Текст книги "Сказание об Агапито Роблесе"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава шестая
О причинах, в силу которых Леандро-Дурак и Святые Мощи не получили генеральского звания

Солидоро – бывший пастух, а ныне капитан катера «Горяночка» – рассказывал, будто дон Мигдонио де ла Торре тратит все, что имеет и чего не имеет. Скупость дона Мигдонио была известна, и потому бывшему пастуху не поверили. Однако вскоре слова его подтвердились: Нуньо – сводник и первый надсмотрщик дона Мигдонио – целыми днями бороздил озеро на катере, до краев нагруженном всяким добром. Местные торговцы вдруг разом продали все запасы, какие у них были виски, анисовый ликер, вино, консервированные устрицы, тунец, семгу, икру, привезенную из Уануко, фрукты, галеты, карамель, печенье. Потом послали в Серро, откуда приказано было привезти: шарманку вместе с обезьяной (sic), шесть дюжин ложек (sic), трех эквилибристов, барабаны, шпаги, гренландские почтовые марки, трехколесный велосипед, поэмы Бекера, шесть пар роликовых коньков, а также национальные флаги Германии, Франции, Англии и Японии (sic). Музыканты закручинились – донья Пепита вызывала их на свои праздники, а дон Мигдонио де ла Торре приказывал тотчас же явиться к нему. С Нуньо шутки плохи. Когда все музыканты в Успачаке выдохлись, он с револьвером в руке загнал на свой катер оркестр, приглашенный по контракту на праздник св. Роха. Это бы еще ничего, но тут Солидоро заявил во всеуслышание, что такой кабальеро, как дон Мигдонио де ла Торре, просто не имеет права топтать свое прославленное имя». Никто не решился спросить, в Чем дело. Очень уж почитали в Янауанке дона Мигдонио, ибо благодаря этому вельможе все местные торговцы разбогатели – он купил еще дюжину швейных машин «Зингер» (sic) патефон «Виктор» с собачкой, собачку (без патефона «Виктор»), сто календарей, восемьсот шесть катушек серпантина, семена земляники (sic), тридцать парт, дюжину комбинезонов, дюжину костюмов тореро, бандерильи и книгу «Сокровище молодости», относительно которой пришлось консультироваться с директором школы Венто (sic). Maypo Уайнате получил заказ на пошивку двенадцати мундиров, но только двойных – так, чтобы спереди был генеральский мундир, а сзади – адмиральский.

Остановясь в дверях мастерской, Нуньо прибавил:

– Размер в расчете на человека ростом не больше одного метра.

А что совсем уж скандально: Мака полновластно распоряжалась кошельком дона Мигдонио и раздавала все эти чудесные вещи кому ни попало: каким-то дурачкам, беднякам и даже индейцам. Солидоро, хоть и наживался, поскольку именно его катера фрахтовал Нуньо, твердил тем не менее, что, «если сеньор де ла Торре не сумеет выбраться из-под бабьего каблука, власти должны будут принять меры, дабы прекратить подобное безобразие». Мака начисто заморочила голову дону Мигдонио. Но и этого ей было мало. То и дело она пропадала на неделю или больше с каким-либо своим «другом». И тогда на бешеной скорости носились в поисках беглянки катера из одного порта в другой. В первый раз дон Мигдонио отыскал ее в портовом кабаке. Она завтракала с каким-то коммивояжером. Дон Мигдонио возопил, преисполненный негодования, но Мака спокойно перебила:

– Ты что, купил меня? Думаешь, меня можно купить за Деньги, которые ты высасываешь из своих рабов?

– Но, Макита, ради бога…

– Не кричи, помещичек, тут твоих пеонов нету. Только благодаря моей слабости такому ничтожеству, как ты, довелось есть за моим столом и спать в моей постели. Но я могу с этим и покончить.

– Макита…

– Отвечай, когда тебя спрашивают, наглец!

– Но ты же ни о чем не спрашивала, любовь моя.

– А ты должен всегда иметь ответ наготове.

– Я на все согласен, моя королева.

– Тогда почему не надеваешь фартук и не несешь завтрак моему другу, инженеру Альписте?

– Сеньор Альписте не инженер. Он рекламирует медицинские товары.

– Если я так хочу, значит, он инженер!

«И тут, черт меня побери, она улыбнулась – словно целый ворох гвоздик, разноцветных и ароматных, просыпался на меня. Сердце мое билось, я совсем голову потерял, потому что я мужчина, обыкновенный мужчина из мяса и костей, и каждое утро я благословляю творца за то, что живу на одной планете с ней, а каждый день проклинаю свою участь, проклинаю тот час, когда скрестились наши пути на земле с ней, с мучительницей моей, с синеглазой разбойницей».

А Мака все улыбалась. Она погладила по голове испуганного коммивояжера. И голосом мягким, нежным, слаще меда из Курауаси, попросила:

– Принеси нам, пожалуйста, завтрак. Но только фартук надень.

– Фартук?!

– Ведь это же игра, дорогой, это игра. Будь хорошим. Сделай мне одолжение, ну разве тебе трудно? Ты же знаешь, когда ты не слушаешься, у меня так тяжело становится на душе…

И синие глаза ее затуманились слезами. Дон Мигдонио совсем растерялся. Мака обняла гитару – это был знак продолжать веселье.

«Я покорился ее улыбке, – улыбке, которую буду помнить через триста лет после того, как мое тело сгниет в этой проклятой земле. Вот как она растоптала меня, унизила у всех на глазах! Да что там! Я бы еще и не на такое пошел! Но вот однажды Мака вместе со своей свитой решила отправиться в путешествие «при возмутительном попустительстве наших политических, судейских и муниципальных властей». Брехня!

Однажды в полдень прочерченного воробьями четвердельника «Королева Анд» бросила якорь у пристани Янауанки. Глаза Святой Девы Заступницы, а грудь, а плечи, уши, шея, бедра, умягченные жиром дикого голубя! Женщина, которая повергла бы к своим стопам всех этих пресловутых героев, что торчат на пьедесталах, сошла на берег в сопровождении свиты дурачков. Мака говорила всегда, что «одни только дурачки да сумасшедшие заслуживают доверия», и потому подбирала их везде, где только ни встречала, – в портах, в деревнях, на дорогах. Она дерзко давала им имена наших национальных героев. Карлика, который вечно воровал карамель (от этой привычки невозможно было его излечить), она назвала Генералом Прадо. Крошечный пузан, вдобавок еще волочивший ногу, звался у нее Полковник Бальта. Два дурачка из Чакайяна удостоились звания генералов и именовались Ла Map и Гамарра. Толстяк с громадным зобом звался Маршал Писаймного. И, несмотря на все мои мольбы, мне не удалось убедить ее переменить имя идиотику, который был окрещен Президентом Пиеролой. Еще через несколько дней она взяла к себе Леандро-Дурака и Святые Мощи, но эти двое – хоть и были такие же точно дурачки, как и те, что удостоились высоких чинов, – получили звания всего лишь майоров».

Глава седьмая,
в которой устанавливается личность автора фресок в церкви Янауанки

Дон Мигдонио де ла Торре приказал вдове Ловатон, содержательнице пансиона «Мундиаль», выгнать вон всех своих жильцов и пансионеров. Могла ли она противиться? Дон Мигдонио сам лично явился удостовериться, что пансион пуст, и пришел в страшное негодование, когда выяснилось, что, стремясь вместить как можно большее число клиентов, вдова с помощью фанерных перегородок и даже листов ярко раскрашенного картона, грязного и заляпанного жирными и иными пятнами, поделила свои комнаты на множество клетушек. Дон Мигдонио велел Нуньо привести пансион в приличный вид.

Тот выслушал приказ спокойно, но душа его взволновалась. Он тоже вздыхал по Маке. Часто со слезами глядел он на красавицу, но всякий раз, когда Мака это замечала, Нуньо опускал голову и ворчал, уверяя, будто пыль летит прямо в глаза. Мака одевалась и раздевалась при слугах. Здесь ли Нуньо или она одна в четырех стенах, ей было все равно. Нуньо ведь тоже мужчина, ну, значит, «хуже всякого козла».

Под водительством Нуньо отряд пеонов в течение недели разобрал перегородки, выскреб полы, починил лестницы, выкрасил стены. После этого Нуньо отправился в Янакочу. Пассажиры «Акулы», привыкшие к подвигам Нуньо, не могли надивиться его скромности. Еще больше удивились жители Янакочи, ибо Нуньо вежливо с ними поздоровался и спросил, как найти дорогу к дому Директора школы Венто. Директор тоже был весьма изумлен.

– Добрый день, сеньор Венто. Мой хозяин почтительнейше просит вас принять от него в подарок эти пустяки.

Два пеона принялись вносить мешки с мясом, картошкой, кукурузой и сырами. Всего этого семейству Венто хватило бы по крайней мере на месяц.

– Можно ли узнать, чему я обязан таким вниманием?

– Я к вам с просьбой, сеньор Венто: от себя, не от хозяина.

– Чего же ты хочешь, сын мой?

– – Хозяин велел мне привести в порядок пансион к приезду госпожи Маки. Мы славно поработали. Но теперь хотелось бы, чтоб вы помогли раздобыть какую-нибудь картинку с ангелочками. В селении говорят, будто у вас есть книжка с разными такими картинками.

– Я что-то не пойму тебя, сын мой.

– Госпоже Маке понравится, если в спальне повесить картинку с ангелочками. Вот я что думаю.

– А у тебя есть живописец?

– Я сам срисую.

Сеньор Венто задумался. Давно уж он собирался обратиться к местным землевладельцам попросить денег на парты для школы. А тут – такой случай, можно завести дружбу с самим доном Мигдонио де ла Торре.

– Подожди, сын мой.

Со стеллажа дон Венто извлек «Гении живописи» и стал показывать Нуньо репродукции с картин Джотто, Фра Анжелико, Леонардо, Микеланджело, Рафаэля.

– Устроит это тебя?

– Вроде бы, сеньор Венто. Могли бы вы дать мне эту книгу на несколько дней? Вели хотите, я оставлю залог. Мне дано разрешение тратить сколько угодно, лишь бы принять госпожу Маку как подобает.

– Не надо залога, сынок, – вздохнул директор. Он готов был пожертвовать всей книгой, только бы добыть парты. Однако решил сохранить все же хоть что-то, вырвал страницу с изображением Мадонны дель Альба Рафаэля и дал Нуньо.

Через семь дней «Королева Анд» пришвартовалась в Янакоче. Два пеона выгрузили шесть корнетов и шесть барабанов для школы; кроме того, пеоны привезли дону Венто письмо, в котором «просвещеннейшего директора школы Янакочи, светоч педагогической науки нашей провинции», просили «соблаговолить посмотреть картинку». Сеньор Венто так или иначе собирался ехать в Янауанку – надо было опровергнуть обвинения в антиправительственной агитации, которые выдвинула против него донья Пепита Монтенегро. Он решил воспользоваться случаем и отправился. В Янауанку сеньор Венто прибыл в 10, слушание же дела было назначено на 12. Дон Венто решил пойти поблагодарить за подарки и заодно посмотреть, что там намалевал Нуньо.

Пансион «Мундиаль» нельзя было узнать, фасад поражал своим великолепием. Нуньо, томный, рассеянный, пригласил дона Венто войти. Вместо старой закопченной столовой тот увидел роскошный зал, не хуже чем в самом шикарном городском ресторане. Потом вошли в спальню, предназначенную для Маки. И тут у дона Венто закружилась голова. На стене висела картина Рафаэля. Та самая, и в то же время совсем другая. Озеро, деревья, дома, холмы за спиной Мадонны – гораздо ярче, зримее, реальнее, чем у Рафаэля. Ошеломленный, даже испуганный, дон Венто поглядел на ангелов – они были прелестны, рафаэлевы рядом с ними казались просто набросками неумелого, начинающего художника. А Мадонна? И следа пресной беспорочности не было на ее лице. Она улыбалась, светилась победной улыбкой Маки Альборнос!

– Это не могла написать рука человека! – воскликнул дон Венто.

– Вам нравится, сеньор?

– Не мог человек это сделать! – снова повторил дон Венто.

– Могли бы вы дать мне еще картиночку, сеньор Венто?

– Конечно, сын мой. Любую, какую захочешь!

Дон Венто вышел из пансиона, задыхаясь. Воробьи чертили по небу. Дон Венто отправился в суд оправдываться, его обвиняли в подстрекательстве к «захвату» земли, принадлежащей владельцам поместья «Уараутамбо». Ведь жители Янакочи засеяли участок Уахоруюк, а это, по мнению Монтенегро, называлось «незаконный захват чужой земли». Так начались мучения директора школы Венто, но тогда он еще не знал, что им суждено тянуться целый «год». В Полицейском управлении ему сказали, что свидетельство о его благонадежности «находится на подписи». Наконец, сеньора Венто отпустили, и он, вместе с Нуньо, сел на «Акулу» и возвратился в Янакочу. Снова принялся Нуньо рассматривать книгу «Гении живописи». Задумчивый его взгляд остановился на репродукций «Весны» Боттичелли. На этот раз дон Венто вырвал лист без малейших колебаний.

Через несколько дней Нуньо прислал пеона. Тот притащил трех барашков и письмо с просьбой приехать в Янауанку, «чтобы исправить ошибки в картинке». Не теряя ни минуты, дон Венто сел на катер. Прямо с пристани он направился в пансион «Мундиаль». Вошел, не постучав, в залу… Да так и зашатался. На стене сияла картина, которую даже и сравнить-то нельзя с жалкой пачкотней Боттичелли.

– Нуньо…

– Да, сеньор?

– Не знаю, что с тобой случилось. Одно только скажу: я готов всячески помогать тебе украшать этот пансион, я полностью в твоем распоряжении.

Через несколько дней прибыла Мака со свитой генералов (впрочем, на этот раз дурачки были наряжены адмиралами). С гордо поднятой головой, не отвечая на приветствия изумленных а испуганных жителей, проследовала она по улицам Янауанки. Мака поселилась в пансионе, вернее сказать, поселила там своих адмиралов.

– Это будет комната Генерала Гамарры, в этой пусть живет Полковник Бальта, а это как раз то, что надо для Генерала Иглесиаса, а вот эта, с некрашеными стенами, для Генерала Гутьерреса.

– Тут должны жить господа, – простонал Нуньо.

Мака повернулась к нему.

– Ты в армии служил, Нуньо?

– Нет, госпожа.

– Если б ты служил родине вместо того, чтобы поставлять своему хозяину музыкантов и шлюх, ты бы знал, что в армии существуют звания. Я просто женщина, у меня нет никакого звания. А они генералы и адмиралы. Надо сначала их устроить, а там видно будет.

– Тут должны жить господа, – снова возопил Нуньо.

Мака рассмеялась.

– У тебя, Нуньо, башка плохо варит. Генералы, по-твоему, не господа, что ли?

– Но, хозяюшка…

– Ах, черт побери! Ты, видно, тоже считаешь, будто наши перуанские генералы для того только и существуют, чтобы в мирное время мы их кормили, а в военное – защищали?

– Госпожа!

– Если ты, Нуньо, хочешь поставить на своем, возьми да купи себе пансион и устраивайся там как знаешь, а блаженных обижать нечего.

Пришлось расселять адмиралов. Генерал Ла Map расположился в комнате, предназначенной Маке. Генералы Крисанто и Гутьеррес заняли боковые спальни, а Генерал Прадо и Полковник Бальта – смежные комнаты. Святые Мощи и Леандро-Дурак, простые майоры, вынуждены были довольствоваться столовой, которую и запакостили, ибо их постоянно рвало от неумеренного потребления шоколада. Пукало, артисты римского цирка и музыканты устроились на втором этаже.

Мака вышла из пансиона, предшествуемая отрядом дурачков, пересекла площадь, не замечая ни ошеломленных зевак, ни пыла и пламени прогуливавшихся сеньоров, остановилась у двери клуба, где собирались местные сливки общества и куда ни разу еще не ступала нога ни одной женщины. Спокойно вошла Мака в клуб, приблизилась к стойке.

– Рюмку водки.

– Высшего качества? – пробормотал, заикаясь, бармен.

– Большую.

Бармен заколебался. Но младший лейтенант Тарамона, командир полицейского отряда, тотчас поставил его на место.

– Ты что, не слышишь, негодяй? – крикнул он. И поклонился Маке. – Простите за грубое слово, сеньорита. Я увидел, что к вам проявляют недостаточно внимания, и гнев, охвативший меня, пересилил чувство почтительного преклонения перед вашей невиданной красотой.

Младший лейтенант был родом из Лимы, столичная штучка, умел беседовать с дамами.

Командование 21-м военным округом решило разом пресечь бесконечные разговоры о беспорядках. Землевладельцы провинции Паско, где разворачивалось второе восстание, потребовали увеличить наличный состав полицейских войск. Полковник Салата направил в Паско подкрепление из пятнадцати полицейских под командованием младшего лейтенанта Тарамоны, человека ловкого, мастера на все руки.

– Разрешите ли вы офицеру, у которого за душой нет ни гроша, но зато в душе глубокое уважение к перуанской женщине, разрешите ли вы такому человеку поднять бокал в вашу честь?

Мака улыбнулась младшему лейтенанту «улыбкой, которая сразу и наповал сражает мужчину, даже если он участвовал в войне против Эквадора и не дрожал под неприятельским огнем».

Было пять часов того самого дня, «что навеки останется днем скорби для всех матерей семейств нашей провинции, которые имеют право с высоко поднятой головой произносить слово «честь». В шесть младший, лейтенант заказал фаршированный перец по-арекански и утку с луком под маринадом. В семь судья Монтенегро увидел, «как полыхали па ее лице два голубых костра там, где у всех нас, обыкновенных сволочей, бывают просто глаза» (Мигдонио де ла Торре). Смущенный дерзким вторжением женщины в клуб, раздавленный ее невиданной красотой, судья только поднимал свои жидкие брови. Но вот Мака улыбнулась, и судья снял шляпу.

– Доктор Монтенегро, – сказал младший лейтенант Тарамона, – позвольте представить вас сеньорите Маке Альборнос, которая почтила наш город своим присутствием. Сеньорита Альборнос, позвольте представить вам доктора Монтенегро, судью первой инстанции, светило местной юриспруденции. Сеньорита Альборнос, доктор, намерена поселиться в нашей столице.

Впервые со дней самой ранней своей юности судья ощутил робость, почувствовал себя глупым, неуклюжим. «И на глазах людей, которые оставались равнодушными, хотя именно их обязанность блюсти священные основы христианского общества» (Заявление оскорбленных женщин), началась оргия и кончилась лишь на третий день, когда на рассвете Мака, вдруг став серьезной, спросила:

– Сегодня воскресенье?

– Воскресенье, понедельник или вторник – все, что вы захотите, сеньорита Альборнос, – засюсюкал судья.

Мака потрепала его по щеке.

– Ты отвечай, что тебя спрашивают, Пако. Воскресенье сегодня?

Судья побледнел. Присутствующие уважаемые лица смущенно отвели глаза.

– Воскресенье.

– Нет, понедельник.

– Конечно, понедельник.

– Нет, – сказала Мака. – Сегодня воскресенье.

И снова рассмеялась, «а от улыбки ее бросало в дрожь даже такого человека, как я, который спокойно чистил ногти под неприятельскими пулями» (младший лейтенант Тарамона). Мака покинула клуб, сопровождаемая толпой генералов, опять пересекла площадь и вошла в лавку Соберо. Там она купила мантилью. Накинула и отправилась в церковь. Отец Часан только что собрался причащать верующих. Мака (вот безбожница!) простерлась ниц. «Разве можно волчице давать святое причастие?» (Хосефина де лос Риос). Увидев перед собой женщину, до ужаса похожую на святую Розу Лимскую, отец Часан вздрогнул. Он подал гостию Маке, потом в смятении причастил генералов. Со сложенными руками вышла Мака из церкви. Она стала вдруг набожной, и потрясающий пир, к которому готовились нанятые доном Мигдонио музыканты, был отменен. На другой день Мака снова явилась в церковь. Пять дней глядел на нее отец Часан. На шестой он не выдержал – объявил, что месса начнется в шесть утра. Однако Мака пришла ровно в шесть вместе со своими безгрешными адмиралами. Тогда отец Часан назначил мессу на четыре утра. Когда он вошел в церковь, Мака молилась, закрыв глаза. Чаша с причастием выпала из рук священника.

Глава восьмая
О том, как Эктор Чакон залил слезами всю тюрьму Уануко

Улицы пустели при его приближении. Стоило ему присесть где-либо на скамью, соседи мгновенно исчезали. Даже дети убегали. Один только директор школы Венто пришел к нему, поздравил с благополучным возвращением. Директор постарел. Дрожащим голосом рассказывал он Агапито все, что произошло за эти сто восемьдесят лет.

– За сорок лет. У нас сейчас тысяча девятьсот шестьдесят второй, – сказал Агапито и показал старику дату на газете, привезенной из Уануко.

– Так это там, в мире. А у нас в Янакоче две тысячи сто восемьдесят второй год. Мне пришлось перенести школьные экзамены. Я жалкий трусишка, Агапито.

– Драться – не ваше дело, дон Венто. Вам мозгами надо работать, а мозгов у вас, слава богу, хватает. Но что же наши члены Совета молчат?

– Нет у нас больше членов Совета, сын мой. Судья сместил их.

– Как это он может сместить членов Совета? Руководители общины ему не подчиняются.

– Закон гласит, что лица, являющиеся потомками преступников, не имеют права занимать выборные должности. А так как вы все сидели в тюрьме… Ты тоже уже не выборный.

– А что говорят в селении?

– Никто и пикнуть не смеет.

– А Исаак Карвахаль?

– Работает в муниципалитете.

– Как! Исаак Карвахаль выполняет приказания сеньоры Монтенегро?

– Да, вот так, сын мой.

– А Сиприано Гуадалупе?

– Его тоже не видно.

– А мои товарищи по заключению?

– Все тихими стали. Как вернулись, сержант Атала к каждому заходил, что он им говорил, не знаю, а только с тех пор ни один и рта не смеет раскрыть. Совет общины не собирается больше. Даже слова «прошение» в селении не услышишь.

– Ради чего же пожертвовал собою Эктор Чакон? Ради чего умер дон Раймундо? Ради чего столько времени страдали мы в тюрьме?

Агапито вышел из дому. Была лунная ночь. Пели сверчки, сияли на небе звезды. Агапито поднялся на склон Кенкаш, увидел металлический блеск озера, расплывающиеся огни столицы провинции. «Ради чего погибло столько народу?» – снова подумал он.

И вспомнил Агапито ночь в тюрьме Уануко, когда члены Совета селения Янакоча поклялись не оставлять борьбу против поместья «Уараутамбо». Год сидели они в тюрьме, в старой заброшенной церкви. В полуразвалившемся, пропахшем нечистотами нефё задыхались пятьсот человек арестованных. Тесно, один к другому, стояло около сотни старых деревянных топчанов – их занимали те, кто уже давно находился тут; новенькие стелились на полу – у кого матрац, у кого одеяло, а то и просто газета. Членов Совета Янакочи держали здесь до тех пор, пока Эктор Чакон, по прозвищу Сова, не решил взять на себя вину, сознаться в убийстве Амадора Отсеки-Ухо. С дрожью вспоминал Агапито Роблес то время. Неистребимой ненавистью горели зоркие, как у хищника, видящие в ночной темноте глаза Эктора Чакона. Родную дочь ненавидел Чакон.

– Все у меня было готово, чтоб убить судью Монтенегро. Старая Сульписия дала мне свое платье. Переоделся бы я нищенкой, пробрался в дом судьи и задушил бы его. Полицейские стерегут двери дома, но в женском платье можно было бы пройти. Родная дочь предала меня. – Сова вздрогнул. – Гнил бы сейчас в сырой земле судья Монтенегро. Одна только Хуана да ее мать знали, что спрятался я в амбаре. Хуана предала меня!

– Если дочь твоя тебя предала, то, верно, не по своей воле а с горя, – сказал Исаак Карвахаль. – Искали тебя полицейские искали, никак не могли найти, вот и взяли твоего зятя Калисто Ампудию. Я тогда недалеко от Полицейского управления жил. Я свидетель. Каждую ночь они привязывали твоего зятя к балке били и требовали, чтобы сказал, где ты.

– Он не знал.

– Они-то думали, знает. Били его дни и ночи! По всему селению слышно было, как он кричал. А по утрам дочь твоя приходила к дверям Полицейского управления, молила, чтоб не убивали мужа. Если и выдала она тебя, так чтобы спасти отца твоих, внуков.

– Хуана меня предала. Хуана умрет. Предателей убивают.

– Нет, Эктор, только не это. Не проливай ее кровь.

Не выдавала я вас, папа. Я в то утро не пошла в Полицейское управление. Полиция вас разыскивала, а семья Ампудия и давай меня проклинать– из-за тебя, говорят, Калисто убьют. Мой муж умирал. В полиции его к балке подвешивали. До сей поры он болеет. Тяжелого поднять не может, слабый такой, никуда не годится. Потому что мучили его там из-за меня. Его родные мне кричали: «Из-за тебя беда эта на него свалилась!»

– Убьешь ты свою дочь, приговорят к пожизненному заключению. Никогда из тюрьмы не выйдешь. Монтенегро будет смеяться над тобой.

– Верно.

– И все наши враги доживут до старости в богатстве и счастье.

– Верно.

– Знаешь, кто распускает слух, будто дочь тебя выдала? – вступил в разговор Агапито Роблес. – Секретарь суда Пасьон!

– А ему-то что?

– Пасьон все делает, как судья Монтенегро велит. Зачем бы судья стал нам помогать – рассказывать, кто нас выдал? Они нарочно распускают такой слух, дойдет до тебя, горько тебе станет. Враг хочет горечью наполнить твое сердце.

– Видно, так. Стараются они мой гнев в другую сторону направить. Вот и очернили дочь. Слушай, Агапито, можешь ты написать за меня письмо?

Агапито раздобыл бумагу, карандаш.

– Пиши: «Доченька! Люди говорят, будто ты выдала меня полиции с горя…»

Я не выдавала вас, отец. Вы прятались в горах, вы не видели. Чугуны дрожали на кухне. Злые силы обрушились на нас, папа. Черные куры хохотали, издевались, предсказывали худое. Вы-то не видели, вы ушли из селения! Околдовали нас, а от колдовства туман идет, все застилает вокруг. Храбрых колдовство не берет. Вы храбрый. Туман стоял вокруг нашего дома. Стены потеть начали. Устали они. Клянусь вам, отец, вот этим святым крестом клянусь, все так и было! В амбаре кто-то все клювом стену долбил, а ведь птицы там никакой не было. Окна сами собой то отворялись, то затворялись. Туман со всех сторон нас окружил. У соседей спросите– туманное облако день и ночь стояло на месте нашего дома. И этот туман колдовской постепенно все у нас съел. Сперва осел наш зачах. Худеть начал, худел, худел, совсем маленький стал…

«Знаю, что зятя, моего Калисто Ампудию пытали из-за меня. Знаю, как ты каждое утро, покрыв голову шалью, стояла у дверей Полицейского управления. Видно, не смогла ты больше терпеть все это, и когда пробрался я в наш амбар, чтоб картошки взять…»

Все меньше да меньше наш ослик становился. Сперва с козленка величиной, потом с котенка, а после и совсем пропал. Читали мы «Отче наш» наоборот, от конца к началу, чтоб порчу снять. Нет, не помогло! Пропал осел, а потом на лошадей порча напала. Вы оке знаете Победителя. Вот и начал он сохнуть. С каждым днем становился все меньше, меньше…

«Доченька! Я борюсь против сильных, чтоб защитить слабых. Ты слабая. Прощаю тебя и твою мать. Скоро будет День заключенных. В этот день всем, кто в тюрьме сидит, всем до одного, разрешается свидание с родными. Приходите, не бойтесь. Может, не верите, что я вас простил, пусть тогда зять сначала придет, поговорим, сам увидит».

Брат Ригоберто насажал вокруг дома колючих кустов. Наутро колючки покрылись каплями крови– кто-то пытался прорваться к дому. Плакали мы…

Скоро порча нас всех одолеет. Шаг за шагом она все ближе подбирается. Сделай, говорю, что-нибудь, мамочка!

А что могла сделать наша мамочка? Только плакала.

– Иссохнем мы, как наша скотинка.

Сделай оке, говорю, что-нибудь, мамочка.

Начал сохнуть рыжий бык, стал с теленка.

– Вот так и мы высохнем, мамочка.

–  Давайте снова читать «Отче наш».

Деревья и камни тоже ссыхались. Вы скрывались в горах, папа. Вас порча не задела. А мы сохли да сохли.

«…И принесите внука. Я хочу посмотреть на него. Я сделал ему деревянный автомобильчик. Красный автомобильчик с желтым рулем».

Однажды утром вы вернулись ненадолго домой. Мы плакали.

–  О чем вы планете?

–  Как не плакать? Скоро превратят нас в лягушек, папа.

Вы рассердились.

–  Хватит глупости-то болтать! Неужто вы мои дети? Не верю! От кого вы родились? Смелым надо быть, никакая порча не одолеет.

Как же не одолеет, папочка? Шаг за шагом приближались к нам злые силы. То камень выпадет из стены, то ветка в саду обломится. С порчей никому не справиться. Это Виктория из Ракре напустила. Судья Монтенегро ее нанял. Хочет в зверушек нас превратить, чтобы вас напугать.

Через тридцать дней Эктор Чакон получил ответ. Обезумевший от радости, ворвался он в камеру.

– Прочти, кум! Ну-ка, что тут написано?

Выборный Роблес прочитал письмо.

– Твои родные приедут повидаться с тобой, Эктор. Жена твоя, дочь и внук. В День заключенных.

Обрадовался Сова. Здесь, в тюрьме, он был старостой группы из пятнадцати человек. Они плели корзины и другие вещи, по воскресным дням продавали. Так что денежки у Эктора водились: заказал он для родственников двенадцать пар обуви. Начальство разрешило угостить всех жаренным на угольях мясом. Теперь в тюрьме только и говорили о предстоящем роскошном пире.

Собрали деньги, купили свинью, барана, козленка, кур, закололи накануне, купили картошки, кукурузы, бобов, выкопали яму для костра.

Сова так и сиял весь. Наступил наконец, день свидания. Эктор нарядился в новое платье. Выставил в ряд двенадцать пар ботинок и деревянный автомобильчик. Делегация от заключенных отправилась к начальнику тюрьмы – просить водрузить флаг Перу над горкой разделанного мяса. Было десять часов. Сова просто изнемогал от нетерпения. Двор стал наполняться посетителями. Одиннадцать часов. Зажгли костер, стали жарить мясо. Двенадцать. Заключенные ели мясо, передавали друг другу кукурузу, крольчатину, лакомились умитас. Агапито Роблес наполнил миски Эктора. Сова поднял взгляд к безоблачному синему небу. Час дня. Я должен подождать своих. Два часа. Кушанья перестали дымиться. Три. Жир застыл в кастрюлях. Четыре. Машинально жевали жители Янакочи, грустно глядели на Эктора Чакона, оцепеневшего в тоске. В пять часов раздался свисток – свидание окончено. Бледный-бледный, с опущенной головой, стоял Чакон посреди двора. Поднял руки к небесам и возопил:

– Дочь моя предала меня, и я простил ее! К двадцати годам приговорили меня, и один только раз хотел я увидеть своих родных. Обещали они приехать и не приехали.

– Может, полиция не разрешила. – Агапито Роблес кашлянул. – Может, моторки не нашлось.

Блеснули на глазах Чакона жгучие слезы, одна, другая…

– Ничего не поделаешь, кум! Такая уж моя доля! И зачем только я на свет родился? Зачем смерть не приходит за мной? Для чего мне жить? Нет у меня родной души на этом свете!

– Не горюй, Эктор. Мы с тобой.

– Вы будете со мной несколько месяцев, несколько лет. А я останусь в тюрьме всю жизнь. Вы выйдете на волю и забудете обо мне. Я понимаю. Тот, кто свободен, всегда забывает. Я не сержусь.

И заплакал. Плачет Эктор Чакон, самый смелый человек в нашей провинции, горючими слезами обливается. Льются по щекам его слезы, застревают в морщинах. Долго рыдал он. Наконец затих.

– Где мои миски? – спросил спокойно.

Либерато подал ему миски с кусками жареного мяса. Стал Сова раздавать мясо.

– Ешьте, братья!

– Оставь себе, Эктор.

– Грешно еду выбрасывать. Берите! А башмаки где? – Снова уставил башмаки в ряд. Крикнул: – Кто хочет купить двенадцать пар замечательных башмаков, женских и детских? Отдаю по дешевке, за одну только кожу возьму!

Шесть часов. Засвистел часовой – пора на ночлег. Уже в дверях позвал Эктор Чакон:

– Подойдите ко мне, земляки, на минутку!

Отошли остальные заключенные в сторонку. Окружили жители Янакочи Чакона. Бледен был Чакон.

– Братья, – сказал он. – Уже целый год вы здесь, обвиняют вас в преступлении, которого вы не совершали.