Текст книги "Епископ ада и другие истории"
Автор книги: Марджори Боуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Они положили тело на стол, за которым он так часто сидел, ел, пил и ругался; сэр Николас пристально смотрел на него, держа в руках фонарь.
Это был Эдвард Кредитон, в этом действительно не могло быть никаких сомнений, хотя его лицо было искажено мукой внезапной страшной смерти.
– Мы так и не нашли Роберта Хорна, – пробормотал один из бродяг, подходя ближе к камину и протягивая к огню окоченевшие руки.
Мэтьюз упал на колени, но не смог произнести ни слова.
– Но кто же, в таком случае, там, наверху? – грозно спросил сэр Николас. – Кто там, с этой несчастной женщиной?
И он уставился на тело ее мужа.
Мэтьюз, любивший свою госпожу, словно своего маленького ребенка, начал стонать и что-то бормотать.
– Разве он не предупреждал, что она станет его? И разве этот негодяй не сам поменялся с ним местами? О Господи, разве он не пришел исполнить данное им обещание…
– Но Роберт Хорн мертв. Я сам видел его тело, – сказал сэр Николас и поставил фонарь, поскольку его рука дрожала так, что пламя колебалось от порывов ветра.
– Ах! – воскликнул старый Мэтьюз, вставая на четвереньки, в одной рубашке, – но разве дьявол не мог одолжить ему чужое тело, чтобы он мог исполнить данное им обещание?
Присутствовавшие в комнате взглянули на обезумевшего старика; затем сэр Николас, а за ним – принесшие тело Роберта Кредитона, взбежали по лестнице, и Ник принялся колотить рукоятью шпаги в дверь, пинать ее ногами и выкрикивать проклятия.
Бродяги столпились на лестнице, переговариваясь, а в гостиной, подвывая, скорчился у камина старый Мэтьюз.
Дверь спальни распахнулась, из нее вышел Роберт Хорн; он остановился и улыбнулся; молодой человек отшатнулся, шпага со звоном выпала из его руки.
Роберт Хорн был бледен смертельной бледностью, с обнаженной грудью, блестевшей ужасной росой, в рваном саване, завязанном под горлом; на его впалом восковом лице проступали пятна темной крови; он начал спускаться по лестнице, и бродяги отворачивались, когда он проходил мимо них.
Сэр Николас, спотыкаясь, вошел в спальню. Мертвая Энн Кредитон лежала на кровати, в лунном свете, с букетом сорняков на обнаженной груди, с открытым ртом и руками, вцепившимися в занавеси.
Бродяги поспешили обратно и нашли тело Роберта Хорна там, откуда оно исчезло – в зарослях болиголова; они похоронили его в неосвященной земле, но с тем уважением, каковое полагалось человеку, которому дьявол позволил исполнить его самое заветное желание.
МЕСТЬ ЭНН ЛИТ
The Avenging of Ann Leete (1923)
Это странная история, дающая некоторое понятие о сильных человеческих страстях, ставших ее причиной, а также иных мотивов и поступков, казалось бы, вовсе не человеческих.
Она видится смутно, фрагментами, беспорядочными обрывками; один рассказывает историю, другой удивленно восклицает, третий уточняет, четвертый смутно припоминает обстоятельства, имя на табличке в заброшенной церкви служит подтверждением, – из всего этого и состоит наш рассказ. И когда он рассказан до конца, невольно соглашаешься с тем, что история и в самом деле – странная.
Она случилась семьдесят с лишним лет назад, так что из нынешнего, 1845 года, вы переноситесь почти в середину века прошлого, когда условия жизни значительно отличались от теперешних.
Действие происходит в Глазго, и мы начинаем с трех отправных точек, путями, которые приведут нас к самой сердцевине нашей истории.
Первая – это портрет женщины, висящий в гостиной респектабельного банкира. Он считает, что портрет этот имеет отношение к его жене, умершей много лет назад, но точно не знает. Некоторое время назад картину нашли в кладовой, и он повесил ее, чтобы уберечь от порчи, поскольку холст сильно потерся, а краски выцвели.
С тех пор как в молодости я удостоился чести познакомиться с этим достойным человеком, я всегда испытывал странный интерес к этой картине; я был очарован платьем этой леди, теми его не бросающимися в глаза особенностями, какие способно уловить только воображение. Оно было из темно-зеленого шелка, очень необычного для портрета и, возможно, вообще для дамского платья. Небольшой шарфик с римским узором, волосы уложены в античном стиле. Лицо невыразительное, но странное, верхняя губа очень тонкая, нижняя, наоборот, полная, светлые глаза под бровями вразлет. Не могу сказать, почему картина казалась мне такой притягательной, но я часто думал о ней и удивлялся тому, что никогда не встречал ни в жизни, ни на других картинах, леди в темно-зеленом шелковом платье.
В углу холста – маленький герб, оправленный бриллиантами, как и подобает благородной женщине, но без каких-либо претензий на строгую геральдику: три маленьких птички, из них верхняя – с цветком в клюве.
Не так давно я наткнулся на вторую подсказку, имеющую значение для этой истории, – маленькую настенную табличку в старой церкви неподалеку от Рутерглен Роуд, церкви, которая в последнее время приобрела дурную славу и, по всей видимости, по этой причине, была заброшена и пришла в ветхость. Но мне сказали, что всего лишь поколение назад, она пользовалась известностью и часто посещалась людьми, имеющими положение в обществе.
На табличке было вырезано имя Энн Лит и дата (семьдесят с лишним лет назад), – эта краткость казалась какой-то зловещей. Под надписью, едва различимой на потемневшем от времени мраморе, был тот же герб, что и на портрете дамы в темно-зеленом платье.
Я был достаточно любопытен, чтобы навести справки, но никто, казалось, ничего не знал об Энн Лит или не желал о ней говорить.
Мне сказали только, что она жила давно, и в настоящее время в приходе не осталось никого из семьи Лит.
Все, кто знал об этой семье, уже умерли или уехали. Приходская книга (мое любопытство дошло до того, что я заглянул и в нее) дала мне не больше информации, чем табличка на стене церкви.
Я спросил своего друга-банкира, и он ответил, что, по его мнению, у его жены было несколько кузенов по фамилии Лит, и с ними связана какая-то история о шумном скандале или большом несчастье, ставшем причиной запрета на упоминание их имени, отчего оно и было забыто.
Когда я сообщил ему, что дама в темно-зеленом шелке на портрете может изображать некую Энн Лит, он встревожился и даже хотел снять его, что вызвало у меня неприятное подозрение: ему наверняка было что-то известно об этой семье, но он это от меня скрыл. Впрочем, мне показалось невежливым и, возможно, бесполезным его расспрашивать. Примерно через год после этого случая моя профессия, – ювелира и серебряных дел мастера, – дала мне в руки третий ключ к разгадке. Один из моих учеников пришел ко мне с редкой вещью, оставленной в мастерской для починки.
Это был изящный медальон из чистого золота, украшенный необработанным жемчугом, рубинами и дымчатыми топазами и символами трех птиц, чье оперение блестело драгоценными камнями, а цветок, который держала верхняя птица, был отделан жемчугом.
Одна жемчужина отсутствовала, и мне было трудно подобрать такую, которая имела бы точно такой же мягкий блеск.
Его принесла пожилая леди. Я увиделся с ней и выразил свое восхищение мастерством изготовления медальона.
– Ах, – ответила она, – его изготовил очень известный ювелир, мой двоюродный дядя, и у него к нему особое отношение, – думаю, он никогда не расстался бы с этой вещицей, но был так огорчен утратой жемчужины, что не мог успокоиться, пока я не предложила ему починить его. Он, как вы понимаете, – с улыбкой добавила она, – старый человек. Он изготовил это украшение, должно быть, лет семьдесят тому назад.
Лет семьдесят назад – это была дата, указанная на табличке Энн Лит, и она возвращала ко времени написания портрета.
– Я видел этот герб прежде, – заметил я, – на портрете одной дамы и табличке, повешенной в память о некой Энн Лит. – И снова это имя произвело неприятное впечатление.
Пожилая леди поспешно забрала медальон.
– Оно связано с чем-то ужасным, – быстро произнесла она. – И мы не говорим об этом – это очень старая история. Я даже подумать не могла, что кто-то о ней слышал…
– Мне ничего не известно, – поспешил заверить ее я. – Я приехал в Глазго совсем недавно, учился у своего дяди, а затем занял его место.
– Но вы видели портрет? – спросила она.
– Да, в доме моего друга.
– Как странно. Мы понятия не имели, что он существует. Мой двоюродный дядя, правда, упоминал об одном, – где она изображена в зеленом шелковом платье.
– Совершенно верно, в темно-зеленом шелковом платье, – подтвердил я.
Леди была поражена.
– Лучше об этом забыть, – решительно произнесла она. – Мой родственник, как вы понимаете, очень стар – ему почти сто лет, сэр, – его ум не так крепок, и он иногда рассказывает странные истории. Все случившееся неправдоподобно и ужасно, но нельзя сказать точно, что дядя выдумал, а что было на самом деле.
– У меня и в мыслях не было его беспокоить, – сказал я.
Но моя клиентка пребывала в нерешительности.
– Если вам что-то известно об этом портрете, возможно, вам следует ему об этом рассказать; он не может говорить о нем без слез, но нам всегда казалось, что портрет – всего лишь выдумка…
Она протянула мне медальон.
– Может быть, – с сомнением добавила она, – вы будете столь любезны, что сами отнесете его моему родственнику и решите, что следует ему сказать, а что – нет?
Я охотно принял это предложение, и леди назвала мне имя и место жительства старика, который, хотя и обладал немалыми средствами, последние пятьдесят лет жил уединенно в отдаленной части города за Рутерглен Роуд, неподалеку от Грина, некогда красивого и фешенебельного места отдыха и развлечений молодежи, а сегодня отличающегося тишиной и запустением. Я отправился туда при первой же возможности, и вскоре оказался за городом, почти у самой реки, а еще через некоторое время – у одинокого особняка Энеаса Бреттона, – таково было имя старого ювелира.
Когда я приблизился к входу в темный заросший сад с черными блестящими лаврами и гардениями, меня приветствовал собачий лай; наконец, мрачная женщина в старомодном чепце услышала звон ржавого колокольчика.
Попасть к мистеру Бреттону оказалось непросто; меня впустили только после того, как я показал медальон и отказался передавать его кому бы то ни было, кроме владельца.
Старый ювелир сидел на южной террасе, в блеклых лучах сентябрьского солнца. Он был закутан в плед, совершенно скрывавший его фигуру, в меховой шапочке, завязанной под подбородком.
У меня сложилось впечатление, что когда-то он был красивым, энергичным человеком; даже сейчас, став немощным стариком, он сохранил нечто величественное в своем облике. И хотя он выглядел слабым телесно, я ничуть не сомневался, что разум его если и ослаб с годами, то совсем немного.
Он принял меня весьма учтиво, но было очевидно: он не привык к посещениям незнакомых людей.
Он сказал, что рад видеть собрата по ремеслу, и с похвалой отозвался о том, как я починил его медальон.
Повесив его на тонкую золотую цепочку, висевшую у него на шее, он спрятал медальон под одежду.
– Красивая вещь, – сказал я, – очень необычная.
– Я сам изготовил его, – ответил он. – Более семидесяти лет назад. За год до того, как она умерла, сэр.
– Энн Лит? – рискнул спросить я.
Старик нисколько не удивился.
– Давненько я не слышал, чтобы кто-то произносил это имя, за исключением меня самого. Но даже я не произношу его вслух, – пробормотал он. – Конечно, я очень стар. Вы ведь не помните Энн Лит? – спросил он.
– Я так понимаю, она умерла задолго до моего рождения, – ответил я.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Ах, да, вы еще совсем молодой человек, несмотря на седые волосы. – Только теперь я заметил у него под пледом и пальто маленький клетчатый шарфик, и это почему-то вызвало у меня странный, ничем не объяснимый, озноб. – Я знал Энн Лит – у нее было темно-зеленое шелковое платье. И римский, или клетчатый, шарфик.
Он дотронулся до полоски яркого шелка у себя на груди.
– Вот такой. Именно так она была изображена на портрете, но он пропал.
– Он не пропал, – ответил я. – Я знаю, где он. И если вы пожелаете, я мог бы показать его вам.
Он повернул ко мне свое величественное старое лицо и вежливо склонил голову.
– Это было бы очень любезно с вашей стороны, сэр, и доставило бы мне удовольствие. Вам не следует, однако, думать, – с достоинством добавил он, – что эта дама оставила меня, или что я редко вижусь с ней. На самом деле, я вижу ее гораздо чаще, чем прежде. Но мне было бы приятно иметь ее портрет, чтобы скрашивать часы ее отсутствия.
Я подумал о том, что его родственница говорила о слабости его рассудка, и о его преклонном возрасте, о котором можно было забыть, видя его спокойствие и рассудительность.
Он, казалось, задремал, и забыл о моем присутствии; я не стал его тревожить и удалился.
Он дремал в слабых лучах пасмурного осеннего солнца, и вид у него был какой-то странно безжизненный.
Я думал о том, как легко должно быть для духа пребывание в этом древнем теле, как легко он может отправляться в прошлое, как скоро ему предстоит путешествие в вечность. Мне не пришлось долго уговаривать моего друга-банкира одолжить мне портрет Энн Лит, тем более что картина снова была отправлена на чердак.
– Вы знаете ее историю? – спросил я.
Он ответил, что что-то слышал, что история эта когда-то наделала много шума, что она странная и запутанная, и что он не желает о ней говорить.
Я нанял экипаж и отвез портрет в дом Энеаса Бреттона.
Он, как и в прошлый раз, сидел на террасе, с каким-то спокойным нетерпением наслаждаясь последним теплом заходящего солнца.
Двое слуг принесли картину и поставили на стул рядом с ним.
Он смотрел на изображение с величайшим спокойствием.
– Это она, – сказал он, – и мне приятно думать, что сейчас она выглядит счастливой, сэр. Она все еще носит этот темно-зеленый шелк. Я никогда не видел ее в другом платье.
– Красивая женщина, – тихо произнес я, не желая прерывать его воспоминаний, которые явно никак не соотносились ни с временем, ни с пространством.
– Я всегда так считал, – мягко ответил он, – но я, сэр, обладаю особыми способностями. Я видел ее и вижу сейчас, как нечто бесплотное. Я любил ее именно такой. И все же, для нашего счастья был необходим телесный союз. Но нам помешали.
– Смерть? – предположил я, твердо уверенный, что это слово не внушает ему ни малейшего страха.
– Смерть, – согласился он, – которая скоро соединит нас снова.
– Но уже не телесно, – сказал я.
– Откуда нам знать это, сэр? – Он улыбнулся. – Наши способности познания ограничены. Полагаю, у нас мало представлений о том, что ожидает нас в будущем.
– Расскажите мне, – попросил я, – как вы расстались с Энн Лит?
Его тусклые, с тяжелыми морщинистыми веками, глаза остановились на мне.
– Ее убили, – ответил он.
Я содрогнулся.
– Эту милую женщину! – воскликнул я. Моя кровь всегда была холодной и жидкой, я ненавидел насилие; даже мой разум не мог воспринять убийство женщины как самое чудовищное из всех чудовищных событий. Я взглянул на портрет, и мне показалось, что я всегда видел в изображенной на нем женщине какую-то обреченность.
– Семьдесят с лишним лет, – продолжал Энеас Бреттон, – она блуждает у порога вечности, ожидая меня. Но очень скоро мы воссоединимся, сэр, и после этого отправимся туда, где не существует воспоминаний о зле, царящем на этой земле.
Мало-помалу, он поведал мне свою историю, но не в строгой последовательности, не за одно мое посещение, делая паузы и погружаясь в сон, и не без помощи своих слуг, внучатой племянницы и ее мужа, часто навещавших его.
И все же, именно от него, когда мы оставались наедине, я узнал все, что было действительно самым важным в этой истории.
Он хотел, чтобы я приходил к нему как можно чаще; хотя всякие человеческие привязанности уже оставили его, он, по его словам, испытывал ко мне нечто сродни уважения, после того как я принес ему портрет его дамы, и рассказывал мне то, о чем до меня не обмолвился и словом ни одному человеку. Я говорю «человеку» намеренно, потому что он был глубоко убежден, – он всегда общался прежде и продолжал это делать сейчас, с силами, не принадлежащими земному существованию. Из этих отрывков я и собрал более-менее связную историю, которую постараюсь передать его собственными словами от первого лица.
В молодости я был крепок здоровьем, красив и беззаботен.
Все в моей семье были ювелирами, по крайней мере, с тех пор, как о ней известно из письменных источников, и я тоже с энтузиазмом взялся за изучение этого ремесла, серьезно и прилежно, читая и размышляя. Когда и при каких обстоятельствах я впервые встретил Энн Лит, я не помню.
Она освещала мою жизнь подобно солнцу; мне казалось, что я всегда знал ее, но, возможно, моя память подводит меня.
Ее отец был адвокатом, она – единственным ребенком в семье, и хотя она стояла выше меня по общественной лестнице, я обладал гораздо большими мирскими благами, так что никаких препятствий для нашего земного союза не существовало.
Но нашему счастью воспрепятствовали силы зла; я боялся этого с самого начала, поскольку оно было полным, что всегда ненавистно дьяволам и демонам, и они предприняли все, чтобы разрушить его.
Моя возлюбленная привлекла к себе похотливые взоры молодого доктора Роба Паттерсона, обладавшего ложным обаянием, а вовсе не подлинной привлекательностью личности; при этом имевшего должные манеры и всегда со вкусом одевавшегося.
Его восхищение подогревалось ее холодностью и сильнейшей неприязнью ко мне.
Дошло до того, что он предпринял попытки выставить меня не джентльменом, а заурядным торговцем; я же презирал его как праздного сластолюбца, замышляющего гибель женщины ради грубого удовлетворения сиюминутной страсти.
Он даже не пытался сделать вид, будто способен содержать жену, и принадлежал к тем распутникам, которые открыто насмехаются над супружеством.
Будучи всего лишь студентом-медиком, он имел благородное происхождение, а его семья, хоть и пришла в упадок, обладала определенным общественным влиянием, так что его преследования Энн Лит и насмешки надо мной имели некоторый успех, тем более, что ему нельзя было отказать в определенном такте и хороших манерах.
Этому мог бы положить конец наш брак, но моя возлюбленная не хотела оставлять в одиночестве своего отца, часто впадавшего то в меланхолию, то в раздражительность.
Незадолго до ее двадцать первого дня рождения, – к которому я и изготовил этот медальон с гербом ее матери, – ее отец внезапно умер. Последние его мысли были о ней, потому что именно по его заказу был изготовлен портрет, – он собирался подарить его ей на день рождения. Она осталась одна; дела семьи находились не в лучшем состоянии, и она приняла решение отправиться жить к какому-нибудь дальнему родственнику, пока приличия не позволят нам вступить в брак.
Я стал возражать против этой разлуки и отсрочки; мы поссорились; она заявила, что я такой же назойливый, как и доктор Паттерсон, и что я, подобно ему, останусь в неведении относительно места, куда она отправится.
Я, однако, питал надежду убедить ее изменить свое решение и, поскольку стояла прекрасная весенняя погода, пригласил ее прогуляться со мной за городом, чтобы обсудить наши планы на будущее. Я был сиротой, подобно ей, и у нас не было иного места встречи, какое не могло бы повредить ее и моей репутации.
Из-за напряженной работы, к которой я всегда относился внимательно по причине своего темперамента и воспитания, я опоздал на свидание на несколько минут; место, как обычно, было пустынным; стоял прекрасный майский день, тихий и безмятежный, подобный улыбке разделенной любви. В ожидании своей возлюбленной, я медленно прогуливался.
Она носила траур, но обещала надеть темно-зеленое шелковое платье, которым я так восхищался, под черный плащ, и я высматривал этот цвет среди яркой зелени деревьев и кустарника. Она все не приходила, и сердце мое замирало от страха, что она обиделась на меня и не придет совсем, и еще более глубокого страха, что она могла, по причине обиды, скрыться в неведомом убежище, как и собиралась.
Эта мысль заставила меня пойти к ней навстречу, и тогда я увидел Роба Паттерсона, идущего по постриженной траве лужайки.
Помню, тогда мне показалось, что яркое солнце потемнело, но не от облаков или дымки, а словно во время затмения, и что деревья и цветы страшным образом поникли и приняли увядший вид.
Это может показаться ничего не значащей деталью, но я ясно помню, во что он был одет, – роскошно не по средствам, – костюм из тонкого серого сукна с вышивкой золотой нитью, совершенно не сообразующийся с его профессией.
Увидев меня, он надвинул шляпу на глаза, но это был единственный знак того, что он меня заметил; я, со своей стороны, отвернулся, не желая общаться с этим джентльменом, пока мой дух находился в смятенном состоянии.
Я отправился к дому моей возлюбленной и узнал от ее горничной, что она ушла пару часов назад.
Не хочу подробно останавливаться на этой части моего рассказа, она доставляет мне боль.
Факты же таковы, что никто больше не видел Энн Лит в ее телесном облике.
Никто не мог объяснить ее исчезновения, но это и не вызвало особых разговоров, потому что никто не проявлял к ней особого интереса; все считали, что она удалилась из-за настойчивости своих воздыхателей, тем более, что Роб Паттерсон клялся: в день ее исчезновения он беседовал с ней, и она призналась ему в намерении уехать туда, где ее никто не найдет. Это, в некотором роде, подтверждалось тем, что она говорила мне, и я был склонен поверить этому, поскольку мои чувства твердили мне, что она жива.
Шесть месяцев поисков, тревоги, горечи и печали, остались в моей памяти сплошной пеленой боли, а потом, однажды, осенним вечером, когда я, подавленный, поздно возвращался домой, я увидел ее в сумраке перед собой, бредущую, спотыкаясь, по улице, одетую в темно-зеленое шелковое платье, с клетчатым, или римским, шарфиком на шее.
Я не разглядел ее лица, потому что она исчезла прежде, чем я успел догнать ее, но она прижимала одну руку к боку, и между ее длинными пальцами я увидел рукоять хирургического ножа.
Я понял, что она мертва.
И я знал, что это Роб Паттерсон убил ее.
Было хорошо известно, что все мои родственники видели призраков, но сказать сейчас о том, что видел я, означало подвергнуться осуждению и осмеянию.
Против доктора Паттерсона не было ни единой улики.
Но я решил использовать все доступные мне средства, чтобы заставить его признаться в совершенном преступлении.
И вот как это случилось.
В те дни, в Глазго, было обязательно посещение богослужения в воскресенье, и это соблюдалось с особой строгостью; никому не разрешалось появляться в часы службы в общественных местах, и даже были наняты надзиратели, патрулировавшие улицы по воскресеньям и записывавшие всех, кто был ими встречен.
Но таких было немного, и Глазго по воскресеньям был гол, словно Аравийская пустыня.
Мы с Робом Паттерсоном ходили в церковь на Рутлинген Роуд, в Грин-энд-Ривер.
В воскресенье, после того как я увидел призрак Энн Лит, я сменил свое обычное место и сел позади этого молодого человека. Я намеревался таким образом воздействовать на его дух, чтобы заставить публично признаться в своем преступлении. Я стал сосредоточивать на нем свою ненависть и ярость, внушая ему свою волю на протяжении всей длительной службы.
Я заметил его бледность, и как он несколько раз оборачивался, но не менял места и ничего не говорил; вскоре, однако, он прикрыл лицо руками, словно молился, и я решил, что он находится в состоянии, близком к обмороку, вызванном сопротивлением его духа моему.
Я не переставал воздействовать на него. Я впал как бы в экзальтацию; мне казалось, что моя душа схватила его душу за горло, где-то над нашими головами, и кричит: «Сознайся! Сознайся!»
Пробило час дня, он встал вместе с остальными прихожанами, но как-то неуверенно. Мы с ним вышли из церкви почти бок о бок.
Когда мы вышли, путь нам преградила процессия, шедшая по улице.
Все сразу же узнали двух надзирателей, нанятых для дежурства на воскресных улицах с целью учета тех, кто не пожелал заплатить церковные взносы; с ними шли несколько горожан, если судить по их виду – покинувших свои дома в спешке и смятении.
Они несли грубые носилки, которые чья-то сострадательная рука накрыла белой льняной тканью. Виднелась полоска темно-зеленого шелка и кончик римского шарфика. Я подошел к носилкам.
– Вы нашли Энн Лит, – сказал я.
– Это мертвая женщина, – ответил один из надзирателей. – Мы не знаем ее имени.
Мне не нужно было поднимать ткань. Вокруг нас собрались прихожане, среди них был и Роб Паттерсон.
– Расскажите мне, который должен был стать ее мужем, как вы нашли ее, – попросил я.
Один из надзирателей ответил.
– Недалеко отсюда, на лужайке, у живой изгороди, мы только что видели молодого хирурга Роба Паттерсона, лежащего на траве, и записали его имя в нашу книгу, а потом подошли к нему, чтобы узнать причину его отсутствия в церкви. Но он, не ответив нам, поднялся с земли и воскликнул: «Я – несчастный человек! Взгляните сюда!..» С этими словами он сделал несколько шагов по тропинке, ведущей к реке, и исчез, а мы, спустившись к воде, нашли мертвую женщину, чье тело лежало в корнях ив…
– И, – добавил другой надзиратель, – в ее одежде запутался нож хирурга.
– Что ж, – сказал первый надзиратель, – возможно, доктор Паттерсон сможет объяснить, – поскольку я вижу его здесь, – каким образом ему удалось добраться сюда раньше нас.
Все посмотрели на хирурга, но скорее с удивлением, чем обвиняя.
Тот с уверенным видом ответил:
– Все видели, что я все утро провел в церкви, и особенно – Энеас Бреттон, сидевший позади меня и, смею поклясться, не сводивший с меня глаз во время всей службы.
– Да, ваше тело находилось передо мной, – ответил я.
Услышав это, он рассмеялся и, растолкав толпу, ушел.
Нетрудно догадаться, какой поднялся переполох; выдвигалась версия, что Энн Лит держали пленницей в одинокой хижине у реки, а затем, в припадке ярости или страха, ее тюремщик убил ее и бросил в реку.
Я в это не верил. Я знал, что ее убил Роб Паттерсон.
Его арестовали и судили.
Но он доказал, несмотря на разнообразные вопросы, что находился в церкви с самого начала службы и до ее конца; его алиби было безупречным. Тем не менее, оба надзирателя также не сомневались, что видели его на лужайке, лежащим на траве, и в его признании; он был хорошо им известен, и они показали его имя, записанное в книге.
Он был оправдан людским судом, но высший суд его осудил.
Вскоре после этого он умер от собственной руки, которую Господь вооружил и обратил против него.
Тайна так и осталась неразгаданной, но я знаю, что это я вызвал душу Роба Паттерсона из его тела, чтобы она призналась в своем преступлении, и моя возлюбленная могла быть погребена достойным образом.
Таков был рассказ Энеаса Бреттона, старого человека, поведанный мне на террасе, когда он сидел напротив портрета Энн Лит.
– Думайте, что хотите, – заключил он. – Вам скажут, что виной всему испытанное мною потрясение, или даже что я всегда был сумасшедшим. Они скажут вам, что я вижу Энн Лит в своих фантазиях, и выдумываю, когда говорю о своем счастье с ней в течение пятидесяти лет.
Он слабо улыбнулся; казалось, его лицо светится изнутри, сильнее, чем осеннее солнце.
– Вы можете сами найти объяснение того, что надзиратели видели на лужайке, сэр.
Неожиданно он слегка приподнялся на стуле и заглянул мне поверх плеча.
– А вот это, – торжествующе спросил он голосом молодого человека, – что это, по-вашему, приближается к нам сейчас?
Я поднялся и оглянулся.
В сумерках я увидел темно-зеленое шелковое платье, женскую фигуру и белую руку, манящую к себе.
Мне захотелось убежать, но счастливый вздох сидевшего передо мной старика был похож на упрек в трусости. Я смотрел на него, и его фигура казалась мне окутанной теплым светом, и когда призрак женщины скрылся в этом сиянии, превосходящем сияние угасающего солнца, я услышал радостный крик и последний вздох. Я не ответил тогда на его вопрос; я не стану делать этого и сейчас.
ЕПИСКОП АДА
The Bishop of Hell (1925)
«Принц тьмы – джентльмен!» «Король Лир»
Англия, 1790. Это самая ужасная история, которую я знаю; я чувствую себя вынужденным записать ее, поскольку она не отпускает меня, молясь, как я это делаю сейчас, милостивому Господу, чтобы он простил мое незначительное участие в ней.
Господи, помилуй нас всех!
В надежде, хотя и тщетной, что, когда я напишу эту историю, она перестанет преследовать меня, я начинаю.
Это случилось двадцать лет назад, и с тех пор ни днем, ни ночью мне нет покоя от мыслей об этой истории; я слышу, как громко бьют адские барабаны, но в этом звуке есть своя ужасная красота.
Господи, помилуй нас всех!
* * *
Гектор Грейтрикс был моим другом, но сказать «друг», – значит осквернить это благородное слово; скорее он был моим советником, товарищем, опорой в нечестии.
Он пользовался отвратительной репутацией даже среди окружавшей его толпы распутников, следовавшей за ним и льстившей ему; он зашел так далеко, что многие страшились его; его нечестие, дерзость пугали даже тех, кто закостенел во всевозможных грехах.
Но самым ужасным было то, что он имел сан священника.
Младший сын младшего сына, отец избрал для него стезю священника в надежде скорого его преуспеяния, ибо Грейтриксы занимали высокое положение, а главой семьи был знаменитый граф Калверс; однако скандальная жизнь юного Гектора была такова, что даже в те дни он был лишен сана. Его товарищи в клубах и игорных притонах с горькой насмешкой называли его епископом ада.
Я пишу о 1770 году, когда началась эта история.
Гектор Грейтрикс был тогда, что называется, на пике своей славы. Нельзя было отказать ему в некотором великолепии; он был в этом выше на голову своих товарищей, впрочем, он превосходил их и своим умом; его остроумие, изобретательность, дерзость, – не имели границ, но все эти качества были обращены во зло. В то время ему было около тридцати лет, он был великолепно сложен, грациозен, силен; с рыжими волосами, с чертами лица, еще не несшими печать распутства, в изысканной одежде и с манерами безукоризненными и обаятельными. Но среди его знакомых не было ни одного достойного мужчины, ни одной уважаемой женщины, все его товарищи предавались греху, не исключая меня.
Впрочем, одно исключение все-таки было. Полковник Балкли, его кузен по женской линии, оказывавший ему помощь своим положением и деньгами. Не знаю, почему; ибо Уильям Балкли был самым строгим, честным и пунктуальным человеком, обладал значительным состоянием, высоким положением и сделал выдающуюся карьеру.
Сейчас я думаю, впрочем, как и тогда, что полковник Балкли совершенно не понимал, кем был на самом деле Гектор Грейтрикс и к какому кругу принадлежал. Злодей мог выглядеть совершенно искренним, и его кузен, считая его несчастным и достойным порицания, ни в коем случае не считал при этом подлым и бесчестным.
