Текст книги "В Москву!"

Автор книги: Маргарита Симоньян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Ну так это же хорошо. Это значит, ты отлично работаешь.

– Но она ведь больной человек! У нее шизофрения, наверно!

– Да у нее уже двадцать лет шизофрения! – сказал Борис, начиная терять терпение.

– Подожди, – медленно сказала Нора. – Ты что – об этом знал?

– Конечно, знал! А вот ты откуда узнала?

– Запрос отправила в клинику.

– Господи, зачем? – совсем зло спросил Борис.

– Ну как зачем? Добывала, типа, информацию. Нас так учили.

– Мудаки вас учили!

– Твои же бибисишники и учили, которых ты на мастер-класс притащил!

– А какое клиника имела право раскрывать врачебную тайну?

– Не знаю. И не важно. Ты мне скажи, она была твоей активисткой или нет?

– Она подрабатывала у нас – расклеивала наши листовки на столбах. Говорят, очень прилежно расклеивала. Три рубля листовка.

– И тебя не смущает, что мы обманули весь мир и использовали больного человека?

– Нора, скажи честно, ты что – дура? – сказал Борис раздраженным усталым голосом.

Кровь взорвалась у Норы в лице, как будто ей дали пощечину.

– Ты настоящий мерзавец, – сказала она. – И умные люди меня об этом предупреждали. Зачем я вообще приехала к тебе тогда, Боже мой, зачем?

– Действительно, зачем? – сказал Борис с иронией. – Долго уговаривать тебя не пришлось, между прочим.

– Знаешь, если бы ты не был Борисом Бирюковым, я бы не приехала.

– Знаешь, если бы ты не приехала, я бы не расстроился, – сказал Борис и положил трубку.

Перезвонил он через минуту.

– Послушай. Извини. Правда, извини. Я не хотел тебя обидеть. У меня большие проблемы. Очень большие. Ты даже не представляешь какие. Я как раз сам собирался тебе звонить, а ты со своей Полиной Шатап. Садись в машину и дуй прямо сейчас туда, где ты кампари обычно пьешь. Понимаешь?

– А где я его пью? А, поняла! – сказала Нора и поехала во Внуково-3.

Девятнадцатая глава

И вашей России не помню, И помнить ее не хочу.

Один тоскующий поэт-эмигрант

– То есть ты прямо сейчас улетаешь?

– Через полчаса. Можем с тобой полчаса поболтать о погоде. Ты полетишь послезавтра рейсовым. Сережа привезет тебе билет. У тебя пара дней, чтоб собрать вещи и всем сказать до свиданья. Визы твоей еще на полгода хватит. А там разберемся.

– Ты думаешь, это может быть дольше, чем на полгода?

– Вряд ли. Я слетаю сейчас, объясню кое-кому, что они тут затеяли. Там такой шум поднимут, что мало им не покажется. Обкакаются тут в Кремле. И замнут историю.

– Ты можешь мне рассказать, что случилось?

– Не могу. Я и сам толком пока не знаю. Я только знаю, что они решили взяться за меня всерьез. Очень надежные люди мне сообщили.

– А если эти твои, к кому ты едешь, поднимут шум, а в Кремле все равно не обкакаются?

– Тогда пиздец, – сказал Борис, который вообще-то при Норе никогда не ругался.

Они сидели в его машине на парковке у терминала бизнес-авиации. С неба маленькими колючками сыпалась серая сырость. Борис то и дело выглядывал в окно, тер колени, щелкал костяшками пальцев. Нора подумала, что никогда его таким не видела. И еще подумала, что он доигрался. Но не сказала ни того, ни другого.

Она спросила:

– Скажи, оно того стоило?

Борис длинно посмотрел на Нору странным изучающим взглядом и сказал:

– Ласточка, я тебя давно хотел спросить, ты вообще во что-нибудь веришь?

Нора почему-то не удивилась вопросу.

– В Бога верю, – сказала она.

– Я не об этом. У тебя вообще есть какие-нибудь убеждения?

– Наверно, нет. А надо?

– Да может, и не надо. Но я просто удивляюсь – ты такая молодая, откуда в тебе столько пофигизма?

Нора вдруг вспыхнула и ответила с вызовом:

– Это именно потому, что молодая. Комсомолкой быть не успела. Ни любить не умею так сильно, как вы, ни ненавидеть.

– Мы – это кто?

– Вы – это вы! – сказала Нора и в пылу не заметила, что говорит категориями, которые ее саму так раздражали в рассуждениях Толика. – Вот вы Ленина сначала любили больше, чем маму с папой, а потом возненавидели еще больше, чем любили. А я, если честно, даже не знаю толком, кто он такой. У нас в школе уроков истории вообще не было. Их заменили на уроки по охране безопасности жизни, потому что директор с историчкой не могли договориться, по каким учебникам преподавать, потому что она была за Ельцина, а он за Зюганова. И в пионеры меня принять не успели – в школе сказали, что пионеров больше не будет, потому что ваша страна развалилась.

– Почему это наша?

– А чья, моя что ли? Я про СССР только по телевизору слышала. А вы вечно этим СССР-ом то пугаете, то скучаете по нему. А для меня это пустой звук. Мне вообще положить, хороший он был или плохой – СССР. Вот, скажи, Римская империя хорошая была или плохая? Тебе не по фиг?

Борис промолчал. Он перестал щелкать костяшками и смотрел на Нору с любопытством. Первый раз он видел, чтобы она говорила с таким пылом.

– А мне так же про СССР по фиг, как тебе – про Римскую империю, – сказала Нора. – А вы вечно страдаете, что все развалилось, как же так, Грузия с Украиной нас больше не любят, и Молдавия нас больше не слушается. А для меня – что Грузия, что Парагвай – один хрен, чужая страна. И сколько я себя помню, Украина всегда была заграница – чего из-за нее переживать? Из-за Японии не переживаете же? Хотя тоже соседи.

– Ты что, на самом деле не понимаешь разницу? – спросил Борис. – Не понимаешь, что с Грузией и Украиной мы были одной страной?

– Вот именно! – ответила Нора. – Вы – были! А мы – не были!

– Кто это мы?

– Мы! Кто во время вашей перестройки в детский сад пошел. И учился там на горшок проситься, пока вы свои «Взгляды» смотрели, или чего вы там насмотрелись, а потом стали за Ельциным бегать на броневик.

– На броневике-то как раз Ленин был.

– Да какая разница – Ленин, Ельцин? Ты понимаешь, что мы просто тупо не помним ни СССР-а вашего, ни девяностых ваших, про которые вы тоже вечно спорите? Когда вы по телевизору свое лебединое озеро с танками смотрели, мне мама из Турции куклу Барби привезла. Настоящую! Первую в моей жизни! Как ты думаешь, что для меня было важнее – ваши танки или моя Барби? Поэтому демократия ваша, за которую вы сражались там где-то, мне, если честно, тоже по фиг.

– Что тебе вообще не по фиг? – спросил Борис, не узнавая Нору. Он смотрел на нее, как на какой-нибудь фрукт или овощ, которого раньше нигде никогда не видел.

– Мне Россия не по фиг. Я ее помню и знаю с рождения. Вот ее – я люблю. И порву за нее, кого хочешь.

Борис улыбнулся с иронией.

У него то и дело звонил телефон. За время их разговора Борис несколько раз брал трубку, отвечал резко и коротко. Если на другом конце линии говорили долго, отнимал телефон от уха, показывая Норе, что он не слушает, что там говорят, а слушает ее. Неожиданный Норин монолог отвлек его от мыслей о проигранной шахматной партии, а он хотел отвлечься.

– Меня как раз больше всего и бесит, что вы ее тягаете, Россию, вечно в разные стороны, – продолжала Нора, не обращая внимания на манипуляции Бориса с телефоном. Борису показалось даже, что она говорит не с ним, а сама с собой. – Вы, типа, ищете правду. Вы реально уже заколебали вашими ценностями – и либеральными, и патриотическими, и какие там еще бывают? Я вообще не понимаю, зачем они вам нужны – эти ценности? Чего вы хотите от этой страны? Зачем вам надо обязательно ярлыки на нее навесить? Россия великая и история у нее великая, нет, Россия хреновая и история у нее хреновая, – сказала Нора, как будто передразнивая кого-то. – Идею какую-то ищете. Одни хотят, чтобы в России была демократия и никто Россию больше не боялся. Другие хотят, чтобы Россия была великая и все ее снова боялись. А я лично хочу, чтобы в России все были счастливы и здоровы. А все остальное – по фиг.

– Подожди, я записываю, – насмешливо сказал Борис и выключил, наконец, телефон.

– Вам просто заняться нечем, – говорила Нора, резко поворачивая голову, от чего ее волосы поднимались и опадали волной. – Поэтому вы и спорите. Вы столько бабла натырили в эти ваши девяностые, что теперь вы просто с жиру беситесь. А мы ничего натырить не успели. Потому что маленькие были. А теперь мы стали большие. И хотим просто нормально жить. Мы не научились воровать, убивать и не хотим учиться. Все эти ваши рассуждения про то, что человек человеку волк, и про то, что или ты или тебя, вся эта ваша жесткость и крутизна из ваших девяностых, которой вы гордитесь, как подростки, – нам все это кажется смешным. И старомодным. Мы-то знаем, что воровать и гадить – плохо. И даже не потому что безнравственно, а просто потому что плохо кончится. Рано или поздно. А если хорошо учиться и нормально работать – то и так станешь богатым и счастливым. А вы в это не верите. Вы думаете, что мы наивные. Это не мы наивные, это вы отстали от жизни. Можно я закурю?

Борис молча кивнул.

– Прикол в том, что таких, как мы, скоро станет больше, чем таких, как вы, – сказала Нора, прикурив сигарету. – Потому что вы стареете и умираете, а мы рождаемся и растем. И скоро у нас будет нормальная страна. Без всяких ваших идей. И без вашего воровства и вашего лицемерия, – Нора сделала большую затяжку и вдруг замолчала.

– Если, конечно, Толик все не испортит, – к чему-то добавила она.

Борис взял Норину руку – без нежности, а скорее с недоумением – как странное растение в цветочном ларьке. Он сказал:

– Ты знаешь, у меня сейчас такое чувство, как будто я первый раз тебя вижу. Сижу и думаю – кто ты такая? Ты меня просто пугаешь.

Нора выдохнула сигаретный дым и сказала:

– Я – твое будущее. Не бойся.

И засмеялась.

Борис вышел из машины, Нора вышла тоже. Они как-то быстро и скомканно попрощались: Борис прижал ее к себе, наступил случайно ей на ногу, хотел поцеловать в губы, получилось куда-то почти под самые ноздри, взял двумя руками ее голову, чтоб заглянуть в глаза – ее волосы застряли в его часах. Распутывая Норины волосы, Борис нервничал, ворчал, что уже давно пора вылетать, и, освободив часы, торопливо ушел.

Нора села обратно в машину, забыв, что приехала на своей. Водитель, который во время их разговора с Борисом гулял неподалеку, сел тоже. Деликатно прочистив горло, он спросил:

– Куда поедем, Нора Аркадьевна?

Нора молчала. Мысленно она продолжала говорить с Борисом, жалея, что не успела сказать еще про Сталина, которого Борис ненавидел и хотел, чтобы Россия за него покаялась перед всем миром. «Я бы ему сказала, – думала Нора, – что даже смешно об этом спорить, потому что это было так давно. Сталин какой-то. Чего о нем спорить? Вы еще про Александра Македонского поспорьте – молодец он был или не молодец».

Не дождавшись ответа, водитель осторожно включил какое-то слезливое радио, решив, что это именно то, в чем нуждается девушка хозяина в такой момент.

По радио Таня Буланова выводила рвущимся голосом «Не плачь» – песню, над которой годы назад Нора рыдала, спрятавшись от взрослых у бабушки на пахнущем старыми тряпками балконе третьего этажа, откуда можно было руками срывать орехи, росшие во дворе, разбивать их дедушкиным молотком и съедать, пачкая руки в черное, а также рыдала в школе на дискотеке, сидя на подоконнике в актовом зале вместе с такими же рыдающими одноклассницами, и под эту же песню первый раз в жизни позволила десятикласснику Эдику опустить руки ниже талии и дотронуться обветренными губами до ее шеи, когда они танцевали медляк, за год до того, как лучший друг Эдика лишил ее девственности в школьном спортзале на пыльных коричневых матах.

«Еще одна-а-а-а-а осталась ночь у нас с тобо-о-о-о-ой», – тянула Буланова. Нора вдруг поняла, что вот сейчас будет пропета высокая нота, и слезы плюхнутся из Норы, хочет она этого или нет, потому что слезы будут повиноваться чему-то, что Нора не может остановить, – то ли рефлексу рыдать именно под эту песню, то ли предчувствию настоящего горя, которое сама Нора еще не осознает. Она уже приготовилась прорваться слезами, как нарыв, на глазах у водителя, как вдруг за секунду до той самой высокой ноты на словах «еще один последний ра-а-аз твои глаза-а-а-а», зазвонил телефон.

Это звонил из самолета Борис. Он сказал:

– Норка, я тебя люблю. Мы взлетаем. Не переживай. Ты прилетишь ко мне, и все будет хорошо. Я не знаю, что на тебя нашло, но такая ты мне даже больше нравишься.

Связь отключилась.

«Что на самом деле на меня нашло? Господи, я же умру без него», – подумала Нора.

Звуки знакомой песни, которую Нора не слышала много лет и никогда бы о ней не вспомнила, но услышав, вспомнила сразу каждое слово и ноту, моментально вытеснили из Норы все те новые для нее самой мысли, которые она обрушила на Бориса минуты назад.

– Так что, Нора Аркадьевна, куда поедем? – еще раз спросил водитель, смущаясь.

– Да нет, Сереж, я на своей, – сказала Нора, вежливо улыбнулась водителю и, кутаясь в тонкую вязаную норку, вышла из машины в замызганное Подмосковье.

Нора уехала из аэропорта, все еще под впечатлением от песни из своего детства. Но постепенно звуки «Не плачь» стали глуше и, наконец, затихли, а вместо них внутри Норы снова озвучился разговор в машине с Борисом, и опять забурлили, как кипящие пузыри, непривычные чувства и мысли, и слова – много дерзких и резких слов – которые, как теперь понимала Нора, она давно хотела сказать Борису, просто не знала, что, оказывается, она этого хочет. Нора мчалась домой, вдруг понимая, сколько всего из яркого мира Бориса, в который он ее перенес, как черешневый черенок в старый сад пораженных артритом акаций, и заставил пустить в нем корни, из всей его жизни, ставшей теперь и ее жизнью, сколько всего ей казалось глупым, нелепым, искусственным или – еще хуже – несправедливым, жестоким и подлым.

Нора смотрела прямо вперед, не отнимая ноги от педали газа, выжимая ее так, чтобы не останавливаться нигде, как будто можно было сбежать, не оборачиваясь, подальше от этой жизни, от ее персонажей и пассажиров, от их лживых лиц, озорных позорных секретов, привычных предательств, обыденных подлостей, совершаемых мимоходом, бессонных стонов раскаяния, накрывающих иногда по ночам тех, кто видит, но не может победить крысиное в себе, от обезличенного лицемерия, пустившего метастазы в спинной мозг Москвы, от проваливающегося в полугодичную зимнюю кому города, от его задохнувшихся пробок, в которых водители, пассажиры и персонажи слушают тусклое радио и не понимают до конца, куда они все спешат, куда они едут, а главное – зачем.

Мимо тянулись унылые пейзажи сдержанных подмосковных лесов, мелькали плешивенькие полянки, сиплые березы, мокрые билборды, и скрипучая черная трасса наполняла Нору до кончиков пальцев удушливой серой тоской и тревогой, и она еще сильнее давила на газ, удирая от этой жизни, говоря про себя: «Я не хочу знать, что такая жизнь вообще существует».

* * *

Нора проснулась в своем новом доме с большими окнами в пол и холодным синим бассейном. Ее разбудила скрипевшая дверь. По старой южной привычке Нора оставила на ночь приоткрытым окно, и от ветра дверь неприятно раскачивалась. Воздух вокруг Норы был ледяным. Мысль о том, что сейчас нужно встать и закрыть окно, заставила ее съежиться под одеялом, оставив снаружи только руку, держащую телефон.

Не вставая, она несколько раз набрала Бориса. Он был недоступен. «Летит еще», – подумала Нора и в какой-то момент заснула обратно.

Скоро она проснулась опять и сразу почувствовала, что ужасно хочет лимона. Дверь все так же скрипела.

В темноте Нора потрогала ногой пол, случайно наступила на Гоголя, нащупала тапочки, надела их и спустилась на первый этаж. В кухне у нее закружилась голова, и она схватилась за дверь, чтоб не упасть.

Когда, наконец, Нора вгрызлась в кислый лимон, она уже, в общемто, все понимала. Но для верности все-таки сделала тест.

На белой полоске Нора увидела то, что должна была увидеть.

Потом полчаса сидела на кухне, глядя на блюдце с лимоном и прислушиваясь к себе, пытаясь понять, радостно ей или, наоборот, жутко от того, что увидела. Но так ничего и не поняла.

Опять позвонила Борису. Опять недоступен. На улице рассвело. «Чем бы заняться, чтобы не сдохнуть?» – подумала Нора. Усадила к себе на колени ноутбук и автоматически набрала ньюзруком. Ньюзруком сообщил, что под давлением мирового сообщества оппозиционную журналистку Полину Шатап освободили из психиатрической клиники.

«То была активистка, а теперь уже журналистка», – подумала Нора и пошла умываться.

Когда она вернулась, первая новость в ньюзрукоме сменилась. Нора подвинула монитор ноутбука так, чтобы не отсвечивал, и увидела фотографию Бирюкова. А под ней – следующий текст:

«Генеральная прокуратура возбудила уголовное дело по факту убийства в …. году гендиректора сочинского совхоза «Южные Вежды». Заказчиком преступления Генпрокуратура считает Бориса Бирюкова. Выписана санкция на его арест. По некоторым сведениям, он находится в США. Международное сообщество уже объявило дело политически мотивированным. Госсекретарь США призывает российские власти…» – на этих словах Нора перестала видеть и напоследок только почувствовала, что сердце внутри нее прыгает, как Караваева* на батуте, и что она теряет сознание.

Но она не потеряла сознание. Потому что зазвонил телефон. В телефоне кто-то визгливо громыхал:

– Норочка, мы вас поддерживаем! Мы все вас поддерживаем! Если вам нужна какая-то помощь, обязательно позвоните! Мы собираем сейчас петицию и пишем коллективное письмо, и подписи под воззванием, и обращения в организации, и митинги, и публичные акции!

– Кто это? – перебила Нора.

– Это Маша! Маша Кирдык! Как вы, Норочка?

– Меня реально тошнит, Маша.

– Вам плохо, Норочка? Это нервное, это точно нервное. Вас тошнит от переживаний.

– Не думаю. Кажется, меня тошнит от вас, Маша. От вас от всех.

Больше до самого вечера Норе никто не звонил. Вечером позвонила с работы Саша. Сама и без ансамбля. Сказала, что все понимает, но что Нора завтра должна быть в Сочи, потому что там будет наш, и казах, и китаец, и готовится что-то беспрецедентное, кажется, новую организацию создают, типа НАТО, но наоборот. В общем, сказали собрать всех пуловских* и срочно пригнать в Сочи, потому что работы всем хватит.

Сразу после Саши с незнакомого номера позвонил Борис.

– Ласточка, я долетел, все хорошо. Ты новости видела?

– Видела, – сказала Нора на вдохе, а не на выдохе.

– Не переживай, мы их все равно замочим, – сказал Борис не очень уверенным голосом.

– Замочите, как директора «Южных Вежд»? – спросила Нора серьезно, с какими-то незнакомыми ей самой отрешенными нотками в голосе.

– Нора. Что ты несешь? – резко оборвал Борис.

– Скажи честно, это ты его заказал?

– Господи, Нора, что за вопросы? Еще и по телефону!

– Мне плевать, если слушают. Ты все равно уже в Америке. Так ты убил его или не убил?

– Ты что, всерьез думаешь, что они хотят меня посадить из-за этого? Дался им тот директор! Это они мне устроили за то, что я в политику полез, и у меня начало получаться лучше, чем у них. Какая разница, кто его убил, если меня хотят посадить за политику?

– Какая разница, за что тебя хотят посадить, если ты убийца? – закричала Нора.

– Нора, остановись. Посчитай в уме до десяти. Я не узнаю тебя второй день. Что происходит? Раньше тебя такие вещи не беспокоили.

– Меня многие вещи раньше не беспокоили. В моей жизни за эти два дня много чего изменилось.

– Все, ласточка, мне надоело с тобой ссориться, – твердо сказал Борис, стараясь звучать ласково. – Поговорим уже здесь. Я тебя жду. Утром Сережа за тобой заедет. Билеты у него. На всякий случай возьми с собой все, что для тебя важно. Если они решат залупиться, они и тебя назад не пустят. Придумают, что на тебя повесить – просто мне назло. Они и бабами не побрезгуют.

– Ты хочешь сказать, что я не смогу вернуться в Россию?

– Вряд ли, конечно, до этого дойдет. Но есть риск, что в ближайшие пару лет не сможешь.

– А ты меня спросил, я хочу вообще уезжать из России?

– Да что ты забыла в своей России? Заладила опять! Что ты будешь делать в России? У тебя вся жизнь впереди! Ваше поколение еще вырасти не успело, а вас уже изуродовали! Ты вспомни, что ты мне вчера пела – про то, что вас вообще ничего не волнует?! И друзей своих вспомни. Ты же сама мне рассказывала! Что с вами стало в этой России?! Один повесился, другой фашист, третий наркоман, четвертая… – Бирюков запнулся.

– Ты хотел сказать, четвертая – содержанка? – спросила Нора.

– Я хотел сказать, четвертая – журналистка, – сказал Бирюков. – Хотя неизвестно, что в твоей России было бы лучше.

– Борис, ты пойми, есть вещи…

– Все, хватит! – перебил Борис. – Собирай манатки и жди Сережу. В аэропорту тебя встретят и отвезут, куда надо, будешь меня там ждать.

Борис не сказал Норе, что успел попросить политическое убежище и в Россию уже не вернется. А Нора не сказала Борису, что ждет от него ребенка.

* * *

Нора бросила телефонную трубку куда-то в подушки дивана, постояла у подоконника, глядя на хмарь. Оранжевая луна, наполовину затянутая серым войлоком, почти шлепнулась на горизонт. Нора держалась за подоконник и вглядывалась в темноту, пытаясь остановить карусель в голове. «Была бы сейчас трава – все бы встало на свои места, – подумала Нора. – Или стало бы еще хуже».

Она забрела в ванную, машинально разделась, включила воду и села на дно большой круглой ванны, обхватив руками колени и опустив голову. С лица потекла вода, мешаясь с тушью. «Это с меня стекает старая жизнь», – подумала Нора, а потом и сама перестала вникать, о чем она думает:

– зачем он так грубо? – никогда так со мной не разговаривал… а я тоже с ним никогда так не разговаривала… зачем я ему про пионеров вчера наговорила? – но правду же говорила. – Есть беседка в городе Черкасске, старый дуб, зеленая листва, пионерка из шестого класса, девочка Людмила там жила – это еще откуда? – мама пела в детстве, чтоб я спала. Кошмар! – разве можно детям такое петь… – что там с детьми? Господи, я же беременная! – где он там внутри? – вот тут он, ребеночек, хороший, маленький… – или вот тут? – а я что буду петь, чтобы спал? – вдруг в беседку ворвались фашисты – приказали Люде отвечать – где от них тут скрылись коммунисты – и в каком отряде служит мать… почему я помню эту песню?… и Борис ее знает… и Толик, наверно, знает… и Маруся даже…а в Америке никто не знает, наверно… другая страна… чужая страна…у них Рождество…у нас Новый год… они делают оливье на Новый год? …ни фига не делают… и не смотрят иронию… у них вместо этого барбекю… на Девятое мая будем ездить на барбекю… – разве плохо? – или они Девятое мая восьмого отмечают? – а может, вообще не отмечают? – как же там можно жить, если не отмечают? – Господи, при чем тут это?.. – Что мне делать? – ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ? – если останусь, а он не вернется? …я уже никогда больше никого не смогу любить… волосы запутались у него в часах… – Господи, что я тут буду делать одна?.. – почему одна? – не одна, а с ребенком… – тем более! – мама сказала, у тети Раи рак…у нее не сложилась жизнь… и у меня тоже не сложится, если останусь… Я ВСЮ ЖИЗНЬ БУДУ ЖАЛЕТЬ, ЕСЛИ ОСТАНУСЬ! Долго-долго девочку пытали, жгли ее железом и огнем, только детские губы молчали, не сказав фашистам ни о чем – что я буду делать в Америке? – жить! – как жить? – как те парикмахерши – в Нью-Джерси снег, значит, скоро, девочки, и у нас… …снежок…мягенький… как цыпленок на даче у нас… у нас… здесь мы… здесь живем мы… это Толик говорит «мы»… и я теперь тоже говорю «мы»… здесь живем мы, а там мы не живем… там не жизнь… жизнь – здесь… здесь у подъезда зимой темно… снег падает в фонаре… на лицо падает и тает… дома тепло… теплые пирожки… пирожки принесла соседка… сядет в кресло, и будем вместе смотреть иронию… а Борис уплывет на Карибы опять… а я домой полечу… подлетаешь когда, в иллюминаторе все такое серенькое и деревья… как мокрые обгорелые спички… в Америке есть спички?.. или одни зажигалки?.. хочется курить… ГОСПОДИ, МНЕ ЖЕ НЕЛЬЗЯ КУРИТЬ, Я ЖЕ БЕРЕМЕННАЯ!.. надо убрать все сигареты из дома… из какого дома? – где мой дом?.. возле дома родного – это тоже мама пела… все родное… все родные… все такие же, как я… и я такая же, как все… – что ты придумываешь, все ужасные! – я же их ненавижу! – я вчера хотела от них уехать, чуть не сбила собаку… вот и уеду завтра к Борису… уеду, а здесь, кто останется? – Маша Кирдык… и Толик… неизвестно, что хуже… хуже – что неизвестно… пионерская честь не забыта, только наша Люда не жива… Господи, какая жуткая песня…

Нора вышла из ванной в халате Бориса, с красным лицом и глазами. Зашла в свою спальню. Длинные ворсинки ковра цеплялись за влажные ноги. Нора подошла к подоконнику, на котором стояли иконы, рухнула перед ними, почувствовав, как коленки ударились в холодный пол, и, наконец, разрыдалась.

– Господи, помоги мне! – бормотала она, – Я всегда просила, чтобы ты мне помог сделать так, как я хочу. А теперь я прошу – сделай так, как ты хочешь! Я ничего не знаю. Сделай, как будет лучше, прошу тебя!

Как всегда после молитвы, Нору охватило тревожное беспокойство – ей казалось, что она что-то опять недосказала Богу. Но в этот раз беспокойство не прошло вскоре, а поднялось в ней до края, как забытое на огне молоко, вспенилось и пролилось. Норины мысли разваливались в голове, как в сломанном калейдоскопе, и что-то смутно болезненное, тошнотворное, зыбкое отзывалось в каждой ее воспаленной молекуле.

Час или два, лежа в постели, казавшейся ей то слишком тесной, то слишком большой, то холодной, то жаркой, срываясь лицом в подушку, выворачиваясь то на правый, то на левый бок, вытягиваясь на спине, чувствуя, как дрожат закрытые веки, Нора пыталась пробиться в благословенно другую реальность сквозь темный туман отчаяния и сомнений, сквозь полчища хищных чудовищ, хватавших ее за руки и ноги, чтобы насильно оставить в этой.

Наконец, Нора заснула.

Утром она проснулась с прозрачными мыслями, вдруг отчетливо понимая, что решение – вот оно, только одно, и другого быть не может и не могло. Нора схватила свое решение за шкирку, как слепого котенка, мяукающего так, будто это не десять тепленьких сантиметров плоти, а целое стадо овец. «Сегодня я запрещаю себе думать вообще», – сказала в уме Нора, зная, что это единственный способ не спугнуть решение. Чтобы не думать, она стала в уме повторять вчерашнюю песню про девочку Людмилу – первое, что пришло ей в голову.

Так, повторяя, Нора почистила зубы, позавтракала, собрала чемодан и поехала в аэропорт.

На взлетном поле пассажиры, летевшие бизнес-классом, грузились в самолет первыми, пока летевшие экономом – с барахлом и детьми – морозились на ветру. Девушка в форме помогала богатым протиснуться сквозь плотную кашу бедных.

Нора вдавилась в сиденье и задремала. Последнее, что выскользнуло в ее сознание из полудремы, была фраза того персонажа, который умер прямо на чьем-то приеме. Хто шо знает? – вспомнила Нора. – Нихто ниче не знает. Только Бог все знает, который все замутил.