Текст книги "Плотина против Тихого океана"

Автор книги: Маргерит Дюрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Рука Жозефа с брильянтом повисла в воздухе: он ждал, когда мать возьмет его. Ждал терпеливо. Это был тот самый брильянт, только уже не завернутый в шелковистую бумагу.

– Мне вернули его, – сказал он наконец усталым голосом, – сначала купили, а потом вернули. Не пытайтесь тут что-нибудь понять.

Мать протянула руку, взяла брильянт и положила в сумку. А потом потихоньку снова начала плакать.

– Что ты хнычешь? – спросила Сюзанна.

– Все сначала, придется все начинать сначала!

– Тебе бы все жаловаться! – сказала Сюзанна.

– Я не жалуюсь, но у меня нет сил начинать все сначала.

* * *

Мать наняла капрала в первые же дни своего приезда на равнину. Уже шесть лет он находился у нее на службе. Никто не знал, сколько лет этому старому малайцу, видимо, и он сам этого не знал. Он считал, что ему где-то между сорока и пятьюдесятью, точнее он сказать не мог, потому что всю свою сознательную жизнь он провел в поисках работы, и это настолько поглощало все его внимание, что ему было просто недосуг считать пролетавшие годы. Твердо он знал одно: на равнину он приехал пятнадцать лет назад, чтобы строить дорогу, и больше отсюда не уезжал.

Он был очень высокого роста, с худыми, как жерди, ногами, с огромными, плоскими, словно стершимися от бесконечно долгого стояния на рисовых полях ступнями; казалось, еще немного, и он сможет ходить прямо по морю, но увы, несчастному капралу было совсем не до этого.

Когда однажды утром он предстал перед матерью и попросил тарелку риса, в уплату за которую он готов был целый день таскать стволы деревьев из лесу, нищета его была безмерна и безнадежна. С тех пор как строительство дороги было завершено и до того самого утра, капрал вместе с женой и падчерицей рыскали по равнине и копались под сваями хижин или на деревенских свалках в надежде найти что-нибудь съестное. В течение нескольких лет он спал под заборами Банте, селения, что по соседству с наделом матери. Когда жена капрала была помоложе, она занималась проституцией, довольствуясь несколькими су или сушеной рыбой, причем сам капрал принимал это как должное. В течение тех пятнадцати лет, что капрал слонялся по равнине, он почти все принимал как должное. Кроме, пожалуй, одного – нестерпимого, волчьего голода.

Главным делом его жизни была дорога. Он приехал, чтобы строить ее. Ему сказали: «Ты глухой, тебе сам бог велел ехать строить дорогу в Рам». Он стал одним из первых, нанявшихся на работу. Он делал все: корчевал деревья, грунтовал, мостил щебнем и трамбовал вручную. В общем, это была бы работа как работа, если бы рабочие на восемьдесят процентов не состояли из каторжников, к которым были приставлены туземные охранники из колониальных тюрем. Эти каторжники, которых белые собирали по округе точно грибы, считались опасными преступниками и были приговорены пожизненно. Их заставляли работать по шестнадцать часов в сутки, плотными рядами, скованными цепями по четверо. За каждым рядом наблюдал охранник в форме, это была туземная охрана для туземцев, ее назначали белые. Помимо каторжников имелись и просто наемные рабочие, капрал был из их числа. Если поначалу еще делалось различие между каторжниками и вольными, незаметно оно совершенно стерлось, разве что каторжников нельзя было уволить. К тому же каторжников кормили, а вольных нет. И наконец, каторжники имели то преимущество, что с ними не было жен, в то время как за вольными следовали их жены, они селились во временных лагерях неподалеку от стройки, были вечно голодны и вечно беременны. Однако именно поэтому охранники нанимали рабочих со стороны: они хотели постоянно иметь под рукой женщин, даже когда стройка долгие месяцы шла в лесу, на расстоянии многих километров от жилья. К тому же женщины, как, впрочем, и мужчины и дети, регулярно умирали от малярии, тем самым давая возможность охранникам (которым, однако, раздавали хинин – не иначе как для того, чтобы придать еще больший вес их авторитету) их менять. Как только у рабочего умирала жена, ему тут же давали расчет.

Таким образом, во многом благодаря своей жене почти глухой капрал все же удержался на этой работе. А возможно, еще и потому, что в первый же день его осенило: чем больше он будет похож на каторжника, тем лучше, и он делал все, чтобы охранники забыли, кто он на самом деле. Через несколько месяцев охранники настолько привыкли к нему, что по рассеянности приковывали его к другим каторжникам, били его наравне с ними, и дать расчет ему было так же немыслимо, как настоящему преступнику. Тем временем жена капрала, как все женщины вольнонаемных, постоянно рожала, и исключительно благодаря стараниям охранников, ибо после шестнадцати часов трамбовки вручную, да еще под палящим солнцем, у рабочих, да и у каторжников пропадали всякие желания, даже самые естественные. У жены капрала уцелел один-единственный ребенок, девочка, остальные умерли от голода и малярии, и капрал принял ее в свою семью. Сколько раз за шесть лет жена капрала рожала посреди леса в шуме и грохоте, под окрики охранников и щелканье их хлыстов? Она и сама толком не знала. А знала она только то, что все время была беременна от охранников, и капралу приходилось вставать по ночам, чтобы рыть маленькие могилки ее умершим детям.

Капрал говорил, что его били так, как только можно бить, не забивая насмерть, и все же, пока строилась дорога, он ел каждый день. Когда же дорога была построена, все пошло по-другому. Он перепробовал множество профессий: собирал перец, работал в Раме портовым грузчиком, дровосеком и т. п. Дольше всего ему удавалось продержаться на такой работе, куда обычно нанимали подростков: всему виной была, конечно же, его глухота. Он пас буйволов, а главное, каждый год, когда созревал урожай, стоял в качестве пугала для ворон на рисовых полях. Ноги в воде, голое туловище, впалый живот – годами он под палящими лучами солнца созерцал свой жалкий портрет, отражавшийся в мутной воде рисовых полей между побегами риса, и мучился бесконечным голодом. Лишь одна великая мечта пережила годы этой беспросветной нищеты – мечта о месте контролера на рейсовых автобусах, что ходят между Рамом и Камом. Однако, как он ни уговаривал шоферов, никто не решился нанять его, все считали, что глухой для такой работы никак не годится. Ему и попробовать ни разу не разрешили, и потому он ни разу даже не прокатился на одном из тех автобусов, что курсировали по дороге, построенной не без его участия. Он только провожал их глазами, когда они мчались мимо, покачиваясь, грохоча и сигналя. С тех пор как он поступил в услужение к матери, его иногда брал с собой Жозеф, когда отправлялся в далекие поездки: капрал должен был следить за уровнем воды в пробитом радиаторе. Жозеф привязывал его к бамперу, давал в руки лейку, – и тогда, наверно, не было на равнине человека счастливее капрала, о таком счастье он мог только мечтать. Эти поездки целиком зависели от доброй воли Жозефа, капрал никогда заранее не знал, возьмет ли он его с собой, иногда он пытался напомнить Жозефу о себе: видя, что Жозеф выводит автомобиль, он бежал за лейкой, залезал на передний бампер, на место отсутствующей фары, и сам привязывал себя веревкой к капоту. Когда автомобиль выезжал на дорогу, капрал в неизменном восхищении, моргая, смотрел на несущуюся мимо него со скоростью шестьдесят километров в час дорогу, на которую он потратил шесть лет своей жизни.

Жена и дочь капрала шелушили рис, стряпали, ловили рыбу. Сам же капрал помогал матери во всех ее начинаниях. Помимо того, что он засеивал пять верхних гектаров и собирал с них урожай, он охотно исполнял все прихоти матери: мостил щебнем дорожки, сажал деревья, пересаживал их, подрезал кроны, полол, в общем, делал все, что она хотела. А по ночам, когда мать писала в земельное ведомство или банк или занималась бухгалтерией, она опять же требовала, чтобы он находился рядом – сидел напротив нее за обеденным столом и помогал ей своим одобрительным молчанием. Не раз, раздраженная его глухотой, она собиралась его уволить, но так этого никогда и не сделала. Она говорила, что всё из-за его ног: они у него такие ужасные, что она просто не может выгнать его. Капрала, действительно, столько били, что кожа на его ногах стала совсем синей и такой тонкой, словно кисея. И потому, что бы он ни делал, как бы глух ни был, мать держала его при себе.

Капрал оставался единственной прислугой в доме. Вернувшись из города, мать объявила ему, что платить ему больше не сможет, но кормить будет. Он решил остаться, и рвения его ничуть не убавилось. Он понимал, что мать в нищете, но эта нищета не шла ни в какое сравнение с его собственной. У матери все же ели каждый день и спали под крышей. Ему была известна ее история и история ее концессии. Часто, когда он возился с банановыми деревьями, мать, крича до хрипоты, рассказывала ему о себе. Но несмотря на все усилия, ей так и не удалось увязать его судьбу, судьбу бедного капрала, с тем, что творило на равнине земельное ведомство Кама, так и не удалось пробиться к его разуму: он считал, что несчастен, потому что сам глухой, и отец его был глухой, и он ни к кому не имел никаких претензий, кроме как к землемерам из Кама, но только потому, что они причинили столько зла матери.

После возвращения матери из города капралу почти нечего было делать. Мать забросила банановые плантации и вообще перестала что-либо сажать. Большую часть дня она спала. Они все трое страшно разленились и порой спали до полудня. Капрал терпеливо ждал, когда они встанут, чтобы принести им рис и рыбу. Жозеф совсем перестал ходить на охоту. Иногда, правда, ему удавалось подстрелить прямо с веранды какого-нибудь заблудившегося ибиса. Тогда капрал оживлялся и бежал за ним. Но по ночам Жозеф больше не охотился, и капрал, который не подозревал, что тоска по женщине может отбить желание охотиться, естественно, задавался вопросом, какой же болезнью заболел Жозеф. Мать тем временем на последние деньги купила Жозефу новую лошадь, и иногда после полудня Жозеф, как прежде, выезжал на заработки. Он делал это, чтобы иметь возможность покупать себе самые дорогие американские сигареты «555». Все остальное время он слушал патефон мсье Чжо. Он переменил свое мнение относительно английских пластинок и теперь вместе с «Рамоной» слушал их тоже. Он много спал или, лежа на кровати, курил сигарету за сигаретой. Он ждал свою женщину.

По ночам капрал приободрялся. Действительно, каждую ночь по старой привычке мать занималась бухгалтерией и строила планы. Прежде чем потребовать верхние земли в бессрочное пользование, она хотела знать, сколько денег она выручит, заложив их, и хватит ли этих денег, чтобы построить новые плотины, на сей раз «малые», как она говорила, – причем она собиралась взяться за это дело в одиночку. Капрал просиживал всю ночь вместе с ней. Она считала вслух, а капрал, как всегда, одобрительно молчал. «Даже если он слушает меня, – говорила мать, – я абсолютно уверена, что он все равно ничего не слышит, но сейчас, когда я в таком положении, все равно хорошо, что он рядом со мной». Как раз в одну из таких ночей она и написала свое последнее письмо в земельное ведомство. Хоть она и понимала, что это совершенно бесполезно, но все же хотела попытаться в последний раз. «Когда я выскажу им все начистоту, я успокоюсь». И впервые она сдержала слово: это письмо оказалось ее последним письмом к землемерам Кама. Отправив его, она приняла решение засеять лишь пять верхних гектаров земли. До сих пор, несмотря на ежегодные неудачи, она всегда засеивала самую удаленную от моря часть надела – в виде эксперимента, говорила она. Даже в последние два года после крушения плотин она продолжала это делать. И хотя все это было совершенно бессмысленно, она не отступала. Но теперь она сдалась. Это и в самом деле бесполезно, решила она. К тому же у нее больше не было денег.

По возвращении из города все они немножко отрезвели и, казалось, твердо решили здраво смотреть на вещи, а не обольщаться, как прежде, дурацкими надеждами. У матери осталась совсем крошечная надежда, которой предстояло осуществиться в самом ближайшем будущем. Она надеялась получить хоть какой-нибудь ответ из земельного ведомства, в противном случае поехать самой в Кам и в последний раз объясниться с землемерами.

– Если я поеду туда, – говорила она, – я уж сумею поговорить с ними и надеюсь добиться своего хотя бы насчет пяти верхних гектаров.

Хотя она и не писала больше в Кам, отослав свое последнее письмо, она каждую ночь перебирала все аргументы в поддержку своей просьбы на тот случай, если ей все же удастся поехать в Кам. Какое-то время она смутно надеялась, что Жозеф будет отдавать ей деньги, вырученные им от перевозок. Как-то раз она спросила его о них. Но Жозеф отказался отдать ей деньги, под тем предлогом, что если у него не будет возможности покупать себе «555», ему придется уехать гораздо раньше, чем он собирался. Мать смирилась. Но потихоньку стала посматривать на патефон мсье Чжо:

– Зачем нам два патефона? Разве мы можем позволить себе такую роскошь?

Но ни Сюзанна, ни Жозеф не предлагали ей продать патефон, Сюзанна просто не хотела брать это на себя. Она предоставляла Жозефу решать этот вопрос. Впрочем, истинная причина, почему мать хотела продать патефон, так и оставалась неясной: то ли ей захотелось в последний раз продемонстрировать свою власть над Жозефом, то ли она действительно собиралась ехать в Кам и обложить там землемеров недельной осадой. Постепенно она стала говорить о продаже патефона, как о деле решенном, словно все давным-давно были с этим согласны и не договорились лишь о том, когда именно они с ним расстанутся.

– Раньше мы как-то об этом не думали, – говорила мать, – но у нас ведь два патефона, а у Жозефа нет даже одной пары приличных сандалий.

Прошло три дня, и она уже планировала свое будущее с учетом денег, вырученных от продажи патефона, точно так, как раньше она распоряжалась пятью гектарами, кольцом мсье Чжо, не говоря уже о плотине, которая столько время была ее путеводной звездой.

– В нашем положении одного патефона и то много, а уж два, сказать кому, так не поверят… Самое удивительное, что мы раньше об этом не подумали.

Впрочем, вскоре она уже была не так твердо уверена, что с деньгами, вырученными за патефон, поедет в Кам и покажет им, где раки зимуют. Помимо Кама появились и другие идеи. Она стала говорить, что патефон у них такой замечательный, что стоит, наверно, не меньше, чем «ситроен», и вполне возможно, на вырученные деньги удастся заменить хотя бы половину крыши на их бунгало да еще прожить недели две в гостинице «Централь». Две недели, в течение которых – но об этом она ни разу не упомянула – ей, может быть, удастся еще раз продать брильянт мсье Чжо.

Что касается Жозефа, то патефон его не волновал нисколько, как, впрочем, не волновало и ничто другое, имеющее отношение к здешней жизни. Он не был ни «за», ни «против». И все же в один прекрасный день, возможно, из-за постоянных разговоров матери, а скорее всего просто потому, что ему захотелось развлечься, он решил поехать в Рам и продать его. Во время завтрака, перед тем, как встать из-за стола, он объявил:

– Еду загонять патефон.

Мать ничего не сказала, только посмотрела на него полными ужаса глазами. Раз он соглашался продать патефон, значит, он мог без него обойтись, и тогда с отъездом он решил бесповоротно. Видимо, он точно знал и дату отъезда, знал еще тогда, когда пришел за ними в гостиницу «Централь».

Жозеф взял патефон, засунул его в сумку, положил сумку в машину и уехал в направлении Рама, ни словом не обмолвившись о том, каким образом он собирается его продать. Один только потрясенный капрал поглядел вслед этому странному инструменту, ни одного звука которого он никогда не слышал.

Вот таким образом патефон и покинул бунгало, и никто даже не пожалел о нем. Жозеф вернулся вечером с пустой сумкой и перед тем, как сесть за стол, протянул матери банкноту.

– Вот возьми, загнал его этому прохвосту, папаше Барту, наверняка за полцены, но ничего другого я придумать не мог.

Мать взяла банкноту, унесла ее к себе в комнату и вернулась обратно. Потом она подала ужин, и все пошло, как прежде, за тем исключением, что мать не притронулась к еде. В конце ужина она заявила:

– Не поеду я в Кам, не хочу видеть этих шакалов, лучше я сохраню эти деньги, а то получится то же, что и с банком.

– Это самое лучшее, – очень ласково сказал ей Жозеф.

Мать изо всех сил старалась говорить спокойно. На лбу у нее выступила испарина.

– Все равно эта поездка будет совершенно бесполезной, – продолжала она. – Пусть это будут мои деньги, – она неожиданно расплакалась, – хоть в кои-то веки мои, и только мои.

Жозеф поднялся и встал перед матерью.

– Будет этому конец, черт возьми? – голос у него был низким и ласковым, словно он говорил сам с собой. Словно твердая уверенность в том, что он уедет и будет счастлив, имела и обратную, скрытую, неприятную для него сторону, о которой они не знали. Возможно, и он тоже достоин был жалости. Мать, казалось, удивил ласковый тон Жозефа. Она смотрела на него, внезапно успокоившись, а он стоял прямо перед ней, пристально глядя на нее.

– Почему ты продал патефон, Жозеф? – спросила мать.

– Чтобы нам нечего было больше продавать. Чтобы быть в этом уверенным. Если бы я мог поджечь бунгало, с каким бы удовольствием я это сделал, черт меня побери!

– Но есть еще «ситроен», – напомнила Сюзанна.

– Да, кто же будет водить «ситроен»? – спросила мать.

Жозеф ничего не ответил.

– И еще брильянт, его тоже надо продать, – резко сказала Сюзанна, – хоть мы и не говорим о нем, но это не значит, что нам его не надо продавать.

Впервые после возвращения из города они заговорили о брильянте. Мать перестала плакать и вытащила кольцо из-за пазухи. С тех пор как она вернулась, она носила его на шее, на тесемке вместе с запасным ключом.

– Не знаю, зачем я ношу его, – лицемерно сказала мать, – ведь он столько стоит.

– Ты лучше объясни, зачем ты вешаешь кольцо на шею? – спросил Жозеф. – Ты что, не можешь носить его на пальце, как делают все, а?

– Тогда я все время буду его видеть, – ответила мать, – а смотреть на него мне противно.

– Это неправда, – сказала Сюзанна.

Притулившийся в углу столовой капрал впервые увидел брильянт. Брильянт не произвел на него ровным счетом никакого впечатления, он только протяжно зевнул. Вряд ли он подозревал, что все, чем они теперь владели, были он да этот брильянт.

* * *

Я пошел в кино, – рассказывал Жозеф Сюзанне. – Я сказал себе, что иду в кино, чтобы найти себе женщину. Кармен мне осточертела, – когда я ложился с ней в постель, особенно в этот последний раз, мне казалось, что я сплю со своей сестрой. С некоторых пор я немного разлюбил кино. Я понял это почти сразу после нашего приезда. Когда я уже оказывался там, мне было хорошо, но всякий раз я заставлял себя идти туда, не то что раньше. Словно у меня появился какой-то выбор. Словно я зря потратил много времени и больше не мог этого делать. Но поскольку я все равно не знал, что именно я должен делать, если не пойду в кино, я в конце концов все же шел туда. Об этом ты ей тоже не забудь сказать, я стал меньше любить кино. А может быть, в конце концов я бы и ее саму стал любить меньше. Когда я сидел в зале, я все надеялся до последней минуты, до самого начала фильма, что я все-таки пойму, что я должен делать, вместо того чтобы сидеть здесь. Но мне так ничего и не приходило в голову. Когда же свет гас, зажигался экран и все затихали, я становился прежним, я уже больше ничего не ждал, и мне было хорошо. Я все это тебе рассказываю для того, чтобы ты могла вспоминать обо мне и о том, что я тебе рассказывал, когда я уеду. А я уеду, даже если она из-за этого умрет. По-другому я уже поступить не могу.

Я ошибся. Я встретил ее именно в кино. Она опоздала, пришла, когда свет уже погас. Мне бы хотелось ничего не забыть, рассказать тебе все, абсолютно все, но я не уверен, сумею ли. Я не сразу рассмотрел ее. «Ну вот, рядом со мной села женщина», – сказал я себе, как обычно. Она была не одна. С ней был мужчина. Он был справа от нее, а я слева. Слева от меня не было никого, я сидел с самого краю. Теперь я уже не очень уверен, но, мне кажется, на первые полчаса, пока показывали кино-журнал и шло самое начало фильма, я забыл о ней. Забыл, что рядом со мной сидит женщина. Я очень хорошо помню начало фильма и почти не помню вторую его половину. Когда я говорю, что забыл про женщину, сидящую рядом, это не совсем верно. Если рядом со мной в кино сидела женщина, я никогда не мог об этом забыть. Точнее будет так: она не мешала мне смотреть фильм. Сколько времени с начала фильма это продолжалось? Я уже говорил тебе – примерно полчаса. Поскольку я не знал, что будет дальше, я тогда не обратил внимания на эти мелочи и теперь очень жалею об этом, потому что с тех пор как мы вернулись, я все время пытаюсь их припомнить. Но увы, у меня ничего не получается.

Вот как все это началось. Вдруг я услышал шумное и ровное посапывание совсем рядом со мной. Я наклонился и повернулся туда, откуда это посапывание доносилось. Это спал мужчина, который пришел вместе с ней. Спал откинув голову на спинку кресла, с раскрытым ртом. Спал, как бесконечно усталый человек. Она увидела, что я смотрю на него, и, улыбаясь, повернулась ко мне. В свете экрана я увидел ее улыбку. «Вот, всегда так». Она сказала мне это почти громко, во всяком случае так громко, что вполне могла разбудить мужчину. Но он не проснулся. «Всегда?» – переспросил я. «Всегда», – ответила она. Когда она улыбнулась, она показалась мне красивой, но больше всего меня потряс ее голос. В ту же минуту, как только я услышал, как она сказала «Всегда», мне захотелось переспать с ней. Она сказала это слово так, как никто никогда его не говорил, как будто до того, как она произнесла его, я и не понимал, что оно означает. Как будто на самом деле она сказала мне совсем другое: «Я ждала вас всю жизнь». И она, и я, мы продолжали смотреть фильм. Потом я заговорил снова: «Почему?» – «О! Да потому, что ему здесь совсем не интересно». Я не знал, что ей еще сказать. Какое-то время я так старался что-нибудь выдумать, что совсем перестал смотреть фильм. В конце концов мне надоело мучиться, и я спросил о том, что меня действительно интересовало: «Кто он?» Тогда она откровенно рассмеялась, всем телом повернулась ко мне, я увидел ее рот, зубы и решил, что, когда они с этим типом выйдут из кино, я поеду за ними следом. Она задумалась. Может быть, она сомневалась, отвечать мне или нет, но в конце концов сказала: «Это мой муж». – «Черт побери, так это ваш муж?» – сказал я. Мне показалось это отвратительным: муж, который спит рядом с ней в кино. Даже мать, которая совсем старая, которая столько пережила, и то никогда не спит в кино. Вместо ответа она вынула из сумочки сигареты. Это были «555». Она предложила мне сигарету и попросила у меня спички. Я сейчас же понял, что она попросила их у меня, чтобы лучше меня разглядеть. Ей тоже с самого же начала захотелось переспать со мной. Я еще толком не разглядел ее, но, как только она попросила у меня спички, я сразу же угадал, что эта женщина намного старше меня и что ей совсем не стыдно, когда ей хочется отдаться мужчине. Она сказала тихим голосом, чтобы не разбудить мужа: «У вас не найдется спичек?», а ведь в начале фильма она совсем не думала о том, что может разбудить его. Я зажег спичку и дал ей прикурить. И тогда я увидел ее руки, ее пальцы, длинные и блестящие, и ногти, покрытые красным лаком. Я увидел и ее глаза: вместо того чтобы, прикуривая, смотреть на сигарету, она смотрела на меня. Губы были ярко-красного цвета, такого же, как и ногти. Я вздрогнул, так это меня поразило. Словно она была ранена и в пальцы, и в губы и я увидел ее кровь, увидел ее саму как бы изнутри. И тут мне страшно захотелось переспать с ней, и я снова сказал себе, что после кино поеду за ними на «ситроене», чтобы узнать, где они живут, и, если понадобится, буду подкарауливать ее и все оставшееся мне время в городе буду ждать ее. Глаза ее сверкали при свете спички, и все время, пока спичка догорала, она смотрела на меня без всякого стеснения. «Вы молоды». Я сказал ей, что мне двадцать лет. Мы стали тихонько разговаривать. Она спросила, чем я занимаюсь. Я объяснил ей, что мы живем в Раме и по уши завязли в дерьме из-за концессии, которую нам подсунули. Ее муж ездил охотиться в Рам, но сама она про Рам ничего не знала. В колонию она приехала совсем недавно, два года назад. Я накрыл своей рукой ее руку на подлокотнике кресла. Она позволила мне это сделать. Муж ее не раз и подолгу бывал в колонии, но она приехала к нему только два года назад. Словом, начал я с того, что накрыл своей рукой ее руку. Перед тем как приехать сюда, она провела два года в какой-то английской колонии, не знаю в какой. А потом я стал ласкать ее руку: ладонь ее была теплой, а внешняя сторона – прохладной. Она сказала, что ужасно, просто ужасно скучает здесь. Почему? Потому что не может найти общий язык со здешними жителями. Я подумал о землемерах из Кама и сказал ей, что все колонизаторы мерзавцы. Она согласилась со мной, улыбаясь. Я уже совершенно не видел, что происходит на экране, и был занят только ее рукой, которая постепенно становилась все горячее и горячее. И все же я помню, как какой-то мужчина упал: его убил, выстрелив прямо в сердце, другой мужчина, который намеревался это сделать с самого начала фильма. Мне даже казалось, что я узнаю их обоих, как будто я когда-то давно был с ними знаком. Я никогда еще не держал такой руки в своей. Рука была тонкая – я мог обхватить ее двумя пальцами, – но крепкая, очень крепкая. На экране какая-то женщина плакала из-за убитого мужчины. Она обнимала его тело и рыдала. Мы не могли больше разговаривать. У нас больше не было на это сил. Я осторожно сжал ее руку в своей. Она, эта рука, была такая мягкая и ухоженная, что так и хотелось стиснуть ее посильнее. Наверное, я сделал ей больно. Во всяком случае я почувствовал легкое сопротивление. Муж ее все еще спал. Когда женщина принялась рыдать над убитым мужчиной, она сказала мне совсем тихо: «Сейчас фильм кончится». – «Как же быть?» – «Вы свободны сегодня вечером?» Уж конечно я был свободен. Она сказала, чтобы я во всем положился на нее и что мне надо только идти следом за ними. Сам не знаю почему, но в этот момент я вдруг сильно сдрейфил. Испугался света, который вот-вот зажжется, испугался, что вот сейчас увижу ее, после того как в темноте ласкал ее руку. «Пора сматываться», – сказал я себе. Ты даже представить себе не можешь, как я перетрусил. Да, я боялся именно света, словно из-за него мы просто перестанем существовать или все сделается вдруг невозможным. Кажется, я даже отпустил ее руку, да, да, уверен, что отпустил, потому что теперь уже она накрыла мою руку своей: я положил руку на подлокотник кресла, и ее рука сейчас же опустилась на мою. Она даже попыталась стиснуть ее, но это ей, естественно, не удалось. И все же я оказался как бы в тисках и бежать уже не мог. Тогда я подумал, что, наверно, ей не впервой подцеплять мужчин вот так, в кино, и действительно надо во всем положиться на нее. Наконец свет зажегся. Она убрала свою руку. Я не сразу решился взглянуть на нее. Но она, она решилась, она смотрела на меня, а я покорно сидел перед ней, опустив глаза. Когда мы оба уже встали, ее муж неожиданно проснулся. Он был немного старше ее; элегантный, высокий, крепкий. Он показался мне довольно красивым. Выглядел он как ни в чем не бывало, казалось, он совершенно не смущен тем, что проспал весь фильм. Наконец, я понял, что это за тип: из тех, что в роскошных машинах на бешеной скорости проносятся мимо нас по дороге, а в лесу их ждет охотничий домик и тридцать егерей папаши Барта, которому позвонили накануне из шикарного отеля, уже выследили для них тигра. Вот, сказал я себе, вот что это за тип. «Пьер, – сказала она, – этот молодой человек – охотник из Рама. Ты ведь бывал в Раме?» Он задумался: «Да, кажется, я ездил туда два года назад». Я чувствовал себя в безопасности. «Пьер, давай пригласим его провести с нами вечер». – «Конечно». Возможно, они сказали друг другу еще что-то, но, поскольку в этот момент они стояли, повернувшись ко мне спиной, я не все расслышал. Впрочем, мне и не очень хотелось это слушать. Мы медленно вышли из кино, одни из последних. Я шел следом за ней. На вид она была очень крепкой, спина прямая, талия тонкая. Волосы короткие, довольно странно подстриженные, цвета обычного, каштанового.

Мы остановились возле потрясающего открытого автомобиля: «делаж», восемь цилиндров. Мужчина повернулся ко мне: «Вы поедете с нами?» Я сказал, что я тоже на машине и поеду за ними. Он был, в общем-то, любезен со мной. Казалось, он считает мое присутствие вполне естественным. Она же в тот момент уделяла мне не больше внимания, чем если бы мы были старыми знакомыми. «Где ваш автомобиль? – спросила она меня. – Вы могли бы оставить его здесь, а мы бы поехали вместе на нашем». Я согласился. Я только сказал, что хочу переставить свой на Театральную площадь, потому что стоянка машин возле кинотеатров после окончания сеансов запрещена. «Ситроен» стоял в нескольких метрах от их «делажа». Когда он увидел, что я направляюсь к «ситроену», он пошел за мной следом: «Господи, так это ваша?» Он сказал, что заметил его, как только подъехал к кино, потому что в жизни еще не видел ничего подобного. Она не спеша присоединилась к нам. «Да, уж досталось ему», – сказал он. Они оба уставились на «ситроен»: он с серьезным видом, она – с мечтательным. Конечно, они могли бы посмеяться над моей машиной, ей-богу, могли бы, потому что рядом с их «делажем» она выглядела просто смехотворно, как старая консервная банка. Но нет, они не стали смеяться. Мне даже кажется, что мужчина стал еще любезнее со мной, после того как увидел мой автомобиль. Я поставил его на Театральной площади, вернулся к ним, и мы уехали вместе.

А дальше была самая потрясающая ночь в моей жизни.

Я сел впереди, и она тоже, втиснувшись между нами. Я не знал, ни куда мы едем, ни чем вообще все это закончится, ведь он все время был с нами. Но я сидел рядом с ней, автомобиль катил по дороге, а ее муж оказался превосходным водителем. Я решил положиться на судьбу. На мне были шорты и рубашка с короткими рукавами, на ногах – теннисные туфли, они же оба были разодеты в пух и прах, но поскольку они вроде бы и не замечали, в каком я виде, меня тоже это не смущало. Они видели мой «ситроен», а значит и так уже все поняли, и в частности, почему у меня нет костюма. Такие люди, как они, должны были все это понять.