Текст книги "Полька"

Автор книги: Мануэла Гретковска

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Так что свободная воля существует, я могу поступить так или иначе, но мои действия известны заранее – с точки зрения Вселенной, где «мой мир» закончил свои «эксперименты» и обмены, став прошлым будущего. Малыш в нашем любовном эксперименте мог возникнуть когда угодно – достаточно попасть в нужный канал. Но «рукопожатию Вселенной», повторяющему эротическое объятие родителей, было уготовлено свое, уникальное мгновение.

У входа в музей покупаю розу и погружаю нос в лепестки, словно в кислородную маску. Едем дальше, в сторону Познани. Названия польских улиц Томас, Ягин приятель, выговорить не в состоянии. С немецкой педантичностью он описал ориентиры: третий светофор, поворот, потом направо, дорога заканчивается на поле подсолнухов.

У Яги огромный живот, ей уже вот-вот рожать. Я показываю свой (незаметный), и мы сразу находим общий язык. Кто сказал, что в Польше демографический кризис? Из трех девушек в этих цветущих подсолнухах – две с пузом. Осматриваем недавно снятый дом. Нераспакованные коробки – хозяева только переехали. На стенах – картины венесуэльца, который приехал из Америки вслед за Томасом. Коридор забит трансатлантическим багажом в запечатанных металлических ящиках. В кухне помешивает кисловатое сливовое варенье украинка Галя. Домашние прозвали ее Королевой Мармелада. Стащив по ложечке варенья, мы выходим в сад.

И оказываемся в самом жерле польской осени, окружившей переделанную в фазенду хату. Всем табором – домработницей, огромными псами, дочкой, перекрикивающимися по-испански парнями – по-царски заправляет Яга. «Сжимает» ноги, чтобы перенести ребенка с Девы на Весы. И это ей удается, как удается держать в руках весь этот балаган.

Беата раскачивается в гамаке. Мы рассказываем о своих приключениях с беременностью. Тошнота от дуновения ветра, перепады настроения и жизненный хаос: где жить, что дальше? В Сантьяго у Томаса была парикмахерская на самой богатой улице. Выдержит ли он в Польше, справится ли? А удастся ли мне пересадить Петушка обратно в Польшу?

Томас с Ягиной дочкой, венесуэльским индейцем и Королевой Мармелада набиваются в микроавтобус – едут за покупками. Из всей компании по-польски говорит только девочка.

– Хочу новый школьный ранец, – требует она решительно.

– Ja, el torrrnisterro, sehr gut [18]18
  Да, р-р-ранец, очень хорошо (нем., исп.).


[Закрыть], – записывает Томас.

Вечером уговариваю Беату забежать к моему знакомому, Л. Плутаем между Мокотовым и Урсиновым [19]19
  Районы Варшавы.


[Закрыть]в поисках ориентира – костела бернардинцев. Его нет. Звоним Л.

– Где костел?

– Погасили.

Костел поглотила темнота – на ночь освещение выключают.

Л. недавно купил квартиру в новом районе. Он пока один, соседей нет – кроме борделя, въехавшего самым первым. Хозяин после ареста мафиозной группировки испарился. Пустые новые кварталы, напротив кладбище. От могил улицу отделяет низкая насыпь. На это жилье Л., художник, потратил все свои сбережения. Пытаясь придумать, как бы выплатить очередную часть кредита, он стоял у окна и наблюдал за похоронами. Печальное зрелище и подсказало ему, как умершие могут помочь заработать живым: портреты в гробу!

Администрация кладбища продемонстрировала Л. ассортимент ангелочков, голубков и крестов. Портретов в гробу в Варшаве не делают. Если он даст образец, они выставят в витринах варшавских кладбищ – Повонзки, Вулька Венглова. Будучи профессионалом, Л. отправился в Вилянов [20]20
  Вилянов – дворец в стиле барокко Яна III Собеского (позже Сенявских, Чарторыских, Любомирских, Потоцких, Браницких), в настоящее время филиал Национального музея в Варшаве. Когда-то пригород, теперь район Варшавы.


[Закрыть]– поучиться технике сарматской погребальной живописи. Там его ожидало разочарование: портреты рисовали в спешке, не слишком заботясь о сходстве.

– Художники писали с покойника или ориентировались на более ранние изображения? – поинтересовался он у виляновского экскурсовода.

– Как они работали? – У специалистки по польскому барокко нет никаких сомнений. – На скорую руку: время поджимало, тело разлагалось. Чаще всего рисовали по фотографиям.

Из всей обстановки у Л. лишь кровать и компьютер. Пятьдесят пустых квадратных метров кажутся берлогой. Неужели Вселенная все-таки сжимается? И как это я выросла на сорока метрах – вместе с родителями и сестрой?

Л. – специалист по компьютерной графике. Беата расспрашивает его о всяких технических примочках. Новенькая квартира благоухает всеми оттенками лака, дерева, красок. Беата с Л. ничего не чувствуют, болтают себе о возможностях современного принтера – тысячи граней цвета. Выглядываю в приоткрытое окно мансарды. Сельский, почти кладбищенский покой варшавского центра. Осенний вечер сменился летней ночью, словно кто-то пролистнул странички календаря в обратную сторону. Тебя, Крошка, пока тоже окружает теплая, влажная темнота.

Где настоящая парная ночь, обрушивающаяся в грохочущие чернотой волны, так это над Индийским океаном. Ночь – женщина, смуглая индианка, сбрасывающая на закате дня свое сверкающее золотистым солнечным светом сари. Она распускает скользкие, скрывающие ее до пят пряди. Нагретое тело источает душный аромат благовоний, из кадила, спрятанного в волосах, пахнет тропиками.

Прошу поставить музыку. Лучше всего Моцарта (я вычитала, что он ускоряет развитие мозга). Аппаратура Л. похожа на элегантный самогонный аппарат – трубки, провода, котлы ламп. Высшего класса, на заказ, не какое-нибудь hi-fi…

«Пам-пам-парам-пам» – вместо фортепианного концерта звучит «Реквием». Что еще можно услышать в доме у кладбищенских ворот?

Из Варшавы отправляюсь в Лодзь.

– Хорошо выглядишь, глаза блестят, – встречает меня сестра. Ну все, сейчас догадается, в чем дело… Ничего подобного: домашние не обращают внимания на мои чудачества. Перестала пить чай, бросила вегетарианство? Что ж, вкусы меняются. Норовлю прилечь среди дня? Каждый имеет право на отдых. Племянник, правда, удивляется, что я больше не хватаю без спросу его ролики, как бывало раньше. Но он пошел в школу, так что занят более важными делами.

Я мечтаю прокатиться по мягкому польскому асфальту (шведский гораздо тверже – каменная зубодробительная мозаика), пролетая по нескольку метров после каждого толчка ногой. Но страшновато: вдруг упаду… правда, до сих пор этого не случалось, но где гарантия?

Сижу дома, превращаясь в солнцелюбивое растение. Не выношу тени. Разумеется – очередная причуда беременной женщины: запахи, только красивые предметы и красивые люди, свет. Если все это фокусы маленького человечка, что же из него вырастет?

В Лодзи есть еще один любитель солнечных зайчиков – наш персидский кот. На Рождество я принесла его в шапке, теперь он стал большим и пушистым. Мордочка не плоская – при всей длинношерстной породистости рожица у него более-менее человеческая. Кошачьи прогулки по дому напоминают «ход» солнечных часов. Я передвигаюсь за ним с востока на запад, из кухни в комнаты. Кот милостиво разрешает себя сопровождать. В его собственном понимании он достиг вершины иерархии: его место – сразу после главного самца в семье, моего отца, и самца чуть поменьше, племянника: самки же призваны обслуживать, кормить, расчесывать. Кастрировать себя он не дал – притворился вполне послушным котиком. Спрятал когти и клыки поглубже в меховую душу. Порой только царапнет глазом голубя на балконе.

Меня подмывает рассказать своим о беременности. Я заключила с Петушком пари, что не проговорюсь. Дело не в ста долларах, на которые мы поспорили, просто не хочется их беспокоить. Скажу, когда пройдут наконец три месяца и точно не будет выкидыша. Петр звонит каждый день, мы общаемся с помощью шифра: аппетит есть (то есть не рвет), желудок немного барахлит (жутко тошнит). Шепотом, на будущее, извиняюсь насчет Греции:

– Я не выдержу, долететь – долечу, но уж там испорчу тебе весь отдых. Путешествовать на машине… я очень устаю, не в состоянии ничего делать…

Снова в Варшаве, у Беаты, – на полу, в окружении роз. Вечером звонит Петр. Просидев неделю в одиночестве, он не выдержал и рассказал сестре. Значит, и я свободна от пари: не долго думая, набираю лодзинский номер:

– Дорогие мои, я беременна.

– ЧТО? – Я не удивляюсь столь громкому «ЧТО?» Мы расстались пять часов тому назад без всякого намека на беременность. Они по очереди берут трубку. Папа обещает катать коляску, у него уже есть опыт – с племянником. Племяннику тоже не терпится взять малыша напрокат (чтобы поиграть в компьютерную игру?). Сестра на седьмом небе, предостерегает: не мыть окна, не убирать, ничего не поднимать, иначе может случиться выкидыш. Мама в шоке. Она как раз приняла сердечные таблетки и уже засыпала.

– Деточка, а ты справишься?

– Мамочка, в крайнем случае сдам в детский дом. – На том конце провода повисает серьезная тишина. Это не повод для шуток. – Да нет, что ты, конечно, не отдам!

Беата советует позвонить еще раз, успокоить.

– Пойми, ты далеко от них. Они же не знают, как ты живешь, наверное, переживают за твое будущее – поженитесь вы или нет. Это ведь другое поколение…

Звоню еще раз.

– Мы поженимся, – произношу я подсказанную Беатой магическую формулу. Опять мимо: мама пугается еще больше.

– Деточка, милая, это такая ответственность – брак, воспитание ребенка…

Для мамы я по-прежнему девочка в разных носочках, эксцентричная, презирающая приличное кримпленовое платье. В глазах родных мы не растем, а стареем.

До самолета еще несколько часов, я успеваю встретиться на Новом Месте [21]21
  Старинный район Варшавы.


[Закрыть]с Теской. В ее моделях ходит элита шоу-бизнеса. Рассказы Тески столь же стильны и так же уверенно полосуют мою голову, как ее ножницы – ткань. Истории другого полушария, другой ментальности. Она отвезла японской бабушке мужа на Окинаву подарок – цветастый платок, какие носят наши горцы. Тяжелобольной старушке передали его в больницу. Она обрадовалась яркому экзотическому наряду, но надеть платок не успела. Согласно обычаю – остров наполовину буддистский, наполовину шаманский, – родственники отправились к камике (ясновидящему, с которым обсуждают любое значительное семейное событие), чтобы узнать о дальнейшей бабушкиной судьбе. Камике вгляделся в потусторонний мир и увидел старушку, которая в ожидании новой реинкарнации танцевала, позабыв о болезнях и усталости. На плечах у нее была экзотическая цветастая шаль.

Рассказ Тески о шторме: после бури она отправилась на островок неподалеку от Окинавы. На берег выбросило не водоросли, рыб или мусор: пляж был сплошь усеян с отчаянием глядевшими на Теску глазами глубинных рыб – их вырвал шторм.

Середина сентября

Два дня в Грёдинге, затем отправляемся в Грецию. Последние недели свободы перед мучительной работой над сценарием «Городка». Дом стал на один тон светлее. Тахта из своего уголка мстительно испускает яд. Я стараюсь с ней не сталкиваться, обхожу гостиную стороной, так что для меня дом уменьшился на одну комнату. После отпуска все вернется на круги своя.

Читаю «Беременность. 40 недель». У меня – одиннадцатая-двенадцатая. Малыш достиг «семи сантиметров и весит 9—13 граммов (как конфетка?). У него растут ногти, он реагирует на стимулы, умеет лягаться, но мать этого не чувствует». С такими размерами и ногтями единственное, что можно делать, – это скрести стенку матки.

Визит к врачу: моя гипертония чудесным образом исчезла. У седенькой докторши хорошие новости: до двадцатой недели беременности не придется травить ребенка сердечными средствами.

– Я принимала лекарство в самом начале, когда не знала о беременности, это не могло ему повредить?

– В таких дозах – ни в коем случае. Если гипертония возобновится, ребенок, вероятно, родится более мелким.

– Отлично, легче будет рожать, – машинально закончила я. Ужас! Докторша выражает деликатный шведский ужас – смущенно покашливает.

Дорожные сборы прерывает звонок из «Космополитен».

– Подходит срок. – (Для меня единственный срок – это роды, предположительно середина апреля.) Надо сдавать статью? Мне кажется, я не давала согласия вести постоянную рубрику. В последнее время у меня проблемы с головой (рассеянность), но не до такой же степени… Никакой постоянной работы или регулярных текстов для кого бы то ни было.

– Нет… в Греции у меня точно не будет доступа к Интернету, я ведь еду в глухую провинцию, – убеждаю я редакторшу. Так и вижу отпуск, проведенный в поисках факса. Обещаю прислать что-нибудь после возвращения. Об Элли Макбил – осеняет меня вдруг. Мне нравится этот сериал, так что, возможно, понравится и писать о нем.

Утро. С одним чемоданчиком, запасом сухариков (от тошноты) мы становимся в очередь на стокгольмском аэродроме. Прохожу через воротца. «Пи-и» – делаю шаг назад, выгребаю из кармана мелочь и сонными, ленивыми пальцами нащупываю баллончик со слезоточивым газом. Его уже не скроешь. Вот он лежит на подносе – вещественное доказательство на судебном процессе. Конец каникулам, арест, следствие, полиция. Даже жене премьера не удалось избежать расследования по поводу дамского газового баллончика для самообороны – в Швеции это запрещено.

Я забыла вынуть из куртки «бомбу». Сообразив, в чем дело, Петр бледнеет. Чем он может помочь? Я – вооруженный преступник в нейтральной стране. Дама в форме рассматривает мой верный немецкий аэрозоль с нарисованной овчаркой – «Hunden» [22]22
  «Собаки» (швед.).


[Закрыть]. Лингвистический барьер рушится, и я принимаюсь на шведском оправдываться по поводу своих польских страхов:

– Я живу в польской деревне, там бешеные собаки. – Видно, я слишком глупа, чтобы изображать идиотку. Дама в форме разглядывает меня с подозрением, но слушает.

– А-а-а, для собак. – Она отдает газ и… пропускает. Петушкин тоже не понимает, как такое могло произойти:

– Ты бы и во время Холокоста как-нибудь выкрутилась.

Ругаю себя за рассеянность. Это случается все чаще – неловкость, невнимание. Естественная анестезия разума? Чтобы не мешал материнскому инстинкту?

Когда же Европа остывает? В феврале? Конец сентября – и сорок градусов в тени. Греческая Парга на берегу Ионического моря, близ Албании, – городок, зажатый между гор. Длинный ряд ресторанов и параллельная «улица» – под сводами галерей. Городской пляж, холмы вырастают прямо из воды. Туристов спихнули к воде, в рестораны. Местные гуляют по более спокойной улочке (альтернативной).

Загородный пляж – с пальмовыми барами и белым песком – посещают также богатые греки, приезжающие в Паргу отдохнуть.

Туристы и местные одинаково закапываются в песок. Кроме англичан, выделяющихся на фоне скучающих пляжников. Если китайцы во время «культурной революции» строем плавали по Желтой реке (излюбленном месте купания Мао), то англичане горделивым строем лежат на греческом пляже – все с книгами. Видимо, результат культурной политики Блэра, пропагандирующего чтение среди среднего класса.

Наше жилье, выбранное по приторному каталогу турагентства, находится за городом, среди оливковых рощ. При ближайшем рассмотрении – тоскливая нора. Шведы и немцы, лежащие вповалку вокруг воняющей хлоркой лужи – «бассейна».

Сбегаем в Паргу, в маленький отель. Днем спокойно, ночью – грохот мотоциклов. Закрываем окно, ставни – рев моторов все равно растекается по комнате. И так будет каждую ночь – это официанты разъезжаются по окрестным деревням. Берем напрокат машину и отправляемся в Грецию Объединенной Европы.

В Польше дорожные указатели меняют на более читабельные («ВАДОВИЦЕ» [23]23
  Городок недалеко от Кракова, где родился Папа Римский Иоанн Павел II.


[Закрыть]на юге написано даже более крупно, чем «Варшава»), чтобы подтянуться к требованиям Евросоюза. На греческих шоссе большинство надписей греческие – это как раз не беда, расшифровать их ничего не стоит, вот только одна табличка противоречит другой. Согласно указателю, мы направляемся в Афины («Аthina»). Через пару десятков километров точно такой же знак отсылает нас назад. Начинаем расспрашивать местных жителей – и сразу ощущается что-то человеческое, а не официально-европейское. Удивительнее всего на Пелопоннесе, где вдоль автострады какие бы то ни было надписи вообще отсутствуют – одни только числа по убывающей, свидетельствующие о приближении к неведомой цели. В столице не лучше: автострада «Коринф – Афины» вдруг обрывается в афинском тупике – вместо обозначенного на карте живописного побережья.

Гостиничка в Дельфах. Чистая (без запахов), современная и в меру дорогая: Дельфы сохраняют аполлоновские традиции умеренности. Нам любопытно: вдруг в первую ночь на нас прольется какое-нибудь откровение от возвышающегося над городом разрушенного оракула, вдруг приснится какое-нибудь предсказание? Но во сне – ничего. Зато наяву, по дороге в дельфийский музей, мы видим двух аистов, летящих на Парнас. Мы не собираемся заводить второго ребенка, однако решения богов столь же непредсказуемы, как эффективность естественной контрацепции.

В музее несколько скульптур, остальное – разбитые фрагменты. Хожу кругами – разумеется, с непременными антрактами на туалет. Знаменитый дельфийский Возница, куросы, Сфинкс из Наксос. Я слишком привыкла к репродукциям античного искусства. Здесь вдруг открываются совершенно другие скульптуры. Словно двухмерность посредственных фотографий лишила их заодно и измерения реальности. Более удивительного, чем классическая красота, напоминающая безупречно отлитый гипс. Совершенно живой Возница, сжимающий вожжи. Закованный в зеленоватый медный панцирь, хранящий этот его реалистический жест на протяжении тысячелетий.

Потрескавшиеся фрагменты греческих барельефов – не декоративный фриз, иллюстрация к «Мифологии». Эти люди действительно пируют, побеждают время, стирающее с поверхности бытия куски их рук, ног и мужественных плеч. Силу этого искусства составляла вовсе не красота. Она бывает мертвой, окостеневшей в своем совершенстве. Наследие античной Греции – именно витальность. Чуть по-диониссийски распутная, чуть варварская, как у вытесанных из неполированного камня двухметровых куросов. Их стиснутые ладони напоминают скалы. Монументальные ноги делают несмелый шаг вперед. Едва пробудившись от жестокого каменного сна, они вступают в мир рафинированной античности, где тела обретут стройность и мраморный блеск, словно кожа, умащенная оливковым маслом. Из мира тяжелых, грубо отесанных обломков египетских скал куросы двигаются навстречу классическому греческому искусству. Их тела еще иератичны, пригодны скорее для колоссов, чем для человека. Но этот шаг вперед – бегство из клетки нерушимого в своей божественности канона, упроченного тысячелетиями. В Греции вместо равнодушной маски они обретут индивидуальные черты, то есть «психе», оживляющую истинно человеческое тело.

Египетские традиции схожи с построением рисунка по линейке, отмеряющей метафизику, измеряющей божество. Греки имели собственный канон – идеализацию природы, – однако он был более человечен, поэтому искусство обретало витальную изменчивость жизни вместо иератичности божественного существования. Божественное, мертвое – ибо вечное – существование против человеческого бытия. Разнообразия жизни. Эта витальность сохранилась и после гибели греческого искусства, богов, людей. Она привлекает мой взгляд, ошеломляет, словно передаваемая из поколения в поколение жизнь.

Очередное нетерпеливое поколение у меня в животе требует обеда – не толчками, а тошнотой и отрыжкой, отдающейся эхом в тишине музейных залов.

С утра по-прежнему сорок в тени. От такой жары вянет любое желание осматривать достопримечательности. Час мы героически кружим по Афинам в поисках Акрополя. Вот он! Заходим в кафе у подножия этой самой важной скалы на свете (для Петушка). Как бы ее одолеть? Ноги тяжелые, в желудке камнем лежит оливковое масло – переварить его можно, только если напиться до чертиков. Находясь в совершенно трезвом уме, я вдруг ударяюсь головой о дерево. Широкополая шляпа заслоняет солнце и живописный вид. Петр растерян: то ли подниматься наверх к Нике, завязывающей сандалии, то ли остаться со мной, растирающей шишку?

Карабкаемся на Акрополь вместе. У осажденного туристами Парфенона принимаем решение бежать: по автостраде, по коринфскому перешейку на зеленый Пелопоннес.

Останавливаемся в Эпидавре. С верхних рядов каменных скамеек, полукругом обступивших небольшую сцену, любуемся древнейшим европейским театром. Сине-зеленая мгла над холмами, идиллия – до Аркадии рукой подать. Внизу амфитеатра пандемониум: к отполированным каменным плитам, обозначающим середину сцены, рвутся туристы. Они жаждут почувствовать себя актерами и проверить удивительную акустику – отчетливо слышен даже шепот. Молодой француз кар-р-р-таво распевает о де Голле. Аплодисменты. Японцы выстраиваются в очередь, вежливо восклицают, кланяются и уступают место следующим. Американка устраивает шоу: рвет бумагу, зажигает спичку. Эхо ее представления доносится до нашего последнего ряда. Бегом спускаюсь вниз – вот как заору сейчас по-польски!

Петр, потрясенный акустикой амфитеатра, заранее знал, что я крикну, услышал мои мысли. Причиной тому, конечно, мое актерское мастерство:

– Я тебя люблю!!!

На южную оконечность Пелопоннеса, в Нафплион прибываем ночью. Заходим в первую попавшуюся гостиницу, но тут же выскакиваем: вонь хлорки, пластиковых покрытий. Вслед за нами выбегает хозяин.

– Что вас не устраивает?! – Рядом с ним два амбала из рецепции. – Кондиционеры есть, ванна есть, чисто!

– Очень нравится… – Мы не успеваем скрыться в машине. Собираются зеваки, и теперь для хозяина вернуть нас – вопрос чести.

– Моя жена…

Похоже, Петушок сейчас примется оправдываться капризами беременных. Что за гадость…

– Моя жена медиум, ей привиделся дух, и теперь она ни за что не вернется. Пожалуйста, поймите нас. – Он тактично указывает на мое безумное лицо. Бледная после тряски в машине – несколько сот километров по жаре, – я и впрямь похожа на ясновидящую, которая вот-вот грохнется в обморок.

Толпа расходится, хозяин ретируется в гостиницу.

В путеводителе еще несколько адресов. Проверяем. Стильный отель девятнадцатого века – нет мест. Чтобы попасть в другой, «Палас», приходится подниматься на лифте сквозь скалы. Петушку вспоминаются «Пушки острова Наварон». Ночь в сей крепости стоит абсурдно дорого – как две в любой приличной гостинице. Спускаемся на лифте обратно к реальности, на окруженную пансионами тихую площадь. Валясь с ног от усталости, заходим к «Диоскурам». В комнатке липкая пыль, телевизор без штепселя, ванну со странным всхлипыванием заливает из сортира: быть может, вследствие влияния луны на приливы Эгейского моря – его ведь соединяют с городом канализационные трубы.

Просыпаюсь больная. Ничего, даже температуры нет. Лежу, всхлипываю.

– Давай поглажу – где у тебя болит? – беспокоится Петр.

– Не знаю. Я – не я. Голодная, но есть не хочется. Хочется встать, но нет сил. Мы, наверное, переусердствовали, жара, ездим целыми днями. Хватит с меня оливок, сувлаки, мусаки и бузуки! Мне надо отдохнуть.

– Здесь?

Днем комната выглядит еще более мерзкой, чем ночью.

Завтракаем в кафе. Я забываю, что мы в Греции, портовый Нафплион выглядит совершенно по-итальянски. Платаны, белые особняки, просторные площади, неспешность бывшей столицы. Ностальгические руины прошлого. Прогуливаемся по набережной, вдоль которой тянутся рестораны. Мы впервые на Эгейском море, у Арго-лидского залива; неподалеку Аргос, Микены. Вдыхаем запах мифического моря – безветренно, жарко. Под морским ароматом я ощущаю то, что скрывает лазурная гладь: гниющие водоросли, разлагающиеся рыбы на неподвижном прибрежном дне. Удар по носу, затем по желудку. Тело пытается исторгнуть из себя этот запах сероводорода, я дрожу, и на тротуар изливается оранжевый завтрак – сок, джем. Меня рвет на Эгейское море и кафе. Подобного конфуза не случалось со мной, кажется, с самого детства. До сих пор удавалось сдерживать тошноту, героически стискивая зубы. Я не принадлежу себе, эти потоки выталкивает из меня кто-то другой. Петр пытается мне помочь, уберечь завтракающих на террасе туристов от сего зрелища. Я плачу, меня рвет, я прошу его отойти – это ужасно, унизительно. Он придерживает мою голову. Брызги летят на наши сандалии. В довершение всего я описываюсь и теперь уже промокаю с ног до головы. Чистое, незапятнанное физиологией «я» прячется где-то на макушке и взирает оттуда на съежившееся от отвращения и стыда тело. Оно уже не принадлежит мне. Там поселилось еще какое-то существо, обладающее собственными чувствами. Моментально наказывающее меня за непослушание или простую ошибку. Я писаю, меня рвет, я плачу. Я в положении, именно так. Не оно во мне, а я в нем. Отданная на откуп неведомым запросам и возмездию.

Я не выдерживаю: жара, усталость. Придется задержаться в Нафплионе. Петр отправляется забронировать номер в «Паласе». Возвращается с каким-то странным выражением лица.

– Самый дорогой отель, сама увидишь…

Из номера фантастический вид на море, но в комнате – музей Джеймса Бонда в стиле шестидесятых. Деревянные кессоны на потолке, темные панели на стенах, пыльные обои. Мы попали в римейк той эпохи и, кажется, вдыхаем ее воздух, ибо ремонта здесь никогда не делали. Я возлагаю себя на ложе – осторожно, строго горизонтально, чтобы не вызвать в желудке новую бурю. Море осталось далеко внизу, оно ничем о себе не напоминает.

По очереди читаем Калассо. Который раз, вместо путеводителя. С тем же восторгом, с каким в детстве зачитывались «Мифологией» Парандовского. «Венчание Кадмоса с Гармонией» можно читать без конца – разве не для этого созданы мифы?

Страница 365: «Покров /…/ то, что обхватывает, обвивает, окружает; ленточка, лента, повязка – важнейший элемент, встречаемый нами в Греции. /…/ Покров означает, что одиночество не в силах совладать с бытием, оно всегда должно быть скрыто и подчеркнуто, должно появляться и исчезать. Происходящее – посвящение, венчание, жертвование – нуждается в покрове потому, что тогда достигается совершенство, которое есть всё, а всё заключает в себе также покров, тот излишек, который представляет собой запах вещей».

Вещи не отличаются скромностью, они выпирают каждой своей гранью, не только ароматным совершенством. Во время остановки в Аркадии я пытаюсь взять в руки фотоаппарат. Новенький «Кэнон» источает пластмассовую вонь, но снимать, держа его на вытянутых руках, невозможно. Побыстрее запихиваю его в багажник, заворачиваю в одеяло на случай, если он собирается и дальше так «потеть». Запах бензина я ощущаю еще до поворота, до того, как в поле зрения появляется бензоколонка. Должно быть, собаки живут как-то иначе. Они чутко различают запахи, мы четко различаем цвета. Однако мало кого начинает тошнить при виде малинового катафота. Иные люди предпочитают странные сочетания цветов – вроде наряда «Бургер Кинга». Для того, кто обладает таким утонченным обонянием, как я, добровольный контакт с подобной гадостью столь же непостижим, как привычка собаки нюхать дерьмо.

Руины Микен производят гораздо более сильное впечатление, чем тщательно реконструированные достопримечательности, украшенные похожими на обгрызенные кости белыми колоннами. Вокруг микенского дворца все тот же идиллический пейзаж, что и четыре тысячелетия назад, и только море откатилось на несколько километров за горизонт, покинув разрушающийся каменный город.

На обветшавших ныне стенах когда-то сверкали блики моря, отражалась причудливая керамика волн. Сокровища микенских правителей – стада овец – по-прежнему прогуливаются у дворцового холма.

У подножия Микен сокровищница Атрея, называвшаяся Могилой Агамемнона, хранит беспомощную на первый взгляд пустоту. Ее отшлифованные, идеально пригнанные друг к другу каменные блоки раздувают пространство, чья мощь словно бы стекает по стенам. Этот памятник медной эпохи – самый совершенный храм неолита. Возводившие его микенцы считали, что грот ведет в подземный мир предков, почитавших силу камня.

Богу-проводнику, самому проворному на Олимпе, носившемуся между небом и подземным царством Гермесу, поклонялись как камню. Его имя и означает «куча камней». Позже Гермес стал сопровождать души в загробный мир. Входя в склеп Агамемнона, человек входил под «кучу камней». Они крепко держат друг друга, образуя свод зала. Втягивают внутрь. В душу камня, насыщающую душу человеческую, ее дыхание, от которого в холодном склепе идет пар, магической силой метаморфозы Гермеса. Смешивающей неуловимое и воздушно живое с каменным и на первый взгляд мертвым. Противоречие? Лишь с человеческой точки зрения. Для вечных богов не существует парадокса бытия. Гермес – посланец и одновременно камень. Более стремительный, чем стрела, и одновременно замерший на месте. Не напоминает ли миссия бога-проводника загадку элейской стрелы? Летящей, но в каждый отдельный момент неподвижной. Живой и мертвой. Парадокс движения, складывающегося из мгновений неподвижности. В этой непоследовательности уличил Бога Зенон Элейский. Без надлежащего религиозного почтения он обозначил ее как «логический парадокс». Философская победа мысли, логики над божественной загадкой. Человек, даже не «херос», способен одержать победу над богами? А ведь месть доставляла им наслаждение.

Зенон Элейский, поставивший свой интеллект выше тайны Гермеса, был жестоко наказан. По приказу какого-то тирана (разве не были тиранами греческие боги – даже в демократических Афинах?) его приговорили к смерти через истолчение в ступе (каменной, в честь Гермеса). Сладкая приправа к божественному пиру из стертого в пыль философского интеллекта и тела. Приправа, придающая изысканной мести вкус блаженства.

– Камень для меня – зародыш мира, – рассказываю я Петушку в склепе Агамемнона. – В нем заключена сжатая сила. Из нее раскручивается холоднокровный змей, и тогда наступает темнота, ночь. Согретый солнцем, он превращается в день, бронзовую пустынную змею. Змеиные меандры мистических рисунков, меж тьмой и светом, в двойственном змеином теле.

– Ага. – Петр (Petrus, по-гречески все тот же «камень») внимает, замерев. Лишь спустя мгновение я понимаю, что ему просто не хочется двигаться. Петушок не спешит выходить из холодного склепа в пекло. Опершись о влажную стену, он остужает мой религиозный пыл, со спартанским лаконизмом подводя итог моему философствованию: – Ты мифотворец и мифоборец.

* * *

По горным дорогам Аркадии добираемся до Олимпии. Зеленые равнины по берегам рек, будто специально предназначенные для стадиона.

С утра игра в прятки с кошмарной жарой, которая начинается в десять и держится до захода солнца. Мы осматриваем первый в мире стадион и бегом возвращаемся в отель «Европа» – смотреть последнюю, сиднейскую, Олимпиаду. Ночью Петр болеет за бегунов, а я купаюсь в бассейне. Ныряю, спасаясь от потных летучих мышей, проносящихся над самой водой.

Вернувшись в Паргу, мы останавливаемся у Софокла. Это грек, целыми днями возлежащий на балконе и удовлетворенно похлопывающий себя по животу. Жизнь есть сиеста. Мусака, бузуки, олимпиада. Государственная религия – православие, личная – папиросы. Греки курят с таким видом, словно кадят перед святым образом в церкви.