Текст книги "Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер"
Автор книги: Маргарет Сэлинджер
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
«К Рождеству 1944 года на Западном фронте находилось около четырех миллионов новобранцев, в подавляющем большинстве протестантов или католиков. Под обстрелом, под минометным огнем они молились одному и тому же Богу, возносили одни и те же молитвы… Во время Второй мировой войны ярую ненависть испытывали американцы к японцам, или русские к немцам – и наоборот. Но на северо-западе Европы между американцами и немцами не возникало особой расовой неприязни. Да и откуда было ей взяться, если воевали двоюродные братья? Около трети американских солдат в ЕТО [75]75
Европейский театр военных действий. (Ред.).
[Закрыть]были германского происхождения. Рождество подчеркнуло эту тесную связь противников. И американцы, и немцы наряжали елки…по обе стороны фронта, в памяти солдат возникал Вифлеемский вертеп».
Или начало главы под названием «Победа, 1 апреля – 7 мая 1945 года»:
«В апреле 1945 года пришла Пасха. Светлое Воскресенье часто сводило вместе американских солдат и немецкое гражданское население… Американцы сами удивлялись, насколько немцы им приходились по нраву. Чистоплотные, трудолюбивые, дисциплинированные, милые, воспитанные ребята, типичные представители среднего класса в своих вкусах и жизненных установках, немцы казались многим американским солдатам «совсем такими, как мы»… Они регулярно ходили в церковь».
Раввин Роланд Гиттельсон, в то время армейский капеллан, описывает в своих воспоминаниях, как в 1945 году, накануне Пасхи, он просил командиров пересмотреть приказ, обязующий всех солдат присутствовать на пасхальном богослужении. Он столкнулся с враждебным непониманием, ему сказали, что у солдат-евреев есть выбор между протестантской и католической службой. «Мы все строимся и отдаем честь генералу, тем самым выказывая ему уважение, – так что плохого в том, чтобы выказать уважение нашему Спасителю?»
«Что плохого?» С чего начать? Может быть, с издания Библии, выпущенного большим тиражом в 1943 году, где некоторые разделы обозначались, как «Евреи – синагога сатаны» и «Падение Израиля: спасение христиан»? Только в 1980-е годы выдающиеся католические и протестантские богословы начали систематически заниматься проблемой создания такой христианской идеологии, которая не была бы глубоко антиеврейской [76]76
Веками складывавшееся христианское учение о том, что евреи убили Спасителя и страдают потому, что Бог карает их как народ за этот грех, начало сдавать позиции лишь в последние двадцать лет стараниями выдающихся протестантских богословов, которые утверждают, что следует прекратить «облыжные обвинения в адрес наших соседей-евреев» (Кристер Стендаль, Гарвардская теологическая школа). Папа Иоанн XXIII на Втором совете Ватикана официально «снял» с евреев «обвинение» в смерти Христа, а это значит, что тот, кто до сих пор считает евреев ответственными за убийство Иисуса, идет вразрез с учением католической церкви и является еретиком.
[Закрыть].
Добавим также, что присутствие на пасхальной службе 1945 года еврейских солдат и служащих вряд ли подняло их боевой дух.
Книга «Граждане и солдаты» заканчивается описанием типичного, среднего «джи-ай», поданного через взгляд некоего Джона До:
«Невозможно выделить типичного «джи-ай» среди миллионов солдат, служащих на северо-западе Европы, но Брюс Эггер /которого встретил Джон До/ был, несомненно, весьма характерной фигурой…Он прошел всю войну, почти непрерывно участвуя в сражениях. Он ни разу не выбывал из строя. Он чудом избежал смерти – однажды осколок снаряда попал в Евангелие, которое он всегда носил с собой в нагрудном кармане куртки, – но ни разу даже не был ранен. Тут ему необыкновенно повезло. Когда рота G высадилась на Юта-бич [77]77
Условное обозначение одного из мест высадки союзников на побережье Франции, принятое по соображениям секретности. (Ред.).
[Закрыть]8 сентября 1944 года, в ее составе числилось 187 рядовых и 6 офицеров. К 8 мая 1945 года в ее рядах в разные периоды служило 625 человек. 51 человек из роты G был убит в бою, 183 ранены, 166 получили «траншейную стопу», 51 обморозился. Эггер был повышен из рядовых в штаб-сержанты».
Мой отец тоже был повышен из рядовых в штаб-сержанты, тоже высадился на Юта-бич – правда, в день «D», 6 июля 1944 года, а не в сентябре; тоже ни разу не выбывал из строя и находился либо на линии фронта, либо около нее вместе с Двенадцатым пехотным полком Четвертой дивизии, от дня «D» до Дня Победы, от берега Юты до Шербура, от сражения на Перегороженном поле и кровавой битвы при Мортене до Гюртгенского леса в Люксембурге и битвы за Вал. Ему тоже везло. Двенадцатый пехотный высадился в день «D» в составе 155 офицеров и 2 925 рядовых. К 30 июня, менее чем за месяц, в боях от Юта-бич до Шербура общее число потерь составило среди офицеров 118, или 76 процентов, а среди рядовых – 1 832, или 63 процента.
«День перед прощанием» был опубликован 15 июля, но автор рассказа никак не мог об этом узнать, по крайней мере, до 17-го, когда он и другие солдаты из Двенадцатого пехотного сделали остановку неподалеку от Довиля, где впервые помылись и сменили одежду с самого своего отплытия из Англии 5 июня. В тот день, когда рассказ вышел в свет, эти солдаты участвовали в одном особенно тяжелом бою на местности ярдах в шестистах от Сентене, которая была вся перегорожена живыми изгородями. Двенадцатый пехотный только что вышел из рукопашной, освободив город Шербур, дом за домом, улица за улицей, оставив позади неубранные трупы. И теперь они с трудом продвигались с одного крохотного поля на другое, и каждое из этих полей окружала плотная, почти непроходимая изгородь (командование американской армии не предусмотрело такой особенности местного рельефа: танки здесь были практически бесполезны); изгороди служили прекрасным укрытием немецкому бронетанковому дивизиону и полку парашютистов. Каждое поле стоило ужасающих человеческих жертв. Часто за день удавалось пробиться лишь на несколько сотен ярдов. Полковник Джерден Ф. Джонсон из Двенадцатого пехотного писал: «Резня была ужасная… Наутро понадобилось три грузовика вместимостью в две с половиной тонны, чтобы вывезти трупы немцев».
После короткого отдыха, душа и перегруппировки возле Довиля солдаты Двенадцатого пехотного, рассказывает полковник Джонсон, «выбрались из щелей и окопов, чтобы увидеть одну из самых великих драм этой войны, развернувшуюся в небе к западу от Сен-Ло». Три эшелона бомбардировщиков – 350 самолетов в первом эшелоне, 350 во втором и 1 300 в третьем – «насколько было видно глазу… покрывали сплошным ковром из несущих смерть бомб охваченные ужасом немецкие части, методично поражая каждое поле, каждую изгородь… Весь этот ад, начавшись внезапно, так же внезапно и кончился, и вслед за тем наступила зловещая тишина». Трупов оказалось куда больше, чем могли увезти грузовики, и они остались лежать неубранными. Вся Четвертая пехотная дивизия (в состав которой входил Двенадцатый пехотный полк) начала ночной марш-бросок по узкой дороге, забитой танками, транспортерами и мертвыми телами. Прорыв осуществился, нужно было срочно закрепить успех. Дорога, по которой двигались войска, привела в болото. Офицеры разведки сделали вылазку и обнаружили другой пупь. Они направились к Мортену: генерал Брэдли говорил, что приказ начать это сражение явился для него самым ответственным решением за всю войну.
Битва при «кровавом Мортене» длилась полтора дня, и за это время Двенадцатый пехотный потерял 1 150 человек, тем самым потери за июнь, июль и первые недели августа составили 4 034 человека, то есть 125 процентов от первоначальной численности полка в 3 080 человек. Ужасно. Те немногие, кто выжил, навсегда получили травму – как телесную, так и душевную.
Помню, мне было лет семь, когда мы с отцом долго, наверное целую вечность, стояли и рассеянно смотрели на мускулистые спины местных ребят, плотников, которых наняли сделать пристройку к нашему дому. Они сняли майки, их молодые, сильные, полные жизни тела блестели на летнем солнце. Наконец папа пришел в себя и заговорил со мной – или, может быть, просто высказал вслух свои мысли, ни к кому конкретно не обращаясь. «Такие рослые, сильные парни, – он покачал головой, – всегда шли впереди, и их убивали первыми, цепь за цепью, волна за волной», – он протянул руку, вывернул ладонь и прочертил в воздухе несколько таких воли, крутых, извилистых линий, словно отталкивая их от себя.
23 августа боевая группировка Двенадцатого полка начала 165-мильный марш к Парижу. Продвигались медленно: грузовики скользили на скверных, раскисших от дождей дорогах, сползали в кюветы; автоколонна должна была останавливаться каждые три часа, чтобы подтянулись продрогшие, вымокшие до нитки солдаты. 25 августа вошли в Париж. То было первое большое подразделение американских войск, которое заняло большой город. Парижане неистовствовали. Однажды, рассказывал отец, он и его напарник по «джипу» Джон Кинан арестовали какого-то человека по подозрению в коллаборационизме: в толпе его опознали, вырвали из их рук и тут же забили до смерти. Отец, говорил, что этих людей ничем нельзя было остановить – разве что расстрелять всю толпу.
В Париже ему удалось выкроить время и навестить Эрнеста Хемингуэя, который в то время был военным корреспондентом, приписанным к Четвертой дивизии. До этого они никогда не встречались, но, согласно Джону Кинану, когда отец прослышал, что Хемингуэй живет в «Рице», то предложил пойти к нему. Судя по всему, встреча была теплой. Хемингуэй захотел посмотреть последнюю работу отца, и тот показал «День перед прощанием». Хемингуэй прочел и сказал, что рассказ ему очень понравился [78]78
Отец никогда не упоминал при мне об этом посещении Хемингуэя, но я о нем прочла в письмах, хранящихся в Библиотеке конгресса.
[Закрыть].
В Париже они пробыли недолго, а затем последовало то, что полковой летописец назвал «сумасшедшим рывком» через всю Францию и Бельгию. Менее чем через месяц (в Париж они вошли 25 августа, а в Германию – 12 сентября) войска пересекли немецкую границу. Голос изнуренного солдата, все это совершившего, мы слышим в рассказе отца «Солдат во Франции» [79]79
Солдат во Франции // Сатэрдей ивнинг пост. 1945. 31 марта. С. 21.
[Закрыть].
До того, как я прочла этот рассказ, сохранившийся лишь в старом номере «Сатердей ивнинг пост», мне, вместе со всеми читателями «Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью», оставалось только недоумевать, что же случилось с тем солдатом в промежутке между днем «D» и концом войны. С сержантом Бэйбом Глэдуоллером, уже известным нам по рассказу «День перед прощанием», мы встречаемся на поле боя, где-то во Франции. Рассказ написан изумительно – короткий, но вызывающий бесчисленные ассоциации, он чем-то похож на хокку. Бэйб, умирая от усталости, промокший под дождем, ищет на пропитанном кровью поле боя место для ночлега. Находит окоп, где лежит запачканное кровью, «никем не оплаканное» немецкое одеяло, и принимается непослушными руками зачищать «дурные места», кровавые пятна на дне. Поднимает свою солдатскую скатку и «бережно, словно живое существо», опускает в окоп. Он весь грязный, он промок, замерз, к тому же окоп оказался короток, и нельзя вытянуть ноги. Мой отец, ростом в шесть футов два дюйма, слишком часто сталкивался с подобной проблемой. Муравей кусает Бэйба, тот хочет раздавить проклятую букашку, но неосторожно задевает палец, с которого во время утреннего боя содрался ноготь.
Когда я прочла о том, что сделал Бэйб после, меня тотчас же обожгло, как огнем. Мой отец, сколько я знала его, именно так боролся с любой болыо, любым страданием. Я сильно подозреваю, что такую манеру бороться с неприятностями он приобрел на войне, по, подчеркиваю, это– подозрение, не уверенность, ибо, естественно, я не могла знать, как вел себя отец до войны [80]80
Тетя говорит, что до войны никогда не замечала за ним никаких «странностей» – ни в медицинском, ни в религиозном плане, да и подобные «заклинания» не встречались в его довоенных произведениях – но я не могу быть уверена до конца.
[Закрыть].
Бэйб пристально глядит на больной палец, а потом укладывает всю руку под одеяло «…с такой заботой, будто это – больной человек, а не поврежденный палец, и прибегает к заклинанию, такому знакомому и родному для каждого солдата в бою.
Когда я вытащу руку из-под одеяла, – думал он, – пусть ноготь уже отрастет, и руки будуг чистыми. Все тело пусть будет чистым. Пусть на мне будут чистые трусы, чистая майка, белая рубашка. Синий галстук-бабочка. Серый костюм в полоску, и я буду дома, и запру дверь. Я поставлю кофе на плиту, пластинку на проигрыватель – и запру дверь. Я буду читать книги, и пить горячий кофе, и слушать музыку и запру дверь. Через окно я впущу милую, тихую девушку – не Фрэнсис и не какую-нибудь другую из прежних – и запру дверь. Я попрошу ее – пусть походит немного по комнате, сама по себе, и буду смотреть на ее лодыжки, такие американские – и запру дверь. Я попрошу ее – пусть почитает мне что-нибудь из Эмили Дикинсон, о тех, кто блуждает без карты; пусть почитает мне что-нибудь из Уильяма Блейка, об агнце и кто его сделал – и я запру дверь. У нее будет такой американский голос, и она не будет клянчить жевательную резинку или конфеты – и я запру дверь [81]81
Цитаты в переводе А. Миролюбовой.
[Закрыть].
Бэйб вынимает из кармана ворох газетных вырезок. Они полны сплетен о знаменитостях, о модах, и эта пустая болтовня в контексте войны звучит непристойно. Он комкает вырезки и в глубоком отчаянии ложится на дно окопа. Наконец, достает из кармана письмо, цепляясь за него, как за последнюю соломинку, перечитывая в тысячный раз. Это – простое, прекрасное письмо от сестрички Мэтти. Она пишет, что очень скучает, просит поскорее приезжать. Рассказ заканчивается тем, что Бэйб, «засыпанный землей, скрюченный, засыпает».
Примерно в это же время солдаты Двенадцатого полка, включая и отца, получили похожее, такое же необходимое, письмо от бельгийской девушки: оно пришло к родным одного их товарища. Тот погиб в бою, и родные переслали письмо в «Биг-пикчер», полковую газету: во время октябрьского затишья вышло несколько номеров. Летописец Двенадцатого полка так говорит об этом письме: «Простота этого послания проникает в самое сердце; это письмо навсегда останется одной из самых дорогих реликвий полка, напоминанием о том, что наши жертвы были не напрасны».
«Рю де ла Конверсари
Сент-Юбер
Арденны, Бельгия
21 октября 1944
Семье Билла.
Я знаю мало слов по-английски и пишу из маленького бельгийского города, но хочу выразить, как мы благодарные вам, американцам, за освобождение нашей страны вашими сыновьями (8 сентября).
Вам моя особенная благодарность, потому что мы были счастливы, что Вилл – наш освободитель. Он – первый американский солдат, кого мы видели, мы навсегда запомним этот красивый высокий боец, да хранит его Бог все будущие годы, и словами не скажешь всю нашу благодарность вам и вашим близким.
Когда вы будете писать Биллу, скажите, что я все время о нем думаю, и если он может приехать в Сент-Юбер, я буду рада снова его видеть.
Скажите ему еще, что я его жду, и пусть будет писать мне, и вы тоже.
Простите плохой английский, я хорошо не могу выразить, но надеюсь, вы меня понимать.
Искренне ваша…»
Я была потрясена до глубины души, когда обнаружила это письмо в полковых архивах. Поразительно, как один человек – мой отец в своем рассказе – смог выразить чувства и страдания многих [82]82
Вот еще письмо солдата домой, где выражается то же отчаяние – солдат пишет о гибели товарища: «Ему не было и двадцати… С криками и стонами он испустил дух на носилках… Там, в Америке, публика неистовствует на скачках, ночные клубы имеют рекордные прибыли, на Майами-Бич столько народу, что яблоку некуда упасть. Мало кому есть дело… мы спрашиваем себя, узнают ли когда-нибудь люди, чего стоило солдатам – среди ужаса, крови и отвратительных, раздирающих душу смертей – выиграть войну» (рядовой Дэниэл Уэбстер из 101-го). Цит. по: Эмброз. Граждане солдаты. С. 417).
[Закрыть]. А потом стала читать, как другие, каждый в своей, присущем только ему, манере выражают все тот же общий опыт, все так же задаются вопросом, шлет ли кто-нибудь дома, хочет ли знать о том аде, через который они проходят здесь, о тех потерях, которые терпят. Я где-то читала, что какой-то биограф отца, заинтересовавшись рассказом «Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью», отправился в своеобразное паломничество в ту часть Англии, где происходит действие, и всюду помещал объявления в местных газетах, стремясь найти «настоящую» Эсме, точно так же, как до того один репортер пытался найти настоящую» Сибиллу из рассказа «Хорошо ловится рыбка-бананка». Не знаю в точности, почему, но такие изыскания оставляют меня равнодушной. Может быть, потому, что на меня слишком долго воздействовали идиосинкразические, тяготеющие к изоляции, почти мифологические аспекты писаний отца, который творил в своей одинокой башне.
Зимой условия, в которых находился Двенадцатый полк, стали более чем невыносимыми. Численность его увеличилась за счет пополнений – с 3 080 до 3 362 человек. За месяц жестоких боев в Гюртгенском лесу погибло 1 493 бойца и еще 1024 насмерть замерзли в окопах, полных ледяной воды, выкопанных в почве то смерзшейся, то сырой, в снегу и в грязи – без зимней обуви, без теплых шинелей, без достаточного количества одеял для ночевки под открытым небом.
Взамен обычных скупых приказов, 17 декабря 1944 года из Главного штаба в адрес командира Двенадцатого полка пришла благодарность. Она, в частности, гласит:
«Непредвиденные в такое время года осадки и сырой, пронизывающий холод наносили постоянный ущерб здоровью и благополучию личного состава, делая условия повседневного существования солдат практически невыносимыми. Тяжелый рельеф местности: покрытые густыми лесами холмы, разлившиеся реки и глубокая вязкая грязь – затруднял передвижение пехоты и транспорта.
Противник хорошо приготовился к обороне…в частности, обширные минные поля и отлично замаскированные засады нанесли тяжелые потери нашим наступающим войскам… С учетом того, что погодные условия препятствовали применению военно-воздушных сил и моторизованных частей для обезвреживания яростно защищаемых укреплений неприятеля, это бремя полностью легло на плечи пехоты. С чувством крайней признательности я выражаю благодарность офицерам и солдатам вашего полка… Пока отвага и смелость находят отклик к сердцах, подвиги Двенадцатого пехотного полка не будут забыты.
Генерал-майор Р. О. Бартон Командование Армии Соединенных Штатов
(с.377/AG 201.22)».
«Бремя обезвреживания яростно защищаемых укреплений неприятеля» легло не столько на плечи пехотинцев, сколько на их ноги. Кожаные солдатские ботинки протекали в оттепель и смерзались в ледышку в холодные ночи. Водонепроницаемые, утепленные ботинки типа «Л.Л.Бин» уже выпускались, однако «к неизбывному сожалению интендантов и прочих тыловиков», которые к середине декабря почти поголовно носили их, туда, где потребность в таких ботинках была особенно велика, они прибыли только к концу января. За три дня до битвы на Валу один полковник из Девятнадцатой дивизии отметил, что «с каждым днем все больше и больше солдат теряет боеспособность вследствие болезней ног… они не в состоянии ходить, и днем их доставляют из укрытий на линию огня». За зиму 1944—45 года сорок пять тысяч человек покинуло передовую из-за «траншейной стопы».
Что бы там ни было, но отец всегда будет благодарен с имей матери, которая вязала ему носки и посылала почтой, примерно раз в неделю, в течение всей войны. Мне он сказал, что те носки спасли ему жизнь в зимних окопах; из всех, кто его окружал, только у отца были сухие ноги. «Спасли мне жизнь» – я всегда думала, что это – только слова: так упитанный американский мальчишка, спрашивая у матери, что сегодня на ужин, добавляет: «Я умираю с голоду». Я была слишком мала, чтобы понять: в жизни бывают крайние ситуации, когда с речи совлекается покров гипербол. Повествование рвется, теряет цельность, в ход идет язык тела: стоны, истерзанная грудь, блуждающие глаза, выпирающие кости. Я хорошо понимаю, почему в рассказе об Эсме многое замалчивается. Вновь обретенному языку не выразить себя в правильном повествовании с его аристотелевской цельностью: началом, серединой и концом – ему скорее подойдет стихотворение, нечто среднее между стоном и рассказом, отражающее форму осколков, обломков жизни, взорванной, рассыпавшейся вдребезги.
В ту ужасную зиму Луиза Боган, редактор отдела поэзии журнала «Нью-Йоркер», писала Уильяму Максвеллу, что «молодой человек, Дж. Д. Сэлинджер, уже больше недели забрасывает меня стихами» [83]83
Франк Э. Луиза Боган: Портрет. Нью-Йорк: Альфред А. Кнопф, 1985. С. 338.
[Закрыть].
Как писал поэт лорд Байрон:
Изнуренный броском через жуткий Гюртгенский лес, Двенадцатый пехотный не успел перевести дух, как снова оказался в центре военных действий: участвовал в обороне Люксембурга и в битве на Валу [85]85
За оборону Люксембурга Двенадцатый пехотный полк был особо упомянут в приказе по армии.
[Закрыть]. Потери при Эхтернахе были очень велики, и друзья и родные Сэлинджера боялись, что тот погиб или попал в плен [86]86
Собрание писем Уита Барнетта, Библиотека конгресса.
[Закрыть]. 26 декабря миссис Сэлинджер по телефону сообщили, что «с Сэлинджером все в порядке» [87]87
Там же.
[Закрыть]. В первый день нового 1945 года штаб-сержанту Сэлинджеру исполнилось двадцать шесть лет. То, что писал командир дивизиона, можно отнести к этому дню, как и к последующим трем месяцам:
«Начал таять снег, и обнаружились страшные, смерзшиеся трупы немецких и американских солдат, павших в зимних сражениях. В полях валяются остатки дохлых коров и овец, дороги усеяны обломками транспортных средств и скелетами лошадей, которых противник впрягал в фуры с боеприпасами. Большинство городков частично или полностью разрушены, всюду завалы, которые никто не расчищает. Человеческие испражнения остались по углам комнат там, где шли бои настолько жаркие, что выйти из здания было опасно для жизни. Данная часть Германии, к северу от того пункта, где смыкаются границы Германии, Франции и Бельгии, – самое скверное место из всех, где воевал 12-й полк» [88]88
Полковник Джердон Ф. Джонсон. История Двенадцатого пехотного полка во время Второй мировой войны. С. 309.
[Закрыть].
В апреле Двенадцатый пехотный полк был брошен на «зачистку». Это означало, помимо прочего, что всем подразделениям приходилось брать много пленных, а также постоянно быть начеку, опасаясь сопротивления небольших групп окруженного противника. (В обязанности отца, агента контрразведки, входило, в частности, допрашивать военнопленных и подозрительных субъектов и решать их судьбу.)
Последнее сражение Второй мировой войны, в котором участвовал Двенадцатый пехотный полк, произошло 2 мая 1945 года у Тегернзее, между ротой А и частями СС. 5 мая штаб Двенадцатого полка расположился в замке Германа Геринга в Неухаусе. Сопротивление было подавлено, и Двенадцатый полк приступил к обычным обязанностям оккупационных войск. Нацистские гражданские власти при приближении союзных войск чаще всего бежали из городов, и в местном управлении царил хаос. Тысячи перемещенных лиц, только что освобожденных, военнопленные из союзных сил, немецкие политические заключенные угрожали безопасности на захваченных территориях, и офицеры контрразведки, такие как штаб-сержант Сэлинджер, трудились, не покладая рук.
Весть о капитуляции Германии пришла к ним 8 мая. 14 мая вся Четвертая пехотная переместилась в район к западу от Нюрнберга, ближе к Ансбаху, и продолжала выполнять свои обязанности по поддержанию порядка. Где-то через несколько недель отец попал в госпиталь неподалеку от Нюрнберга с диагнозом «боевое переутомление». В июле он писал об этом Хемингуэю, подтрунивая над психиатрами, которые без устали расспрашивали его о семье и происхождении. Из письма, однако, явствует, что не ко всему отец относится столь легкомысленно: он полон твердокаменной решимости и борется не на жизнь, а на смерть с любыми попытками отправить его в отставку не с почестями, а с психиатрическим диагнозом. Борьба увенчалась победой, и через несколько недель военные врачи выписали его обратно в полк.
Думаю, он заслуживал почестей и наград за то, что не сломался вплоть до окончания «войны с эскимосами» [89]89
«Перед самой войной с эскимосами» – название рассказа Дж. Д. С. из «Девяти рассказов».
[Закрыть]. Сержант Икс тоже держался, пока битва не была выиграна. В конце войны он, как и сержант Сэлинджер, только что вышел из госпиталя. Этот «молодой человек был одним из тех, кто, пройдя через войну, не сохранил способности «функционировать нормально». Оба сержанта остались в Европе после заключения мира, подписав шестимесячный гражданский контракт, чтобы способствовать денацификации Германии: допрашивать людей, подозреваемых в нацизме, и выносить им приговор. Сержант Икс сидит в своей комнате и «больше часа перечитывает по три раза один и тот же абзац, а теперь проделывает это с каждой фразой». Он открывает книгу, которая принадлежала женщине, занимавшей «какую-то маленькую должность в нацистской партии, достаточно, впрочем, высокую, чтобы оказаться в числе тех, кто по приказу американского командования автоматически подлежал аресту».
«Икс сам ее арестовал. И вот сегодня, вернувшись из госпиталя, он уже третий раз открывал эту книгу и перечитывал краткую надпись на форзаце. Мелким, безнадежно искренним почерком, чернилами (шло написано по-немецки пять слов: «Боже милостивый, жизнь это ад». Больше там ничего не было – никаких пояснений. На пустой странице, в болезненной тишине комнаты слова эти обретали весомость неоспоримого обвинения, некой классической его формулы…/Икс/ приписал внизу по-английски: «Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Он начал выводить под этими словами имя автора– Достоевского, – но вдруг увидел – и страх волной пробежал по всему его телу, – что разобрать то, что он написал, почти невозможно. Тогда он захлопнул книгу» [90]90
Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью. (Перевод С. Митиной).
[Закрыть].
То, как изменился почерк отца в письмах (я читала их и Библиотеке конгресса), которые он слал друзьям и родным в Штаты после выхода из нюрнбергского госпиталя, на самом деле пугает. Его почерк, столь же для меня родной и знакомый, как его лицо, становится совершенно неузнаваемым.
Друг сержанта Икса, капрал Зет, который, как Джон Кинан для отца, всю войну «был его напарником по джипу», входит в комнату. Он замечает, что у Икса трясутся руки и дергается лицо. Рассказывает, что написал домой своей девушке, которая «специализируется по психологии», и сообщил, что у Икса нервное расстройство.
«Знаешь, что она говорит? Так, говорит, не бывает, чтобы нервное расстройство началось вот так, вдруг – просто от войны, и вообще. Говорит, ты, наверно, всю свою дурацкую жизнь был слабонервным».
Икс приставил ладонь козырьком ко лбу – лампа над кроватью ослепляла его – и заметил, что свойственная Лоретте проницательность неизменно приводит его в восторг».
Потом, оставшись один, думает, что «если он напишет одному своему старому нью-йоркскому приятелю, то, может быть, ему тут же полегчает, хотя бы немного», но пальцы у него так дрожат, что он не может вставить бумагу в пишущую машинку. Он знает, что нужно вынести из комнаты мусорную корзинку с блевотиной, но вместо этого опускает голову на руки и закрывает глаза, хотя не может заснуть. Через «несколько минут, наполненных пульсирующей болью», открывает глаза и замечает нераспечатанную посылку. Посылку послала Эсме, девочка, которую он встретил в Англии. В ней – милое, простое письмо, похожее на письмо Мэтти к Бэйбу или бельгийской девчонки к «семье Билла». Рассказ заканчивается так:
«И опять он долго сидел без движения, просто держа часы в руке. Потом внезапно, как ощущение счастья, пришла блаженная сонливость.
Перед тобою, Эсме, сонный-сонный человек, и у такого безусловно есть надежда вновь обрести с пособность функ-ф-у-н-к-ц-и-о-н-и-р-о-в-а-т-ь нормально».
