Текст книги "Господи, подари нам завтра!"

Автор книги: Мариам Юзефовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Не кромсай почем зря, из этого для неё нужно выкроить пальто и капор, – невнятно произнесла мама, перекусывая нитку.

– Просто счастье, что моя девочка пошла в нашу породу. – Тетка низко склонилась над столом, и голос её был едва слышен.

– Посмотри, как косо идет у тебя шов, – с раздражением сказала мама. – И прекрати нести ерунду. Меньше разговоров – больше дела.

Осталось совсем мало времени. К следующей неделе все должно быть готово. Я уже договорилась насчет саней. Нас обещали подвезти.

– Так быстро? На следующей неделе? – испугалась тетка. – А крестик? Вы не можете никуда тронуться без крестика!

– Я уже все сделала, – сумрачно отрезала мама.

Отблеск огня упал на её лицо. И над ним вспыхнула корона золотистой косы.

– Может, ещё подождать? – нерешительно предложила тетка. – Нехорошо разлучаться в такое время. И потом, что мне сказать Лукерье?

– Выкручивайся, как можешь. Ты сама этого хотела, – с ненавистью бросила мама.

Я, крадучись, отползла назад, в душную темноту лежанки. Осторожно ощупала ухо. Оно уже почти совсем не саднило…

… Сорвав с себя темные очки, бросила их в сумочку, отрывисто щелкнула замком и быстро, едва не сбиваясь на бег, пошла по улице. «Сколько можно мусолить одно и то же? Хватит копаться в этой истории. Наверняка у мамы не было другого выхода. А тут еще Соня!

Она мертвого поднимет из могилы своим нытьем». Мне почудились за спиной шаркающие шаги. «Не смей оглядываться. Опять этот несчастный старик! Наверняка все, что наговорил – сущий бред». Я еще больше ускорила шаг. У входа в отель невольно замешкалась. На сбитых каменных ступенях черным мрамором были выложены буквы: «Хотел «Эуропа» Арон Зибуц». «Значит, это правда!

– Пораженная, я застыла на секунду, но тут же одернула себя: – Тебе что до этого!» Решительно ступив на букву «З», толкнула тяжелую дверь. Но едва войдя в номер, тотчас кинулась к хрупкой суставчатой ширме. В свете догорающего летнего дня на бледном, выцветшем, почти белесом шелке неясно проступала гора. Ствол одинокой, изогнутой чуть не до земли сосны был обезображен грубым швом. Видно, кто-то наспех, небрежно сшил место разрыва.

– Ганувим (воры)! – невольно сорвалось с моих губ, но я тотчас спохватилась. – Запомни, – твердо сказала вслух, – завтра в пять ты запрешься в номере и никуда не выйдешь!

«Вдруг он заявится в гостиницу?» Представила нищенски одетого Зибуца, робко переминающегося у стойки, высокомерную усмешку наглого портье. И мне стало не по себе. «А будь этот Исаак не еврей, а поляк, турок или грек? —шепнул насмешливый голос.

– Ты бы тоже так рвала из-за него душу? Что связывает тебя с ним?

В конце концов, какое тебе дело до него? До всех остальных евреев мира? Ты же ненавидишь эту местечковую привычку – цепляться друг за друга и от любого шороха сбиваться в стадо, как овцы. Разве ты не решила – жить сама по себе?» На другой день в пять часов подошла к воротам крепости. Старик уже ждал. Все в том же заношенном пиджаке, в тех же стоптанных башмаках. Но шею его подпирал высокий, очевидно, пожелтевший от времени воротник когда-то белой рубашки, под ним темнела строгая черная бабочка. Он сдержанно поздоровался и протянул маленький букетик фрезий:

– Пани, наверно, голодна? Тут есть близко небольшая тихая ресторация. Можно выпить рюмку хорошего вина. – Зибуц светски улыбнулся. – И потом, польская кухня славится. Поляки, как и евреи, любят хорошо поесть.

– Благодарю вас, я спешу, – сухо ответила я, стараясь не смотреть ему в глаза.

И тут Зибуца словно подменили:

– Сегодня пани не должна спешить. Дело, о котором я вам говорил, требует времени.

Он капризно сжал губы, и я невольно, несмотря на уже вскипающее раздражение, усмехнулась про себя. О, как мне знакомо это еврейское упрямство. Эта необузданная стремительность паводка, готового смести любую преграду на своем пути ради достижения призрачной цели. Все или ничего!

– Нет! Нет! Пани должна пойти со мной в ресторацию. Если мы договоримся, этот день станет для нас праздником. Я хочу угостить пани. Мы должны посидеть за одним столом. Поговорить. Пусть пани не думает, у меня есть много долляров.

Зибуц суетливо полез в карман, вытащил пачку зеленых купюр.

Заметив мой настороженный взгляд, вздернул подбородок:

– Это есть чистые деньги. Мне их прислал человек из Америки.

Я присматриваю за еврейскими памятниками. Видите ли, – он на миг запнулся, – Ицхак Зибуц здесь остался единственный еврей. – По его губам скользнула жалкая улыбка.

Холодок пополз по моей спине:

– Где же все остальные?

Он пожал плечами.

– Кого убили немцы, кого – братья поляки, остальные умерли или убежали. Разве вы не слышали, что здесь было в шестьдесят восьмом году? – Старик сумрачно посмотрел на меня. – Все бросали. И уносили ноги.

– А ваша семья? Дети? Внуки?

Господи! Прости меня. Разве мы знаем, что творим? Мне так хотелось уличить его во лжи. Припереть к стенке. Его правда была нестерпима. Она вонзалась в мою душу точно острый шип. «Неужели меня ожидает та же участь?» Я пристально посмотрела ему в глаза, словно пытаясь заглянуть в свое будущее. Он смущенно пожал плечами:

– Ицхак Зибуц есть старый кавалер (холостяк). Мы с моей Рахел так и не поженились, – И, виновато рассмеявшись, опустил голову. Потом опять вытащил серую тряпицу. Начал комкать её. – Видите ли, это долгая история. Пани чужой человек. Но пани должна ведаць. Иначе она не поймет. Дело в том, – он на миг запнулся, – дело в том, что на мне кровь и проклятие. Я погубил всю свою семью.

Старик заговорил быстро и сбивчиво:

– Нет, нет. Я не ищу себе оправдания. Но нужно было знать несчастный характер моего отца. Суровый, запальчивый, как спичка.

Все в доме страдали от его характера. Теперь, когда я уже много старше его, понимаю, что больше всех страдал он сам. Но тогда, в юности, – голос Зибуца дрогнул, – я ненавидел его, как злейшего врага.

Сколько помню себя, отец разговаривал со мной с какой-то скрытой насмешкой. Словно я был недостоин родиться в его семье. В детстве изо всех сил пытался заслужить его любовь. Но когда вырос, начал отвечать ему тем же. И не было случая, чтобы он сказал: «Черное», а я в ответ не сказал:«Белое». Будто кто-то толкал меня изнутри. Моя бедная мама! Она крутилась между двумя огнями. И ничего не могла поделать. Мы жили в одном доме, обедали за одним столом, обменивались пустыми словами, но каждый в любую минуту был готов к худшему. Зибуц очень болтлив, правда? – внезапно отрывисто произнес он. – Но когда долго носишь в себе. И вдруг попадается человек… – Он беспомощно улыбнулся.

– Нет, нет! Что вы! – потупившись, не глядя на него, ответила я.

– Это случилось летом. До начала войны оставались считаные месяцы, – продолжал Зибуц. – Мы собрались в доме дедушки на субботний обед. Ждали отца. Он вошел, размахивая листом гербовой бумаги. Это был сертификат на въезд в Палестину. К тому времени англичане уже перекрыли пути для беженцев. «Как тебе удалось? Это просто чудо, – закричала мама и прослезилась от радости. – Мы спасены. Нужно срочно готовиться к отъезду». Она кинулась всех целовать. За столом говорили только о Палестине. Я молчал. Сама мысль о бегстве претила мне, казалась позорной. В те годы я считал себя скорее поляком, чем евреем. Отец это знал. Мы не раз спорили с ним. «Отступник!» – кричал он в гневе по-польски, как бы показывая, что его сын не достоин даже родного языка. Теперь понимаю – он мучался. Но в тот вечер, чувствуя на себе его тяжелый взгляд, я все больше и больше накалялся. И вдруг отец громко произнес: «Хватит нам греться у чужого костра радостей и печалей.

Это время не для глупых слов и поступков». Вначале никто ничего не понял. Лишь только мама, сразу почуяв неладное, положила руку на мое плечо. Я часто думаю, что толкнуло его при всех затеять этот опасный разговор? Хотел предостеречь меня? Или просто потерял голову от волнения и удачи? Быть может, то была судьба? Но я воспринял это как вызов. Между нами завязался спор. Вы видели когда-нибудь, как летом горит сухой лес? —неожиданно оборвал себя Зибуц. – Ничто уже не могло нас остановить. Ни уговоры мамы, ни окрики деда. На следующий день я записался волонтером в польскую армию. Потом война, отступление, плен. – Старик махнул рукой.

– После войны наша старая служанка Франя рассказывала, что они ждали меня до последнего дня. Мама наотрез отказалась уезжать. – Зибуц на миг умолк. Потом улыбнулся своей жалкой, дрожащей улыбкой. – Не мне вам говорить. Вы сами знаете, что такое аидише момэ (еврейская мама).

– Да-да, – поспешно кивнула в ответ…

… – С кем ты здесь останешься? Соня уже уговорила твоего мальчика. Он едет с нами. И тут ничего не поделаешь. Еще год, два. И он все равно отошел бы от тебя. Ты еще этого не знаешь, но когда дети взрослеют, они становятся чужими.

Задрав вверх голову, мама попыталась поймать мой взгляд. «Знаю, мама! Уже знаю». Мне так хотелось поделиться своей болью. Но, сцепив зубы, упорно глядела в пол, словно для того, чтобы лучше запомнить её больные, отекшие ноги.

– Оглянись вокруг! Все давно уехали. Кацы, Горелики, Заксы. – Мама загибала один за другим сухонькие морщинистые пальцы. – На нашей улице мы остались последние. – Она дернула меня за руку.

– Что молчишь?

Внезапно цепко схватила за локоть и потащила по длинному извилистому коридору:

– Не упрямься. Еще есть время. Можно все оформить, и ты поедешь с нами.

– О чем ты, мама? – слабо сопротивлялась я её натиску.

Из-за поворота раздался высокий голос тети Сони:

– Женя! Где тебя носит? Пиши! Простыни махровые – пять штук, простыни льняные – двадцать. Пиши! Кому я диктую? Стенке?

Мама рывком распахнула белую высокую дверь. Тетя Соня обернулась и, смерив меня взглядом, процедила:

– Смотрите, кто пришел! Наша шикса (иноверка). Явилась не запылилась.

– Нам нужно серьезно поговорить, – храбро начала мама, и я заметила, как жалко у неё дрожат щеки.

– Поговорить? – деланно удивилась тетя Соня. Я перехватила испуганный мамин взгляд. – О чем говорить? – все больше и больше раскаляла себя тетя. – Я давно раскусила эту штучку! Она из тех, кто умеет устраиваться в жизни. Знаешь, для чего она разводит эти свои турусы на колесах?

И тетя, передразнивая меня, закатила глаза, сложила губы бантиком и перешла на фальцет:

– Что я там буду делать? Я умру от тоски!

Затем Соня повернулась ко мне, словно только сейчас заметила мое присутствие, и театрально засмеялась:

– Ну скажи, что ты любишь Родину. Что ты готова жить до конца своих дней среди этого быдла и стоять часами в очередях за буханкой хлеба. Ну скажи что-нибудь! Скажи! – Внезапно ударила кулаком по столу. – Да ты просто трусишь! Не хочешь рисковать! А зачем? Пусть две старухи поедут, устроятся, обживутся, а потом явишься на все готовенькое. А сейчас багаж, документы, билеты – все на их плечи. Только смотри, не просчитайся. – Тетя бросила на меня гневный взгляд и подбоченилась. – Кстати, хочу тебя обрадовать – твой мальчик решил ехать с нами.

Я стояла, не проронив ни слова. Внезапно Соня накинулась на маму:

– Опять глаза на мокром месте! Хочешь совсем ослепнуть? Мало ты пролила из-за неё слез во время войны? Не бойся! Через полгода эта цаца примчится как миленькая.

Я отступила в коридор и плотно закрыла за собой дверь.

– Ты не должна обижаться. Соня смертельно устала. Обещай еще раз все хорошенько обдумать. Помни, ты остаешься здесь совершенно одна. – Задыхаясь, мама, наконец, нагнала меня.

– Я привыкла одна, – отрывисто бросила я в полутьму коридора, нащупывая холодную ребристую головку английского замка.

– Зачем ты так? —упавшим голосом прошептала мама и тихо всхлипнула.

– Не нужно! Слышишь? – и прижала к себе хрупкое старушечье тело. – Оставайся здесь со мной.

– Здесь? – с ужасом вскрикнула мама. – Ты ничего не понимаешь. Ты была еще маленькая, когда началась война, – залепетала она. – Я тоже тогда никуда не хотела уезжать. Но Соня настояла и оказалась права. Твой отец, светлая ему память, с трудом посадил нас в последний эшелон. Если б не Соня…

– Что произошло между вами? Почему мы с тобой уехали от бабки Лукерьи? – внезапно вырвалось у меня.

– От бабки Лукерьи? – повторила она растерянно. – Кто тебе рассказал?

– Я помню, мама. – и в упор посмотрела на неё.

– Что ты помнишь? Что?

– Крестик на шее. Сани. Снег. Сильный мороз. Ты толкала меня: «Не спи, Маша! Не спи!» Меня тогда звали Машей. Ты все время твердила: «Тебя зовут Маша Кулешова».

Мама резко отпрянула:

– Не может быть! Прошло столько лет!

– Всего лишь полвека, – натянуто улыбнулась я. – Из-за чего вы поссорились? Из-за меня?

Мама сникла под моим взглядом:

– Какое это теперь имеет значение? Важно, что все мы выжили…

… Я напряженно смотрела на беспрестанно шевелящиеся, бесцветные губы старика. И вдруг неожиданно для себя спросила:

– Вам приходилось когда-нибудь ездить зимой в санях?

– Зимой? В санях? – Седые брови Зибуца изумленно поползли вверх. – Цо пани мувэ? Не разумем.

От удивления он перешел на польский. Потом нахмурился:

– Боюсь, вы похожи на мою Рахел. Она тоже всегда думала о своем. То, что было ядром всей моей жизни, ей казалось всего лишь никому не нужной скорлупой. Рахел считала, что я – жестокий человек. – Он испытующе посмотрел, словно призывая меня в судьи.

– Да, я не хотел иметь детей. Я просто боялся. Этот безумный мир.

Эта власть, – он на миг запнулся. – И потом, мой характер. Чем старше становился, тем всё больше и больше чувствовал, что становлюсь похож на своего отца. «Нет! – сказал я себе. – Это счастье не для тебя, Ицхак!» Рахел не могла меня понять, – внезапно с раздражением вскрикнул Зибуц. – Ей хотелось кого-то пеленать, нянчить, кормить. А тут начались отъезды. Она решила все бросить и попытаться устроить свою жизнь там. В последние месяцы мы часто ссорились. Она плакала: «Зачем ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж? Разве тебе нужна семья? У тебя есть твои камни!» Произнеся последнее слово, Зибуц вдруг замер. Потом властно схватил меня за руку:

– Идемте. Здесь недалеко.

Старик шел так быстро, что я с трудом поспевала за ним. Куда делось его шарканье, его шажки – маленькие, робкие, словно нащупывающие твердую почву под ногами. Петляя дворами, вывел к заброшенному пустырю, заросшему пышными высокими кустами боярышника. Неподалеку высились многоэтажные дома. Оттуда доносился приглушенный шум машин. Где-то в стороне была дорога. Здесь царила тишина, словно мы оказались за городом.

– Уже близко, – кинул старик через плечо.

Я все больше и больше отставала от него. Ноги путались в густой колкой траве.

– Здесь!

Зибуц остановился возле невысокой гранитной глыбы, достал свою серую тряпицу. Что-то нашептывая и сокрушенно качая головой, начал тереть невидимое глазу пятнышко. Я украдкой огляделась. Через весь пустырь от глыбы по направлению к шоссе, на равном расстоянии друг от друга, виднелись приземистые гранитные столбики.

– Что это?

Зибуц словно очнулся.

– Тут их выстроили в колонну и повели этой дорогой в газовни, – он махнул в сторону столбиков.

– В газовые камеры? – переспросила я, ощущая знобящую пустоту в груди.

Лицо старика оставалось спокойным и бесстрастным.

– Потом – печь, – будничным тоном продолжал Зибуц, – а пепел – в яму. Сейчас мы пройдем с вами по этому пути, и вы увидите это место.

– Давайте в следующий раз, – малодушно взмолилась я. – Вы, наверное, устали.

– Это была моя работа. Я водил здесь экскурсии. – Он бросил на меня проницательный взгляд. – Там мой дом. Мы зайдем. Поговорим о деле. Времени осталось очень мало. Вам скоро уезжать. Следующего раза, сами понимаете, может не быть. – И пошел, не оглядываясь, словно осознавая свою власть надо мной.

Мы завернули за угол и оказались перед крохотным домиком, вросшим чуть ли не до половины в землю. Он стоял, зажатый между высотными домами. Казалось, присел на корточки. В палисаднике высилась белая мраморная стена, испещренная сверху донизу крупными квадратными буквами. Дворик был обнесен невысоким покосившимся штакетником.

– Муй маенток (имение), – невесело усмехнулся Зибуц.

– Что здесь написано? – Я угрюмо кивнула на мраморную стену.

Он повернулся к ней лицом, достал из кармана очки. Одна дужка была привязана грязной тесемкой. Повертел их в руках и, не надевая, начал нараспев:

– Мишпаха (семья) Коган, мишпаха Вайсман, мишпаха Зибуц.

–внезапно оглянулся. – Наверное, это грех. Я не написал здесь имен. Но тогда бы все не вместились. Тут, – он шаркнул ногой по земле, – больше двух тысяч семей, – и повторил по-еврейски: – цвай таузенд.

– Вам нужно отдохнуть, – шепнула чуть слышно.

Старик рассеянно кивнул. Внезапно оживился:

– Как вам мои камни? – приосанился. – Конечно, нужно было бы повыше. Но у меня было совсем мало пенёндзув (денег)! И потом, кто же знал, что камни, как старые люди, с годами врастают в землю? А сколько потратил сил! – Он прикрыл глаза. – Ездил! Выбирал! А как торговался! Из-за каждого гроша. Ведь у меня не было прежнего богатства. Но, думаю, в грязь лицом не ударил. – Он надменно усмехнулся. – Разве вы где-нибудь видели такое?

И эта усмешка покоробила меня.

– Как можно жить в таком доме? Ступать по этой земле?

Он сразу сник и печально посмотрел на меня:

– Вы правы. Как низко мы пали по сравнению с другими народами. Даже самое малое можем заполучить лишь путем хитрости и обмана. Я купил этот кусочек земли якобы для домика. Слепил хибарку. И поставил камень. Но у меня не было другого выхода. После войны эта власть разрушила еврейское кладбище. Долгое время был пустырь. А теперь там построили автовокзал.

– Автовокзал? – словно эхо повторила я.

На мгновение все поплыло передо мной. «Так вот отчего такая буйная зелень. Вот откуда мощенная мраморными плитами площадь!» Мы вошли в дом. Старик придвинул мне единственный стул и засуетился:

– Что пани желает? Чай? Кофэ?

Не дожидаясь ответа, подошел к старому шкафчику, скрипнув дверцами, достал две чашки и исчез за перегородкой. Я сидела, боясь шевельнуться. Будто издалека доносилось шарканье ног, тихий шорох, едва слышная капель воды.

«Уходи быстрей отсюда», – шепнул рассудочный голос.

Я порывисто встала со стула. И в тот же миг из-за перегородки выскочил Зибуц. Казалось, все это время он чутко прислушивался, подстерегая каждое мое движение.

– Найн, найн! Вы не уйдете! – Он захлебнулся. Медленно перевел дыхание. – Выслушайте. Прошу вас. Вы – честный человек. Зибуц не зря прожил столько лет. Он знает людей. Зибуц хотел бы иметь такую дочку. Я уже говорил. Весной сюда приезжал аид (еврей) из Вильно. Я его пригласил в ресторацию. Ведь чтобы узнать, с кем имеешь дело, достаточно вместе пообедать. Вы бы видели, как он ел – как настоящий хозэрэм (свинья)! Хватал с блюда самые лучшие куски. Пил рюмку за рюмкой, до тех пор, пока не увидел дно. Я понял – все труды этого человека ради его рта, и желания этого человека ненасытны. И тогда решил: «Нет, Ицхак! Такой еврей тебе не нужен».

«Так вот почему он так настойчиво звал меня в ресторан», – подумала я.

– Зибуц выбрал вас. – Старик умолк. Казалось, собирается с силами.

Внезапно он побледнел и медленно, торжественно произнес:

– Ицхак Зибуц решил вам подарить этот дом и землю. – Он взял меня за руку. – Это очень дорогой подарок. Земля стоит больших денег. Но у меня есть условие. – Он кивнул на какие-то бумаги, разложенные на простом дощатом столе. – Да! Условие! – повторил Зибуц. – Вы никогда не сможете продать эту землю. И вы должны будете следить за памятниками. Для этого я вам оставляю счет в банке. – Старик сурово посмотрел на меня. – Помните! Только на памятники!

Глаза его лихорадочно блестели. Лицо нервно подрагивало. Я отшатнулась. Чуть было не выкрикнула: «Нет!» Но лишь крепче сжала губы…

… Мама напряженно смотрела перед собой.

– Ты только не сердись. Хочу тебе сказать одну вещь. Если здесь что-нибудь начнется, не выходи на улицу без темных очков. Твои глаза тебя выдадут. Обещаешь?

– Хорошо, мама, – покорно ответила я.

Едва вышли из автобуса, она сразу же вынула из потрепанной соломенной сумочки старинный китайский зонтик: на голубом фоне – белые пагоды, с треском раскрыла его. От августовской жары её лицо было в бисеринках пота.

– И поклянись! Поклянись моим здоровьем, что если тут…

– Успокойся, мама. – Поднырнув под зонтик, я поцеловала её в щеку.

Она порылась в сумочке и вытащила вчетверо сложенный лист бумаги.

– Это список. Здесь указаны аллея и место. Начнем с дяди Кимы – он прямо у входа. Потом подойдем к бабушке с дедушкой, потом к моей школьной подруге Рае Гутман – это по той же аллее, потом к папе.

Наморщив лоб, мама долго перечисляла далеких и близких родственников.

– Кажется, никого не забыла? – Мама заглянула в список, который держала перед собой.

Мы стояли в чахлой тени полузасохшего старого дуплистого клена.

– И ещё, – сказала она безжизненным тусклым голосом. – Конечно, не дай Б-г, но может случиться, что у тебя не будет денег на цветы. Знай – это не нужно. По нашему обычаю цветы не приносят. Главное – подойти, постоять хоть пару минут. И положить камешек. Ты не перепутаешь? Это очень важно – камешек.

– Хватит, мама, – мягко перебила я её. – Смотри, Соня идет.

Тетя ещё издали замахала нам рукой, другой – прижимала к груди громадный пестрый букет.

– Такое пекло! – Как всегда в последнее время, она была раздражена и взвинчена. – Только давайте быстрей! Ещё куча дел. – И бросила на нас нетерпеливый взгляд.

– Сегодня быстрей не получится. Я должна со всеми попрощаться, – твердо ответила мама, – и не смей меня подгонять!

В её выцветших глазах вдруг вспыхнули прежние, давно забытые искры гнева. Она повернулась ко мне и протянула список:

– Ну, веди. Сейчас мы с тобой проверим, сможешь ли ты найти всех наших.

Мама взяла меня под руку и пошла, не оглядываясь, словно мы с ней были только вдвоем.

Перед нами высилась давно небеленная, облупившаяся во многих местах стена кладбища. Железные кованые ворота были распахнуты настежь..

… Старик исподлобья смотрел на меня. Я каменно молчала. Внезапно он крепко сжал мои пальцы. И боль вернула меня к действительности.

– Нет! – вытолкнула я из себя.

– Нет?! – Старик вскинул брови и отрывисто засмеялся. – Это хорошо, что вы сказали: «Нет». Вы даже себе не представляете, как долго я ждал человека, который скажет «нет». Этот мошенник, этот гешефтмахер из Вильно сразу ухватился. К счастью, вы оказались другим человеком. – Он ласково заглянул мне в лицо. – А теперь давайте поговорим серьезно. Вы должны взяться за это дело.

– Нет, – повторила я твердо.

– Вот как! Зачем же пани называет себя еврейкой? – Зибуц окатил меня холодным взглядом.

– Это не зависело от меня. И потом, какая разница? Человек есть человек.

– Вот как! Тогда подойдите сюда! – Он подтолкнул меня к висевшему на стене маленькому зеркальцу. – Посмотрите внимательно. Разве эта женщина не плод с древа Израилева? Кто вам дал право захлопывать за собой дверь в еврейство? Или, быть может, пани выкрест? Я видел таких. Они ходят в костел. Целуют ксёндзу ручку.

Но все вокруг знают, что они – выкресты! Слышите? Все! – Он гадливо передернулся.

«Выкрест? Вот оно что! Веревочка с крестиком! Но это было так давно». И, непроизвольно положив руку чуть ниже ямки на шее, где когда-то болтался нательный крестик, я пробормотала:

– Все люди.

– Но если пани безразличен её народ, то почему не изменила ему?

Почему не взяла себе другое имя? – Губы Зибуца сложились в презрительную усмешку. – В конце концов, за деньги можно сделать всё!

Я пожала плечами. Мне хотелось лишь одного – вырваться из этого дома. Старик, не дожидаясь ответа, высокомерно прищурился:

– Понимаю, пани хотела остаться честной. Вы предали наши страдания! – вдруг выкрикнул он, и в его блеклых голубых глазах мелькнула ярость.

«Почему людей объединяют лишь боль, ненависть и страх перед грядущей опасностью? Они сбивают их в стадо овец». – На меня навалилась нестерпимая безысходность.

– У каждого народа своя судьба, – угрюмо ответила я.

– Мне жаль пани. У пани, кроме самой себя, никого в этом мире нет. Вам не страшно одной? – И требовательно посмотрел на меня, словно пытаясь познать мою истинную суть.

Неприязнь к старику нарастала с каждым его словом. «Этот человек хочет разобрать тебя на части, точно игрушку. Потрогать все твои рычажки и пружинки. И только для того, чтобы заставить делать то, что считает нужным».

– А вам? – уже не скрывая неприязни, спросила я.

Мои слова его озадачили.

– Страшно? – медленно произнес он. – Да, вначале было страшно. Но потом понял, что не один. Они всегда со мной. Иногда ловлю себя на том, что разговариваю с ними, советуюсь.

Зибуц кивнул на пол. Мне стало жутко. Я шагнула по направлению к двери.

– Одну минуточку. – Не спуская с меня глаз, старик быстро подошел к столу. Лихорадочно вороша бумаги, вкрадчиво спросил: – Неужели пани совсем не интересуют деньги? Я имею в в виду настоящие деньги, долляры, а не эти разноцветные фантики, злотые. – И помахал в воздухе сотенной польской купюрой.

– Как вы смеете? – вспыхнула я. – Вы хотите меня купить?

Он залился высоким пронзительным смехом.

– Так и знал. Вы, русские евреи, такие. Никто из вас не знает, зачем пришел в этот мир. Ничего за душой. А гордости как у пана Потоцкого. Кто был ваш дед? Портной? Продавец рыбы?

– Сапожник, – с вызовом отозвалась я.

– Голытьба. Молоток и колодки. – Зибуц снова засмеялся. – Это сразу видно. Женщина два дня в городе и ни на грош себе ничего не купила. Где ваши украшения? Кольца? Серьги? Вы не знаете, что могут дать деньги. У вас их никогда не было. На то, что я оставлю, вы безбедно проживете до конца своих дней. Я с того света не могу проверять ваши счета! Сколько людей хотело бы быть на вашем месте! Этот аид из Вильно…

– Чем вы торгуете? – сдавленно выкрикнула я. – Мелкий лавочник!

Он ошеломленно посмотрел, потом взгляд его скользнул к маленькому окну. Через грязное стекло была видна задняя, бугристая сторона памятника. Она позеленела от сырости и заросла мохом.

Из глаз старика выкатилось несколько мутных капель. Они медленно поползли по впалым щекам, по длинному тонкому носу.

– Вы не смеете так говорить. Тут приезжал большой начальник.

Предлагал квартиру, деньги. Я им сказал: «Найн! Зибуц не продает пепел евреев». В этом городе все ждут моей смерти. Когда-то здесь была окраина, а сейчас – центр. Им нужна эта земля. И они свое дело сделают.

Он наклонился, и я почувствовала тяжелый запах больного, старого человека.

– Эти люди следят за мной. Перехватывают мои письма. Они подкупили доктора, у которого лечусь. Он прописал порошки, но мне от них с каждым днем всё хуже и хуже, – выкрикивал он тонким прерывистым голосом. – Недавно приснился отец. Сказал, что скучает без меня. И я понял – мои дни сочтены. Теперь у меня нет выбора. Слишком долго тянул.

Я стояла, вжавшись в косяк. Наконец хрипло выдавила из себя:

– Мне нужно подумать.

– Гут, – прошептал старик и настежь открыл дверь.

Поздним вечером следующего дня кто-то постучался ко мне в номер.

– Пани дозволит? – У порога стоял портье. – Письмо от пана Исакия.

Двусмысленно улыбаясь, он протянул конверт:

– Пан в кавярне.

Портье показал в сторону окна, из которого были видны разноцветные зонтики кафе.

– Хочу вам поведать, – продолжал портье, мешая русские и польские слова, – пан Исакий немножко странный. – Он прищурился и покрутил пальцем у виска, словно ввинчивал в стену шуруп. – В городе все про это знают. Он вжэ обяцал пани наследство?

– Так, – растерянно пробормотала я.

Портье коротко хихикнул:

– Пан Зибуц часто цепляется до приезжих. Весной приезжал пан из самого Вильно…

– Бардзо дзянькуе, – перебила я его.

Портье бесшумно выскользнул за дверь. Я торопливо надорвала конверт. Из него выскользнула записка. Старомодным витиеватым почерком на плотной глянцевитой бумаге была выведена всего лишь одна строчка: «Осталось три дня. Я жду. Ицхак Зибуц». Прячась за занавеской, я бросила быстрый взгляд на площадь. Кафе ещё работало, но посетителей почти не было. Официант, не торопясь, собирал в тележку грязную посуду и скатерти. И тут я заметила Зибуца.

Он сидел за крайним столиком, подперев голову рукой и глядя в упор на мое окно. «Конечно, старик не в своем уме. Сбивчивая, торопливая речь. Беспокойный взгляд. А главное – его дом! Запустение и убожество! Как раньше не догадалась? Ведь всё было ясно с первого же дня!» Я быстро отступила вглубь комнаты.

Теперь каждый день после работы, нигде не останавливаясь, бежала прямо в гостиницу. Но все равно то и дело сталкивалась с Зибуцем. Он облюбовал скамейку прямо у входа в отель. Обычно сидел, перекинув нога на ногу. Но ни разу за всё это время не сделал даже попытки со мной заговорить. Встречаясь взглядом, сдержанно кивал, тотчас отводя глаза.

В последний вечер я рано легла спать и сразу же уснула.

Но среди ночи внезапно проснулась, словно кто-то толкнул меня.

Я открыла глаза. В номере было темно.

Створки приоткрытого окна тихо поскрипывали от порывов ветра. «Наверное, будет дождь», – мелькнула полусонная мысль. Не зажигая света, встала и подошла к окну. Город спал. Как в первый день, с завистью подумала о чужой праздной, покойной жизни. Внезапно в тусклом свете фонаря заметила за крайним столиком неясный силуэт. «Да ведь это Зибуц!» Отпрянув, сама не зная зачем, лихорадочно задернула портьеру. «А ведь ты отлично знаешь – старик в здравом уме». Я стояла, прислонившись к стене и затаив дыхание.

«Что с того? – мелькнуло в сознании. – Почему я должна взваливать на свои плечи еще и этот груз?» Я слегка отодвинула портьеру, и меня охватило смятение – Зибуц сидел на том же месте. Лихорадочно напялив халат, метнулась к двери и щелкнула замком. Но тотчас замерла в нерешительности: «Наверняка на ночь отель запирается. Значит, придется будить портье». Я представила его глумливую, недобрую усмешку и снова застыла, прижавшись к притолоке.

Когда вновь осмелилась выглянуть на улицу, человека за столиком уже не было.

Утром следующего дня пришла на вокзал. Автобус уже был на остановке. Стараясь смотреть прямо перед собой, быстро вошла в салон, села на свое место и прикрыла глаза. Но вот наконец дверь с шипением закрылась. Я украдкой оглядела площадь. Зибуц сидел на краешке скамьи. Не то спал, не то подремывал. Внезапно поднял веки. На мгновение наши взоры скрестились. Он равнодушно, точно мы были незнакомы, отвел взгляд. Я рывком приподнялась. «Подождите!» – чуть было не сорвалось с моих губ. Но в тот же миг автобус резко тронулся. Меня отбросило назад.