355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мануэль Скорса » Сказание об Агапито Роблесе » Текст книги (страница 1)
Сказание об Агапито Роблесе
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 04:02

Текст книги "Сказание об Агапито Роблесе"


Автор книги: Мануэль Скорса



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Мануэль Скорса
Сказание об Агапито Роблесе
Баллада четвертая

Цезарю Кальво, брату моему,

без которого не вспыхнуло бы пончо Агапито Роблеса.



Глава первая
О том, как холодно приняла Янакоча выборного Агапито Роблеса, воротившегося из тюрьмы

Он побывал на площади, на рынке, обошел все улицы Янакочи, но не встретил ни одного человека. Спустился не спеша к пристани и стал ожидать, когда отчалит «Акула». Катер отправлялся теперь три раза в день из Янауанки в Янакочу. Прежде ходили пешком, тут была тропа в форме подковы, но разлилось озеро Яваркоча и затопило тропу. В старину, чтоб попасть из центра провинции в окрестные селения, поднимались по каменистому склону. Но с той поры, как судья остановил время, приходится либо плыть по озеру, либо тратить три дня – идти в обход бесконечного кряжа, что тянется чуть ли не до самой границы Хунина.

Те члены Совета общины, что уцелели после массового расстрела в Янакоче, были доставлены в Полицейское управление. Там их продержали много недель. Наконец пообещали освободить, они надеялись, и тут судья Монтенегро извлек из архива старое дело об убийстве некоего Амадора Леандро по прозвищу Отсеки-Ухо и ни с того ни с сего предъявил обвинение членам Совета. Их отправили в тюрьму Уануко, и там они пробыли целый год. Агапито Роблес просидел еще три месяца лишних – жена его не сразу сумела собрать полторы тысячи солей, дело шло по инстанциям, каждому надо заплатить.

Агапито Роблес надеялся встретить на пристани кого-нибудь из земляков, расспросить, что нового в Янакоче. Однако никого не было, только сидели молча несколько торговцев, шумели пьяные шахтеры, да заезжий коммивояжер без конца изумлялся, какие высокие в наших местах горы.

«Акула» отчалила почти пустая. Огромное озеро пряталось в тумане. Едва виднелись суда, направлявшиеся в порты на западной его стороне. Солнце садилось, закат пламенел между деревьями. Агапито Роблес с бьющимся сердцем ступил на землю Янакочи. В руках он держал мешок, куда были свалены в беспорядке белая рубашка без воротничка, две фуфайки, две пары шерстяных чулок, коврига хлеба, несколько банок сардин и Конституция Перу. Медленным шагом, сдерживая волнение прошел он по Хирон-Каррион (вспомнилось синее лицо покойного Раймундо Эрреры) и очутился на главной площади. Обычно в это время, при последних лучах солнца, жители собираются здесь. Но площадь была пуста. Наступали сумерки, ветер бился о молчаливые фасады церкви, муниципалитета, окружного правления, и еще сильнее билось смятенное сердце Агапито Роблеса. Он спустился по переулку Сан-Педро, прошел по улице Викунья, свернул, поднялся между деревьями по Чиуйян, потом по дороге на Кёнкаш, мимо ферм, повернул обратно по переулку Уанкапи и по улице Эстрелья снова вышел на главную площадь – одни только собаки встретили его злобным лаем.

Потемнело в сумерках его пончо, все изукрашенное синими, зелеными, розовыми, желтыми солнцами. Ибо надобно вам знать, что выборный Янакочи Агапито Роблес любил яркие цвета так же страстно, как ненавидел их судья Монтенегро. Один только раз, исполняя приказание главы общины Раймундо Эрреры, надел Агапито Роблес темное платье. «От этого я тогда и заболел». Все на свете хотел Роблес сделать ярким, многоцветным. Разъезжая по провинции, наткнулся он однажды на заброшенное кладбище. Тогда время еще существовало, и как раз приближался День поминовения усопших. Агапито пожалел всеми забытых покойников, заехал в ближайшее селение, купил краски и выкрасил кресты на могилах в красный, желтый, зеленый и синий цвета. «Теперь им теплее будет, покойничкам-то». Выкрасил он кресты и на мрачном, угрюмом кладбище в Хупайкоче, что высоко в горах. Вы, наверное, видели – стоят там разноцветные кресты, а среди них овцы бродят, траву щиплют. Это Агапито кресты выкрасил. Любовь его к ярким цветам ничем не вытравишь, хоть иной раз оно и опасно – в списке примет Агапито Роблеса, присланном полицией, стояло: «одет, как пугало». Но неужто из-за такой жалкой клеветы станет Агапито унижаться – напяливать на себя серое, бесцветное пончо?

Так никого и не встретив, спустился Агапито Роблес по улице Росарио и вышел на площадь. Тут он увидел (а может быть, ему показалось) Исаака Карвахаля. Агапито окликнул его. Но бывший командир дисциплинарного взвода как-то странно махнул рукой и исчез. На углу показались еще несколько членов общины, но последний отблеск солнца ударил Агапито в глаза, он зажмурился. И тут же все скрылись куда-то. Совсем стемнело. Агапито добрался до дома Хуана Роблеса.

Трижды прошел он мимо и не узнал свой дом. Неужто вот эта тусклая лачуга? Где же сиреневые стены, оранжевые двери, где зеленые рамы? В первой комнате за столом, за которым когда-то Агапито Роблес решал дела общины, сидел отец. Он дремал, закрыв лицо руками.

– Добрый вечер, отец.

Старый Роблес поднял голову – тихое отчаяние тлело в бесцветных его глазах.

– Агапито!

Обнялись, прослезились. Выборный дал отцу хлеба. Старик все плакал.

– Зачем же плакать, отец? Никто ведь не умер.

– Лучше бы нам умереть, Агапито. Мертвому ничего не надо, а мы, живые, хотим есть. Все у нас пропало, все. Ни фермы нет, ни сарая, ни скота, ничего. Пока ты сидел в тюрьме, судья Монтенегро все отобрал. А в прошлом месяце забрал моих лошадей, твоих овец. Говорит, мы расходы по судопроизводству обязаны оплатить.

– Когда я уходил, этот дом был красиво покрашен.

– Судья велел все замазать. Даже семян у нас нет, Агапито.

– А лошади?

– Одну оставили, самую никчемную, Белоногого.

– Седло найдется?

– Есть дяди твоего, Эустакио.

– Ну и ладно, хватит с меня.

Агапито улыбнулся. Ужас исказил лицо старика.

– Зачем тебе лошадь? Ты что, хочешь снова бороться с судьей? Не смей, не смей. Ни один человек не может справиться с ним. Он остановил реки, время арестовал. Захочет – солнце погасит.

– Я знаю, как спастись от этих бед.

Старик дрожал.

– Зачем ты вернулся, Агапито? Не вяжись ты лучше с господами. Самые доблестные мужи нашей общины пытались бунтовать против них. А что вышло? Где теперь Эктор Чакон? Дай ему бог выйти живым из тюрьмы! Где Гарабомбо? Он был невидимка, стоило ему захотеть – и никто не мог его увидеть, а все равно пуля настигла его. Где старый Раймундо Эррера? В могиле. Переворачивается небось в гробу от ярости и злобы. Отступись, Агапито! В воскресенье прискакали к нам в.селение надсмотрщики из поместья Уараутамбо, объявили: кто посмеет одно только слово тебе сказать, будет иметь дело с самим судьей.

– А где наша Грамота?

– Лежит под землей в пещере Науанпукио.

– Не попортится она там?

– В клеенку завернута да в три мешка уложена.

– Прощай, отец.

Агапито вышел из дому. Сверкали звезды, и в блеске их еще прекраснее казалась земля, за которую борется его община с 1705 года.

– Не ведаю, когда окончится мой путь.

Величественна ночь в Андах! Медленно пробирался Агапито сквозь волны ароматов и слышал, как крадутся во тьме невидимые пумы. Добравшись до Науанпукио, осветил фонариком скалу под которой почти тотчас после возвращения и незадолго до смерти дона Раймундо Эрреры сам захоронил Грамоту. Стал копать ножом. Он предусмотрительно захватил с собою два пончо. Одно – для себя, другое – укрыть, спрятать сияющую Грамоту. Зажмурился Агапито, развернул мешки. Но сияния не было. Что случилось? Грамоту подменили? Полный тревоги, достал Грамоту ощупал знакомые швы. Пришлось снова зажечь фонарь. Луч заскользил по строчкам, которые Агапито знал наизусть до последнего слова. Дрожь пробежала по его спине. Грамота не светилась!

Они умерли бы тогда, если б не Грамота? Полиция разыскивала упрямых членов Совета общины, что затеяли снять план с общинных земель. Спасаясь от нее, глава общины Эррера приказал взобраться на Чертов Горб. Стали переходить Змеиную Гору, держались за руки, обвязались веревкой, чтоб не упасть в пропасть. Началась буря и продолжалась подряд трое суток. Они остались бытам, под снегом, если бы старый Эррера не догадался достать Грамоту. Он вынул ее из сумки, притороченной к седлу. Широкий язык пламени, такой широкий, что в нем поместился бы целый загон овец, осветил Чертов Горб. Они шли в этом острове света и только потому выжили. Шли и пели, больные, голодные, измученные. И вот Грамота не светится больше. Остаток ночи Агапито Роблес простоял возле Грамоты. Напрасно ожидал он. Грамота не светилась.

Взошло солнце, и в его лучах он увидел просто связку пожелтевших бумаг. Агапито ушел из пещеры Науанпукио. Он смотрел на суда, бороздившие спокойную гладь озера. И вдруг понял, почему Грамота не светится больше. Двести, пятьдесят семь лет подряд они верили, что можно вернуть свою землю по закону. Люди умирали, сидели в тюрьмах, претерпевали бесконечные муки, и все эти годы ревностно берег народ Грамоту – напрасное свидетельство своей правоты.

Двести пятьдесят семь лет жители Янакочи просили, умоляли, хлопотали, требовали, надеялись, что добьются наконец справедливости. И вот теперь Агапито понял: они ошибались. Столько поколений приносили себя в жертву, а Грамота – всего только выцветшие листы бумаги.

Прощай, Грамота! Я слышу твой последний наказ: всякие просьбы бессмысленны. Янакоча может вернуть свои земли только силой. Встал день, и свет дневной пронзил его сердце. И решил Агапито Роблес: отныне Янакоча никогда ни о чем не будет просить.

Глава вторая
О том, что случилось в день, когда Мако Альборнос пожалел, что его так назвали

«Сначала я увидел лошадь. Запаленную, всю в мыле, что же это за сумасшедший скачет, лошадь-то ведь загубил; мчится она, бедняжка, во весь дух, ударится сейчас грудью о каменную ограду постоялого двора. (Я там остановился, возвращался к себе в поместье.) Я люблю животных. Жаль мне стало лошадку. Однако, думаю, пойду полюбуюсь, как этот негодяй врежется на всем скаку в каменную стену; поделом ему. Но в последний миг, у самой ограды всадник внезапно осадил коня. Соскочил. Лошадь рухнула на землю, стала кататься и тут же испустила дух. Дело, конечно, не мое, но очень уж я животных люблю, вот и подошел, хотел изругать этого сукиного сына, а он словно и не заметил, что бедное животное скончалось. Пошел в погребок. Я за ним… Черт меня побери! Голова так и закружилась! Два зеленых солнца увидел я, горели они на женском лице, а прекраснее этого лица не доводилось мне видеть за всю мою окаянную жизнь. Вот так я впервые встретил Маку. Она даже не глянула на меня. Спокойно вошла в погребок. А я обалдел совсем, черти б меня взяли, и опять – за ней. Она схватила бутылку, которую мы распивали с братьями Чаморро да с хозяевами поместья «Харрия» (они еще раньше ко мне подсели, попросили принять их в компанию), налила себе и приказывает:

– Музыку!

Сказать про нее «красавица» – звучит просто жалко! Мы обезумели. Вы меня знаете, я мужчина крепкий, не правда ли? Так вот, у меня коленки дрожали. Братьям Чаморро, братьям Хулка и вашему покорнейшему слуге – всем нам казалось, будто мы поднялись на небо и остались там на много минут, дней и даже месяцев. Молния, головокружение, боль… Но я взял себя в руки:

– Музыку для сеньориты!

– У нас, в Успачаке, оркестра нету, дон Мигдонио, – заикаясь, пробормотал толстяк, подававший вино.

– Тащи сюда сию же минуту музыкантов, не то повешу тебя вот на этом дереве, – закричал я.

И тут Мака улыбнулась мне в первый раз. Клянусь, будь я проклят, ради такой улыбки ангел сделается дьяволом! Из-за этой улыбки я горю в огне, изнываю от тоски, пропадаю совсем! В скором времени толстяк приволок какого-то гитариста Кихаду, слепого дрожащего старикашку. Я тут же посылаю своего Надсмотрщика Нуньо (вы же знаете Нуньо, это он привез в Амбо тy смуглянку, помните, как мы тогда веселились?). Я приказываю Нуньо, чтоб срочно садился в моторку (потом эту моторку я Назвал «Королева Анд», недаром, конечно) и плыл бы в Янауанку За оркестром. К счастью, господь надоумил меня, я догадался Написать несколько слов сержанту Астокури. Это я ловко сделал. Потому что донья Пепита Монтенегро забрала себе всех музыкантов, никому их не давала. Но сержант взял да и арестовал братьев Уаман, вот мне и достался более или менее приличный оркестр – рожок, кларнет и арфа. Старый Кихада против них никуда не годился. И вот эта женщина, одно присутствие которой делало нас лучше, а вернее сказать, хуже – настоящий мужчина, черт возьми, не боится говорить правду, – эта женщина танцевала без устали с самого полудня. Кихада свалился, будто пустой мешок, а братья Уаман начали играть. Наконец, и они попросили разрешения остановиться и отдохнуть. Занимался рассвет. Я взглянул Маке в лицо – мне было так страшно, будто я на кладбище темной ночью, – и понял, будь я проклят, что темнота обкрадывала ее красоту, ибо чем светлее становилось, тем яснее выступало лицо, подобного которому нет, не было и не будет на нашей сволочной планете. Я велел подать завтрак. Она покушала и снова пустилась в пляс. Тогда я заказал жаренное на углях мясо. А она все танцевала. Настал день, и тут мы подрались с Чаморро. Двадцать лет мы дружили, и вот лопнула наша дружба, и недаром, сеньоры, недаром, ведь этот несчастный пытался соперничать со мной, с доном Мигдонио де ла Торре и Коваррубиас дель Кампо дель Мораль. А Мака все танцевала. В эту ночь я почувствовал себя неопытным юнцом, хоть мне и пришлось в жизни переспать чуть не с сотней женщин. И я понял – будь проклят тот миг, когда я был зачат! – понял, что есть только одна дорога, в нежной и теплой тьме, дорога, которая ведет в рай и в ад, и что человек может прожить целую жизнь за один миг.

Мне известно, что у нас тут ходит по рукам некая мерзкая бумажонка, она зовется, представьте себе, «Заявление оскорбленных женщин Янауанки». Старуха Кета де лос Риос ездит по провинции и собирает подписи. Даже лодку ей взаймы дали, чертовы сволочи! Будем откровенны, черт побери! Я тоже знаю, что «этот сатана в юбке, имя которого мы даже не хотим упоминать из уважения к Вашему достоинству, господин префект, и из уважения к своему собственному достоинству, явился в наше селение с нескрываемым намерением испытать низость рода человеческого». Все брехня! С этим «Заявлением оскорбленных женщин» я поступлю так же, как с жалобами моих пеонов. Никто, даже Хромой Доминго, не повинен ни в нашей беде, ни в нашем счастье. Я очень хорошо знаю, как появилось в Гойльярискиске существо, которое тогда звали еще не Мака, а Мако [1]1
  Мака – женское имя, Мако – мужское.


[Закрыть]
Альборнос. Двадцать лет прожила она в горах со своими братьями, которые растили ее как мальчика. Она и считала себя мальчиком. Но однажды братья Альборнос поспорили, кто сумеет украсть стадо, прямо с главной улицы селения Гойльярискиска. Мако сказал, что угонит стадо среди бела дня. Хвастливость его и погубила. Хромой Доминго – хромой, вы только подумайте! – накинул на него лассо, и он не успел ускакать. «Разумеется, если бы наши местные власти не оскорбляли достоинство матерей семейств, призванных хранить остатки былого величия перуанской женщины, мы не оказались бы вынужденными жаловаться Вам, господин префект, и перечислять все свои беды». Брехня! А на самом деле вот как оно было: Хромой Доминго (алькальда, надо сказать, в тот день в селении не было) заставил Мако Альборноса пройти по всему селению, таща на плечах теленка из того стада, которое он хотел угнать. Его прогнали по центральной улице, хлеща плетьми, проклиная, насмехаясь, не подозревая, «какими последствиями этот нелепый поступок чреват для наших мирных очагов, до сей поры хранимых Божественным Провидением», его бросили в тюрьму, только недавно открытую в Гойльярискиске. Избитый до бесчувствия,– разбойник оказался в одной камере с тремя другими скотокрадами. Они начали его лечить и тут-то и обнаружили, чего он сам не знал: Мако, храбрый, как мужчина, гордый, как мужчина, одетый в мужское платье Мако оказался женщиной. Известны имена этих удачливых разведчиков недр, известно также, какую незабываемую ночь провели они в камере. Известно даже место, где зарыты их тела. Все селение Гойльярискиска помирало со смеху, когда распространился слух, что «братья Альборнос – бабы»; хохотали даже в Серро-де-Паско. Но вы ведь хорошо знаете братьев Альборнос. Лопес, Больярдо и Авелино похвалялись своим открытием не более пяти дней. На шестой день Роберто Альборнос, по прозвищу Пума, всадил в каждого по пуле прямо в дверях суда.

– Кто еще хочет? – спросил он.

Остальные братья с шестью охотниками взялись за мертвые тела. Насадив их на крючья для свиных туш, протащили триста метров в одну сторону и триста в другую, потом помочились на них и бросили прямо у самых дверей Полицейского управления. Был час сиесты, полицейские притворились спящими. Вооруженные люди братьев Альборнос патрулировали улицы. Движимые родственными чувствами, желая утешить попавшего в беду братца, Альборносы привели ему в подарок необъезженного жеребца.

– Отец тебя зовет. Поехали, братик? – сказал Альборнос по прозвищу Пума.

Мака стояла в дверях той самой камеры, где перенесла бесчестье, и улыбалась.

– У меня нет больше ни отца, ни матери. Я теперь ничья.

Целый день спорили братья с Макой, ссорились, уговаривали.

Мака только улыбалась «той самой улыбкой, с которой глядит сатана на картине, изображающей Страшный суд, что висит в церкви Туси» (брехня!), и все пила да пила. Наступили сумерки, и она снова вспомнила, как впервые в жизни пришлось ей пролить кровь против своего желания. Наконец Мака уронила слезу в последний раз, ибо потом прошло двенадцать лет, в течение которых она ни разу не плакала. (Через двенадцать лет пришлось ей заплакать на крутой улочке Аякучо.) Странным своим голосом, «хриплым от пьянства и от курения скверного табака», как говорит этот болван, секретарь суда Пасьон, она сказала (и сразу – ни к чему бессильная ярость братьев, и пыл их приятелей, и ужас зрителей):

– Я больше не знаю вас! Уйдите с моей дороги, а если я когда-нибудь еще вас встречу, то убью, потому что вы бандиты, а бандитов следует убивать. Прощайте, братики мои дорогие, прощайте, сукины дети!

Дальше о братьях Альборнос известно следующее: без всякой причины они зарезали троих человек, имевших несчастье попасться им на дороге, поубивали весь скот, подожгли муниципалитет и избили слепого Кихаду. Мака же вошла в дом Хромого Доминго, положила на стол тысячу солей и не выходила оттуда в течение трех месяцев. Через некоторое время кое-как замаскированные темными очками и яркими шарфами, стали появляться в Гойльярискиске знаменитейшие дамы легкого поведения города Серро-де-Паско. Может быть, Роберто по прозвищу Пума подкупил их или запугал? Цвет и сливки публичных домов Ранчо-Чико и Ранчо-Гранде, лучших борделей Серро, прибыли в Гойльярискиску. Имеются свидетели, которые своими глазами видели, как Бронзовый Зад, Железная Штанина, Вертипопка, Крушикровать, Электрозадиха и даже Наседка и Трехспальная вышли из автобуса и направились к дому Хромого Доминго. Братья Альборнос его не кастрировали – они уважали смелых людей. Сама Мака оценила его вынужденное гостеприимство, а потом подружилась с Хромым, так что он чуть не лопался от гордости. Ведь ему удалось то, о чем напрасно мечтали все полицейские во всей округе: он поймал одного из Альборносов.

По Гойльярискиске, стуча каблучками и источая соблазн, расхаживали с видом принцесс самые знаменитые городские куртизанки. Хромой Доминго, если его спрашивали о посетительницах, делал значительное лицо. Но из расспросов племянника Хромого (моим надсмотрщикам пришлось его бросить в Чакайяне на углу, потому что он умер) можно вывести заключение, что специалистки из Ранчо-Чико и Ранчо-Гранде явились не для того, чтобы научить Маку молиться. От того же слюнтяя известно, что сказал по этому поводу Роберто Альборнос: «Все равно женщина ли, мужчина ли, а мы, Альборносы, всегда первые». Электрозадиха, Железная Штанина, Вертипопка, Крушикровать, Наседка и Трехспальная преподали Маке уроки высшего мастерства. Через три месяца после случившейся с ней беды Мака надела женское платье. С лицом женщины, с прической женщины, походкой женщины, вся женщина непоправимо и навсегда, вышла она на улицу. От одного взгляда на нее мужчин бросало в дрожь. Она же глядела с грустью (а может, с презрением); вошла в лавку Порталеса и заказала «рюмочку водки». С этого дня началось владычество, ничем не ограниченная тирания ее глаз, ее покачивающейся походки, ее колдовского, чуть хрипловатого голоса. Еще не наступил вечер, а уже трое шахтеров дрались на ножах за право проводить ее до дому, А через неделю, оставив за собой четверых убитых, шестерых раненых и пятнадцать поруганных семейных очагов, Мака покинула «это поганое селение, где выяснилось, что я женщина». «Почему местные власти не приняли никаких мер? Почему не выполнили свой долг, предписывающий им охранять установления, зафиксированные в Конституции, почему забыли присягу?» Опять брехня! На великолепном жеребце, которого она совершенно незаслуженно назвала Соплей, Мака спустилась в Успачаку, один из самых красивых портов озера Яваркоча. Там процветал в те времена старый постоялый двор, где собирались гордые, удачливые золотоискатели да кутилы – служащие рудников. К концу недели они исчезали в благоухающих эвкалиптами просторах. В наши дни на этом постоялом дворе вам не дадут даже куска паршивого мяса!

Зобастые слуги подбирали наши объедки. Курил в окруженном каменной стеной дворе старый Состенес. (Тот вечер я не забуду, даже когда сатана будет меня поджаривать.) Высились над водой эвкалипты, и вот появилась из-за стволов во всей своей лучезарности та, из-за которой я от сего дня и до самой моей смерти посылаю и буду посылать вас всех к самой что ни на есть той матери».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю