Текст книги "Господи, подари нам завтра!"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

3.

Геля, как и Рут, была некрасива. То же широкоскулое лицо, те же бесцветные глаза. Но всё оживало, играло ямочками и искрилось лишь только губы Гели изгибались в улыбке. Наверняка она знала это. Когда девушке двадцать, она знает о себе многое. Иначе откуда это веселье с утра до вечера? Этот смех, будоражащий мужские души?

С её приездом в сумрачной тиши комнаты Ямпольских, где к этому времени остались только Рут и Бер, запел неумолчный ручей.

– Ша! Бер любит, чтоб было тихо! – пугалась и шикала на сестру.

Но скоро заметила как смягчается его суровое лицо, как дрожат губы, едва сдерживающие улыбку. И взмолилась: «Боже! Может, это Твой подарок? И через неё в дом войдёт мир и покой? Мне уже невмоготу жить в этом склепе!» Есть натуры, в которых всегда кипит жизнь. Быть может, это дрожжи Господа Б-га, чтоб не закисли и не заклёкли люди на этой земле?

Геля освоилась в городской жизни быстро и основательно: укоротила и заузила платье, сшитое местечковой портнихой, обрезала косу и поступила ученицей в мужскую парикмахерскую. Неторопливую Рут эта стремительность ошеломила:

– Что ты мечешься как в лихорадке? Куда мчишься, закусив удила? Твоё от тебя не уйдёт. И зачем тебе целыми днями крутиться среди мужчин? Это не дело для девушки, – пыталась она остановить сестру.

Но та в ответ лишь заливалась смехом, потряхивая кудряшками перманента. «Всё оттого, что у неё ни о ком не болит голова, – думала Рут, – мои дочери и она – уже тесто другого замеса. Они умеют жить для себя». Рут жила лишь своим домом, по-прежнему выгадывая каждую копейку, как делала все годы, когда за стол садилось полдюжины ртов.

– Кому это нужно? Думаешь, тебе кто-то скажет спасибо? – горькая усмешка кривила рот Бера, – для кого стараешься? Лучше подумай о себе. Приоденься. Купи пару приличных платьев. Посмотри на себя – ходишь как старуха.

Но Рут лишь отмахивалась:

– Зачем? Что я – девушка на выданье?

Однажды Бер достал из своего тайника кусок мягкой, как шелк, и черной, как южная ночь, кожи:

– Настоящее шевро! Хочешь я сошью тебе лодочки на выход?

– Мой выход на базар и обратно, – пожала плечами Рут, но тут же всполошилась, – опять приходил Купник?

Этого ехидного старика с длинным лошадиным лицом и плаксивыми глазами, этого торговца краденным, умудрившегося пережить все власти, ни на день не изменяя своей профессии, она боялась как огня.

– Зачем ты с ним имеешь дело?! В нашем доме не хватает цурес?!

Мало тебе тех несчастий, что уже есть?!

Рут умела молчать. Но стоило ей почувствовать опасность, как она с преданностью дворового пса бросалась на защиту покоя в своем доме. Обычно Бер посмеивался и отступал. Но в этот раз взъярился:

– Что ты вечно дрожишь? Здесь можно честно заработать только на тарелку супа! Почему я должен считать всю жизнь эти гроши! А когда жить? Скажи мне, когда? Или я родился только для того, чтоб стучать молотком?

Он вскочил с низкого сапожничьего стула и, как был в брезентовом переднике, выбежап на улицу. Вышагивал квартал за кварталом, а в мыслях было только одно: «Отец ведь тебя предупреждал, что тут жизни не будет. Почему ты его не послушал? Понадеялся на себя. На свои руки. Нужно было бежать, куда глаза глядят. Теперь не вырваться». С кем мог поделиться своей болью? Рут твердила своё: «Смирись». А дети выросли, и оказалось, что все четверо – чужие люди.

Угрюмый и подавленный Бер вернулся домой лишь к полуночи.

Ворочался, долго не мог уснуть. А под утро приснился сон. Будто он притаился на чердаке своего дома в Каменке. Из слухового окна видна дорога и скачущие всадники в высоких смушковых папахах с красными лычками. Гогоча во все горло: «Пляшить, жиды, пляшить!», они гонят шомполами и саблями от синагоги к реке горстку старых евреев в талесах. Он вскидывает ружьё и целится в казака с пышными черными усами. Невесть откуда взявшаяся Лея, вдруг крепко обхватывает его за шею: «Они убьют тебя! Что будет тогда с моими девочками?!» Он хочет крикнуть: «Отпусти!» Но голос его не слушается.

Бер проснулся и долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь распутать клубок, в котором тесно переплетались явь и видение. После погрома в Каменке этот сон преследовал его. И вдруг почувствовал дуновение воздуха. Сквозь неплотно смеженные ресницы увидел склоненное над ним лицо Рут, её полные губы, сложенные трубочкой. Подув на него, прошептала: «Опять этот сон? Перестань себя есть поедом. Уже под пятьдесят, но ты хуже грудного ребенка. Я не имею с тобой ни минуты покоя» Когда переваливает за половину жизни, мужчина становится перед выбором: снова, пусть ненадолго, вернуться в молодость, или, покорно старясь, ждать смерти.

Беру захотелось вновь стать юношей. Тонкошеим, худым и неуклюжим, осторожно трогающим Леины белые колени в крупных брызгах золотых веснушек. Потому что если жизнь невыносима, если дети не удались, годы прошли даром, значит нужно, пока не поздно, вернуться назад и всё начать сначала.

А Рут жила своими мелкими хлопотами хозяйки и большим горем матери. По воскресеньям, нагрузив едой две плетёные кошелки и завязав в платочек сэкономленные за неделю деньги, она выходила из дома. Вначале направлялась к старшей. К Тойбе, с которой никогда нельзя было угадать, замужем ли она. И если да, то как долго это протянется.

– Мамуся пришла! – кричала Тойба, бросаясь ей навстречу, по пути сметая со стульев и спинки кровати мужскую рубашку, майку – всё, что могло свидетельствовать о её неправедной жизни. Рут делала вид, что ничего не замечает. Она пила спитой чай, у Тойбы никогда не хватало денег на еду: весь её заработок на швейной фабрике в первый же день уходил на помаду, крем от веснушек и пудру рашель. Слушая болтовню дочери, кивала головой, как китайский болванчик, украдкой оглядываясь и отмечая про себя задвинутый под кровать мужской ботинок или скомканный носок. А сердце её ныло от боли. Мешая ложечкой чуть подкрашенный кипяток, Рут искоса смотрела на осиную талию Тойбы и неслышно молилась: «Готыню, прошу Тебя, пусть она станет, наконец, матерью. Пусть родит хоть байстрюка. Быть может, тогда в ней затихнет этот пожар!» Потом чашки сдвигались в сторону. Тойба расстилала белый лист бумаги, и Рут, с трудом читавшая по слогам, с благоговением смотрела на дочь. А та, по-детски склонив голову набок, старательно выводила: «Дорогая сестра Симочка! У нас все живы, здоровы!» «Ай-яй-яй, – плакала душа Рут, – так погубить себя. Дать закопать живьём. Кому нужна была эта учёба? Послали, как последнюю каторжанку, в Сибирь, на какую-то стройку. Ни кола, ни двора. Даже подушку с собой взять не захотела. Ходит, одетая, точно биндюжник, – в ватнике и сапогах. Вокруг одни иноверцы. За кого она там может выйти замуж? А годы идут. Боже, образумь этих Ямпольских».

– Мама, что дальше? – нетерпеливый голос Тойбы возвращал Рут к действительности, она сглатывала тяжелый комок:

– Пиши, что скучаем и ждем. Папа тоже.

От Тойбы Рут уходила налегке, с пустыми кошелками. Лишь на дне одной из них лежал конверт с письмом. Она держала путь на Раскидайловскую, к Мирке. Но, не доверяя свою драгоценную ношу ни одному почтовому ящику в городе, делала по дороге крюк и заезжала на главную почту, где вручала конверт смуглой весёлой девушке в окошке, чем-то неуловимо похожей на Симу.

Приближаясь к двору, где жили Кобыливкеры, Рут внутренне подбиралась. Мирка, застряв под кровом этой семьи, жила среди них как вражина, строго соблюдая закон – ни мира, ни войны. Рут, вступая на порог этого дома, чувствовала себя смущенно и неуверенно. Обычно, дверь ей открывала Рейзл, у которой при виде родственницы появлялась на губах кислая улыбка. Но Рут делала счастливое лицо:

– Шалом, сватья! Мир вам! – она здоровалась с фальшивой радостью, осознавая – мира здесь не было и не будет, возможны лишь краткие перемирия. И в этом была та высокая дипломатическая ложь, без которой не могут обойтись послы враждующих держав.

– Что тебе сказала эта ведьма? – настороженно встречала её Мирка.

– А что она может мне сказать? – Рут деланно безразлично пожимала плечами.

И тогда Миркино лицо прояснялось. Она коротким клевком целовала Рут и усаживала на кровать – единственное, что ей принадлежало в этом доме.

– Ну как дела? – спрашивала Рут, доставая из тайников своей одежды узелок с деньгами и протягивая его дочери.

– Нет, мама, нет! – горячим шепотом начинала отнекиваться Мирка, поминутно оглядываясь на дверь и отталкивая руку Рут.

– Не морочь голову, – она засовывала узелок под подушку, – солить мне их, что ли? Папа с Божьей помощью зарабатывает, на еду нам хватает, что еще нужно в нашем возрасте? – Рут хотелось долго и обстоятельно говорить о своей жизни, о боли и тревоге, которые гложут её.

– Но обида переполняла Миркину душу, и она перебивала мать:

– Вчера эта ведьма… – вступала Мирка, и её глаза загорались недобрым огнём.

Рут слушала, качая головой: «Боже! Что за жизнь у моей девочки.

Своим врагам не пожелаю. Эта Рейзл – настоящий казак в юбке.

Хлебом не корми – дай только помахать шашкой. Она ни на миг не спускает глаз с этого недотёпы Боруха и командует им как хочет, – даже в его супружеской постели. Конечно, Мирка тот еще фрукт. Я свой товар знаю. Но надо же как-то жить. Надо смириться с тем, что есть». И она делала робкую попытку смягчить Миркино сердце:

– Мирелэ! Золотце! Я тебя прошу! Пусть всё горит ясным пламенем! Какое тебе до нее дело? У тебя есть свой муж, свой примус, своя кастрюля. Сегодня ты сварила бульон, завтра борщ. От кого ты зависишь? Кто-то тебе может сказать «да» или «нет»?

– Не говори глупости! Какой борщ? Кому я буду готовить? – взмывала, словно коршун, Мирка. – Эта ведьма внушила Боруху, что с его слабым желудком ничего нельзя есть из моих рук. А для себя мне ничего не нужно? Ты же знаешь мою работу.

– Да, да, – торопливо кивала Рут, – благодарение Богу ты всегда сыта.

Миркина работа была предметом тайной гордости Рут. Иногда она нарочно возвращалась с базара кружным путём, чтобы на минутку заглянуть в городскую столовую, где Мирка в белом туго накрахмаленном халате и кружевной наколке сидела за кассой. Рут любовалась, глядя на ловкие пальцы дочери, мгновенно отсчитывающие сдачу. Но её пугали приветливые улыбки, которыми Мирка одаряла знакомых посетителей. «Слишком много мужчин вокруг. Так недолго и до греха при таком муже». Но тут ничего нельзя было поделать. Рут умела смиряться с тем, что преподносила ей жизнь. Тем более что на бочку дёгтя одна-другая ложка мёда все-таки перепадала. Нужно было только верить, надеяться и ждать.

Это многолюдие, точно прибой, накатывающий на стеклянную будочку, где восседала Мирка, принесло однажды и отступника Нюмчика. Со временем он стал заглядывать сюда всё чаще и чаще.

Постепенно Мирка вошла в курс его дел. И Рут, затаив дыхание, собирала драгоценные крохи: «Говоришь, пришел в новых ботинках? Берёт первое и два вторых. Уже начал зарабатывать!» И совсем была на вершине счастья, когда дочь ей однажды сказала:

– Мама, наш Нюмчик вечерами учится. Скоро будет учителем младших классов.

Но в одно из воскресений Мирка, опустив глаза, пробормотала:

– Мама, ты должна поговорить с Гелей!

– Что такое? – вскинулась Рут.

– По-моему, между ней и Нюмчиком ладится дело.

– Дело? – не поняла вначале Рут, хотя вещунья-душа, забилась в тревоге.

– Как бывает между мужчиной и женщиной, – стеснительно выдавила дочь.

– Не может быть! – вскрикнула Рут.

– Тихо! Эта ведьма подслушивает! – Мирка выразительно кивнула на дверь.

– Они же близкие родственники! И потом Нюмчик – еще дитя.

Она старше его! – Рут казалось, что небо медленно опускается ей на плечи.

– Ты мне это говоришь? – яростным шепотом ответила дочь, – скажи это своей сестричке!

Рут поплелась домой. Всю долгую дорогу её мучила мысль: «Не дай Б-г, если узнает Бер!» Поднявшись на крыльцо, она заглянула сквозь застекленное крохотное окошко в тамбур и увидела Гелю.

Босая, раскрасневшаяся, она сидела на табурете для клиентов. Её юбка была задрана выше колен. Рука Бера лежала на белой, полноватой, как и у Рут, но без единой синей прожилки, ноге. Вначале Рут не поверила своим глазам. Когда вошла, Бер смутился и хрипло сказал:

– Так быстро ?!

– А ты хотел, чтоб там, где я была, меня и похоронили? – отрезала Рут с дрожанием в голосе и, не глядя на сестру, прошла в комнату.

За её спиной раздался смущенный смех Гели, и тотчас всё затихло. «Где были твои глаза, Рут? – спросила она себя, – как ты могла пройти мимо шевровых лодочек и блестящих, словно паюсная икра, лаковых туфелек, которые Бер сделал для неё своими руками?! Мимо его нового костюма-тройки, сшитой у самого Фингера?! А эта борода, которую он раньше сам кромсал ножницами?! Теперь нет недели, чтобы не заглянул к ней в парикмахерскую. От него одеколоном за версту несёт. О чём ты думала, Рут?» Она прошлась по комнате.

Постояла у окна.

«Но разве я приставлена сторожем к честности моего мужа? – внезапно вырвалось у неё, и Рут приложила ледяные ладони к пылающим щекам. – Прочь! Прочь от этого позора!» Кинулась к сундуку, отбросила крышку и вытащила древнюю клетчатую шаль. Расстелив её на полу, стала собирать свои вещи. В этот миг Рут не думала, куда бежать и как жить дальше.

– Что случилось? – она услышала шаги Бера, но даже не обернулась, – ты ждешь старьёвщика? – с неловкостью в голосе пошутил он, перебрасывая мостик примирения. «Как ей объяснить, что я устал от этой жизни, от себя самого, – подумал Бер, – а Геля – это отдушина. Игра в молодость и счастье». Он молча смотрел на Рут.

Ей хотелось крикнуть ему: «Ты – изменник!». Но пересилила себя и тихо сказала:

– Я ухожу. Мне здесь нечего делать.

– Ты выкидываешь коники, словно молодая девушка, – фальшиво засмеялся Бер.

Рут почувствовала, что её, точно щепку, подхватило и понесло в тёмный омут ярости:

– Почему я всю жизнь должна давиться чужими объедками? Твоя милостыня для бедных стоит у меня все годы, как кость в горле, – прошлые обиды всколыхнулись в памяти, и гнев окрасил её глаза в цвет грозового неба.

– Что ты болтаешь? – Бер в изумлении отшатнулся, такой он её видел впервые.

– Ты ввёл меня в свой дом, как кладбищенскую нищенку. Ты мне дал то, что у тебя осталось от покойной Леи. И я молчала. Но теперь…

Бер подскочил, схватил её за плечи и тряхнул изо всей силы:

– Закрой свой чёрный рот. Клянусь землёй и небом, – опамятавшись, оттолкнул от себя, криво усмехнулся, – мне смешно слушать тебя.

– Наконец-то ты научился смеяться, Бер. Это моя сестра тебя заразила? – Рут презрительно кивнула на дверь, отделявшую комнату от тамбура.Там царила настороженная тишина. «Нюмчик», – вдруг вспыхнуло в её сознании. И она в запале со злорадством выкрикнула:

– Ты слишком рано родился, Бер! У неё есть помоложе. И там уже всё сладилось.

Он застыл, точно окаменел, лишь тугие желваки играли на смуглом лице. Потом окинул её ненавидящим взглядом и, круто повернувшись, выскочил из дома. Рут громко засмеялась вслед, а когда затихло эхо железных ступенек, вышла в тамбур. Геля стояла, прижавшись спиной к шкафу.

– Ну, – Рут, тяжело ступая, вплотную подошла к сестре, – ну, – повторила с угрозой, – что за собачью свадьбу ты здесь затеяла?

– Не сходи с ума, – прошептала Геля трясущимися губами, – подумай своей головой, зачем мне нужен твой Бер? Он же старик!

Рут пронзила обида за мужа.

– Значит, тебе больше нравятся молоденькие мальчики? Например, Нюмчик? – глухо сказала она.

Лицо Гели стало пунцовым:

– Да, мы муж и жена. – Лицо Гели стало пунцовым, но клянусь! – она прижала руки к высокой груди, – клянусь мамой! Мы скоро распишемся.

– Вон! – тихо сказала Рут.

Геля быстро, по-воровски, собрав свои немудреные пожитки, ушла к какой-то подруге. И Рут её не остановила. Поздним вечером Бер вернулся домой. Окинул взглядом комнату, недобро усмехнулся и, ни слова не говоря, лёг спать. Но не в супружескую постель, не на кровать, украшенную блестящими никелированными шарами, а на кушетку, с обтёрханной на углах обивкой, когда-то купленную для Нюмчика, а потом перешедшую к Геле.

В тот год Бер почти забросил работу. Он всё время норовил ускользнуть из дома. Рут молчала, крепилась, словно не замечая ни его частых многодневных отлучек, ни его новой жизни. Внешне всё шло, как прежде: по пятницам он оставлял на этажерке деньги на недельные расходы, она стирала, готовила, убирала и вершила сотню мелких, кропотливых и незаметных глазу дел, на которых держится дом. Между ними не было ни ссор, ни стычек. Они жили под одной крышей, словно чужие люди. Рут носила всё в себе, не говоря дочерям ни слова. Однако те догадывались, о многом узнавая за её спиной. А если не так, то почему опускали глаза и смущенно умолкали, едва речь заходила об отце? Но однажды обе прибежали запыхавшись.

– Мама, Нюмчик и Геля завтра женятся! – с порога крикнула Мирка, – он ей всё простил. Они на днях уезжают в Фастов. Нюмчику дали направление. Будет работать учителем.

Рут в ответ лишь кивнула, а сердце сжалось и подпрыгнуло к самому горлу.

– Теперь у вас с папой всё наладится. Мама, умоляем тебя, поставь крест на этом деле. Скажи: «Бом», – Тойба просительно заглянула ей в лицо, – ты же сама нас учила.

– Идите домой, – строго сказала Рут и села у окна в ожидании Бера.

Он пришел за полночь, когда её сморил сон. Заслышав скрип двери, она вскинулась.

– Ждёшь? – спросил он, Рут почувствовала запах вина. – Думаете, конец Беру Ямпольскому? Нет, это не конец, ибо посеявший ждёт всходов, – и громко рассмеялся.

«Сколько же можно терпеть этот позор, эту пытку?» – подумала Рут. В эту ночь она твёрдо решила уехать к Симке.

– Надолго? – спросил равнодушно Бер, услышав эту весть.

«Навсегда», – хотела отрезать Рут, но лишь уклончиво ответила:

– Посмотрим.

И хотя на дворе стояло знойное лето, она упаковала пальто и шаль. Бер, казалось, не замечал её сборов. После женитьбы и отъезда молодых, он почти не выходил из дома. Иногда брался за работу, но у него всё валилось из рук. И тогда ложился на кушетку, часами пристально вглядывалась в потолок.

В первых числах июня, когда у Рут уже были билеты на поезд, пришло письмо от Симы. «Мама и папа, – писала она мелким четким почерком, – поздравьте! Я вышла замуж. Мой муж , Менахем Штернис, родом из Вильно. По специальности – музыкант, но сейчас, временно, работает на стройке подсобником. Не волнуйтесь, если от нас долго не будет писем. Нам, возможно, придётся переехать, поэтому в гости вас пока не зовём. Хочется повидаться, но Менахима сильно укачивает в дороге».

– Что это? – испуганно спросила Рут, когда Бер кончил читать письмо.

– Нашла с кем связаться ! С литовским евреем, – со злобой выкрикнул он, – наверняка, сосланный! Раньше у неё был отец-лишенец, а теперь еще и муж. Наша дочь из тех лошадок, котрые готовы нестись сломя голову хоть к черту на рога, только бы не стоять на месте.

«Как все Ямпольские», – с горечью подумала Рут.

4.

Всему есть мера на этой земле – и радости, и горю. И малое тонет в большом. И большое возвеличивается малым.

Война с немцами, которая началась так внезапно, стремительно прорывалась на юг. В первых числах июля Бер хмуро сказал:

– Нужно бежать! – и начал укладывать в мешок свой сапожный скарб.

– Зачем? Через месяц все кончится, – заупрямилась Мирка, боясь потерять свое место за кассой.

И тут мама Рэйзл, впервые за все годы женитьбы сына, стала на сторону невестки:

– Мирка права. Бежать? Куда? Зачем? Бросить всё на разграбление? А как быть с врачом? Вдруг Боруху станет плохо? Нудельман наблюдает мальчика с рождения. И главное – чего бояться? Допустим, придут немцы. Ну так что с того? В 18 году они тоже пришли, навели в городе порядок. У моего папы в те годы была табачная лавка, – Рэйзл приосанилась, – вы же знаете, у нас в семье всегда было свое дело…

– Вы решили остаться? Опять открыть свою скобяную лавку?

Продавать смерти гвозди и лопаты? – оборвала её Тойба, – дело ваше, почему бы и нет? А мы хотим жить! – и метнула на сестру грозный взгляд, – не будь дурой. Собирайся!

Кому как не Тойбе было знать, что нельзя медлить ни минуты.

Накануне сосед по коммуналке Тимошка, живший с женой Нюрой и двумя маленькими дочками в самом конце длинного, как кишка, коридора, прокрался, как обычно, к ней ночью в одних носках. Эти игрища длились у них уже около года, и Тойба начала подумывать о замужестве, но Тимошка молчал. Тойбу это молчание жгло огнем, хотя знала: Тимошка не из многословных. Но не век же ей любоваться на эту деревенскую растетёху Нюрку, как она без стыда и совести два раза в месяц разворачивает на виду у всей коммунальной кухни Тимошкины пайки?! Помешивая пшенную кашу, Тойба бросала косые взгляды на баночки паюсной икры, балыки, истекающую соком муаровую скумбрию, нежную желтизну сливочного масла, розово-телесную ветчину. И под ложечкой у неё зарождалось тихое упорное жжение. Наконец, она решила спросить напрямик – да или нет. И если нет, то пусть больше не приходит. Ведь у неё тоже есть свой план жизни. Она хочет иметь семью и достаток. Тойба готовилась к разговору не первый день. И когда Тимошка открыл дверь, решительно приподнявшись, оперлась о подушку. «Сегодня или никогда», – сказала она себе. Но Тимошка не прыгнул, как было заведено у них, с размаху в постель. Да так, чтоб тугая панцирная сетка, противясь его весу, вначале гневно подбросила обоих вверх, а потом долго колыхалась, надсадно стонала и скрипела, покоряясь силе и ритму движения их тел. Этой ночью он, рывком стянув с неё одеяло, отрывисто сказал:

– Танюха! Беги, предупреди папку с мамкой! Чтоб завтра вашего духа здесь не было. И Тойба поняла: нужно бежать. Потому что Тимошка, Тимофей Кулик, который на службу ходил в штатском в большое серое здание на площади, по праздникам – надевал гимнастерку со шпалами в петлицах и стоял на парадах рядом с трибуной.

Под напором Тойбы и Бера Мирка нехотя собрала узел с вещами. Ночью началась бомбежка. Вихрь страха подхватил и понёс семью Ямпольских вместе с толпой беженцев по дорогам и просёлкам, точно колючее перекати – поле по голой степи.

В начале зимы, после многих месяцев странствования, после подвод, теплушек и деревенских розвальней, наконец, осели на Урале, в бревенчатой избе на окраине небольшого городка. Бер тотчас принялся за работу. Казалось, внезапно разразившееся несчастье вернуло его к жизни. Опять, как в прежние времена, он сидел за своим верстаком, не разгибая спины с утра до вечера. И Рут боялась вымолвить лишнее слово, чтобы не нарушить непрочный мир. Теперь за её стол, как в первые годы их совместной жизни, садились не только они с Бером, но и две дочери – Тойба и Мирка. Осенью к ним прибились Геля с сыном. Когда Рут увидела на пороге сестру, в первый миг не узнала. Грязная, оборванная беженка с котомкой за плечами и ребёнком на руках – много таких стучалось в ту пору. Но, разглядев, ахнула, потащила в дом. И лишь в сенях подумала о Бере: «Боже мой! Что я делаю?» Он, увидев Гелю, вспыхнул, но тотчас нахмурился:

– А, ты! – и ушел в работу.

Оставшись один на один с Рут, хмуро спросил :

– Как она нас нашла?

– Не знаю, – солгала Рут.

Хотя сама, едва лишь осели, начала слать письма Симке, пытаясь разыскать Гелю и Нюмчика. И не только Симке, но и всем соседям, близким и дальним родственникам. Тойба и Мирка безропотно при свете коптилки писали под её диктовку и носили письма на почту, утопая по колено в сугробах.

– Не приваживай. Пусть снимет угол. И без неё тесно, – не слушая оправданий жены, отрывисто бросил Бер.

Геля поначалу была сумрачна, плакала по Нюмчику, которого с первых дней войны взяли на фронт. Но после оправилась, пришла в себя, поступила на завод кладовщицей и повеселела.

– Долго твоя сестра будет у нас крутиться? – хмуро спрашивал Бер.

– Потерпи немного, – покорно кивала Рут, – ты же знаешь, как тяжело здесь найти квартиру. А с ребёнком – и подавно. Никто не хочет беспокойства.

А ночами молилась:

– Боже, смягчи его душу. Не ради себя прошу – ради кровинки моей, мальчика.

Видно, молитва её была услышана. Со временем Бер смирился и даже начал иногда тетёшкать мальчика, которого стал называть на свой лад, Эля, хотя в метрике черным по белому было написано Элем, что означало: Энгельс, Ленин, Маркс. И опять взгляд Бера всё чаще останавливался на Геле. Та, рассеянно улыбаясь, отвечала лёгкими и вроде бы случайными прикосновениями.

– Ластится, как кошка, – шипела Тойба, а Мирка бросала испепеляющие взоры.

Рут все это видела и понимала – рано или поздно грянет гром.

Чего боишься – сбывается. И мысль становится словом, а слово – делом.

В дни, когда позволяла погода, Рут ходила на почту. Подслеповатый трахомный почтальон – татарин не вызывал у неё доверия, хоть письма Тойбе от Тимошки приходили регулярно, чуть ли не каждую неделю. Но Рут чудилось, что почтальон перепутал адрес или просто ленится тащиться на другой конец городка. Возвращалась домой с тяжелым сердцем. Нюмчик после нескольких писем вдруг затих. А в 43 и Симка перестала писать. Душа Рут была полна тревожных предчувствий.

Однажды, приближаясь к дому, услышала шум. Из открытых окон доносились голоса Тойбы и Мирки. Обе сразу умолкли при ее появлении. Рут подумала, что свершилось самое ужасное. Страх сковал её тело, она замерла на пороге, прислонясь к косяку двери. И тут, словно вырвавшись из плена, мимо сестры поспешно проскользнула Геля. Рут горько засмеялась. Потом выглянула в окно. Геля топталась у крыльца – видно, дожидалась Бера, который с утра уехал в райцентр за дратвой.

– Мама, – закричала Тойба, – я больше этого не потерплю.

– Тимошка сделал из тебя просто праведницу , – насмешливо проронила Рут.

Она собрала Гелины вещи. Взяв узел подмышку, она подошла к мальчику, минуту – другую подумала, потом погладила его по голове и решительно шагнула в сени. Открыв дверь, подала сестре через порог её вещи: «Уходи!» Геля хотела что-то сказать, но Рут перебила её:

– Только никогда больше не клянись мамой! Я получила письмо от Колкеров, они пишут, что мама погибла, она вынула из кармана мятый конверт, положила его на узел и вошла в дом, захлопнув за собой дверь.

Беру ничего не сказала. И он, вернувшись, даже не обмолвился о Геле. Точно её никогда и не было в этом доме. А Эля остался в семье.

С каждым днём в нем проступало всё большее сходство с Бером.

Иногда, глядя на мальчика, Рут делала свои нехитрые женские подсчеты. Каждый раз получалось то так, то эдак – и нетерпимым огнем жгли слова Бера: «Ибо посеявший ждёт всходов». Но она не позволяла ревности сжечь свою душу до тла: «Разве дитя повинно в грехах своих родителей?» Ребенок часами сидел подле верстака, играя сбитыми истончившимися подковками, деревянными шпильками и обрывками дратвы. То и дело окликал Бера: «Папа». И Бер – гневливый, суровый и молчаливый Бер – был нежен и терпелив с ним, словно женщина.

Он купил на базаре простенькую дудочку. Мальчик тотчас пристрастился к ней. Вскоре Бер привез из райцентра губную гармошку.

– Сколько ж ты заплатил за неё? – ахнула Рут.

– Пусть учится, – скупо проронил Бер.

Теперь в доме с утра до вечера пиликала гармоника. Иногда Бер подпевал густым низким басом. И столько было лада, согласия в этом пении, что сердце Рут смягчалось, словно оттаивало. Она не встревала в их дружбу. Единственное, что позволяла себе, это изредка поправлять мальчика:

– Это не папа, это твой дедушка.

Бер, казалось, не слышал. Однажды, не вытерпев, она сказала ему:

– Мальчик должен знать, кто его отец.

– Рут посмотрела на сомкнутые губы мужа, и дикая мысль обожгла её:

– Может, ты надеешься, что Нюмчик не вернётся?! Кличешь на него беду? Нахохлившись и пригнув голову, она двинулась на мужа.

Но на полпути остановилась и, блестя потемневшими от гнева глазами, грозно сказала, – смотри, Бер, если мой сын не вернётся, я прокляну тебя!

И не было ночи, чтобы не молила Бога простить её детей – Симку и Нюмчика, от которых не было никаких вестей: «Готыню! – беззвучно шептала она, когда семья, наконец, засыпала, – прости их.

Я понимаю, мои сын и дочь согрешили, отойдя от Тебя. Но от этого они не перестали быть евреями. Они просто плохие евреи, – убеждала Рут Б-га, – Ты ведь и сам видишь, Господи, как много среди нас заблудших. Но я знаю моих детей. Рано или поздно они вернутся к Тебе. Ты увидишь. Может, к тому времени меня уже не будет на свете. Но они придут к тебе. Пусть их грехи падут на мою голову.

Зачти всё плохое мне!» У неё были свои сложные счёты с Б-гом.

А утро приносило с собой заботу о хлебе насущном, тем более что Бер снова замкнулся и ушёл в себя. Теперь он часто сидел, сложа руки, глядя невидящим взором через окно на улицу, застроенную бревенчатыми избами. Вскоре Рут почувствовала – в дом тихо скребётся голод. И тогда, не спрашивая мужа, взяла с его верстака пузырёк клея, рашпиль, куски резины и пошла к почте. Теперь она целыми днями сидела на ступеньках крыльца, расстелив перед собой газету, на которой раскладывала свой нехитрый инструмент. Её никто не гнал. И скоро народ потянулся к ней со своими рваными, стоптанными калошами. За работу расплачивались кто чем мог – ломтем хлеба, кружкой молока, парой – тройкой картофелин. Бер, казалось, ничего не замечал. Однажды, прошел мимо, точно чужой, упрямо глядя себе под ноги.