Текст книги "Мост"

Автор книги: Манфред Грегор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Хорбер испуганно приложил палец к губам и подмигнул Мутцу.

– Не бойся, Хорбер, – сказал Мутц. – Я не стану портить тебе игру. Но ты не заставишь меня участвовать в ней!

Мутц схватил пальто со спинки кровати и вышел из комнаты, хлопнув изо всей силы дверью.

– Не горюй, Хорбер, – утешал его Форст, – из него никогда не выйдет настоящего игрока! Хагер, – толкнул он того локтем, – тебе сдавать!

Но Хагеру тоже расхотелось играть. Правда, он считал, что Мутц хватил через край и вел себя, как маменькин сынок. Но в чем-то Мутц был прав, и это Хагер сознавал.

Ему было совестно перед красивой смуглой девушкой, находившейся там, за перегородкой, хотя она и не подозревала о его существовании. Настроение упало. Вскоре ушел и Форст.

В конце концов Хорбер остался в комнате один. Он готов был провалиться сквозь землю от досады. Опять сел в лужу из-за своего проклятого бахвальства! Теперь его тайна известна другим, и вдобавок на него разозлился Альберт Мутц, чьей дружбой он особенно дорожил. Но на следующее утро Мутц был приветлив, как всегда, и Хорбер решил еще раз заговорить с ним обо всем происшедшем.

– Не сердись на меня, Альберт, я ведь не хотел никого обидеть!

– Знаю, – мягко возразил Мутц. – А если бы не знал, дал бы тебе вчера как следует. Я сержусь на тебя не за дырку в стене. Меня возмущает то, что ты этим хвастал. Ведь это подло, понимаешь?  Подло и то, что все мы об этом знаем, а она нет. И что сегодня вечером ты опять прилипнешь к этой дырке, и завтра тоже, и что она каждый вечер невольно участвует в этом свинстве, доверяя своим четырем стенам, в которых чувствует себя дома и в безопасности. Понял теперь, что к чему, трепло несчастное?

Все это Альберт Мутц произнес ровным приветливым тоном, за которым, однако, чувствовалась сдерживаемая ярость. А Хорберу не терпелось во что бы то ни стало и как можно скорее помириться с другом.

– Я заделаю отверстие, Мутц! Сегодня же, обещаю тебе!

– Смотри сдержи слово, Хорбер! – голос Мутца звучал уже не сухо, а задушевно и весело, как обычно.

По пути домой Хорбер все еще был полон решимости заделать отверстие. Но, проходя через парикмахерскую в жилые комнаты, он увидел Барбару, склонившуюся над столом. Отверстие в стене осталось, и Карл по-прежнему каждый вечер первым поднимался к себе.

Он отдалился от Мутца, всячески избегал разговоров наедине с этим крепким светловолосым юношей, который умел так испытующе глядеть другому в глаза. Вообще же Хорбер по-прежнему любил поболтать и становился замкнутым, только когда речь заходила о «бабах». Он уже не мог говорить о них цинично и нагло, как прежде, и, если случайно оказывался в компании, где рассказывали похабные анекдоты, ему начинало казаться, что за его спиной стоит Альберт Мутц и сверлит его затылок пронзительным взглядом.

Иной раз он даже оборачивался, чтобы проверить, не стоит ли Мутц на самом деле у него за спиной.

В их классе лишь трое избегали подобных разговоров: Мутц, Шольтен и маленький Зиги Бернгард. Борхарт и Хагер слушали, но в беседе участвовали редко. Хорбер же и Форст всегда были заводилами.

Теперь это изменилось. Хорбер стал, как острили приятели, «тихим омутом».

В один прекрасный день Хорбер понял, что влюбился в Барбару. Теперь его интересовала не только ее внешность, постепенно он узнал о ней многое. А главное – что она одинока. И самоуверенный весельчак и хвастун Хорбер мучительно размышлял над тем, как ему подступиться к этому загадочному существу с копной пышных черных волос.

Он продолжал тайно подсматривать за ней, но потом все чаще мучился угрызениями совести. Чуть ли не каждый день он клялся накрепко заделать отверстие в тонкой перегородке, разделявшей их комнаты. Но едва наступал вечер, он снова бросался на постель и, сгорая от нетерпения, ждал, когда она начнет подниматься по лестнице.

Однажды вечером он стоял у стены и смотрел, как Барбара готовилась ко сну. Вдруг с лестницы донеслись чьи-то тяжелые шаги, в соседнюю дверь тихонько постучали. Он видел, как девушка обернулась, как дверь открылась. В комнату вошел мужчина, и свет погас. Лицо вошедшего он увидел лишь мельком, но все же сразу узнал его. Это был отец.

В ту ночь Карл Хорбер не сомкнул глаз. Ему хотелось плакать, и он удивлялся тому, что слез не было. На следующее утро он заделал отверстие. А когда днем вернулся из школы, его ожидала повестка.

И он решил, что это к лучшему. Прощаясь с отцом, он не мог глядеть ему в глаза. И когда отец сказал, чтобы он попрощался с Барбарой, Карл только молча покачал головой.

– Не беспокойся, сынок, – похлопал его по плечу отец, – мы позаботимся, чтобы здесь все было в порядке.

– Ясно, вы позаботитесь, – пробурчал Карл, взял свой рюкзак и портфель, набитый съестным, приготовленным Барбарой, и ушел из родного дома.

Среди товарищей он сразу почувствовал себя лучше. В тот же вечер Хорбер снова хохотал и дурачился, лишь изредка вспоминая о доме. Он быстро примирился с тем, что и в казарме ему придется играть привычную роль штатного остряка и балагура, паясничать и хвастать, забавляя остальных.

Только на мосту, увидев убитого Зиги Бернгарда, он потерял способность шутить.

Он лежал за пулеметом и строчил изо всех сил. Увидев, что какой-то американский солдат вдруг побежал к углу дома, он машинально повернул ствол и стал садить по нему, пока тот не свалился. Разве мог он знать о тех невидимых нитях, которые протянулись от Шольтена и Мутца к этому человеку? Черт его знает, о чем он думал, лежа за пулеметом! Может быть, он думал о своем отце, о маленьком Зиги Бернгарде, о Барбаре – и стрелял. Он не услышал, как Шольтен орал на него. Не успел услышать. Выпустив по бегущему американцу еще одну очередь, он почувствовал резкий толчок в лоб, и череп его словно раскололся на две части; перед глазами поплыли огненные круги. Потом все окуталось тьмой. Пуля попала в лоб чуть-чуть ниже каски.

XII

Случай с американцем доконал Шольтена. Он слышал, как Мутц, лежа, рядом с ним, вдруг заплакал, и почувствовал, что разрыдается сам, если не наступит хоть какой-нибудь перелом.

Взглянув на другую сторону моста, он увидел, что Хагер изо всех сил трясет Хорбера за плечи, и содрогнулся от ужаса. Хорбер перекатился на спину, его правая рука соскользнула с ремня и вяло шлепнулась в мутную лужицу на каменных плитах тротуара.

Там она и лежала теперь, желтая и безжизненная. «Это сон, – твердил Шольтен сам себе, – ведь не может же все это происходить наяву! Ведь не может быть, чтобы Хорбера убили! Дружище Хорбер, ведь это неправда? Ведь еще вчера вечером ты был такой веселый! Ведь еще сегодня ты сидел тут, с нами…»

И еще Шольтен подумал: «Как меня проняло несколько часов назад, когда ты заплакал! Впервые я видел тебя плачущим, а теперь ты мертв!»

Он толкнул Мутца в бок.

– Его убили, Альберт, – сказал он и показал глазами на Хорбера. Мутц обернулся, потом опять уронил голову на руки и зарыдал еще безутешнее. «Бедняга Мутц, – подумал Шольтен, – все это и тебе не под силу!»

И жалость к этому крепкому парню, который лежал рядом с ним и рыдал, как маленький, вдохнула в него новые силы. А на той стороне моста Хагер все еще пытался поднять Хорбера. Он видел рану на лбу товарища, но до него как-то не доходило, что означала эта страшная зияющая дыра на переносице. С тупым упорством он все старался усадить недвижимого Хорбера, тряс его за плечи. И Шольтен, не сводивший с него глаз, подумал: «Надо перебежать к Хагеру, а то еще и его подстрелят. Сидит за парапетом, почти не пригибаясь; подними он голову на десять сантиметров выше – и все будет кончено».

Он посмотрел в проем, служивший ему бойницей, на фасады домов напротив. Шесть-семь открытых окон – черные, разверстые пасти. Если американцы там – значит, у них выгодные позиции. Куда уж лучше! Сами все видят, а их не видно.

Шольтен знал: только оттуда и могла грозить опасность. Подъезды и ворота были все на виду. Он взглянул на крыши, ближайших домов. Но и на них было пусто.

Тут Шольтен забеспокоился. Он почуял что-то неладное и вдруг понял, что его встревожило.

Тишина.

Не только они прекратили огонь, американцы тоже притихли.

«Не верится как-то, – подумал Шольтен, – неужели они и впрямь отошли?»

– Мутц, – сказал он. – Эй, Мутц, послушай, ты ничего не замечаешь?

Мутц поднял голову, все еще всхлипывая. Прислушался, потом обернулся к Шольтену. Робкая улыбка промелькнула на его забрызганном грязью, посеревшем лице.

– Они ушли, Эрнст, их нет!

Шольтен и Мутц оживились, но все еще боялись поверить обманчивой тишине. Шольтен решил действовать наверняка.

– Послушай, Альберт, – сказал он, – возьми-ка мой автомат. И когда я побегу, не смотри мне вслед. Следи только за открытыми окнами напротив. Заранее возьми их на мушку. И как только что-нибудь заметишь, жми на всю железку!

Он схватил автомат и сунул его Альберту. Но тот затряс головой:

– Не сердись, Эрнст, но я больше не могу. Да и не хочу. После всего, что произошло… – И он кивнул в сторону американского солдата, распростертого у подъезда.

– Ладно, Мутц, – сказал Шольтен, помолчав. – Я побегу и так. Авось пронесет!

Увидев, что Шольтен не шутит, Мутц покорно взял автомат, высунул ствол и направил его на открытые окна, потом прижал приклад к плечу и положил палец на спуск.

– Держи крепче, Мутц, – прошептал Шольтен, – а то он у тебя торчком станет!

Это прозвучало цинично.

Шольтен подполз к краю завала. Потом вскочил и стремглав помчался на ту сторону, к Хагеру.

Мутц увидел вспышки выстрелов в двух окнах, в ту же секунду до него донесся ненавистный ноющий звук, и он едва удержался от соблазна обернуться и взглянуть на Шольтена. «Господи боже, – взмолился Мутц, – пусть хоть его не убьют! Только не его, не его… Лучше меня!»

Он еще успел удивиться, что всерьез готов умереть вместо Эрнста, и, не прекращая молитвы, нажал на спуск. Он не сумел бы объяснить, откуда взялась у него эта уверенность. Но был уверен, что попал.

По крайней мере в того, который стрелял из левого окна. Настолько уверен, что поднялся во весь рост, оперся локтем о камни завала и, стоя, выпустил очередь по второму окну. Но там тотчас же мелькнула огненная вспышка, послышался свист, и в тот же миг Альберт почувствовал, как руку его обожгло.

А Шольтен с той стороны заорал не своим голосом:

– Ляжешь ты или нет, идиот безмозглый?!

«Слава богу, – вздохнул Мутц, – орет – значит, жив. С ним ничего не случилось!» Он плюхнулся на землю, услышал, как вторая пуля просвистела над ним, и опять подумал: «Он жив, с ним ничего не случилось!»

И лишь после этого посмотрел на Шольтена. Он увидел, что тот стоит на коленях у парапета и, яростно жестикулируя, втолковывает что-то Хагеру. А Хагер безучастно сидит перед ним и, как пьяный, раскачивается из стороны в сторону. Потом Мутц увидел, что Шольтен принялся хлестать Хагера по лицу. Справа, слева, наотмашь. Мутц не понимал, в чем дело. Через некоторое время Хагер, видимо, пришел в себя. Он заслонил лицо рукой, как бы говоря: «Ну, хватит!»

Шольтен просто не мог найти другого средства. Когда он прибежал сюда, Хагер сидел подле мертвого Хорбера, и вид у него был такой, будто он рехнулся.

– Так вот, значит, как ведут себя, когда спятят! – сказал Шольтен.

Хагер уставился на него невидящими, дико сверкающими глазами. Он пел:

 
Сегодня нам принадлежит Германия,
А завтра весь мир!..
 

Тут-то Шольтен и набросился на него.

И бил немилосердно, пока Хагер не поднял согнутую руку, защищая лицо.

– Прости, Эрнст, – сказал он. – Пожалуйста, прости!

– Порядок, – спокойно ответил Шольтен, – у каждого бывают заскоки! Сначала у Мутца, теперь у тебя, а через пять минут, глядишь, и у меня. – Он решил на всякий случай приглядывать за Хагером.

– Прошу тебя, Клаус, если до этого дойдет, отколоти меня, ладно? Бей изо всей силы, пока я не скажу: «Довольно, Клаус, я опомнился». – И добавил – Видишь ли, для нас это сейчас непозволительная роскошь. Понял?

Шольтен отодвинул лежащее рядом тело в сторону и взялся за пулемет.

– Пулемет в порядке, – бросил Хагер. И опять посмотрел на мертвого Хорбера.

Шольтен успел заметить, из какого окна стреляли по Мутцу. Он прицелился и дал знак рукой Альберту.

– Беги сюда! – крикнул он. – Прихвати с собой автомат!

Мутц послушно взял автомат, закинул за плечо карабин и присел у самого края завала. Едва Шольтен открыл огонь, он огромными прыжками перемахнул через мост и бросился, задыхаясь, на землю, рядом с Шольтеном.

– Знаешь, Эрнст, – выпалил он, – их тут осталось всего двое, иначе они задали бы нам жару! Того, который в левом окне, я прикончил, но правый все еще стреляет, и, надо сказать, неплохо!

«Удивительно, – подумал Шольтен, – пока сидим без дела, хнычем, а как только надо действовать, опять становимся нормальными людьми».

– Этот правый только что стрелял в тебя, Альберт, – сказал он. – А больше никого и нет, иначе они бы тоже подали голос, когда ты побежал. Видимо, все отошли и оставили лишь несколько разведчиков для наблюдения.

Шольтен сказал «разведчиков», и Альберт невольно подумал о том, сколько раз Шольтен сам был «разведчиком», когда они, вооружившись духовыми ружьями и деревянными томагавками, играли в индейцев.

А Шольтен продолжал рассуждать:

– Раз отошли – значит, они что-то задумали, зря они ничего делать не станут. Нам надо прикончить этого парня в окне наверху и испариться. Ведь пока он цел, никому из нас не уйти.

Услышав, что Шольтен сказал «испариться», то есть удрать, Мутц сразу приободрился. «Удрать, – подумал он, – вот это здорово! Ведь мост мы удержали и, значит, свое сделали».

Альберт прямо-таки развеселился, и его безразличие сразу как рукой сняло. Он опять весь загорелся и стал вместе с Шольтеном прикидывать, как лучше всего обеспечить отход.

Шольтен снял каску, надел ее на карабин Хагера и медленно поднял его. В каком-то журнале Шольтен однажды видел снимок: солдат выставляет каску над бруствером, чтобы, ничем не рискуя, проверить, начеку ли противник. Шольтен уже не помнил, где он видел этот снимок. «Сейчас это неважно», – подумал он.

Едва лишь каска поднялась над парапетом сантиметров на пятнадцать, на той стороне раздался глухой щелчок, осколки камней просвистели у них над головой, и Шольтен убрал каску. Потом попробовал еще раз, но теперь уже Мутц заранее взял окно на прицел.

– Готово, – возбужденно прошептал он, и Шольтен выставил каску. Едва она показалась. над парапетом, что-то щелкнуло и звякнуло, каска заплясала и закрутилась на стволе карабина.

Мутц успел выпустить целую очередь и теперь ругался:

– До чего ловок, дьявол, чертовски ловок, собака!

Шольтен согласился:

– Ты, пожалуй, прав, Альберт. – Он принялся рассматривать пробоину в передней части каски. «Что же у него за винтовка? – размышлял Шольтен. – У того, который стоял за каштаном, ствол винтовки был очень короткий. А эту дыру пробило оружие явно более крупного калибра».

Тут он увидел, что рукав маскировочной куртки Альберта весь пропитан кровью, она стекала по его левой руке и забрызгала автомат.

– Стой-ка, дай я посмотрю! – испуганно воскликнул он, и Мутц удивленно взглянул на свою руку.

Он был ранен, кровь струилась по руке, и на земле уже образовалась лужица, а он даже и не заметил этого. Тут Мутц вспомнил, как его обожгло, когда стреляя по правому окну, он увидел вспышку. Значит в него попали, а он ничего и не почувствовал.

Правой рукой Мутц засучил рукав куртки. Рана была на пять сантиметров выше левого локтя. Отвратительная, наполовину покрытая сгустками запекшейся крови дыра, от которой по руке растекались густые темно-красные струйки. «Ни капельки не страшно, – подумал Альберт Мутц, – даже ничего не чувствуешь». И только теперь, шевельнув рукой, ощутил тупую, тянущую боль. «Надо бы перевязать», – мелькнуло у него, и он услышал, что Шольтен чертыхается.

– Черт, перевязочные пакеты! Идиоты, все взяли – винтовки, фаустпатроны, пулеметы, даже жратву захватили, – только перевязочных пакетов нет, о них мы забыли начисто!

– Это Фрелих забыл о них, – поправил Мутц, – Фрелих или Хейльман.

И оба подумали: «Куда они подевались? Где теперь Фрелих? Попался в лапы американцев или, может, его уже нет в живых? А Хейльман? И вправду забыл о них? Или просто погиб? А может быть, лежит, как и они, где-нибудь в укрытии и ждет чего-то?»

Шольтен вытащил из кармана штанов большой носовой платок в красную клетку. Он сложил его узкой полоской, перевязал рану и затянул узлом.

– Ох! – вскрикнул Альберт и как-то сразу скис, потому что теперь стало по-настоящему больно.

– Если в рану попала грязь, может начаться столбняк, – сказал Хагер и с интересом уставился на повязку. Это были его первые слова с тех пор, как Мутц перебежал к ним.

Покончив с перевязкой, Мутц спустил насквозь пропитавшийся кровью рукав, а Шольтен кивнул в сторону окна.

– Попробуем еще разок, – предложил он, – а то они опять пришлют танки, и тогда пиши пропало.

Он взял продырявленную каску, надел ее на карабин и передал его Хагеру.

– Высунь-ка ее! – приказал он.

Потом лег за пулемет и навел его на окно. Мутц прижал к плечу автомат, и оба замерли. Хагер выставил каску над парапетом.

«Жжик, дзынь!» Каска заплясала на карабине, а Шольтен и Мутц открыли огонь. Но тут же и прекратили.

– Мгновенная реакция у этого парня, – сказал Шольтен и закусил губу. – Нам его не подловить.

Американец, видно, смекнул, в чем дело, потому что в проеме окна теперь появилась каска, причем так высоко над подоконником, что каждому было видно: она болталась на какой-то палке или ручке от метлы.

Палка начала раскачиваться, и каска закивала.

Стрелок явно издевался.

– Полюбуйся на этого гада! – восхищенно воскликнул Шольтен. – Мы должны во что бы то ни стало подстрелить его, иначе нам живыми не уйти.

Хагер опять заговорил:

– Давайте я перебегу туда, на ту сторону моста. Может быть, тогда вам повезет.

Он дрожал от возбуждения. Скорчившись у самого края завала, он хотел было уже вскочить, как вдруг Шольтен схватил его за шиворот.

– Ты что, давно от меня не получал? Псих бешенный! – прошипел он. – Это тебе не детский сад! Трех геройских смертей тебе мало, что ли? – И двинул его так, что тот отлетел к парапету. – Я тебя теперь не выпущу из виду, дитя мое, – пригрозил Шольтен. – И если еще раз попробуешь, от тебя мокрое место останется. Понял?

Хагер сидел на корточках и стирал кровь со скулы. Как видно, ударился лицом о камни. Он молчал. Только переводил лихорадочно блестевшие глаза с одного на другого.

– Мутц, – выдавил он наконец, – я же прав. Иначе нам этого парня не взять. А мы все хотим домой. Дайте мне попробовать. Перебегу на ту сторону моста. Там передохну, потом побегу к каштану и снова отдохну. Потом помчусь к дому напротив, и тут уж американцу придется высунуться из окна, иначе ему меня не достать.

– Прекрасно, Хагер, – сказал Шольтен. – Твой план великолепен! Ты забыл лишь об одном: если не повезет, тебе не удастся даже перебежать через мост!

Шольтен и Мутц опять занялись окном.

– Как нам все же перехитрить этого типа? – вслух размышлял Шольтен.

«Должен же быть какой-то выход», – думал Мутц.

– А не повторить ли нам еще раз старый номер? – спросил Шольтен и сунул Хагеру карабин и каску. Потом опять залег за пулемет, а Мутц прицелился из автомата. Оба не спускали глаз с окна. Долговязый Хагер только этого и ждал.

Одним взмахом отшвырнув каску и карабин на тротуар, он вскочил и, пыхтя, как паровоз, помчался; по мосту. «Жжик, жжик, дзынь!» Дважды мелькнули в окне вспышки выстрелов.

– Стреляй, Мутц! – завопил Шольтен. – Стреляй, не оглядывайся!

Пулемет Шольтена застрочил, ему вторил автомат Мутца. Хагеру повезло. Теперь он лежал за выступом парапета на другой стороне моста и никак не мог отдышаться. Потом вскочил и понесся к каштану.

«Жжик!» – раздалось напротив. Шольтен и Мутц открыли огонь, и вот Хагер уже за мощным стволом дерева, он с трудом переводит дыхание.

– Кажется, на этот раз попали, – заметил Мутц.

– Черта с два, – ответил Шольтен, делая отчаянные знаки стоящему за каштаном. «Только бы Хагер не тронулся с места, – думал он, – только бы не высунулся из-за дерева!»

Но Хагер лишь остановился передохнуть, как и собирался, и вот уже бежит прямо к дому, где засел американец.

Клаус Хагер и страх перед жизнью

В сущности, он ничем не выделялся среди других. Насколько они могли припомнить, он всегда был среди них, только и всего, но никогда не старался как-то отличиться. «Хагер не хочет выделяться, – думали остальные. – Добряк, ему ничего не надо, лишь бы его оставили в покое». Как они ошибались!

– Сколько раз тебе говорить, не садись с грязными руками за стол! – кричала на него мать.

Он должен был каждый раз перед едой мыть руки, так же как Альберт Мутц, Вальтер Форст или любой другой из его товарищей. Но Хагеру, вероятно, слишком часто приходилось это слышать, так что он уже не мог подходить к крану без отвращения.

В шесть-семь лет он день за днем являлся к столу с немытыми руками, иногда получал за это затрещины, иногда его просто отсылали в ванную, а иной раз его спасала рассеянность матери. В такие дни Клаус чувствовал себя победителем.

– Не смей таскать в дом всякую пакость!

Клаус Хагер не мог спокойно смотреть на животных. Завидев где-нибудь кошку, птичку, ящерицу или мышь, он сейчас же загорался желанием поймать ее и принести домой. Хорошо еще, что эта ему редко удавалось. А то бы его мать пришла в отчаяние. Она ненавидела всякую живность. Один раз он поймал маленького дрозда, поранившего крыло. Дома он любовно устроил ему гнездышко в коробке, заботливо ухаживал за ним и чуть ли не всю ночь напролет просидел возле своего маленького пациента. Утром, едва проснувшись, он первым делом вспомнил о птичке. Выскочил из постели, босиком побежал к коробке, но она была пуста.

Полчаса он искал дрозда по всей комнате, пока не нашел. Тот лежал под шкафом. Его тельце уже закоченело. Мальчик впал в такое отчаяние и так горько рыдал, что родители всерьез забеспокоились.

Отец купил ему попугая.

– Вот тебе другая хорошенькая маленькая птичка!

Но Клаус нахмурился:

– Не надо мне маленькой хорошенькой птички! – Он кричал и плакал, топал ногами. – Хочу моего дрозда!

Он похоронил его в саду, положил сверху каменную плиту, на которой отец сделал надпись, поставил деревянный крест. Так делали до него многие дети, и многие будут так делать после него. Но смерть дрозда надолго омрачила душу маленького Клауса, так что родители впали в уныние. Они всячески старались изолировать мальчика от вредных, на их взгляд, влияний. И когда Клаус Хагер с опозданием на год впервые пошел в школу, он все перемены простаивал на школьном дворе в полном одиночестве.

Через некоторое время он обзавелся товарищами, но, казалось, лишь для того, чтобы ссориться с ними.

Однажды он пришел домой в разодранных штанах. Его избили за то, что он наябедничал.

– Милый мой мальчик! – воскликнула мать, рыдая. – Что они с тобой сделали? – Она причитала над маленьким Клаусом до тех пор, пока он сам не разревелся. А когда пришел отец, Клаус очень удивился, увидев, что родители ссорятся.

– Нельзя так баловать парня, – говорил отец, – ведь он же не девчонка, пойми, наконец, Эмели!

Но Эмели не желала ничего понимать, и с той поры отец ежедневно ровно в двенадцать встречал своего отпрыска у ворот школы.

Клаус приносил домой отличные оценки. Поразмыслив, родители решили отдать его сразу после третьего класса начальной школы в гимназию. Так Клаус Хагер наверстал потерянный год и догнал своих сверстников. Он был тихим, внимательным, не смеялся и не болтал на уроках. В гимназии к нему относились в общем неплохо. Охоту ябедничать у него отбили еще в начальной школе. Мутц, Шольтен и Форст, к которым он больше всего тянулся, приняли его в свою компанию. Никогда никто ему не грубил, с ним обходились, пожалуй, даже мягче, чем с маленьким Зиги Бернгардом. Если собирались на прогулку, он получал особое приглашение.

– Ну как, Клаус, поедешь сегодня после уроков купаться? – Этот вопрос задавали Мутц или Шольтен. Хагер мялся:

– Ах, я не знаю, вы всегда ездите слишком быстро, да и велосипед у меня не совсем в порядке. Право, не знаю…

– Ладно, ладно, – перебивал его Шольтен. – Мутц пойдет с тобой и спросит у твоей матери, можно ли тебе поехать с нами!

Хагер сразу преображался. Куда девалась его нерешительность!

– Ты в самом деле пойдешь, Мутц? Да? Тогда я поеду с вами, с удовольствием поеду!

Дело в том, что обычно Хагеру ничего не разрешали, разве только за него приходил просить рассудительный и благовоспитанный Мутц, тогда еще можно было надеяться. Но Хагер никогда не признался бы в этом открыто. Всегда у него находились отговорки, и другие добродушно подыгрывали ему, пока им не надоедало. Чаще всего не выдерживал Шольтен, он обрывал Хагера, обещая ему, что кто-либо из них зайдет к его матери и попросит разрешения.

Однажды Шольтен сделал это сам, но в тот день Хагера не отпустили.

– Скажи, Клаус, – спросила мать, – кто этот чернявый неприятный мальчуган с болезненным цветом лица? Он из твоего класса? А как он учится? За ним, небось, уже водится всякое. Он никогда ни о чем таком не рассказывает? Да ведь ты мне все равно не скажешь, какими гадостями вы там занимаетесь!

– Мамочка, – решился перебить ее Клаус, – мамочка, ты к нему несправедлива, ей-богу! Я его очень хорошо знаю. Право же…

– Ну, раз ты так рьяно заступаешься за него, значит тут что-то неладно! – отрезала мать и решила заняться этим Шольтеном поосновательней. Она  явилась к классному наставнику Штерну и просветила его насчет Шольтена.

– Этот мальчик закоренелый негодяй, – сказала она, – посмотрите только на его глаза! – И шепотом: – Уверяю вас, прирожденный преступник. И этот субъект учится в одном классе с моим сыном!

Учитель Штерн с облегчением вздохнул, когда Эмели Хагер вышла из учительской, и подумал: «Бедняга Клаус!»

Клаус Хагер во всем был середнячком. Никто и не ожидал от него чего-либо особенного. Но вот однажды мать нашла его в постели без сознания. Их постоянный врач позаботился, чтобы его немедленно доставили в больницу, и там ему едва успели промыть желудок. Дозы веронала, взятой им из ночного столика матери, хватило бы на всю семью.

Мать бросилась в школу.

– Это вы виноваты, – напустилась она на учителей, – вы придирались к моему сыну!

Досталось и супругу:

– Это ты виноват, ты совсем забросил мальчика!

«Никто не виноват, – написал Клаус Хагер на клочке бумаги, – просто мне все надоело!»

– Не дергайте его, не издевайтесь над ним, но и не деликатничайте чересчур, – предупредил учитель Штерн ребят. – Держитесь с ним, как обычно, – продолжал он, – и тогда он скоро придет в себя. В жизни, дети, иногда случается такое «короткое замыкание». Мы все должны оберегать Клауса, но так, чтобы он этого не заметил!

– Уважаемая сударыня, – сказал он Эмели Хагер, – может быть, не стоит винить во всем других. Постарайтесь сами быть разумной матерью. Меня волнуют не ваши беспочвенные упреки в адрес учителей, а судьба мальчика. Ведь в другой раз он проделает это более умело, можете быть уверены!

– В другой раз? – Эмели Хагер изменилась в лице, и по дороге домой она почти решила пересмотреть свое отношение к сыну. Но именно «почти». Учитель Штерн пошел к директору и рассказал о случившемся.

Директор гимназии, добродушный и представительный пожилой человек, молча слушал.

– Ему нужен друг, уважаемый коллега, – сказал он, и когда Штерн с сомнением переспросил:

– Друг, господин директор?! – тот поправился:

– Или подруга, дорогой коллега, да, именно – маленькая подружка. – И он пояснил свою мысль: – Надо дать Хагеру какое-нибудь задание, которое отвлекло бы его от мыслей о себе. Надо поручить его заботам какое-нибудь беспомощное, беззащитное создание, которое пробудит в нем потребность заботиться и защищать.

– А не чересчур ли это… – Штерн запнулся, не находя подходящего слова, и сказал все-таки: – Рискованно?

Он почувствовал, что сказал не то, что хотел. Но директор понял.

– Все зависит от того, какая подружка, коллега Штерн, – и оба подумали о маленькой застенчивой девчушке, которую два дня назад родители определили в гимназию и которая в понедельник должна была впервые появиться в классе.

Девочке будет нелегко сразу освоиться. Следует ли рискнуть? Не получится ли вместо желаемого результата полный провал?

– Вы должны действовать очень осторожно, коллега Штерн, – сказал директор, и, когда Штерн вышел, он еще долго размышлял об этом случае. Не проще ли было предоставить Клауса влиянию однокашников? Директор взглянул на покрытый слоем пыли бюстик Песталоцци, стоявший на массивном книжном шкафу. «Учить детей – значит любить их, – подумал он, – хотя зачастую гораздо проще только учить!»

В понедельник пришла новенькая. Класс встретил ее с подчеркнутым безразличием. Обычная история. В конце концов не навязываться же каждой пигалице! Новенькая тихонько сидела за партой, низкорослое бесцветное создание. Она приехала с востока. Ее родители эвакуировались, потому что линия фронта приближалась к их городу; оба ее брата были в действующей армии. Учитель Штерн записал ее анкетные данные: Феллер Франциска, год рождения – 1929. Он спросил, кроме того, о вероисповедании, имени и профессии отца и велел девочке задержаться после урока на несколько минут в классе.

Когда звонок возвестил вторую перемену, ребята ринулись во двор. Штерн и маленькая Франциска остались в классе. Он подробно расспросил ее о прежних оценках. Потом сказал:

– В общем, ты, очевидно, не отстанешь от класса. Меня слегка беспокоит только твоя отметка по латыни. Я попрошу кого-нибудь из твоих новых товарищей помочь тебе немного.

Так нашелся повод сблизить Клауса Хагера с Франциской Феллер.

Клаус был чувствительной и тонкой натурой. Он знал об этом, но никак не мог справиться со своей чувствительностью. Не понимал, в чем ее причина, что ее возбуждает.

Однажды он присутствовал на военных похоронах. Умер командир одной из частей, старый полковник. В сумерки улицы, ведущие к кладбищу, заполнила густая толпа, куда затесался и Клаус. С душевным трепетом следил он за процессией. Солдаты в длинных шинелях, с траурным крепом на низко надвинутых касках, отчего их лица выглядели еще мужественнее. Военный оркестр, игравший траурный марш, за ним покрытый черным полотнищем орудийный лафет с гробом, и опять солдаты, нескончаемые серые колонны. Мрачное, жуткое, потрясающее зрелище! Клаус с трудом сдерживал подступившие к горлу рыдания. Музыка кончилась, и только глухие удары литавр вторили тяжелой поступи колонны.

Долго простоял он так, не трогаясь с места, хотя процессия давно уже исчезла из виду. Зеваки разошлись. Клаус услышал издали звук трубы, затем загрохотали залпы. Когда процессия возвращалась с кладбища, люди выбежали из домов, в верхних этажах открыли окна и жители высунулись наружу. Те же солдаты, которые только что мрачно и торжественно шествовали за гробом, теперь шагали с кладбища под звуки бравурного марша. Над серыми колоннами звенела бодрая строевая песня. Войска шли, гулко печатая шаг, барабаны гремели, флейты заливались, а потом в небо снова взметнулась лихая, звенящая в ушах песня: