Текст книги "Утро большого дня"
Автор книги: Максимилиан Кравков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Глава вторая
Утром в восемь часов тридцать минут из Центральной штольни вывезли последний состав вагонеток с углем.
Инженер Вильсон махнул рукой, и стоявшие наготове люди склонились над рельсами, развинчивая болты.
Реконструкция началась.
Длинный квершлаг сразу наполнился необычным шумом, движением и светом.. Говорили мало. Каждый выучил наизусть, с чего ему начинать. Ключи, не срываясь, хватали гайки. В несколько ломов дружно поддевали рельсу. Крошились гнилые шпалы. Вспарывались и отдирались старые пути.
Туже напрягались мускулы и глаза разгорались веселее.
Пошло, пошло! И тем, кто вчера еще немножко робел, сейчас уже не было страшно.
Покатилось, пошло!
Звякали лопаты, чистили и равняли новое полотно, с хрустом сыпали гравий и били тяжелыми трамбовками.
Роговицкий бегал по фронту работ. С шуткой, со смехом и с крепким словом. Хватал запасную кайлу, принимался махать.
– Вот как надо-то! Вот как!
Появлялся повсюду и от каждого затруднения был у него рецепт. Он устранял заминки, усиливал темпы, решал на ходу и сам удивлялся своим решениям, таким неожиданным и удачным.
– Обгоните на сутки срок, – заявил рабочим Вильсон, – и получите премией половину зарплаты. На двое суток – семьдесят пять процентов, на трое – сто!
Обещание подвинтило.
Звягин отер пот, вместе с пылью, – грязью размазал ее по лицу. Сегодня он был особенно счастлив. Словно крыльями поднял его размах работы. А потом он заметил к себе особенно теплое отношение. Слух о проходке печи, о выручившем инженере облетел людей. Ему приветливо кивали, даже незнакомые, и всякие указания выполняли подчеркнуто охотно.
От этого смена казалась родной семьей и удесятерялось желание делать скорее и лучше.
Он с часами в руках следил за ходом отдельных операций. Не затянуто ли время, показанное в графике?
Пугался, видя, как далеко иногда расходилась работа с преподанной нормой. Старался понять – почему. Иногда указывал, иногда торопливо записывал в книжку для переделки, для корректива. Бежал к соседней бригаде и беспокоился:
– Что-то получится в сумме к концу первой смены? Верны ли предварительные расчеты?
Сейчас была мешанина отдельных усилий. Одни бежали вперед, другие отставали, а важен был общий итог.
Каждый старался по-своему.
Бригада Хвоща пробивала гезенк. Еще ночью по участкам работ навесили лампы с достаточным светом. Но утром Хвощ разыскал главного монтера и прищурился хитро.
– Дядя Иван, как бы лампу свечей на пятьсот!
– Ты одурел!?
– Серьезно, давай! Хочешь, к вечеру реостат исправим?
Монтер перед этим долго мудрил над испорченным реостатом.
– Кто исправит? – изумился он, но вспомнил:
– Никишка-электрик в хвощевой бригаде... Первый мастер!
Монтер оглянулся, достал пузатую лампу и передал Хвощу из рук под полу.
– Смотри, чтобы...
– Нн-но! Не знаешь...
Над гезенком вспыхнул ярчайший свет и работать сделалось удобнее. Заглянул Роговицкий, поморгал глазами.
– Дельный хозяин... Одобряю!
Заключенный Артемьев с бородавкой над бровью теперь перетаскивал камни. Приказом техрука его сняли с бригадирства.
Он зол был вдвойне – приходилось трудиться на совесть, а, кроме того, попал под начало Хвоща...
Хозяйчик и собственник по натуре, он искренне презирал этого примитивного анархиста и беспутного шатуна.
Штольня раньше была лазейкой, приятной переменой обстановки. А теперь поди-ка! Работай, как на себя!
– А-аа, штольня, штольня, вот ты какая!
Артемьев остро возненавидел ее. Она становилась символом того нового, что разрушило его волчью жизнь!
Подвернулся момент, кулак огляделся и швырнул из-под локтя куском породы... Лампа уцелела, но закачалась. Из гезенка вынырнул Хвощ и, улыбаясь, не торопясь, вылез в штрек.
Артемьев расширил испуганные глаза и отступил. Хвощ подходил с улыбкой. Артемьев двинулся в темный угол, а дальше отступать ему не позволила стенка.
– Так в ударной бригаде работают?
Хвощ приблизил свое страшно смеющееся лицо. Кулак поперхнулся и беззвучно открыл губастый рот.
– Еще только раз, – сказал Хвощ, – тут и зарою!!
* * *
Бригады первого штрека приняли на себя тяжелейшую задачу. Завтра сюда подтянутся рельсы и тогда выручай всю штольню! Готовились к этому делу давно, всем коллективом.
– Рискните! – сказал Вильсон Фролову, – благословляю!
– Изломаем старый порядок! – ответил тогда Фролов.
Риск становился особенно острым в такой момент. А многие не понимали сущности дела.
– Устоим! – похвалялись шахтеры из первого штрека.
– Крепкие надо ноги! – сомневались другие.
– Мы не только ногами, и головой!
Сегодня председатель шахткома, добродушный, но всегда озабоченный человек, измучился беспокойством и явился в штрек. Фролов посмотрел на него блуждающими глазами.
– Покажи свой график!
– Нет графика! В уме он, в книжке у каждого из ребят, а такого, стенного, не составлял. Боюсь! Первый опыт. Но мы возьмем, звезды не потушим!
Их обступили, сверкали из темноты огнями. Председатель схватил за рукав ближайшего долговязого парня в шлеме.
– Стой! Рассказывай, что будешь делать!
– Крепить!
– Ты же забойщик?
– Только крепить...
– Кукушкин, ты встанешь за бур?
– Мала беда! Нет! Мое дело разборка...
– Язви его! Собственный забой не бурить! Производительность же, выше...
– Забудь эту песню!
В темноте засмеялись, забелели зубами.
– Фролов, хозяин, ты слышишь? У вас это что, сговор?
– Сговор! – хохотал Кукушкин, – у нас показательный штрек, товарищ! И все мы профессора! И тебя профессором примем! Гони литровку и примем!
Хохот грохнул под сводами.
– Черти вы, – завистливо вздохнул председатель, – уж вы, ребятушки, того... по-новому-то докажете?
– Хозяину намекни, чтоб деньгу припасал. Большие рубли сшибем!
Фролов провожал председателя до выхода и, волнуясь, старался объяснить:
– Кукушкин артист-забойщик. А лучше Степанова кто крепит? Бондарчук по буру отличник, а до этого всех их мешали в кучу! И среднее выводили, все графики строили на среднего. Кунцов не верит в наш первый штрек. И он прав по-своему. При средней работе не выручит штрек! Затухнет звезда...
– А вы...
– А мы убьем обезличку. Каждый из нас проявит себя!
– И это ты придумал?
– Нет, я только учусь. Кукушкин придумал, Кудреватых и еще кое-кто...
– В добрый час, товарищ, смелые города берут!
– Ускорите посадку четвертой лавы?
– О-о! Сейчас же пойду к Кунцову!
* * *
Тяжелую ночь провел Кунцов.
Заснуть не удавалось. Он лежал и думал, пока мысль не превращалась в боль. Тогда он вскакивал, зажигал свечу и принимался ходить. От быстрой ходьбы пламя свечи металось, а вместе по стенам металась косматая безобразная тень.
Вспоминать о Марине было всего больней. Пережитое жгло обидой. Он ходил и курил, садился и вскакивал и все разговаривал сам с собой, топорща пальцы.
– А все-таки, я не стал смешным. Не сказал ей ни слова!
А сам был уверен.
– Знает! Отвергла...
– Почему? – искрение удивлялся он, – раньше иначе на меня смотрела. Изменился я, что ли? Испортился, стал другим?
Не мог допустить, чтобы так, без причины, отвергли его, Кунцова!
Вспоминался Звягин с его сумасшедшей удачей, с проклятой печью, губившей все.
– Вот что мне надо, – хитро придумывал Кунцов, – затмить! Еще ярче устроить! Удивить, как тогда, когда потеряли пласт...
Но поморщился от такой ребяческой выдумки, вспомнил о водке, стоявшей в шкафу, выпил сразу и много, надеясь отвлечься и заснуть.
Алкоголь не принес спокойствия. Еще более обострил мучения, а сверлящие мысли сделал тоньше и проницательней.
Теперь уже Марина становилась неглавным.
– Удивить, как тогда? – язвил он себе. – Да нечем, нечем! Ты выдохся, командир производства! Оттого-то другие и обогнали тебя...
Поникал головой и пьяно жаловался.
– Я хмурый, а они веселые. Потому что могут, потому что имеют силу... Нет, не так! Они веселы и хохочут, а от этого у них сила, от этого они все могут. А я как сломанный...
Вскакивал гневно и остро щурился на свечу.
– Подождите, сорветесь еще на первом штреке! Нельзя бесконечно втирать очки! Нельзя издеваться над здравым смыслом. Вы распишетесь и в квершлаге!
Издали заревел шахтный гудок, словно долго, басисто тянул:
– Нет! Нет!
– А если правы они? – Кунцов вскочил, расстегивая душивший ворот, – кто я буду тогда? Нуль и неубранный труп!
В голове его все спуталось. Неприятные ему люди показались врагами штольни. Несчастье собственного отставания представилось результатом хитрого подвоха. И все это нарастало с каждыми сутками. Сжималось железным кольцом и неотвратимо вело к катастрофе...
Кунцов метался в тисках и не видел выхода. А он был простой до смешного – пойти и все рассказать! Но такое признание казалось ему чудовищной казнью над самим собою. Он же хотел вырваться из кольца прежним Кунцовым и выхода отыскать не мог!
– Неправдоподобно! – кричал он и бил себя в волосатую грудь, – труп и такое здоровое мясо! Бороться буду! Вот что мне нужно!
– А с кем? – продолжал он, трезвея, и осматривал комнату, – с Фроловым? С Вильсоном? Почему не с Кукушкиным, не с шахтером, который завтра придет и заявит:
– Я придумал!
– И сделает, на разгром и насмарку всяческих норм. И технических, и моих, житейских... А Звягину я припомню!
Часы показали далеко за полночь и у Кунцова в запасе осталось одно – страшный секрет четвертой лавы.
– Я сделал все, – убито сказал он себе, – все, чтобы не допустить. Меня опрокинули и по мне прошли – твори, господи, волю свою!
* * *
Утром, придя на работу, он вызвал Звягина.
– Извините меня, – сухо сказал он, не подавая руки, и опустил глаза, – третьего дня я погорячился!
Звягин почувствовал себя неловко и не знал, что ответить.
– Вот и ладно! – похвалил председатель шахткома, бывший в кабинете.
– Теперь так, товарищ Звягин, – начал Кунцов, попрежнему не поднимая глаз, – я отдал приказание посадить четвертую лаву. Я, как и раньше, считаю ее опасной. При посадке должен быть технический надзор!
Звягин вспыхнул до самых ушей: – не за труса ли он его считает?
– Разрешите присутствовать мне?
– За этим я вас и позвал. Подождите минутку! – и вышел из кабинета.
Наступило молчание. Звягин сидел и глядел в окно, а председатель просматривал новые газеты.
– Читай, – повернулся он к Звягину, – с шести тысяч метров, затяжным прыжком! Есть же такие герои!
Дверь заскрипела и в нее просунулась голова Кукушкина. Он огляделся, весело подмигнул председателю и, мягко ступая, вошел в кабинет. Непокрытые волосы его стояли торчком, шахтерка была нараспашку, а под ней красовался оранжевый джемпер. Кукушкину было лет тридцать пять и зубы его блестели от вечной улыбки.
Узнавши Звягина, он расплылся еще шире и протянул ему крепкую, негнущуюся ладонь.
Следом за ним осторожно вошел другой, мрачный, огромного роста. Густо сказал:
– Здравствуйте всем! – постоял, не зная, куда себя девать, и прислонился к печке.
Председатель щелкнул по газете пальцем и сказал:
– Ответь мне, Кукушкин, что есть герой?
– Герой? – затруднился Кукушкин, – да-а!
И прихлопнул ладонью торчок беспокойных волос.
– Нет, ты все-таки поясни, – добивался председатель, – и будешь тогда премирован вот этой коробкой спичек!
Великан Кудреватых передвинулся у своей почки и сладко всосался в цигарку, приготовившись слушать.
Но дверь отворилась и в комнату вошел хозяин. Разговор прекратился, а Кунцов, кивнув головой, пробрался к себе за стол.
– Вот что, ребята, – сказал он, почесывая лоб, – Фролов просит сажать четвертую лаву!
Кукушкин моргнул и готовно ответил:
– Знаем!
– Смотрите, не просыпьтесь!
– Лава, как лава, – ответил Кукушкин, – мы осмотрели. Жмет немножко.
– Вот видите, – жмет!
– Сейчас начинать?
Кунцов повел плечами.
– Хоть сейчас. С вами пойдет инженер Звягин.
* * *
Втроем подошли к печи, черной дыре, зиявшей под потолком невысокого коридора.
Посадчики были с головными лампами, за поясами острые топоры. Звягин молчал. От свидания с Кунцовым поднялось недавнее тревожное чувство. Извинение не принесло ничего, только усилило, пожалуй, неловкость.
– И плетет, и плетет! – вдруг заговорил сзади Кудреватых и передразнил, – не просыпьтесь!
– Мала беда! – удало отозвался Кукушкин. – Мы ее до вершка изучили. Лезьте!
Звягин полез по крутой стремянке-лестнице. Печь была как труба, высеченная в угле. Свет дробился в угольных изломах и стенки сверкали смоляным и жирным блеском. Вылезли в узкую галлерейку. Вторым этажом тянулась она над нижним откаточным штреком.
Звягин пошел вперед, пригибая голову и шурша плечами по тесно сошедшимся стенкам. Три огненные звездочки двигались в глухом туннеле.
– Вот, – остановился Звягин и поднял свою аккумуляторную лампу, – четвертая лава!
Галлерейка влилась в обширный подземный вал. Как и раньше, здесь торчал частокол креплений, пахло пихтовым деревом и сыростью пещеры.
– Теперь вы хозяин! – улыбнулся Звягин и уступил дорогу Кукушкину. Кудреватых ощупал топор и взглянул на своды.
Минуту все трое стояли молча. Тьма и безмолвие царили в пустоте. Но вот в непроглядном мраке родился стонущий скрип и умолк. Возник опять тоскливый и долгий и кончился легким щелчком. Будто кто ногтем ударил по спичечной коробке. В другой стороне и сверху зашелестело. Побежали мелкие трески, словно кто-то невидимый надламывал одну за другой сухие лучины. Вдруг оглушительно лопнуло дерево и лампа в руке Звягина подскочила.
– Живет! – с удовольствием сказал Кукушкин и в смехе ярко блеснул зубами.
– С вечера ожила, – добавил Кудреватых и все трое вошли под скрипевший потолок.
Долго простояла заброшенная лава и долго спала гора. Но однажды проснулись дремавшие ее силы и старая вентиляционная печь обрушилась. Опять наступил промежуток мертвого покоя и длился до вчерашнего вечера. Теперь же крепи стонали и словно жаловались на невыносимую тяжесть.
Пол подземелья косо уходил в высоту и с легким шуршанием по нему иногда скатывался кусочек угля.
В переплете стоявших столбов, как в подземном лесу, мерцали лампы. Кукушкин помялся и попросил:
– Вы, товарищ Звягин, стоите здесь, а туда уж не ходите!
Звягин подчинился и стал у входа в галлерейку. На его глазах Кукушкин загорался азартом и все более оживлялся медлительный Кудреватых. Нависшая тьма словно вдохновляла их дерзкое искусство!
– С этой начнем! – указал Кукушкин на стойку, – соседнюю вышибить можно, а ту подрубить...
– А эту оставить! – предупредил Кудреватых.
Кукушкин взял у Звягина лампу, сунул ее к потолку и залился радостным смехом.
– Тронь ее только, ха-ха!
– Вот будет что! – объяснил Кудреватых Звягину и хлопнул перед его лицом широкими ладонями. Сквозь небритую щетину, при свете ламп, у него вишневым закалом краснели щеки. А глаза с восторженным ожиданием следили за товарищем.
Так они обошли все подземелье, намечая столбы, которые нужно было оставить, решая, какие стойки надо рубить и которые можно попросту выбить.
Осмотр кончался и Звягин, человек нетрусливый, начинал чувствовать волнующее беспокойство. Уж очень непостижимо разбирались эти два человека в сложнейших секретах горной механики!
Временами кто-нибудь останавливался и поднимал руку. Тогда останавливался и другой, и все слушали. Ухо ловило стоны и скрипы, певшие в дереве, теперь уже но всему пространству лавы.
Звягин знал, что его поставили в самом безопасном месте и это невольно царапало самолюбие. Но в такой обстановке приходилось подчиняться. Он обязан был следить за участком потолка перед собой, но жадно ловил каждую мелочь происходящего.
Опять оживала его проблема! Вот два опытом и чутьем постигшие гору человека стараются развязать огромную силу. Они развяжут ее и сила проявится. Но ничего, кроме устрашающего эффекта, она не даст... Это неправильно, тысячу раз неверно! Если человек использует энергию водопада и нажимы пара, почему не овладеть ему и давлением рушащихся сводов? Почему не заставить их совершать полезную работу?
При должном управлении сила тяжести должна была, по идее Звягина, раздробить угольный пласт и выдавить его массою ископаемого из лавы в подставленные вагонетки!
– Обязательно ближе сойдусь с Кукушкиным, – решил он, – и как-нибудь с ним поговорю!
Дальше вспомнил, что завтра кончается его срок и совсем не подумал, что рискует сейчас больше, чем когда-либо.
Вверху бродили два облачка света. Слышались глухие и настойчивые удары и шум падающего столба. Подбитую крепь выволакивали к кромке угля. А хозяйственный Кудреватых приговаривал удовлетворенным басом:
– Еще одна! Это денег стоит!
– Будет! – вмешался Звягин. – Скорее рубите!
– Мала беда! – откликнулся своей поговоркой Кукушкин. – Еще парочку и тогда уж будет!
Каждая нерубленная, но выбитая стойка могла быть вновь обращена на дело.
Беспокойный трепет пробежал по столбам и словно вздохнуло широкой грудью из дальнего угла. Холодок опахнул Звягина. Стуки работы умолкли, красноватый свет застыл неподвижно. Тонко запищало на потолке и точно сверчки застрекотали другом. Куда бы ни повертывалось ухо, отовсюду несся этот стрекочущий и даже нежный трескоток.
– Трра-а-х! – пугающе разорвалась стойка.
– Пойдет! Пойдет! – торжествовал Кукушкин и, лавируя между столбами, пробежал сверху. Также быстро и проворно, шагах в десяти от него, занял позицию Кудреватых.
– Руби! – приказал Кукушкин. Звонко тяпнул топор. Раз, другой. Удар обухом, и, хряпнув, перелетела стойка.
– Теперь ты слушай, – крикнул Кукушкин и занес свой топор. Куснул лезвием. Поглядевши наверх, рубнул еще раз и отступил. Подождал. Замахнулся снова и, не опустив топора, отпрыгнул в сторону. От потолка лениво отломилась десятипудовая глыба и, перевернувшись, тяжко брякнула в пол...
Все реже и реже делался лес креплений. Пересеченные столбы валялись по земле. Упругими скачками двигались между ними два человека, подрубали, отпрыгивали и слушали, напряженные до последних пределов.
– За звезду! – припомнилось Звягину, наплыла удалая радость и он с презрением подумал об опасности и о своем сроке.
Перед ним неподвижно стоял столб. И вдруг, казалось, без всякой причины, оглушительно подломился и длинной щепой стрельнул в потолок.
– Берегись! – крикнул Кукушкин. – Плохо не стой!
– Берегусь! – отозвался Кудреватых.
Теперь отовсюду щелкало. Бросками перекидывались трески из конца в конец по мрачному простору подземелья.
– Не пора ли, ребята? – крикнул Звягин.
– Еще простоит! – не желал уходить Кукушкин.
Но вот раздался глухой и грозный гул. Раскат его начал катиться вверху, над головами и остановился. Ничтожными показались в этом тяжелом громыхании трески столбов.
Неожиданно ухнуло в потолке, точно черная волна пробежала по всей его площади. Стойка перед Кукушкиным задрожала, как впившаяся стрела, на глазах она оживала, крутилась, извивалась под страшным давлением потолка и, не выдержав, гулко переломилась...
– Кровля отходит! – закричал тогда Звягин. Но в этот момент водворилась тишина. Сразу притихли все звуки и молчание еще более угрожающее, еще более насупленное, повисло в пещере. И еще тревожнее зазвенел в тишине одинокий топор, это рубил Кудреватых.
Вдруг по всей лаве мягко и широко зашипело, реденький дождь каменных крошек посыпался с потолка.
– Признак дает! – гаркнул Кукушкин и скомандовал: – Выбегай скорейше!
Темной глыбой метнулся Кудреватых, смаху прыгнул в галлерею. Звягин за ним. Вжимая голову в плечи, сзади бежал Кукушкин. Запнулся о лежавшую крепь, но справился и, сунувшись в штрек, закричал:
– Пробегай и ложись!
Потрясающий гром заглушил его слова. Воздушный вихрь шибанул Звягина в спину и он растянулся в узком ходке, упирая голову в сапоги упавшего впереди Кудреватых.
Лава села не сразу. Главный удар пришел через минуту. Тогда земля подбросила лежавших людей и при свете лампы Звягину показалось, что стенки ходка перекосились и вот-вот захлопнутся...
Со свистом пронесся холодный ветер, угольные куски запрыгали по спинам и все окончилось. Впрочем, не все! Грозные гулы еще катились вверху, звучали все выше и заглушеннее. Тяжело перекатывались в горе многотонные тяжести, нехотя и долго перемещались глыбы, пока не пришли в равновесие.
Кукушкин встал, отряхнулся и сказал Звягину, подмигивая веселым глазом:
– Не потухнет теперь звезда на штольне!
В кабинете их напряженно ждали. Не было только самого Кунцова.
У всех заулыбались лица, когда Кукушкин переступил порог. Кудреватых опять прислонился к печке. Он был весь в блаженном отдыхе. Отдыхали и нервы и тело. Чугунный блеск все еще исходил от его восторженного лица и он по-ребячески радовался каждому слову товарища.
Кукушкин докладывал Фролову и стоял перед столом без шапки, весь в угле. Его рот и морщинки от рта светились смехом, от которого ярко белели зубы. Шахтерка была расстегнута, как всегда, и цветистым пятном под ней выделялся оранжевый джемпер.
– Молодчина! – сказал Фролов, угощая посадчика папиросой.
– Получай свою премию! – шутливо бросил коробку спичек председатель шахткома, – хоть ты мне и не ответил, что такое герой!
– Вот пристал! – усмехнулся Кукушкин, – ну, откуда я это знаю?
* * *
Отправив Звягина на посадку, Кунцов еще долго сидел и грыз по привычке ногти.
Его брало раздумье – так ли уж хорошо это вышло? Посадка, конечно, дело обычное, а все же он послал человека в расчете на опасность. Пожал плечами.
– Уже сделал! Кончилось! Не воротишь!
И почувствовал облегчение: будто кончилась и необходимость продолжать такие плохие дела. Теперь оставалось загладить поступок. Доставить людям побольше хорошего и приятного. Тогда совсем обойдется, забудется и опять все пойдет попрежнему...
В виноватом и покаянном настроении он вышел на шахтный двор.
Снег под солнцем смотрел голубым и сверкал серебром. Над котельной весело фыркал пар, а труба дымила важно, вываливая хвосты смолистого дыма. Они были очень красивы на синем небе.
Комсомолки в красных косынках, смеясь, пробежали к столовой.
– Молодежь! – умилился Кунцов. Группа людей окружила электрический вентилятор. Этот механизм впервые спускали под землю.
– Неплохо! – подумал Кунцов, – оснащается наша штольня!
На складе тоже было приятно. Все под рукой, всего вдоволь. Замещая управляющего, Кунцов заботился о снабжении штольни.
– Михал Михалыч, как быть? – встретил его механик и сделал трагическое лицо, – нехватило стыковых соединений!
– Есть о чем горевать! – отозвался Кунцов, – да используйте старый кабель. Вон у меня в сарае!
Ни за что не отдал бы кабеля в другое время!
Так, бодрясь, обошел он двор и направился к штольне. Но дороге заглянул в раскомандировку и остановился в дверях.
Огромное помещение было почти пусто. Едва начала собираться смена и несколько человек столпились у стенки, читая итоги вчерашнего дня. Смотрели на график жадно. Один выше всех, с подвязанной щекой, оперся на витое сверло и вытянул шею. Другой, в шлеме, веснущатый и маленький, поднимался на цыпочки и водил по строчкам пальцем. Старик читал из-за спин. Морщинки собрались на его лбу, а подбородок ершился сединою.
Потом заговорили наперебой, все сразу.
– Козлов-то уважил, на двести процентов.
– А Пашка отстал. Прохвастал Пашка!
Веснущатый заволновался.
– График трещит! Трещит, ребята! Думали люди такие – ан они лучше!
Это он произнес, обращаясь к Кунцову.
График, действительно, трещал. Красные цифры исполнения далеко перегнали план. Кунцов едва не улыбнулся навстречу веснущатому парню.
– Поздравьте, Михал Михалыч! – пробасили над самым ухом: – четвертая лава посажена!
Кунцов отшатнулся. За спиною стоял Роговицкий, гладил усы и хитро посмеивался.
– Вот как! – растерялся Кунцов и сказал почему-то с угрозой, – я пойду посмотрю... я... проверю!
Его хорошее настроение рухнуло. В смятении и тревоге он шел по квершлагу и таращил в темноту глаза. Повторял:
– Ну и что? И отлично! Что я, злодей?!
Но чувствовал себя не отлично. Опять сорвался и отстал от других. Предупреждал: опасно, опасно! Только зря обесценил свои слова!
Настланные пути теперь не радовали, а страшили. Мимо людей по строю работ он прошел торопясь. Только в безлюдном и темном переходе ему сделалось легче.
Он оперся спиной на холодную вагонетку и отер вспотевшее лицо. Сразу понял, что в лаву теперь открылся широкий путь. Все препятствия сломлены. Наступало ужасное испытание: или Кунцову выдать себя головой, или штольню обречь на катастрофу.
Вздрогнув, он крикнул:
– Что же мне делать?
Хотелось не верить, что четверо суток могли так сломать и перековеркать всю жизнь. Но забывал, что это лишь конец процесса, лишь быстрое завершение того, что накапливалось годами. Все в Кунцове пришло в неустойчивое равновесие и рухнуло теперь от первого толчка.
Ярость, как дымное облако, окутала его. Он вспомнил людей, поставивших его в такое положение, и проклял их, сжимая кулаки.
– Безумцы, авантюристы! Не выйдет у вас, не выйдет!
И точно в ответ из тьмы безлюдного перехода блеснула лампочка. В страшном испуге Кунцов отскочил от вагонетки. Лампочка перестала двигаться. Овладев собой, Кунцов нахмурился и пошел навстречу.
– Желаю здравствовать, гражданин начальник! – произнес в темноте голос, и Кунцов увидел лицо с бородавкой над рыжей бровью.
– Ты чего? – крикнул он, но человек стоял упорно, только быстро мигал глазами.
– К вашей милости, – сказал он и развел руками, – нет житья! Хвощ убить посулился...
– Жалуйся своему начальству! – с сердцем оборвал Кунцов и хотел пройти.
– То есть, позвольте спросить, товарищу Роговицкому?
– Зачем Роговицкому? – опять крикнул Кунцов, – Звягину! Инженеру Звягину!
И неожиданно для себя прибавил:
– Он сам без пяти минут заключенный и сможет тебя понять! – Сказал и пошел вперед.
Человек тотчас тронулся следом, держась позади и немного сбоку.
– А дозвольте узнать, – почтительно начал он, – как это инженер Звягин могут сделаться заключенным?
– А так, – ответил через плечо Кунцов, – если за эти два дня произойдет на его участке несчастный случай, он сядет!
– Вот как-с! – изумился человек, – сядет?!
Дальше они шли молча. Слышней сделался гул работы, штрек кончался и выходил в квершлаг. Тогда шедший сзади прибавил шагу и дерзко спросил:
– Это какие два дня? Сегодня и завтра?
– Сегодня и завтра! – охотно ответил ему Кунцов.
* * *
Звягин проснулся в техническом бюро на диване. Проснулся и солнечный луч скользнул по глазам.
– Эх, денек! – огляделся он, – ба! Да сегодня кончается срок!
Роговицкий вошел шумно.
– К первому штреку приткнулись! Доброе утро!
Посмотрел на диван и разворчался:
– Третий день из штольни не выгонишь! Толком не отдыхает, путем не ест, как это можно? До ночи чтобы ты и не показывался под землю! Слышишь?
Заглянул Кукушкин и по обычаю засиял.
– Мала беда, день свободный, а вам и податься некуда! Помните, говорить со мной обещали? Пойдемте ко мне обедать!
Звягин взглянул на часы.
– Приду!
Вышел из комнаты, посмотрел и выбрал взрыхленную санями дорогу. Путь ломался петлями по сахарной глади горы. Куда-то тянул и Звягин пошел по этому пути.
Глотал чистейший морозный воздух и щурился от голубого блеска снега. Первый раз за три дня остался один. Хорошо так итти и ни о чем не думать! Нехватало Марины. Будь она рядом, и мир бы стал полон без изъяна! Заиграл бы, как эти снега искрятся золотым переливом, под глазом солнца!
На вершине горы показалось особенно хорошо.
– Сопки пузатые! – улыбнулся Звягин, – важность какая! Сидят, точно куклы-бабы на чайниках!
Белизна разрывалась лужайками мертвой травы, прорехами шоколадных пашен и мерзлых огородов. А долина жила. В свистках, в дымах, в грохотаньи стройки.
Пятилеткой назад в долинке ютилась горсточка шорских[1]1
Шорцы – тюркоязычный народ, живущий в юго-восточной части Западной Сибири, главным образом на юге Кемеровской области.
[Закрыть] домов. А сейчас целый поезд угольных хопперов движется под горой. Шахматным рядом рассыпался городок трудпереселенцев, а внизу, под ногами, квартал настоящего города.
Прокатил грузовик и снежная пыль косматыми облаками гонится за ним. Шахтные трубы чадят клубами дыма и ажурные переплеты бревенчатых эстакад желтеют, как восковые.
А на юге еще воздушней, еще шире! Синеют толпы таежных гор. Бугры сочетали яркость снегов с расцветкой волчьей и лисьей шкуры. На севере, за холмами колышется буроватая мгла, – это дышит гигантский завод, укрытый далью.
Во всем здесь была новизна, побежденная дикость, размах и простор.
– Одним словом, Кузбасс, – засмеялся Звягин. Представил, как в глубине спят угольные черные поля с такими же перегибами гор и ложбин.
– Угольный бассейн! – произнес он, стараясь почувствовать громадность этого слова. – А нужно ли нам уезжать на север?
Свернул под столбы высоковольтной магистрали. Они тянулись издалека, из синей дымки горизонта, от электрического сердца завода. Смотрел на блестящие провода, и они были, как серебряные струны, и, казалось, вот-вот запоют о его счастье.
* * *
Кукушкин жил в домике с огородом, стайками и двором. Разметенная тропка приводила к крыльцу. Едва только Звягин постукал в дверь, как в сенях затопали шаги, и отворил сам хозяин. Блеснул улыбающимся ртом и прихлопнул торчок волос.
– В самую пору!
В кухне было натоплено, пахло печеным и жареным. Полная женщина отошла от печи, разрумянилась, улыбалась. Кукушкин представил:
– Жена моя, Катя!
Катя отерла белую руку о фартук, подала ее и смутилась.
– Не взыщите за беспорядок!
Звягин взглянул. Она и степенная и по-бабьи лукавая, у нее с поволокой красивые глаза.
– Хороша! – решил он и порадовался за Кукушкина.
Горница показалась ему такой же приветливой, как хозяева. Зернистая броня льда затянула окна. А солнце рассыпало в стеклах огни, как блестки в хвостах павлинов.
– Маленечко посидите, – сказал Кукушкин, – а я сейчас.
Звягин сел и ноги его заныли в истоме отдыха.
Почетное место в комнате занимала кровать. Пышная, как поднявшийся пирог, она вздувалась к потолку белоснежными глыбами подушек. Двое детей сидели на коврике. Пятилетняя девочка потаращила на чужого большие глаза и опять стала слушать. Мальчик постарше лежал перед ней на животе и, болтая ногами, обутыми в валенки, рассказывал тихо, делая таинственное лицо.
– Был черный-пречерный город! И стоял на улице черный-пречерный дом!
Девочка вздрогнула и уселась удобней, подобравши ноги.
– Входит он в этот дом и видит, – мальчик сделал паузу и перестал болтать ногами, – черную-пречерную комнату... А в комнате стол. А на столе-то черный-пречерный гроб!!
Девочка открыла пухлый рот и совсем замерла.
– А в гробе, – мальчик приподнялся и вытянул палец, – черный-пречерный... клоп!
– Ха-ха-ха! – захохотал он и подбросил валенок к потолку.
Девочка поняла, она заблестела глазами, и, тряхнув головой, тоже залилась смехом. Не удержался и Звягин.
– Вот это люблю! – сказал Кукушкин, входя с патефоном, – все смеются!
Звягин порылся в пластинках.
– Как много из опер! – воскликнул он.
– Мала беда! Прошлой зимой в Москве побывал, в театре послушал. С тех пор покупаю. А патефон – премия!
