Текст книги "Нецензурное убийство"

Автор книги: Марчин Вроньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Пан младший комиссар! – рявкнул комендант.

– Прошу прощения, – вздохнул Зыга, – если уж следственное управление до сих пор не решалось задержать Закшевского, то вряд ли стоит делать это под таким предлогом. Как только поднимется шум, его тут же придется освободить.

– А ваши предложения? – раздраженно спросил Собочинский.

– Пан старший комиссар, сейчас еще только два часа дня. Я в отличие от некоторых не гадалка. Предлагаю расследовать все линии, даже и эту, но без каких-либо поспешных выводов. Если уж я должен угадывать, то ставил бы на личную месть. На кого-то, кто сделал все, чтобы отвести от себя подозрения. Кстати, отпечатки пальцев что-нибудь дали?

– Преступник работал в перчатках, – нехотя буркнул Томашчик.

– Тем более я не хотел бы давать никаких заключений, пока не ознакомлюсь с бумагами Биндера. Он ведь был журналистом, а значит, мог крепко кому-нибудь досадить. Коммунисты? Это слишком очевидно.

– Пан старший комиссар, я настаиваю! – чуть ли не выкрикнул Томашчик. – Машина с водителем ждет. Я знаю местонахождение подозреваемого. Он в любую минуту может сесть на поезд и исчезнуть.

– Ну, так можно взять его под наблюдение и задержать на вокзале… Есть тысячи способов, Адольф. И лучших, потому что тогда он тебя куда-то приведет. Впрочем, я не понимаю, у нас ведь есть собственные политические агенты, если на то пошло! Пан старший комиссар, кто, в конце концов, должен вести это расследование?

– Вы, младший комиссар Мачеевский, – кивнул комендант. – Конечно же, вы. Но за Закшевским вы поедете с младшим комиссаром Томашчиком, который временно будет вашей правой рукой по политике. Люди должны знать, что полиция делает все возможное.

– Если речь идет о публике… – Зыга пожал плечами.

– Пан младший комиссар! – вновь одернул его Собочинский.

– Так точно, пан комендант. Выезжаю немедленно.

– Ну, за работу, господа.

Щелкнув каблуками, Томашчик с победным видом вышел из кабинета. Зыга выскользнул вслед за ним, ощупывая карманы в поисках портсигара.

* * *

Черный «мерседес» притормозил около магистрата, пропуская перебегавших через улицу школьниц в беретах гимназии Люблинской унии. Шофер нажал на клаксон, заскрежетал отпущенный ручной тормоз, и авто покатило вниз по Новой за пыхтящим автобусом.

– Поздно. – Мачеевский посмотрел на часы.

– Да, «тройка» опоздала на пять минут, – засмеялся сидящий рядом с водителем Томашчик, показывая на автобус.

– Поздно, – повторил Зыга. – Застанем ли мы их там в это время? Уже больше двух.

– У меня имеются свои информаторы. И твой агент тоже пускай поучится.

Зельный не отреагировал, но быстро глянул на шофера – шпика Томашчика, не доставило ли ему, часом, удовольствия язвительное замечание его шефа. Однако на лице коллеги из следственного управления читалось лишь полное равнодушие. Он сидел за рулем почти как чиновник за своим столом; если есть стол, кто-то должен перекладывать на нем бумаги, если есть руль, кто-то должен его крутить. Мачеевский говорил про таких: «оправдание общественной службой». Зельному вспомнился фильм об искусственных людях, на котором он был с… Он не помнил ни названия, ни с какой девушкой смотрел эту чепуху о мире сто лет спустя, хотя, безусловно и несомненно, фильм был в «Корсо». Это он как раз помнил хорошо, потому что потом барышня потащила его к Семадени: «Это ж всего в двух шажочках отсюда, заглянем, а, Тадек?» И он в конце концов угрохал на всё про всё больше двадцати злотых, а она потом все равно пошла прямо домой, шлюха подзаборная!

«Мерседес» разогнался на Любартовской, широкой и – как большая часть люблинских улиц – спускающейся вниз от центра. У моста через Чехувку им снова пришлось сбросить скорость, чтобы не врезаться в лениво поскрипывающую конную телегу. На рыночной площади справа, как обычно, толпились деревенские бабы, прислуга и домработницы, которые делали закупки, пользуясь тем, что днем цены ниже, чем с утра. Одна – груженая корзинами, приземистая тетка едва не налетела на капот полицейского авто. Шофер надавил на клаксон, на что баба только сплюнула и зашагала как навьюченный верблюд к Броварной.

– Ну же, поехали! – поторапливал Томашчик.

Подскакивая на все более паршивой мостовой, «мерседес» двинулся дальше. Задержались они только на пересечении с улицей Чвартек, извивающейся вверх к костелу, который вроде как был старейшим в городе.

Шофер развернулся и подъехал к комиссариату на той стороне улицы.

– Идем, Зыга, – махнул рукой Томашчик.

Внутри, у стола за барьером сидел, склонившись, старший сержант и что-то усердно и аккуратно писал.

– Слушаю. – Он поднял голову.

– Следственное управление, младший комиссар Томашчик. – Сыщик показал свою бляху. – Мне нужно несколько человек на Тясную, 2.

– Есть, пан комиссар. – Полицейский вскочил и вытянулся по стойке «смирно». – Но…

– Что?

– Я тут один. Люди на участке.

– На участке! – заорал Томашчик. – А около рынка то и дело кто-нибудь бросается под автомобиль. Почему никто не стоит там и не штрафует, а? Ваша фамилия!

Мачеевский кисло улыбнулся. Он с минуту раздумывал, не помахать ли из-за спины Томашчика служивому, чтобы успокоить, но отказался от этой мысли, поскольку тот выглядел не слишком сообразительным.

– Идем, – сказал он, поправив шляпу.

Зельный стоял, облокотясь на капот машины, и пожирал взглядом молодую еврейку, которая неспешно поднималась по крутой улочке Чвартек. Агент занял выгодную позицию, чтобы ни на миг не терять из виду ее точеные лодыжки, которые не могло прикрыть пальто.

– Паршиво, поедем одни. – Томашчик ударил кулаком по открытой ладони. – Надеюсь, твой человек настороже. Ну, в машину!

Набриллиантиненный агент кивнул и, с сожалением покинув свой наблюдательный пункт, уселся сзади рядом с Мачеевским.

– Ну и что ты об этом думаешь, Зыгмунт? – поинтересовался как будто уже менее самоуверенно Томашчик.

– Ничего я не думаю, меня переполняет слишком большое счастье, – буркнул Зыга.

– Счастье? – изумленно переспросил младший комиссар.

– Я всего седьмой год служу в полиции, а уже второй раз удостоился чести ехать на служебном автомобиле. Я тебе этого, Адольф, до конца дней не забуду.

Зельный отвернулся к окну, чтобы не прыснуть от хохота. Он хотел упереть взгляд во что-нибудь более любопытное, чем затылок шофера, но, как назло, ни одна обольстительная особа не переходила в тот момент Любартовскую, а потому он принялся рассматривать фасады еврейских домов.

Политический следователь поджал свои узкие губы и ничего не ответил. Тем временем черный «мерседес» свернул на Бонифратерскую, а потом – пропустив карету «скорой помощи», мчавшуюся в больницу Иоанна Божьего, – на Тясную. Шофер перекрыл машиной ворота дома под номером 2 и вытянул ручной тормоз.

Томашчик вылез первым. Ему даже не пришлось показывать полицейскую бляху – дворник подбежал сам.

– Все на месте, пан комиссар. Никто не выходил, – доложил он заискивающим тоном. – Сюда. – Он указал метлой на лестничную клетку за своей будкой. – Третий этаж, под табличкой «Бауманова».

– Идем, и смотрите в оба. – Томашчик расстегнул пальто и пиджак. Из-под полы выглянуло дуло револьвера.

– Есть, – пробормотал Зельный, поправляя галстук. – Давай иди! – приказал он дворнику.

На лестнице им встретилась старая еврейка с пустым угольным ведром. Она уже открыла было рот, чтобы спросить, кого ищут, но тут увидела оружие, выглядывающее у Томашчика из-под полы, и юркнула в квартиру. Зельный, замыкавший шествие, проходя мимо женщины, вежливо приподнял шляпу. Перепугавшись еще пуще, она захлопнула дверь, и было слышно, как запирает ее изнутри на цепочку.

Тем временем дворник стоял уже у квартиры Баумановой и поглядывал на Томашчика, ожидая указаний.

– Ну, стучи давай! – сказал тот вполголоса. – Спросят «кто», скажи: «Дворник».

Не спросили. Никто даже не приподнял заслонку «глазка». Дверь вообще не была заперта, поэтому полицейские не услышали звук открываемого замка, а только легкий скрип дверной ручки.

– Вы к кому? – На пороге стояла высокая рыжеволосая девушка в толстых очках, сваливающихся ей на крючковатый нос.

– Полиция! – рявкнул Томашчик, одной рукой показывая бляху, а другой подталкивая своего агента, чтобы тот вошел первым.

Квартира была небольшая. Прихожая служила одновременно и кухней, в следующей комнате, помимо супружеского ложа и резного дубового шкафа, с трудом помещались зеркало и обшарпанный дамский секретер. Только в последней комнате с маленьким балкончиком, выходящим во двор, стояли стол, стулья, кресло, застекленный книжный шкаф и комод с патефоном.

Томашчик выдохнул, увидев, что пятеро молодых людей сидят на своих местах, не пытаясь ни бежать, ни сопротивляться. Он подошел поближе и обвел взглядом коллектив редакции «Нашего знамени».

– Здравствуйте… – начал он с глумливой улыбочкой. – А может, скорее «шалом», – поправился он, заметив, что все три девушки за столом имеют ярко выраженные семитские черты. Только двое мужчин не были похожи на евреев.

Никто не ответил, а потому он повернулся к женщине в толстых очках. Она теперь стояла у книжного шкафа, и Зельный крепко держал ее под руку.

– Пани Бауманова? – спросил Томашчик. – Документы! Остальным тоже.

Его агент, положив ладонь на ручку балконной двери, смотрел во двор – тесный, треугольный, с одного боку забор и притулившиеся к нему три будки сортиров, с другого – флигель.

Мачеевский остался стоять у двери. Он устремил взгляд на развалившегося в кресле мужчину лет двадцати пяти, в брюках-гольф и лыжном свитере. Мужчина был не слишком высокий, но плотный, а потому едва умещался на сиденье. Он лениво отслеживал взглядом сыщиков.

– И сам главный редактор товарищ Закшевский! – обрадовался Томашчик, сравнивая его квадратное лицо с фотографией в паспорте. – Может, нас ждет еще какой сюрприз?

– Ждет не дождется, – процедил Мачеевский. – Шляпы пересчитал? – указал он на вешалку в прихожей.

– Пересчитал, две штуки.

– Вот именно! – усмехнулся Зыга. – Одна – этого… – Он указал на молодого человека с усиками, который то и дело нервически застегивал и расстегивал верхнюю пуговицу на пиджаке своего серо-пепельного костюма. Зельный заметил это и на всякий случай прощупал ему внутренние карманы.

– Ну, а второй – Закшевский, – пожал плечами Томашчик.

– Ты ничего не смыслишь в моде, Адольф. Разве товарищ главный редактор похож на того, кто носит шляпу?

– А где тогда третий?

– А я что, знаю? Может, во дворе, в уборной.

Томашчик усмехнулся – Зельный решил, что, не иначе, при мысли о том, какое глупое лицо будет у коммуниста, который выходит себе спокойненько из нужника, а у него на руках защелкиваются наручники.

– Пошли! – кивнул Томашчик своему агенту.

Как только за ними закрылась дверь, Мачеевский схватил Закшевского за плечо.

– За мной! – рявкнул он. – Вы проследите, – велел он официальным тоном Зельному. Завел редактора в спальню и толкнул на кровать.

– Ну что ты, Зыга? – засмеялся Закшевский. – Вот так вот сразу и в койку?

– Не надейся, Юзек. Обжиматься мы с тобой можем на ринге, в клинче. Только что-то я последнее время тебя не вижу. Пишешь, вместо того чтобы боксировать?

– А что? Хочешь автограф попросить?

Мачеевский усмехнулся, покачал головой. Да, этот парень был прирожденным боксером, даже говорил так, как будто по морде бьет. Закшевский привлек его внимание уже несколько лет назад, когда будущий редактор подрывной газеты был студентом первого курса на юридическом в католическом институте и только еще начинал тренироваться. Тогда он писал чрезвычайно благонадежные стихи о родине и всякие благоглупости, но, видать, отсутствие стычек с цензурой дурно сказалось на его темпераменте.

– Где ты был ночью? – рявкнул Мачеевский.

– А где здоровый мужик бывает по ночам, Зыга?

Младший комиссар пронзил его взглядом. Нет, Закшевский не мальчишка, который сразу начнет колоться, едва почувствовав суровый взгляд полицейского. И Мачеевский об этом прекрасно знал, однако хотел убедиться, действительно ли он ни на грош не верит Томашчику.

Не верил. Закшевский всегда обожал скандалы. Студентом он преследовал корпорантов[6]6
  Корпорант – член студенческой корпорации. Членство в таких корпорациях не заканчивалось, как правило, после окончания учебы, а продолжалось всю жизнь. – Примеч. пер.


[Закрыть], поскольку те преследовали евреев. И не раз плачущий от унижения молодой эндек[7]7
  Эндеки (сокр. от начальных букв польск. Narodowa Demokracja – национальная демократия), обиходное название связанных идейно польских националистических организаций. – Примеч. пер.


[Закрыть] вынужден был карабкаться ночью на фонарь, чтобы снять шапку, которую забросил туда Закшевский. Но убить? Кулаком – возможно, но не ножом.

– Кто зарезал Биндера? – бросил младший комиссар. По выражению лица молодого редактора он догадался, что тот уже знает о событиях прошлой ночи. – Как ты думаешь, Юзек?

– Думаю, что так ему и надо, сукину сыну.

– Ты весьма поэтично это выразил. А конкретнее, пока мой коллега не вернулся из сортира?

– Откуда ж мне знать, Зыгмунт?! – Закшевский развел руками. Взял вышитую подушечку, перевернул ее и левым боковым отправил за изголовье кровати. – После этих судебных разбирательств мы с ним больше ни разу не виделись.

– После судебных разбирательств?

– Да, о клевете. Это тянется еще с тех пор, когда я работал в «Курьере» у Тромбича. – Он громко вздохнул и посмотрел Мачеевскому в глаза. – Слушай, Зыга, здесь вы ничего не найдете, как спортсмен спортсмену тебе говорю. Можете нас отправить в кутузку, но зачем? Одно дерьмо и позор для полиции. Ты ж ведь знаешь, я тоже изучаю право.

– Это не моя идея, но не бери в голову. Только ты со мной не знаком, ясно?

– Ну что ты?! – широко улыбнулся Закшевский. – Разумеется, я с тобой не знаком. Девушки бы разобиделись, что я полиции стучу!

Все четверо сидели за столом, не говоря ни слова, а Зельный с кислой миной просматривал грампластинки: один сплошные бетховены, ни тебе вальсов, ни танго. Мачеевский вывел редактора из спальни и велел ему встать рядом с ним у вешалки. Вскоре дверь квартиры открылась, и агент впихнул внутрь изрытого оспой парня в наброшенном на плечи демисезонном пальто. Томашчик вошел последним.

– Что происходит? – спросил он, увидев в прихожей Мачеевского с Закшевским.

– А что должно происходить? Проверь-ка лучше спальню. Этот тут странно смотрел, когда я рылся в постели. Я его караулю.

Он подвинулся поближе к выходу, надавил на дверную ручку. Подождал, пока Томашчик и его агент начнут перетрясать кровать. Глянул еще, что делает Зельный. Зельный ничего не делал, пластинки ему наскучили, и теперь он разглядывал молчащих женщин. Было ясно, что ни одна из них не в его вкусе, но, несмотря на это, он заученным движением откинул шарф, чтобы лучше смотрелся шелковый галстук.

– Расспроси знакомых o Биндере. – Мачеевский украдкой сунул Закшевскому в руку бумажку с номером телефона. – Обязательно! – прошептал он с напором. – А теперь убирайся!

– Зачем? – удивился редактор.

– Затем, что говно. Удрал от меня. Не укараулил я тебя, коммунист хренов.

– Что-то ты, Зыга, больно щедрый. Все ваши станут гоняться за мной по городу.

– Подумаешь, невидаль! Им и без того хлопот хватает с трупом Биндера. А даже если и так, то что? Ну, заберут на 48 часов. – Мачеевский осторожно приоткрыл дверь и вытянул Закшевского на лестничную клетку. Звуки обыска в спальне стали чуть тише. – Мне тоже придется тебя ловить, если будешь и дальше стоять тут столбом. Только не с такой помпой. Решайся – сейчас самое время бежать.

– Ладно, Зыга, – помолчав секунду, буркнул Закшевский. Внезапно в его глазах блеснула искорка веселья. – А чтобы было реалистичнее… Может, дам тебе хотя бы разок по морде?

– Не перегибай палку, Юзек, не то по носу захреначу.

– Ну, до скорого! – Редактор быстро пожал Мачеевскому руку.

– Не забудь о телефоне.

– Не беспокойся, – бросил Закшевский, сбегая по ступеням.

Когда он уже был внизу, Зыга услышал шум потасовки и грохот падающего тела.

– О Езус Мария! – выругался дворник.

– Выслужиться хотел, так терпи, – тихо проворчал Зыга и вернулся в квартиру, едва не столкнувшись с обеспокоенным Томашчиком.

– Что? Где задержанный?

– Выйди, пожалуйста, в коридор, – спокойно сказал Мачеевский. – Один.

– Сбежал? – догадался Томашчик, закрыв за собой дверь. – Сбежал, значит?! Ну прекрасно! Ты не знаешь, какие сволочи эти политические. Затаившиеся сволочи. Вот что выходит, когда кто-то берется не за свое дело. Ну ничего, я вышлю в город Новака и Гайовничека…

– Никого не высылай, – охолонул его Зыга. – Обычный рапорт, и все. Пусть его околоточные ищут. И запомни, от меня еще ни один ловкач не сбежал, а уж тем более политический фраер! – Он ткнул Томашчика пальцем. – Не делай ничего, потому что все равно ведь у тебя на него ничего конкретного нет.

– Ну как это так? Я не понимаю. – Томашчик нервически поправил очки.

– А тебе понимать и не надо, – пожал плечами Зыга. – Не твое дело. Собираемся, а то Биндер остынет.

* * *

Томашчик, ни слова не говоря, вышел из кабинета начальника следственного отдела. Зыга слышал, как он в ярости шагает по коридору, потом хлопнула дверь комнаты политических агентов. Крафт из-за своего стола растерянно посмотрел на Мачеевского.

– Тебе не следовало при мне на него гавкать, – сказал он. – Он тебе этого не забудет.

– Пусть скажет спасибо, что не при Зельном. А тянуло меня, Генек, ой, тянуло.

Если честно, Зыга слегка раскаивался, что сдали нервы. Но не мог он больше терпеть – Томашчик хозяйничал так, будто это он руководит расследованием. А когда еще вдобавок пригрозился, что пойдет на прием к Собочинскому, Мачеевский посоветовал ему позвонить министру и на всякий случай еще в пожарную охрану.

Естественно, речь зашла о Закшевском. Потом об остальных редакторах «Нашего знамени», которых Зыга приказал отпустить после допроса. Под конец снова вернулись к главному редактору. Томашчик упорствовал, что, сбежав, революционный поэт признал свою вину. Мачеевский даже не пытался объяснять, что, задержав его, они только выставят себя на посмешище. И тем более не хотел открывать, что завербовал Закшевского, потому что раздухарившийся Томашчик рвался бы использовать его в собственных целях. И неизбежно спалил бы информатора.

– Не бойся, Генек. – подмигнул Зыга заместителю. – Как только меня выгонят, тебя повысят.

– Можно уже, пан начальник? – Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул Зельный.

Мачеевский кивнул. Зельный вошел первым, развернул стул спинкой вперед и уселся на нем, как видел в каком-то фильме, откинув полы пальто и демонстрируя галстук. Фалневич занял место в углу рядом с обшарпанным шкафом, где хранились дела; два унылых агента – Вилчек и Гжевич – встали, прислонившись к стене.

– Ну, – начал инструктаж Зыга, – младший комиссар Томашчик пишет рапорт, а значит, у нас есть немного спокойного времени. Старший участковый Гжевич – самый младший, начинает.

– Есть. – Полицейский вынул блокнот. – Я, старший сержант Вилчек, Ковальский и Марчак опросили всех соседей убитого по дому. Никаких новых фактов. К нему часто приходили его сотрудники. Это были краткие визиты, званых приемов он не устраивал. У нас имеются словесные портреты и несколько фамилий: ведущие редакторы «Голоса Люблина» и давние партийные приятели. Мы с Вилчеком забрали бумаги убитого, они в хранилище, только что привезли. Бумаг было много, мы наняли извозчика. Злотый двадцать, пан комиссар.

– Я вам что, банк? Надо было взять в помощь рядового полицейского. Обернулись бы максимум за два захода. А впрочем, вы переплатили, надо было поторговаться. У нас есть какие-нибудь средства на фанаберии агента Гжевича? – спросил Мачеевский Крафта.

Заместитель только руками развел.

– Нет, – закрыл тему Зыга. – А из пустого даже я вам не налью. Дальше.

– Ковальский и Марчак, – поникшим голосом продолжал полицейский, – ходили расспрашивать знакомых убитого. Не всех застали по адресам. Это пока все, пан комиссар.

– Старший сержант Вилчек? – Мачеевский направил вечное перо на очередного агента.

– Тоже ничего интересного, пан начальник. – Сыщик на минуту отклеился от стены. – Подробности сейчас внесем в рапорт. – Он глянул в свой блокнот. – Ага, дворник показал, что ворота были заперты, но первое – такой замок можно гвоздем открыть, и второе – имеется проход из соседнего двора. Может, что-то будет в этих бумагах, но их все и за сто лет не просмотришь.

– Ладно, – усмехнулся Зыга. – A Фалневич?

– По поручению комиссара Крафта я был в редакции. Сторож меня пустил, потом подъехал редактор… как его там… редактор Алойзий Павлик. Я хотел обыскать помещение, но мы не получили разрешения прокурора.

– Разумеется, и не получите, – проворчал Мачеевский. – Сразу бы прошел слух, что это политическая провокация. Вы на это надеялись, комиссар Крафт?

– Попытаться стоило, – пожал плечами заместитель.

– Мы обыскали только письменный стол редактора Биндера. За его содержимым были направлены два полицейских. Они должны бы уже вернуться.

– Учитесь, вот как надо работать. – Зыга сурово посмотрел на Гжевича. – Пан Крафт?

– Врач констатировал, что смерть наступила под утро. В три, возможно, в четыре. Умер от удара по голове тупым предметом, остальные травмы нанесены после смерти. Вскрытие завтра. До вечера в нашем распоряжении будут еще четыре агента. Предлагаю, чтобы они сменили остальных и попытались связаться со знакомыми Биндера: редакторами и сотрудниками газеты, людьми, упомянутыми в календаре и адресной книге, начиная с самых последних записей. Мотивы… ну, пожалуй, все-таки политические, – рискнул заместитель.

– Не приведи Господь! – Мачеевский поднял руку. – Что угодно, только не политические. Фалневич, Вилчек, Гжевич – домой отсыпаться. Завтра с самого утра явиться ко мне. Как вернутся Ковальский и Марчак, то же самое. Знакомых спрашивать, не было ли им что-то известно о планах Биндера на вечер перед смертью. Долги, личный враг, соперник, обманутая любовница… Я бы пока искал что-то такое. Не важно, что убитый был образцом мещанских добродетелей. Спрашивать вежливо и соболезновать. С политическими шпиками, тоже нашими, не брататься и не болтать. От Томашчика удирать. Да, Фалневич и Гжевич, завтра прямо с утра мне понадобится архив номеров «Голоса» за этот год. Посмотрим, с кем он перецапался. Всё. Комиссар Крафт, вы передадите инструкции Ковальскому и Марчаку.

– Конечно. – Заместитель закрыл блокнот. – Как нам быть с более ранними делами? На понедельник назначен допрос кладовщиков по делу о взломе на бойне. В полдень заканчивается сорок восемь часов задержания Вирша, разбой с применением.

– Разбой? Дело нехитрое, как раз для рядовых из комиссариата. Подгоните их, пускай поработают. Кладовщики пару дней подождут, им от этого хуже не будет.

– Ну а мне что делать, пан начальник? – спросил Зельный, пригладив волосы.

– А ты прогуляешься по борделям, поспрашиваешь, – сказал младший комиссар и тут же перешел на официальный тон: – Только не говорите, что вы для этого задания не подходите!

При виде того, как разинул рот Зельный, даже Гжевич, которого ударили по карману, не сумел сдержать смех.

* * *

Вечер для ноября был вполне приятный. По крайней мере, был бы, если б не мертвый Биндер с утра и живой Томашчик днем. Мачеевский неспешно шел по улице Зеленой, параллельной помпезному Краковскому Предместью, минуя обшарпанные подворотни тех самых домов, которые с фасада выставляли сияющие витрины магазинов и соблазнительные вывески ресторанов. Зыга шагал, сунув руки в карманы, с папиросой в зубах.

Проходя мимо бывшей православной церкви, а ныне костела миссионеров, в котором уже послезавтра его ждала добровольно-принудительная месса для полицейских, он на минуту поднял взгляд на небо. Звезд не было, но сквозь тучи проглядывала луна. Был третий день после полнолуния, а потому никакие астральные флюиды не могли бы объяснить чудовищного убийства в квартире Романа Биндера, если бы Зыга верил в подобные вещи. Однако он не был скучающей вдовой, чтобы угодить в когти спиритизма или астрологии. Факт, он был вдовцом, как и Биндер, но отнюдь не скучающим. Детей, которых надо нянчить, ни своих, ни чужих, у него не было, а два месяца назад он завязал многообещающее знакомство с панной Ружей, медсестрой из Больничной кассы с Ипотечной. Вполне, впрочем, современной и эмансипированной, жаль только, что он не мог пригласить ее к себе. Не выходило; его развалюха на Иезуитских Рурах скорее напоминала пьяный притон, чем дом полицейского офицера.

Нет, о личных делах он сейчас думать не хотел!

Он вышел на минутку, чтобы ощутить пульс города, а может… за озарением. Однако озарение не приходило. Сердце Люблина билось в неспешном ритме старого флегматика. Завтра, конечно, с провинциальной метрополией случится сердечный припадок, когда в утренней газете она обнаружит труп и потянется за успокоительными порошками. «Ничто так не оживляет номер, как свежий труп», – говорил якобы сам Биндер.

– Так тебе и надо, сукину сыну, – пробормотал Мачеевский. – Но зачем так? И почему сегодня?

Он повернул на Свентодускую и по Краковскому Предместью направился к комиссариату. Был соблазн зайти выпить водки, но ему надо было просмотреть уйму бумаг.

– Вернулись, пан комиссар? – спросил дежурный, хоть и совсем не выглядел удивленным.

– Да. Заварите мне кофе.

– Но… – огорчился полицейский. – Кофе нету, пан комиссар. То есть, может, и есть, но злаковый. Ну а чай, насколько я вас знаю, пан комиссар, предлагать не буду.

– Тогда пусть кто-нибудь сбегает в «Европу». Крепкий, черный, полный кофейник.

Он зажег настольную лампу и вытащил очередную папиросу. В портсигаре оставалась, правда, всего одна, но у него было еще по целой пачке в обоих боковых карманах пальто. Затянулся, поглядывая на три кипы бумаг под окном. Конечно, с какой ни начни, все равно потратишь полночи на чтение всякой чепухи, пока на что-то наткнешься. Если вообще наткнешься.

Подвинул поближе самую дальнюю стопку и начал перелистывать, страница за страницей. Его не удивляло, что литераторы любят работать тогда, когда приличные люди спят. Вокруг – тишина и спокойствие. Был только его разум против хитросплетений преступления. «Хитросплетения преступления», хорошее название для книги, если он вдруг спятит и надумает стать романистом.

Прошло где-то с четверть часа, когда от чтения его оторвал громкий спор, доносившийся снизу. Он открыл дверь.

– Нельзя. Я сам отнесу, – упорствовал полицейский.

– Отнесете? Господин хороший, да как же вы этот поднос удержите?! – Мачеевский узнал голос пана Тосека, одного из пожилых официантов. – Разобьете, господин старший сержант, а за фарфор кто платить будет?

Зыга подошел к лестничным периллам и наклонился.

– Пропустите пана.

– Есть, пан комиссар, – официальным тоном подтвердил дежурный. – Проходите, пожалуйста.

Щеки у пана Тосека раскраснелись от вечернего холода. Поверх униформы официанта он набросил только демисезонное пальто. Но, как пристало бывшему солдату, об экипировке он заботился лучше, чем о самом себе. Поднос с кофе был укутан несколькими слоями салфеток. Когда пан Тосек поставил его на стол, из кофейника все еще поднимался пар.

– Запишите, пожалуйста, на мой счет, а это вам за беспокойство, пан Тосек. – Зыга вытащил из кармана пятьдесят грошей, в другом отыскал еще десять.

– Ни в коем случае, уважаемый пан комиссар! – Официант поднял руки, как преступник под дулом револьвера. А потом продолжил, уже доверительным тоном: – Человек моей профессии знает все. Раньше, чем парикмахер и даже журналист. Что ж будет с нашей Польшей? Вы посмотрите, евреи и коммунисты подняли головы, а поляки что? Пан комиссар сидит до поздней ночи, а где остальные? И как людям верить, что полиция схватит этого, с позволения уважаемого пана комиссара, этого сукина сына?

– Эй, вы пан, полегче! – Мачеевский посмотрел на него исподлобья.

– Виноват, пан комиссар, извольте принять извинения. Утром мальчик придет за подносом, а сахар… Пускай уж остается, только сахарницу скажу, чтоб забрал.

Когда официант вышел, Зыга заглянул в сахарницу. Она была полупустая.

– Сделал, однако, одолжение! – усмехнулся Мачеевский.

Подойдя к окну, нечаянно задел столик с печатной машинкой; чуть-чуть всего задел, но мебель все равно едва не развалилась. Младший комиссар сжал руку в кулак и пригрозил раздолбанной машинке, носившей гордое название «Орел». «Орел» – первая польская пишущая машинка. Возможно, сразу после обретения независимости она еще работала исправно, но Мачеевский познакомился с ней лишь в 1926 году, после майской авантюры маршала[8]8
  Имеется ввиду «майский переворот» (12 мая 1926 г.) маршала Пилсудского (1867–1935), когда он после трехдневных боев вернулся к власти и занял посты военного министра и премьер-министра. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Ему вспомнились слова, которыми приветствовал его тремя годами раньше младший комиссар Хейвовский в Замость, когда в тамошнем следственном отделе Мачеевский начинал службу.

«Бумага – казенная, пан прапорщик, а значит, не для всяких каракуль, не для того, чтоб сапоги чистить, и, Боже упаси, не для сортира. Лист должен использоваться с обеих сторон. Получите полпачки на год, а как вся выйдет, это уже ваша головная боль, что делать».

Прошло совсем немного времени, и Зыга понял, каким чудом его коллеги не исчерпывают свой лимит бумаги через два месяца – просто они пишут только тогда, когда это абсолютно необходимо. Зато Биндер, будучи журналистом, бумагу не экономил. И из-за этого младшего комиссара ждала тяжелая ночь.

* * *

 Косьминек только делал вид, что спит. Перед облезлыми воротами, правда, не посиживали профессиональные безработные, но в закоулках Гарбарской или Длугой то и дело мелькала тень в надвинутом на лоб картузе и с приклеенной к губам папиросой. И сразу исчезала во мраке и бурой осенней мгле, ловко минуя зловонные лужи у кожевенного завода.

Статный усач остановился на углу Гарбарской и Вспульной, зажег спичку. Через минуту запахло фосфором, потом, уходя, он оставил за собой аромат хорошего египетского табака. Они его не задержали, хотя их было трое. Фраер, но чувствует себя здесь слишком свободно. Глянул из-под шляпы на шпану и как ни в чем не бывало двинулся дальше, даже шагу не прибавил. Манек, самый младший из троицы стоявших на углу мальчишек, получил от кореша локтем в бок и исчез в подворотне. Остальные разошлись в противоположные стороны, один в направлении Желязной, второй – к железнодорожным путям. Этот последний, переходя через улицу, имел возможность подольше наблюдать чужака, и обратил внимание на его добротное пальто из светлой шерсти и усы, как у маршала.

Городской фраерок или деревенщина при деньгах, оценил он. Но чего он тут ошивается, ища приключений на свою голову?

Чужак спокойно миновал очередной угол и исчез из виду за тупиковым путем, ведущим в ворота кожевенного завода. Тем временем Манек пробежал по двору, перескочил забор и появился из мрака на соседней улице. Быстро глянул, горит ли на втором этаже свет. Протяжно свистнул в два пальца. В окне появилась тень, потом пропала. Манек ждал, прислонившись к стене.

Скрипнула узкая дверь в никогда не открывавшемся полностью подъезде низкого каменного домика. Шпаненок увидел сначала огонек папиросы, а потом Сташека Бигая.