Текст книги "Тристания"

Автор книги: Марианна Куртто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Неужели она была виновата в том, что детей нужно кормить? В том, что им приносили еду и Марта ела ее? В том, что однажды матери не было дома, она ходила за мышеловками, а Марта ела и ела, и кости застревали в зубах?

Она чуть не давилась.

Нет, она не была виновата в этом, она знала точно; но с того дня в ней поселился стыд, и отмыть его было невозможно.

Марта не видела, что происходит у нее внутри. Не знала, что носит под сердцем дитя, пока оно, это люрское существо в животе, не покинуло ее тела; она повалилась, упала, и существо выбралось на сухую землю. Так ему делать не следовало, много чего делать не следовало, и тем не менее все это произошло. Произошло с нею: она стояла одна у окна, слышала голос и не сообразила, кто вошел в дом, из которого все хотели только уйти; она обернулась, увидела мужчину и ощутила угрозу. Ощутила руки на своей спине и ниже, эти руки раздевали и прикасались к тому, к чему нельзя было прикасаться, но матери не было дома, мать ушла за мышеловками, а мужчина опускался все ниже, забирался все глубже, боль была одновременно близко и чудовищно далеко. Марта почувствовала, что разорвалась, как овечьи легкие. Почувствовала горячую кровь, которая потекла внутри, и детство, которого ее лишили уже давно; она грустила, но не плакала, она хотела кричать, но губы словно онемели. Она думала о том, что такова жизнь: в какие-то дни событий случается больше, в какие-то меньше, а в редкие молочно-белые дни не случается вообще ничего. И когда мужчина открыл рот и совершенно чужим голосом спросил: тебе больно? – она сказала нет; она все-таки сказала нет, хотя этот ответ следовало дать на совершенно другой вопрос.

Но этого вопроса ей так и не задали.

Все закончилось, Марта лежала на кровати, закрыв глаза, слушала, как мужчина уходит, и когда она открыла глаза, то увидела на небе тусклую круглую луну. В груди стучало, в животе крутило, а в голове образовалась черная пустыня, которую предстояло наполнить светом.

Только вот откуда его теперь взять, этот свет…

Время шло, Марта не могла понять, как долго она лежит в темноте, но даже в эти минуты она боялась, что кто-нибудь узнает, что мать придет домой, увидит ее и унюхает незнакомый запах, а этого нельзя было допустить. Нового позора Марта не вынесет, и она заставила себя подняться, пошла в кухню, оттуда в ванную, потому что надо было вымыться дочиста; Марта терла себя мочалкой, чуть не обдирая кожу. Когда она оделась, привычные вещи показались ей колючими; черная пустыня внутри все расширялась. Марта выплюнула изо рта ее колкий песок.

Она велела себе действовать, потому что действия спасают от паники. И хотя все движения выполняло ее собственное тело, Марта думала: это немое тело, она мысленно повторяла эту фразу, чтобы хватило сил сделать все необходимое: снять с кровати белье, запихнуть его в таз, выстирать в обжигающе холодной воде. Но это была приятная боль, совсем не такая, как та, которая глухо ощущалась где-то в глубине. Когда она со всем управилась, когда постиранное белье уже висело на веревке на улице, такое белое и бесконечно мокрое (белье сохло долго, несколько дней), Марта стояла рядом и вдыхала запах его чистоты.

Вдыхала запах чистоты и не верила ему.

Затем она продолжила свою жизнь в темноте, о которой не рассказала никому.

Мать вернулась домой, не замечая изменившегося запаха, пожарила рыбу, не спрашивая, откуда та взялась. Мать жевала белое рыбье мясо и не обращала внимания на то, что Марта не жует, не глотает и вообще не очень похожа на живого человека, хотя дышит как обычно.

На следующий день мать расставила мышеловки, и мыши умерли.

Их маленькие тельца распались напополам, точно перезрелые яблоки.

Брат тоже вернулся домой; он уходил по утрам в школу и почти не разговаривал с Мартой. Он смотрел на Марту иначе, чем прежде: так смотрят на незнакомцев или на тех, с кем не виделись очень давно, и Марта понимала, что брат разделяет ее темноту, которая валяется между ними плотно завязанным черным мешком.

Время шло, медленно тянулись недели.

И вот наконец настал день, когда Марта подошла слишком близко к обрыву.

Лиз

Женщина решила сохранить свой дом в целости и разбить что-нибудь другое.

Конечно, она понимала, что так не получится.

Она знала: разбивая что-то другое, она одновременно разобьет себя, а заодно и свой дом, и осколки разлетятся повсюду.

Тем не менее она решила поступить так. Решила отомстить, потому что месть представлялась ей средством обрести равновесие, снова упорядочить мир; решила вернуть все на прежние места тем способом, который казался ей единственно правильным.

Она решила сходить вместе с девушкой на прогулку.

Женщина знала, что каждый день после школы девушка ходит проведать овец. Девушка уже не была школьницей, она готовилась стать учительницей, – ее обучал поселковый староста, и девушка, разумеется, заигрывает со своим наставником, – убеждала себя Лиз; она верила, что Марта строит глазки всем мужчинам, и эта вера облегчала ей жизнь.

Был четверг.

Лиз ждала на тропе, по которой предстояло подняться Марте.

Был четверг, моросил легкий дождь, но воздух был тяжелым и влажным, как в могиле, а солнце никак не могло пробиться сквозь плотные облака.

Лиз увидела Марту. Она ведь совсем еще ребенок, как я смогу причинить ей зло? Но Лиз не передумала, потому что отступать было поздно.

Она уже мысленно провожала девушку до того места, которое заранее выбрала: там не слишком высоко и не слишком низко, девушке предстояло упасть как раз с подходящей высоты. Так, чтобы она не перестала дышать, но так, чтобы ей стало больно и из нее выскользнуло то, что зреет внутри нее. Впрочем, возможно, там ничего и нет.

Лиз хотела только столкнуть, а дальше – как Бог рассудит. Марта подошла к ней и сказала:

– Здравствуйте, Лиз.

– Позволишь составить тебе компанию? – спрашивает Лиз. – Мне будет полезно немного прогуляться.

– Конечно, – отвечает Марта, потому что не может сказать ничего другого.

Они карабкаются по склону и говорят о том о сем: о погоде, о собаках и о свалившемся в яму ослике, которому пришлось отрезать ногу.

– Бедняжка Блэки.

– Да уж. Но звери – существа живучие.

– А как дела у Джона?

Лиз вздрагивает, когда слышит имя сына из уст Марты.

– Хорошо. Растет и с каждым днем все больше походит на своего отца, – отзывается Лиз, и Марта думает о мальчике, который, как ей кажется, не походит ни на кого.

– Ему скоро уже в школу идти, – говорит Марта, а Лиз мысленно заклинает ее: ни слова о мальчике.

– Ну, до этого еще есть время.

Лиз чувствует, как ее ноги замедляют шаг, потому что они с Мартой приближаются к месту, которое она выбрала. Там небольшой обрыв, на обрыве скользкая трава, но оттуда открывается захватывающая панорама; солнце снова пытается пробиться сквозь облака, но эта попытка безнадежна.

Так интересно подойти ближе и поглядеть.

Рассмотреть четко-четко.

Идем, оттуда такой вид, до самого Найтингейла: видны мысли птиц, и крыши домов, и все, что происходит внутри.

Лиз говорит:

– Идем, оттуда такой вид.

И Марта идет.

Марта

На этот раз скрыть темноту не удалось.

Марта забралась в кровать и легла.

Пролежала так две недели, а может, и три. Дни дробились, часы склеивались в один, приходила ночь, всегда приходила ночь, и сон, в котором она была в воде, и крючок протыкал твердые чешуйки на коже. Крючок причинял боль, и все же она хотела остаться под водой и никогда не подниматься сквозь водорослевый ковер на поверхность, где ждет безглазое лицо.

Просто остаться.

Но крючок тянул за плечи, и наступало утро.

Понемногу плохой сон угасал, вдавливался глубже в дно разума. На дне кто-то написал: этого никогда не было, да и что, собственно, произошло? Просто подхватила грипп или другую похожую хворь от пассажиров предыдущего корабля. И охота тебе каждый раз якшаться с этим сборищем незнакомцев? – ворчала мать, но вскоре раскаялась и пыталась утешать своего ребенка, который рух-пул в темноту, но попытки были напрасными, потому что в матери не осталось ни света, ни тепла, ни капли утешения.

Однажды брат подошел к кровати Марты и заговорил совершенно обычным голосом, как будто неприязнь к сестре начисто выскребли из его души. Поставив на колени тарелку с картофельным пюре на молоке, Сэм стал кормить Марту. И Марта начала есть. Каждый глоток был мучителен, но она не сдавалась и глотала, потому что понимала: в противном случае ее ждет смерть.

Марта знала, что Сэм знает правду: ее младший брат разделял с нею все, все секреты, в том числе этот, развевающийся на улице при свете дня. Брат не спрашивал, не обвинял, а только доил корову, варил картошку и острым ножом проверял, готова ли она. Он забыл голоса, которые слышал, забыл белье, которое качалось на веревке много дней, намокая снова и снова.

Казалось, тот дождь не закончится никогда.

Прошло две недели, а может, три, и Марта решила встать. Она поднялась: ходить оказалось трудно, живот болел, голова кружилась, так что Марта вернулась в постель. Что ж за напасть, и чем таким только болели люди с того корабля!

Спустя еще несколько дней Марта снова попробовала встать. Она приказала своим костям и мышцам слушаться, и на этот раз они послушались, и она дошла до двери, а потом выбралась на улицу, надеясь, что больше никогда не вернется.

Марта отправилась на смотровую площадку и стала ждать корабля. Но корабль не появился ни в тот день, ни долгое время после; не появилось никого, кто увез бы Марту прочь.

В одну из суббот она пошла на танцы.

Позволила парню сесть рядом, задавать вопросы, позволила ему вывести себя на танцплощадку, вытащить из ямы стыда. Она увидела парня, а парень увидел ее и начал чинить то, что в ней было сломано.

Но его усилий оказалось недостаточно: из Марты вытекло так много, что другому созданию моря уже не осталось. Море выплеснулось наружу красным и черным, и почему только она не сказала нет.

Морские бобы прибились к берегу, не имея мозгов.

Ничего не выросло, и муж пал духом от безысходности, а еще из-за Мартиного грехопадения, о котором не говорили вслух, ведь его как будто бы не было, да и муж ни о чем не подозревал. Берт недоумевал, что он делает не так: может быть, он плохо любит свою жену? Может быть, ему не следовало жениться на ней? А может, над домом, супружеской кроватью или утробой жены витает проклятие?..

Рыбаки выходили в море, ловили рыбу, работники завода резали ее на куски и раскладывали по банкам. Весна, лето, осень, зима. Тристанцы собирали яблоки, убивали крыс, месяц катился за месяцем, солнце садилось где-то за домом, с каждым днем все дальше. Берт и Марта садились за стол, с каждым днем все дальше друг от друга, они хотели быть вместе, но теперь у них ничего не получалось: они не знали, как извести горечь, в которой мысли увязают, точно мушиные крылышки в дегте.

Как помочь Марте, такой молодой и сильной? Выходит, на самом деле она не поправилась от той болезни?

Снаружи она выгладит невредимой, а внутри нее растет шерсть, окрашенная красными водорослями.

Наконец корабль все же пришел.

Наконец гора распалась так же, как однажды распалась Марта, и теперь Марта стоит на борту корабля и думает о семенах, которые море переносит с острова на остров. Думает о Берте, о последней ночи на острове: она была такой же сладкой и потной, как те ночи в самом начале. А утром все снова прошло.

Берт остался искать мальчика, хотя тот и не сын ему, хотя тот и ненавидит Берта со всей силой своего детского сердца.

Но держит эту ненависть в секрете.

Марта размышляет о мальчике, о том, не выпала ли дверь из петель, о том, не поранило ли мальчика стеклом. Нет, Марта не верит, что Джон в беде: он знает остров, и хотя Джон пришел в этот мир из черноты, в нем пульсирует яркий свет жизни.

Марта отгоняет от себя мысли о текущей лаве и о том, что у мальчика нет огнеупорной кожи.

О том, что у Берта нет одежды, которая защитила бы его от этого мира.

Корабль подплывает к Тристану, но ветер дует с севера.

Марта знает, что это означает; она знает, что Лиз тоже знает, и видит, как та сердится. Но что толку негодовать на ветер, что толку ругать жизнь, которая уносит все самое дорогое, по одному предмету за раз, а потом забирает и самого человека?

Кто-то говорит:

– Поселок выглядит таким мирным и спокойным.

Но все видят, что консервный завод погребен под лавой.

Ближайший к заводу дом постигла та же участь, и Марта чувствует, как что-то под ее ногами рушится: прочный фундамент, на котором она стояла всю свою жизнь, разлетается на куски. Затем Марта вспоминает, что никакого фундамента под ее ногами нет и не было, а было только пористое и расползающееся дно, был дом, в котором ей дали упасть и в котором ей пришлось стать взрослой, хотя она была ребенком.

Простыни так никогда и не отмылись, запах рыбы не ушел, хотя Марта ушла.

Ветер дует с севера, и никто не попадет на берег. Кто-то говорит:

– Делать нечего, придется плыть дальше. Женщина пытается перелезть через перила.

Но ее затаскивают обратно на борт, прижимают к нему.

Ей говорят:

– Расслабься.

– Все образуется.

– Мальчик найдется.

Корабль ждет, но ветер не меняется, и дальше уже ждать нельзя.

Они продолжают путь.

Напоследок Марта видит холм, который поднимается из склона вулкана, точно прорвавшееся сквозь кожу сердце.

11
Англия, октябрь 1961

Ларс

Проснувшись воскресным утром, я чувствую себя более одиноким, чем небо.

Странно: Ивонн рядом нет. Она всегда спит дольше моего.

Опускаю ноги на пол, который пышет холодом. Иду в кухню, уверенный, что Ивонн сидит за столом, обхватив пальцами горячую чашку; я мерзну, – скажет она и плотнее закутается в тонкую шерстяную кофту.

Несу ей кофту потолще.

Но Ивонн в кухне нет, посуда с остатками ужина лежит в раковине.

Я мою посуду, разогреваю вчерашнюю еду в духовке и ем прямо с противня.

Ивонн заявляется домой ближе к вечеру. Слышу, как неторопливо она разувается у двери, стараясь отсрочить нашу встречу.

Затем Ивонн встает в проеме между прихожей и кухней, а я встаю в проеме между кухней и гостиной и спрашиваю:

– Где ты была?

Она проводит рукой по волосам и отвечает, что ходила гулять.

– Прогулялась до луны и обратно?

– Сначала по магазинам, потом по берегу.

– Ты никогда не бываешь на берегу, – говорю я. Это правда: Ивонн ненавидит ветер и однообразие волн.

– Ну, а сегодня побывала. Я и не знала, что на это требуется отдельное разрешение, – отвечает она и входит в кухню.

Присутствие Ивонн причиняет боль и заполняет время. Ее власть надо мной подобна влиянию магнитных полей на птиц: я подчиняюсь ей столь же инстинктивно и безусловно.

– Не требуется, – качаю головой. – Ведь это я вынудил тебя переехать сюда, а значит, ты вправе делать все, что тебе вздумается.

Ивонн замирает посреди кухни и смотрит на меня так, словно бросает нож.

– Это еще что за новости? Я хоть раз на что-то жаловалась?

– Вслух – нет. Твоя тактика – молчаливое обвинение.

– Не выдумывай. Если тебя мучает чувство вины за то, что произошло в твоей жизни до меня, я ничем не могу тебе помочь. Но взваливать все на мои плечи не надо.

Ивонн разворачивается, идет к кухонному шкафу и достает стакан. Открывает кран, даже не проверяя пальцами температуру воды, потому что знает: перед нею все двери распахиваются сами, все складки на ковре расправляются, а стакан, который она выпивает до дна, наполняется вновь.

– Я ничего не взваливал на твои плечи, а лишь поддерживал тебя за них. В одиночку ты бы не справилась.

– Откуда тебе знать? По-твоему, до нашей встречи я вообще не жила?

– Ну почему, жила, еще как жила. Вместе с разными денежными мешками, один другого толще.

– Катись к чертям! – Ивонн резко ставит стакан на стол. – Если ты недоволен тем, что я гуляю одна, – не знаю, что и сказать. Если ты вдруг не заметил, здесь, в Англии, женщины имеют право ходить по улицам одни. Тебе, конечно, это может показаться чересчур прогрессивным.

– Катись сама к чертям. В полном одиночестве. А если понадобится помощь, папочка тебя спасет.

Опять этот взгляд-нож: он даже острее предыдущего.

– Спасет, не сомневайся. Кстати, меня мой отец никогда не бросал.

С этими словами Ивонн выходит в коридор, и в воздухе остается только ее запах. Цветов и чего-то затхлого, наподобие водорослей, выросших в горшке.

Мгновение спустя этот запах тоже исчезает.

Во вторник я сижу в тесной подсобке нашего магазина и читаю газету.

На своей половине комнаты хлопочет Ивонн. Букеты у нее получаются красивыми и аккуратными, но все остальное, к чему она прикасается, превращается в хаос.

Внешняя простота Ивонн обманула меня. В душе этой женщины толпятся неведомые мне сущности – рыбы со стальными костями. Я не знаю Ивонн и не понимаю, что удерживает ее рядом с другими людьми.

Что удерживает ее рядом со мной?

Мы ведь почти не разговариваем с воскресенья.

Моя подозрительность возвела между нами стеклянную стену: мы смотрим сквозь нее, каждый со своей стороны, и не можем прикоснуться друг к другу. Я не знаю, можно ли пройти через эту стену не повредив кожу, и не понимаю, стоит ли вообще пытаться: мне надоели цветы, я задыхаюсь от пыли и песка, которые проникают глубоко в конструкцию дома, отчего доски скрипят по ночам.

Все же, когда я думаю о жизни без Ивонн, мою грудь словно бы сжимают каменные тиски. Я вдруг начинаю тосковать по ней, по ее пальцам, в которых живет инстинкт, но в тот миг, именно в тот самый миг, когда я решаю подойти к Ивонн и заговорить, сказать, что буду любить ее даже тогда, когда ее веснушки утонут в мелких морщинах, я переворачиваю страницу газеты и вижу заголовок.

Извержение вулкана на острове Тристан-да-Кунъя: местные жители эвакуированы.

Перечитываю эти слова много раз и начисто забываю о стеклянной стене, которая еще мгновение назад была для меня важнее всего в жизни. К нёбу поднимается ужас, имеющий рыбный привкус: такой же ужас стоял у меня во рту, когда я был под водой и не знал, выберусь ли наверх.

Прежде я ни разу не встречал названия своего острова на страницах английских газет. Но сегодня вижу его и недоумеваю: что же такое могло случиться?

Извержение вулкана. Слова звучат неправдоподобно, в голове возникают жуткие картины: лавовые струи взлетают к небу, по камням течет огонь. Но эта гора знакома мне с детства, я вырос на ее склонах, я заглядывал в спящий глаз ее кратера.

Неужели гора могла так поступить?

Все годы, что я себя помню, она спокойно отдыхала.

Как плохо, что я не там. А не там я потому, что разрушил все вот этими руками. Потому что одни поступки приводят к другим поступкам, и порядка уже не изменить.

Корабль не заставить возвратиться в бурные воды.

Впрочем, кажется, все остались живы: о жертвах в статье не сказано. Наверно, лава изверглась на другую половину острова, туда, где живут только тюлени, птицы да пара одичавших кошек, – или, возможно, извержение получилось не таким разрушительным, как те, о которых сообщали в других выпусках новостей и которые я мысленно накладываю на свой родной остров – такой знакомый, четко очерченный и настоящий.

Сложно представить себе всю эту красно-черную массу, обволакивающую зеленые поля. Еще сложнее представить себе ужас людей в тот миг, когда все, что они считали незыблемым, вдруг предательски рушится.

Земля.

Их эвакуировали, но куда? Они не смогут жить ни в одном другом месте.

В Кейптаун, говорится в газете. В Кейптаун дожидаться дальнейших указаний.

В газете говорится: на материк отправились все жители острова, за исключением мальчика, который потерялся в ночь извержения вулкана, и двух мужчин, которые остались искать его. Им на помощь вышло судно. Однако остается неизвестным, можно ли причалить к острову в текущих условиях.

Мальчик, который потерялся на острове? Рыбный привкус ужаса во рту делается невыносимым, хотя я пытаюсь думать, что этот мальчик – не Джон.

Тем не менее я знаю: это он. Я знаю самовольную натуру своего сына, которому опять пришло в голову то, что может прийти только ему.

Но этот поступок слишком велик, слишком дерзок даже для него; и вообще, как он мог потеряться на своем родном острове?

И где Лиз?

Как Лиз согласилась уехать без сына?

Но ведь я же уехал.

Мысли прерываются, когда Ивонн открывает дверь подсобки, заглядывает внутрь и сообщает:

– К тебе покупатель.

При виде моего лица Ивонн пугается. Поворачивается к двери, что-то говорит, затем подходит и садится рядом со мной.

– Что случилось? – спрашивает она. В ее голосе звучит осторожное тепло.

– Вот… – указываю на газету. – Это произошло по моей вине.

– Что?

– Я уехал, и это произошло.

– Ларс, что?

Протягиваю газету Ивонн. Она читает статью, кладет газету на стол и вздыхает:

– Мне очень жаль. Но твоей вины тут быть не может. Это просто нелепо.

– Я поеду туда, – отчеканиваю, понимая, что иначе поступить нельзя.

– Не говори глупостей. Ты ничего не можешь сделать.

– Я могу сделать больше, чем другие. Они не знают острова. Не знают укрытий, где любит прятаться Джон.

– Джон? Тут не сказано, кто этот мальчик. Там что, больше мальчиков нет?

– Нет. Таких нет.

– Тебе нужно успокоиться, – произносит Ивонн, и я вскипаю от ярости.

Все близкие Ивонн живут тут, в своих домах, где посуда смирно стоит на полках, а стены – на фундаментах. Какое право она имеет так говорить?

– Давай ты не будешь торопиться с решением? Хотя бы пару дней, – не сдается Ивонн. – Может быть, мальчика отыщут. И потом, поездка туда займет много недель.

Она права: поездка будет долгой, да и стоит ли вообще в нее пускаться?

Возвращаться в бурное море…

Хватаю чашку с кофе и разбиваю ее о стену.

Струйки медленно текут к полу.

Впервые в жизни находчивая Ивонн не знает, что сказать.

А я хватаю газету и выхожу из магазина.

На берегу штиль, волны отдыхают. Я смотрю на тихую мерцающую гладь моря и думаю: а вдруг это другой мальчик, из какой-нибудь большой семьи?

Ведь так справедливее, когда семья лишается одного из многих, а не единственного, правда? Впрочем, бесполезно ждать справедливости от жизни или от острова-вулкана, где ветер издавна смывал детей с мостков в море, а спускающийся с гор ливень уносил мужчин в последнее плавание. Но ни мужчины, ни дети, ни женщины, падавшие с тропинок, на самом деле никуда не исчезали, потому что для нас смерть и жизнь – это не два отдельных мира: для нас время не заканчивается смертью, а остается неизменным и на поверхности, и на дне, и в небе, где звезды втыкаются в живот; в конце концов, каждый из нас станет не чем иным, как маленькой точкой на огромном куполе времени.

Мы не очень-то важны для этого мира.

Но почему же нам даны сердца, для которых не является преградой ни время, ни пространство?

Я должен что-то предпринять.

Серый горизонт слегка покачивается, влага впитывается в кожу головы и разъедает ее.

Тут осень, а там в разгаре весна: тристанская весна, ее глупый ослепительный свет, такой острый, словно его вырезали ножом из бумаги. А сейчас этот нож завис в воздухе, покачнулся и упал: разумеется, это произошло весной, разумеется, гора проснулась весной и распахнула свой глаз, а ведь лава глубоко внутри нее так долго оставалась неподвижной. По крайней мере, мы верили в это, ведь надо же было во что-то верить, вот мы и верили в землю под ногами, прекрасно понимая, что от нее можно ожидать чего угодно.

И вот нас предали. Нас, говорю я, хотя знаю, что меня там нет, что я и сам предатель. Я беглец, но все же стою на берегу того же океана, держа под мышкой газету, на одной из страниц которой знакомые слова выстроились в ужасающие цепочки.

Кейптаун для тристанцев слишком велик, города беспощадны и полны болезней, с которыми их организм не справится. Они подхватят воспаление легких, попадут под машину, потому что не умеют смотреть по сторонам, разобьют лицо о стеклянные двери, потому что не заметят их.

Я боюсь, что над ними будут насмехаться.

Боюсь, что их разлучат друг с другом: если это случится, они не выдержат, потому что они как большая семья, как муравейник. Иначе им просто не выжить.

Если бы я только мог защитить их.

Но ведь я не защитил даже того, кого должен был защитить в первую очередь, – того, кто лежит один в своем укрытии, без отца и без матери, считает звезды и дает имена птицам, а те уносятся ввысь на тяжелых крыльях.

Мне нужно узнать про свою семью.

Надеюсь, еще не слишком поздно.