Текст книги "Тристания"

Автор книги: Марианна Куртто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Было за полдень, осенняя морось падала на шею. Я сколачивал во дворе новые оконные рамы, и тут на пороге появилась Лиз и закричала: «Скорее!» Сперва я решил, что она увидела в море корабль, и тотчас взглянул на море, но серый горизонт пустовал. Только тогда я понял: Лиз хочет сказать, что наш ребенок решил оставить свое насиженное кроваво-мягкое пристанище и перебраться в незнакомый мир.

Я побежал к дому Хендерсон, изо всех сил пытаясь забыть повод, который привел меня сюда в предыдущий раз.

Повитуха собралась мгновенно: просто поразительно, какими бодрыми могли быть ее старые ноги.

Придя к нам, она принялась распоряжаться, точно властный полководец. Велела мне поставить длинную кухонную скамью наискосок, а жене сказала опереться об эту скамью. Она просила Лиз дышать и расслабляться, и Лиз дышала и пыталась расслабиться, а я мог лишь наблюдать за происходящим и гордиться своей женой, которая уже выдержала так много. И выдержит еще и это.

Временами Лиз поднималась, ходила по комнате и постанывала. Вместе со старухой она пела песню, похожую на первобытный вой. Звуки их голосов, запах пота, лицо Лиз, искривленное болью, – все это высасывало из комнаты кислород, и я почувствовал, что мне непременно нужно выйти отсюда. Сбежать.

Но у порога я передумал и вернулся в комнату.

– Чем вам помочь? – спросил я у Хендерсон. Старуха покачала головой: то-то же.

Прошло бесконечно долгое время, прежде чем она извлекла из Лиз морщинистый слизистый комочек, – хотя позднее я слышал, что роды были быстрыми. Повитуха перерезала пуповину, обтерла ребенка ловкими движениями, точно картошину от земли, и завернула его в чистые полотенца.

Затем протянула сверток мне.

– Мальчик, – объявила она и бросила на меня многозначительный взгляд.

Создание, которому я приписывал злой умысел, оказалось непорочным и беспомощным. Когда малыш открыл глаза, я увидел, как в них вспыхнул ужас: что, неужели я попал вот к этим?

Ужас сменился безутешным криком, как будто ребенок еще не разорвал связей с потусторонним миром и уже понимал то, чего не понимали мы.

Я протянул сверток Лиз и по выражению ее лица догадался: все будет хорошо. На смену стенаниям, к которым привык наш дом, придет смех, детское воркованье и плач, но это будет другой плач. Естественный.

Дети плачут.

Матери успокаивают.

Отцы стоят поодаль и учатся любить заново.

Потянулись первые бессонные ночи. Глаза Лиз были мутными, а пальчики младенца крохотными, точно мысли гнома. Они доверчиво стискивали мой большой палец, и вскоре Лиз простила или забыла, как я предпочитал ходить за плавником или топить крыс, нежели сидеть рядом с нею и гладить ее тело, в которое сам поместил источник страдания. Лиз сосредоточилась на сыне, знала и любила каждый волосок на его голове. Она сшила платок-переноску и всюду носила сына с собой, точно награду или новую часть себя. Боль прошла, и Лиз стала счастливой, несмотря на утомленность. Вместе с нею на какое-то время стал счастливым и я.

Разве у кого-нибудь хватило бы духу уничтожить то, что было у нас?

Ведь у нас была семья.

7
Тристпан-да-Кунья, октябрь 1961 г.

Джон

Беда приближалась.

Звери вели себя странно. Бочки с маслом, стоявшие во дворе консервного завода, завалило камнями.

Беда приближалась, и в этом не было ничего неожиданного. Хотя нет, было, конечно, было, ведь мы живем на острове-вулкане. В то же время мы привыкли к нему, считаем его своим домом и не хотим, чтобы посреди нашего дома разверзлась воронка пропасти.

Но, видимо, однажды это должно было произойти.

Незачем размышлять о том, что могло бы быть.

Необходимо действовать.

Мама переводит взгляд с меня на пол и тоже понимает это. Не тратя времени на то, чтобы вытереть бульон со стола, она несется во двор. Соседи тоже выбежали из своих домов и в недоумении переминаются с ноги на ногу посреди овощных грядок.

– Где остальные? – спрашивает чей-то голос.

Кто-то работает на картофельном поле, кто-то уехал и не вернулся. «Интересно, а где сейчас Господь?» – мелькает у меня в голове.

Мама возвращается в дом и говорит:

– Идем к Дэвиду. Может быть, он знает, что происходит.

Англичанин Дэвид – поселковый староста; у него лучший на острове дом с белой дверью, бревна для которого специально привезли из-за моря.

Идти туда недалеко. Придя во двор, мы видим Дэвида, стоящего рядом с ровной зеленой изгородью; мы обступаем его и засыпаем вопросами:

– Почему земля трясется?

– Почему идет дым?

– Беспокоиться не о чем, – отвечает Дэвид и поясняет, что уже связался с чиновниками в Кейптауне. Оттуда новость передали в Лондон, и ученые из Лондона сообщили: процессы идут в глубине земной коры. Опасности нет.

Опасности нет? О, они не чувствуют, чем сейчас пахнет воздух.

Они не слышат этого грохота – гулкого, как будто кто-то колотит по пустым бочкам. Земля под их ногами ровная, горячий суп не проливается им на руки, так что они не вправе указывать, что нам делать дальше.

Мы складываем картошку в мешок. Берем оде-яла, пижамы и шерстяные носки, наполняем бутыли водой и прощаемся со своими домами. Желаем стенам счастья. Спешим на картофельные поля (на той половине горы спокойно) и разбредаемся по хижинам, которые стоят рядом с участками. Внутри темно, по углам шуршат крысы. Мы устраиваемся бок о бок, зажигаем свечи и начинаем рассказывать истории. У нас с собой есть чай и чайники: греться теплым питьем, когда настанет ночь… Хотя всем ясно, что мы и так не замерзнем: в хижинах тесно, а в вышине, полыхая жаром, бурлит и кипит каменное варево.

– Сейчас поступим так, – говорит Дэвид.

И в кои-то веки мы слушаемся его.

Когда мы еще только заканчиваем сборы, с горы спускаются тристанцы, работавшие на своих картофельных участках. На их руках земля, а в глазах неведение, но мы, полагая, что знаем больше, успокаиваем их, рассказываем, какой придумали план: людям важно иметь план, важно действовать, потому что действия спасают от паники.

Мы грузим вещи на деревянные тележки и впрягаем в них быков, которые в кои-то веки очнулись от своей привычной сонливости. Сегодня они повезут не картошку, а детей, которые слишком большие, чтобы их несли на руках, но слишком малы, чтобы преодолеть весь путь пешком; сегодня они повезут наших стариков, например старуху Хендерсон, которая прожила тысячу лет и видела рождение тысячи жизней, но подобного не видела никогда.

Я стою в кухне и прикидываю, что брать с собой. Что спасет маму?

Розы?

Они уже давно сожжены.

Газетные вырезки?

Они приклеены к стене.

Маму спасет кастрюля, спасет мысль о том, что я буду есть: простые вещи, пингвиний жир, хотя он слабо горит и противно пахнет; а еще рыбные консервы из шкафа, да, не забыть взять открывашку!

Покончив со сборами, мы сходимся у подножия тропы, ведущей наверх.

Дэвид забирается на большой камень, знаком просит тишины и говорит:

– Хочу убедиться, что все здесь. Проверьте, вдруг кто-то отсутствует?

Люди смотрят по сторонам. Элиде пересчитывает своих детей, мама кладет руку мне на голову и не убирает ее.

Из толпы раздается тихий голос:

– Марта.

Все поворачиваются на звук этого голоса.

– Где Марта? – спрашиваю я у мамы и только потом вспоминаю, что она почему-то недолюбливает учительницу, а значит, ей мало интересна судьба Марты.

Мама не сказала ни одного плохого слова ни об одном человеке, даже о предыдущем поселковом старосте, которого ненавидели все, потому что он сажал непокорных в колодки и пытался установить на Тристане порядки внешнего мира, которые тут не приживаются. Мама с сочувствием относится к Мартиной матери, у которой живот вспучен, как у осла, объевшегося травы, а глаза пустые, словно взгляд давно вытек из них, но саму Марту моя мама терпеть не может.

Берт подходит к Дэвиду, и они решают, как быть. Кто-нибудь пойдет искать Марту или останется в поселке дожидаться ее? Нет, задерживаться тут слишком опасно. Окна и двери уже вылетели из петель от подземных толчков, вот-вот начнут рушиться стены.

– Куда подевалась Марта?

– Может быть, она в Готтентотском ущелье?

– А она часто там бывает? Это по пути.

Берт отправится туда.

Добравшись до картофельных полей, мы расходимся по хижинам и устраиваемся на ночлег. В хижинах тесно, деревянный пол жесткий, а окон нет. Еда холодная, но тревожит нас не это, ведь прямо сейчас наш родной остров, наш дом взрывается и обрушивается в море, спускается туда, откуда однажды поднялся. Возможно, его появление изначально было ошибкой; возможно, остров – это ребенок, который родился случайно, вырос слишком большим и теперь его нужно уничтожить.

Мы по очереди выходим на улицу. Смотрим по сторонам и задаем безмолвные вопросы, но в ответ получаем только вонючий дым: так пахнут протухшие на жаре птичьи яйца.

Что делать, – думают все, – когда вулкан начнет извергаться?

Почему никто не научил нас, как быть?

Почему никто не рассказал, что такое может случиться?

Потому что гора спала и потому что нам все равно лучше знать. Ведь мы – дети королевских стражников, пиратов и китобоев, и мы ничего не боимся.

Мы сбиваемся в стайки, ждем и вспоминаем былое:

– Как-то раз Уильям плыл в сторону Песчаного мыса, и вдруг его лодка развалилась надвое…

– Как-то раз мы выловили столько крабов, что «Тристания» чуть не затонула…

Возможно, завтра все снова станет как прежде.

Возможно, завтра мы вернемся домой, покачивая затуманенными головами, точно стряхивая с себя неприятный сон. Будем чувствовать легкий дурман, словно пили ночью расплавленные звезды.

Отец знакомил меня с созвездиями, рассказывал о Большом Псе и Поясе Ориона, в котором обитают три короля: Альнитак, Альнилам и Минтака.

Он показывал на небо.

– Вон там, видишь? Они мчатся друг за другом и никогда не сталкиваются.

Вскоре все будет как прежде; я открою школьную дверь, за которой ждет учительница. Я подойду к ней, ее руки будут теплыми, готовыми встретить новый день. Встретить меня. У остальных учеников другие развлечения, остальные ученики слишком маленькие, им не интересно изучать голоса птиц, они туго соображают по арифметике и перебрасываются разными глупыми записками.

Каждого из них волнует только свое собственное сердце.

А на моих руках видно будущее: так однажды сказала учительница, когда мы остались вдвоем и свет просачивался на ее лицо через задернутые шторы.

На твоих руках целый мир, помни это.

На них все решения, которые ты примешь.

Разговоры в хижинах затихают, настает ночь, все ложатся спать. Вокруг становится совсем темно, и только три короля освещают мой путь к ней.

Марта

Берт ищет Марту в Готтентотском ущелье, но там ее нет.

Она на противоположной стороне горы – там, где все меняется, там, где земля разрывается и превращается в воду.

Но это огонь, а не вода.

Огонь поднимается из глубины, он чужой и в то же время знакомый: дом, – вспоминает Марта и понимает, что потеряла его.

Земля разверзается, и в зияющую пропасть падают искристые белые облака.

Овцы?

Вот, значит, какая она — геенна огненная, о которой говорится в Писании.

Марта всегда полагала, что это небылица.

Оказалось, это настоящий кошмар: кара за неверие и наслаждение, за минуты в темных комнатах, наполненные влагой и запахом. Неужели это правда? Неужели Господь все видит? Различает ли Он блеяние овец, тонущее в грохоте камней? Сама Марта уже не слышит их голосов, а только видит беззвучно открывающиеся рты.

Она никогда и нигде не чувствовала себя такой огромной и неуклюжей, как сейчас и здесь.

Ей нужно идти, нужно спасаться, потому что трещина в склоне горы становится все шире и вот-вот дотянется до места, где стоит Марта. Собака испуганно озирается по сторонам и лает, здесь ее голос звучит тихо, здесь острое становится тупым, а твердая земля превращается в крошево. Собака подбегает к хозяйке, тычется носом в ее щиколотки: Скорее! Идем же!

Марта чувствует, как тяжелеют ноги. Вид падающих в пропасть овец настолько страшен, что Марта не в силах двигаться. Ощущая жар пламени, она вспоминает, как однажды в детстве поднесла руку слишком близко к свече и рукав занялся огнем. Марта помнит то ощущение, когда кожа нагрелась до безумия.

Помнит, какой страх плескался в отцовских глазах, пока огонь не потушили. Страх появился во взгляде отца и остался там навсегда.

Трещина смыкается. Рана затянулась, овец больше нет, остались только серые камни, зеленая трава и белый глаз солнца в небесах.

Глаз мигает. Гора грохочет, черные полосы дыма ползут по снегу на вершине. Эти линии похожи на решетки, – отмечает Марта, наклоняется и подхватывает подол влажными от пота руками.

Она бежит прочь.

Марта понимает, что ей следовало бы думать о Берте. Где он? Как он?

И о матери.

Но она размышляет о китах, о Крапке-Майе: а вдруг лава дотечет до воды и приклеится к китовой спине? Что тогда будет с Крапкой-Майей? Она умрет? Марта представляет себе, как через сто лет кто-нибудь обнаружит в море китовые кости. Ученый будет восхищаться своим открытием и размышлять о жизни тристанцев, пытаясь догадаться, каково это – трудиться без передышки день за днем и видеть, как над тобой постоянно колышется тень смерти. Все готово в любой момент вернуться туда, откуда пришло.

Надо двигаться осторожно, потому что склон крутой, а у мокасин скользкие подошвы. Марта останавливается, старается аккуратно разуться и не отвлекаться ни на что другое, но в голове продолжают мелькать страшные картины. Поднимая взгляд, она видит океан, который сверкает так, словно все алмазы растопили и вылили в его воды.

Как океан не боится сверкать и быть таким красивым, когда все вокруг Марты гибнет?

Босиком идти удобнее. Марта не выбрасывает мокасины, а сжимает в руках, ведь она сшила их сама: она помнит, как забили корову, как разделали тушу, а шкуру растянули между деревянными столбами и оставили сохнуть. Марта вырезала из шкуры лоскуты нужного размера и протыкала в них дырки молчаливыми вечерами, пока Берт читал свою книгу. Тишина свисала с потолка, точно задохнувшаяся летучая мышь.

Марта шагает дальше, подошвы ног саднят, кожа кровоточит. Нужно двигаться быстрее, нужно прогнать из головы мысли и воспоминания, которым не место в этом аду.

Однажды, всего один раз в жизни Марта чувствовала себя живой. Что за глупости, а все остальные дни я что, мертвая? Я живая, и точка! – фыркает она, но сама не верит в это. День за днем Марта просыпается, завтракает и идет на работу. Она ведет уроки, дети плохо понимают сложение, дети все такие красивые и хихикают над своими шутками. Марта любит детей.

Или не любит?

Сейчас не осталось никаких правил, никаких учебников. Есть только глупое сердце, которое отчаянно колотится в груди.

Марта могла бы исчезнуть и не тревожиться больше ни о чем.

Не думать о том, что на прошлой неделе закончилось мясо, а следом и мука. Не таскаться за корягами на берег, промокая до нитки. Не носить больше старую, сто раз штопанную одежду, втайне мечтая о том, чтобы ходить голышом, в целой и гладкой коже.

Не выслушивать просьб и жалоб учеников, не закрываться от безмолвного обвиняющего взгляда Берта. Оставить все.

Прекратить сажать цветы, которые не расцветают, поливать овощи, которые достаются гусеницам, возделывать чахлую картошку, которая из года в год вырастает мелкой.

Марта могла бы исчезнуть, остаться тут навеки. Но ноги продолжают путь.

Тропа под ногами качается, шею обдает жаром, скоро все закончится. Какой пустой желудок!

Внезапно Марте кажется, что она могла бы съесть целого быка. Она едва не кричит от голода, когда наконец спускается в поселок, безлюдный, как пиратский рай.

Марта открывает дверь своего дома, хотя знает, что там никого нет. Она идет в спальню, кровать пуста, Марта садится на край и слушает тишину. В тишине она различает голоса, которые звучали в этой комнате, вспоминает желания, которыми были наполнены ее стены.

На ночном столике лежит книга, который день подряд раскрытая на пятьдесят второй странице.

Голод снова напоминает о себе.

Кажется, никогда в жизни Марте не хотелось есть так, как сейчас: она мечтает о фаршированной крачке, о хрустящей корочке яблочного пирога, о соленой рыбе. Марта опять перебирает в памяти те дни, когда во всем чувствовалась сладость и пот, когда они с Бертом прикасались друг к другу, проводили руками по шее, плечам, коленям и чувствовали искры на кончиках пальцев. Перебирает в памяти ночи.

Темнота опускалась внезапно и накрывала их. Это было прекрасно.

Марта встает с кровати, идет в кухню и отворяет дверь кладовки. Набивает полный рот сухого печенья, хватает сырое яйцо и разбивает его скорлупу.

Где же остальные?

Что ей делать?

Собака обнюхивает пол, слизывает тухлый желток и комковатый белок. По крайней мере, у Марты есть собака.

Еще у нее есть гобелен – подарок, который она повесила на стену после свадьбы. Марта не хотела делать этого, но не могла поступить иначе. Ей вдруг кажется, что вся ее жизнь – череда поступков, которые она совершила против своего желания. В таком случае чего же она хотела? Какие поступки принесли бы ей радость?

Марта снимает гобелен со стены, кладет его на пол и ложится.

Какое-то время пол покачивается, а потом наступает абсолютная тишина.

Марта поднимается с пола и выходит из дома.

Ищет односельчан, стучится в двери, и те выпадают из проемов. Дома пусты. Именно сейчас, когда рядом никого нет, Марта вдруг понимает, как утешительно может звучать человеческий голос.

На столах сохнет еда, на холодных плитах темнеют кастрюли.

Мир выпадает из своих петель, – говорит себе Марта, – и его обломки разлетаются в разные стороны. Вот, значит, как это происходит.

Дойдя до другого конца центральной улицы и никого не встретив, она решает вернуться домой. Останавливается у соседского дома и смотрит на его окна. В них тоже темно.

Хотя, пожалуй, нет. В этих окнах темнее, чем в других.

Марта заходит в дом и прикасается к своему лицу. Она все еще жива. Ей не следует быть в этом доме, видеть остатки еды на столе, представлять себе, как мальчик медленно опускал вилку рядом с тарелкой и делал вывод: сегодня день выдался вот такой. Капли текут по лицу Марты, хотя она считала, что выплакала свои слезы давным-давно.

Думала, что наплакалась на всю жизнь.

Марта идет дальше. Ей хочется крушить все вокруг, бить посуду и смотреть на рассыпающиеся осколки, хочется растрепать букет, который ей сначала подарили, а потом грубо отобрали.

Она распахивает кухонный шкаф, видит десяток металлических банок и вытаскивает их.

Ищет консервный нож, шарит в ящиках и на полках; зубами, что ли, она их открывает? – недоумевает Марта, хватая столовый нож. Вспарывает банки и от резких движений чувствует боль в запястье. Но боли она не боится.

Мертвые рыбины.

Крабы без клешней.

Марта несет банки в спальню, поднимает одеяло и вываливает содержимое банок на белую простыню.

Серый поток похож на дождь из ночного кошмара. Марта делает вдох, ощущает запах чешуи, моря и морских обитателей. К горлу подступает тошнота. Марта кашляет, плюется пеной и желчью; но съеденное дома остается в желудке. Марте сразу становится легче: она избавляется от своего давнего недуга, который растекается по серой куче желто-белыми пятнами и придает всей композиции новый оттенок.

Перед уходом Марта застилает кровать одеялом.

8
Англия, октябрь 1961

Ларс

С какого-то момента пути становится неважно, долго ли еще ехать. Ты скучаешь по своим близким одинаково сильно что за пять, что за шесть тысяч километров от них. Я часто гадаю: что они думают обо мне? Считают ли умершим? Возможное и вправду умер, после чего родился заново, хотя ношу прежнюю кожу, дышу прежними легкими, в которых иногда бурлит воздух, прорезываемый воплями крачек.

Я живу в зеленом доме на берегу холодного моря. Здесь протекает моя жизнь, здесь обитают застрявшие в горле слова, а навязчивые сновидения стучатся в проржавевшие ворота ума. Они волокутся за мной и напоминают о себе постоянно: когда я встаю с кровати, когда наливаю воду из-под крана, когда открываю газету и кладу на нее ладонь, чтобы почувствовать пачкающее тепло типографской краски.

Чтобы почувствовать день, который начинается так же, как и многие предыдущие. Но я еще не знаю, что нынешний день станет одним из последних в этой череде.

Сегодня суббота, утро после праздника. Я кипячу на кухне воду. Появляется Ивонн в красной ночной рубашке, подол которой отделан черным кружевом. Она идет босиком по ледяному полу. Танцующим шагом обходит стол, смотрит на меня и спрашивает:

– Скажи, я вчера была красивая?

– Конечно, ты всегда красивая, – отвечаю я, не кривя душой, и вдруг ловлю себя на мысли, что красота может вмещать в себя уродство и даже безысходность.

Ивонн подходит ко мне сзади и обнимает за плечи. От нее пахнет выпитым накануне вином, потом и духами. Ивонн отстраняется от меня, садится на стул и с утомленным видом упирается локтями в стол.

Что она делает тут, в этой кухне? Почему она в этой кружевной ночной рубашке, почему она со мной, ведь она могла бы быть сейчас где угодно, вместе с кем угодно?

Нет, не буду представлять себе, что могло бы быть, лучше сосредоточусь на чае и джеме, который лежит в вазочке, такой сладкий на вкус и смолистотягучий на вид.

Протягиваю Ивонн пустую кружку. Она рассеянно берет молочник и льет на дно кружки молоко. Затем морщит лоб (она часто так делает) и говорит:

– Ларс, а ты знаешь, что на самом деле никакого белого цвета не существует?

– Да. Это просто обман зрения.

– И никаких синих роз тоже нет.

– Розы становятся синими, если покрасить их слезами безответно влюбленных рыб, – отвечаю я и наливаю ей чай.

Ивонн слабо улыбается.

– Да… Они напитаны печалью. Неужели есть на свете люди, которым по душе такие цветы?

Не пойму, к чему она клонит.

– Ивонн, к чему ты клонишь?

– К чему, к чему… У нас что, кофе нет? – спрашивает она голосом, который скрипит, как дверь того цветочного магазина в городе.

– Ты выпила весь.

– Чай не помогает при головной боли.

– А зачем ты взяла такой?

– А зачем ты взял такую? – огрызается она и указывает на себя.

Я мог бы быть сейчас где угодно, но я здесь.

В тот день на Тристане разразилась буря.

Утром мы посмотрели на пронзительно-синее небо и ударили в гонг, оповещая островитян: сегодня день рыбалки. Однако за горой, точно армия под предводительством искусного стратега, притаились плотные темные тучи. Когда задул ветер, мы не успели отплыть далеко, но в штормовую погоду вернуться на берег почти невозможно: с тем же успехом можно пинать ногой скалу.

Тем не менее сдаваться в такой ситуации мы не привыкли и потому налегли на весла со всем мастерством и яростью, которые достались нам от предков.

Даже на секунду нельзя было допускать, что мы не доберемся до берега. Я и не думал ни о чем, а только делал, что должно. Увидев, что Пола захлестнула волна и его вот-вот смоет за борт, я протянул руку и схватил его за рубаху. В лодку я его затащил, но для этого мне пришлось привстать. Тогда-то лодка и качнулась довольно сильно.

Я очутился в воде и почувствовал, что ее ручищи утаскивают меня вниз. Такое произошло со мной далеко не впервые, но прежде я и помыслить не мог, что утону, ни разу не усомнился в том, что еще буду ощущать мягкий песок под ногами и прикосновение царапающих пальцев ветра на своем лице.

А сегодня эта уверенность куда-то улетучилась. В голове крутилась мысль: что, если я останусь тут? Вечные заботы по дому, спутанные сети, утренние часы, когда выходишь во двор и встречаешь там только холодный, пробирающий до костей туман, – все это канет в прошлое.

Я вдруг отчетливо представил себе, как мое тело лежит на берегу, а сын спускается по тропе к морю.

Увидел его глаза в тот момент, когда он понимает, что меня больше нет.

Вода бурлила вокруг, тянула меня на дно. Но взгляд сына потянул вверх. И в голове не осталось ничего, кроме этой картинки и этой мысли: наверх.

Среди волн я увидел весло, плывущее в мою сторону. Оно могло убить, а могло и спасти. Я опрометчиво рванул к нему головой вперед. Весло ударило меня, плечо пронзила боль, от которой все вокруг потемнело. Звезды со щелчком погасли.

И снова зажглись.

Моя рука дотянулась до весла и крепко схватилась за него; затем я вытянул другую руку и тоже вцепился ею в скользкую деревяшку. Боль была обжигающей, а вода ледяной, но мне все же удалось вынырнуть на поверхность. Часто дыша, я увидел перед собой покачивающийся белый борт лодки.

Я плюхнулся на дно лодки и стал кашлять водой.

Голова была как в тумане, я не чувствовал, где у меня руки, а где ноги. Взглянув на черное небо, я вдруг вспомнил случай из детства: в тот день я так засмотрелся на солнце, что море показалось мне черным в желтую крапинку.

Темнота вышла из света.

Свет вышел из темноты.

Лодка врезалась в берег. Я увидел над собой лицо Лиз. Она пощупала мне лоб, словно проверяя, нет ли у меня жара, затем потрясла меня, точно пытаясь разбудить.

– Лиз, – заговорил я, – а куда ты подевала солнце?

Она рассмеялась; этот смех звучал как плач.

Лиз потрясла меня еще раз, но я не спал.

Я схватился за весло и уплыл на нем из крабового королевства.

По субботам мы отправляемся на работу позднее, чем в будни. Ближе к десяти утра я открываю дверь, и мы выходим на веранду, выкрашенную в оранжевый – цвет, который выбрала Ивонн.

Наша утренняя размолвка осталась в прошлом, и я опять чувствую гордость, шагая рядом с Ивонн. Ее волосы переливаются оттенками рыжего. В нарядных кожаных сапогах она выступает мимо раздетых осенью дворов, мимо теплящихся слабым светом окон, из которых сонно выглядывают дети.

На пол пути Ивонн поворачивается ко мне и спрашивает:

– Как думаешь, отцу понравились вчерашние цветы?

– Я думаю, ему нравится все, что сделано тобой.

– Я не делала цветов.

– Верно, это цветы сделали тебя.

– А рыбы и крючки – тебя, – говорит Ивонн и подмигивает.

– Да, так что берегись. Рядом с тобой – морское чудовище, – шутливо рычу я и корчу страшную гримасу.

Ивонн притворно вскрикивает и смеется. Затем вдруг спрашивает серьезным тоном:

– Как думаешь, ты еще долго будешь любить меня?

Я медлю с ответом.

– Может быть, до следующей весны, – говорю наконец и пытаюсь взять Ивонн за руку, но она прячет ее в карман.

Мы приходим в свой магазин, и я начинаю раскладывать на прилавках крючки и другие рыболовные снасти. На другой половине комнаты Ивонн расставляет цветы, и вскоре острый аромат лилий и гортензий растекается по всему помещению.

До следующей весны, – мысленно повторяет Ивонн. Она знает, что слова – это игра, но ведь в любой игре есть и правда. Ивонн смотрит на мужчину, который явился с другого конца света и теперь занимает другую половину комнаты; Ивонн ощущает запах рыбы, навечно впитавшийся в кожу мужчины: поначалу она терпеть не могла этот запах, но теперь он стал неотъемлемой частью дома. Ивонн хотела бы достойно ответить на слова мужчины, произнести такую колкость, от которой он немедленно опешит, и попросит прощения, и признается в вечной любви, которой она заслуживает… Но Ивонн не готова играть и язвить, она хочет просто быть собой и дать отдых своему сердцу.

Отдохнуть ее сердцу не удается: скрипит вход ная дверь, и в магазин входит пожилая дама, кожа которой будто бы сморщилась от долгого дождя.

– Доброе утро, милая моя, – здоровается дама, и Ивонн отвечает на ее приветствие, растягивая губы в улыбке.

Я смотрю на этих двух женщин, прислушиваюсь к ритму их беседы, напоминающему плеск волн, и мысленно переношусь на свой остров. Я снова на берегу, рядом с сыном.

Я учил сына плавать, но не понимал, в какой момент его нужно отпустить. Я учил его грести, разбираться в движениях воды, причудах ветра и планах рыб, но сын был слишком мал для этой науки. А может, слишком велик. Когда он плыл, его руки и ноги двигались в воде так неуклюже, что мне хотелось отвести взгляд: беспомощные конечности никак не могли сообразить, что относятся к одному и тому же телу. Я пытался помогать сыну, пытался научить его поднимать сети и сажать деревья, а сам смотрел в другую сторону, так что мальчик оставался один, с песком на ногах и с грязью на ладонях. Нужно было оттереть пальцы. Нужно было вымыть волосы и спрятать под одеяло любовь, которая шагает по красивой дорожке в сторону предательства.

Я помню выражения лица, все выражения лица своего сына.

Их нужно замазать.

Оранжевой краской.

Ивонн отпускает товар, отсчитывает сдачу и смотрит на меня, как на чужого.

Если бы я только мог переплыть океан вместе с нею.

Она узнала бы, как я неделями маялся на корабле, ползала бы вдоль стен каюты и мучилась тошнотой, как мучился я, теряя рассудок от боли.

Я говорил о кораблях. О крючках. О такелажных и прямых парусах, потому что в них я разбирался, потому что так было легче.

Почему же мне нет покоя нигде, почему тоска не покидает меня никогда? Почему в моих снах остров такой изумительно зеленый, а птицы пухлые, точно плоды на деревьях в конце лета?

Почему внутри так тесно и в то же время так пусто?

– Начинай есть, только потихоньку, – говорил корабельный кок человеку, потерпевшему крушение. – Не торопись.

Тот, кто ел слишком много, умирал.

Вечером мы закрываем магазин, возвращаемся домой и готовим ужин.

Я режу морковку на тонкие оранжевые солнышки, бросаю их в шипящий жир.

Женщина была такой одинокой.

Женщина была такой красивой.

Она несла печаль, точно воду в ведре, и мне захотелось забрать его у нее.

Не хочу больше быть частью этой картинки, хочу выгнать ее из своей головы; именно так я и поступил: сбежал и наклеил поверх яркую новую картинку любви, дарящую сочувствие.

Ивонн – это красное и зеленое, это бардак и порядок; она привязывает цветы друг к другу, а сама больше всего на свете желает оставаться свободной.

Сейчас она достает из тумбочки противень и подносит его к лицу. Всматривается, словно ребенок, который только что открыл глаза.

– Тут трещина, – говорит она и швыряет противень на стол.

Ночью эта фраза крутится в моей голове, и я не могу уснуть.