Текст книги "Утро большого дня"
Автор книги: Максимилиан Кравков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
И стояла молча, прислонившись к стене и сливаясь с ночью, царившей в штреке.
Услышав издали громкий разговор Фролова, и увидев две приближавшиеся лампы, она овладела собой и сказала деловым и спокойным тоном:
– Здравствуйте, товарищ Звягин.
У входа в печь и она, и Фролов рассказывали новому инженеру наперебой, как доктору рассказывают перед входом к больному.
– Говори, говори, – с восторгом думал Звягин, чувствуя близко любимое и невидимое лицо. Не было у него другого желания, кроме того, чтобы выполнить неожиданное поручение и оправдать дорогое доверие.
В лаву он влез молчаливый и напряженный. Так, бывало, подходил к берлоге с медведем. Предстоял отчаянный бой со слепой стихией, бой за маринкину радость, за собственное счастье.
Но как всегда в таких случаях он перестал замечать окружающих, совершенно забыл про себя, а вся его воля и мысли устремились в одно:
– Сделать, сделать! Ценою какого угодно перенапряжения, высшим подъемом всех своих сил.
Звягин приступил к осмотру. Он исследовал уголь, постигая его с совершенно необычных сторон. Кливаж и излом порождали идеи особенной какой-то проходки. Он отбрасывал неудачный вариант, методично брался за другую деталь и заглядывал в ее сущность – не поможет ли она ускорить работу? Он работал серьезный, побледневший от внутреннего напряжения.
Остановился перед сеточкой трещин в угле и замер от яркой догадки. Нетто подобное было в северной практике! Он протянул назад руку и отрывисто приказал:
– Компас!
Марина послушно вложила в его пальцы инструмент и, боясь дышать, стояла за спиной. Звягин записал направление трещин и взглянул наверх.
– Кто проводит меня туда... в верхний горизонт?
Голос его изменился и звучал, как чужой.
– Я! Провожу! – отозвался Роговицкий. Он уж давно пришел в лаву и внимательно наблюдал за действиями инженера. Тревога ожидания передалась и ему и сделалась еще острей, когда он почуял намек на какой-то выход.
Наверх лезли все четверо долго и молча. Временами крошка угля отрывалась из-под ног Роговицкого и звонко щелкала Звягину по шлему, но и это не нарушало заворожившую его мысль. Он нес ее бережно и страстно, туда, где скрывалась разгадка.
Роговицкий вел к тому месту, где обрушенная печь выходила на горизонт. Как и внизу, здесь были такие же путаные ходы. Но они был брошены, крепи не подновлялись и галлерею давила гора.
На-двое перебитые балки висели сверху. Шедшие нагибались под острыми щепами переломленного бревна, видели стойки, раздувшиеся под тяжким нажимом, горбом изогнутые потолочные доски и кривые столбы, едва подпиравшие прогибы. Звягин шагал, привычно покидывая лампой сверху в бока.
Все гуще сплеталась ломь крепей, мокрым пухом грибков куталось обветшавшее дерево, тишина в этих штреках была глухая, а тьма казалась особенно плотной. Впереди был завал и Роговицкий остановился.
– Здесь!
У Марины упало сердце, а Звягин взглянул в свою записную книжку. В полном молчании отмерял шаги.
– Ну-ка, товарищи, эту обшивку!
С треском сорвали со стенки гнилые доски. Лампами и лицами припали к смоляно блестевшему углю.
– Есть! – воскликнула Марина и схватила за рукав Фролова.
Так же, как в лаве, и здесь на стенке угля отпечаталась паутина тончайших трещин.
Подавляя невольную дрожь, припав на колено, Звягин следил за компасом. Совпадает направление трещин или нет?
Магнитная стрелка качалась и устанавливалась ужасно медленно. А установившись указала твердо.
– Насквозь! – крикнул Звягин и выпрямился.
Десятника осенило. Он вдруг все понял, взглянул на Звягина почти испуганно и произнес:
– Да... С вами можно строить социализм!
Звягин вспыхнул. Но все еще находясь под гипнозом своей идеи, профессорски пояснил:
– Когда-то возникло давление в толще горы. Из охваченного им участка вырвался отпрыск дробящей силы, ударил как молния в пласт и затух, проделав в угле канал. Я вам скажу... я скажу, – озарился он, волнуясь и потирая лоб, – по этому направлению в девять часов будет пройдена печь!
– Молодец! – воскликнула Маринка, а Фролов порывисто обнял товарища.
Обычно в нарушенных зонах избегают работы. Она трудней и много опасней, чем в прочном массиве. В этом же случае нарушение было местное, небольшое и обещало прекрасно помочь проходке.
Фролов закричал, переходя на ты:
– Ты поймал природу за хвост! Она приготовила ход для нашей печи! Немедленно ставим рабочих... и гори наша звезда!
Он помчался вперед, увлекая Роговицкого.
– Маринка... Как хорошо! – повторял Звягин, держа ее теплую руку. – А когда мы поедем на север?
– Я не знаю, – растерянно улыбнулась Марина.
– И я не знаю! – воскликнул Звягин. Посмотрели друг на друга и расхохотались.
– Ах эти дни! – омрачаясь, вспоминала девушка. – Этот ужасный срок!
– Глупости, глупости, – оборвал ее Звягин. – Всегда надо жить, как сейчас. К чорту всякие опасения! Маринка, ты знаешь, эта штольня, ну, право, мне кажется неплохой!
В таких разговорах они дошли до квершлага. А там, подходя к освещенному месту, Звягин поцеловал Марину. И может быть не один раз. Потому что, когда девушка оттолкнула его, впереди метнулась чья-то наблюдавшая фигура и скрылась за поворотом.
* * *
Артемьев, кулак, осужденный за покушение на селькора, стоял в кабинете Кунцова и просил не снимать его с бригадирства на гезенке.
Он моргал слезливыми глазками, божился и крупная бородавка шевелилась над его бровью.
– Кажется, так стараюсь, гражданин начальник, из кожи лезу, но другие подводят!
Кунцов был мрачен, сопел и перебирал на столе бумаги.
– Явите милость...
– Нужна мне ваша бригада! – сгорбившись, начал отчитывать его Кунцов, – для вас и в лагере работа найдется! Зачем вас пустили в шахту? Чтобы лодырничать? Нам такие работники не нужны! Сами же напросились...
– Позвольте работу! – передразнил Кунцов, – будем стараться! Хотим участвовать в стройке! Болтовня это все! за длинными рублями пожаловали! Сегодня же позвоню, забирайте эту шпану обратно!
Артемьев развел руками.
– Верьте слову, отвлекся на минутку! Другие-то хуже простаивают...
Кунцов молчал, перестал сопеть и успокаивался. Ободренный этим, Артемьев шагнул поближе, вытянул шею и сообщил по секрету:
– Вот новенький инженер. Начальство, а на работе, простите, целуется!
Кунцов выкатил сразу повеселевшие глаза.
– Что за вздор ты несешь?
– Истинно говорю, целовался с Замятиной!
– Звягин?!
– Он-с!
– Вон! – загремел на весь кабинет Кунцов и густо побагровел.
Перепуганный бригадир вылетел за дверь.
С минуту перед глазами Кунцова словно вращались цветные круги, потом он пнул подвернувшийся табурет и дико осмотрелся. Из зеркала на него взглянуло распаренное, как из бани, лицо.
– А-а-а, – застонал он, кусая себе руку... – Вот оно что!
Пробежался по комнате от стены до стены и тупо встал посередине, бормоча:
– Вот оно что!
Все понял сразу. И ночной разговор у крыльца, и то, что обидчик работал в Октябрьской шахте, и упорное нежелание Марины встречаться. Понял и сразу же принял мстительное решение.
Выхватил из блок-нота листок, присел к столу и, яростно нажимая пером, вывел: «Молния. Ответ оплачен» и адрес Октябрьского рудника.
Злясь сочинял запрос. Но все-таки аккуратно пересчитал слова, снял копию с телеграммы и спрятал ее в карман.
– Некогда мне! – грубо отмахнулся он от Фролова, вбежавшего в кабинет. Но того удержать было невозможно. Он перепрыгнул через лежащий табурет, не заметил настроения Кунцова и кричал так, что было слышно в коридоре.
– Михаил Михалыч, вашу руку! Какой молодчинища этот Звягин! Давайте рабочих, сейчас пробиваем печь.
Посторонние люди определили поведение Кунцова. У дверей стоял улыбавшийся Роговицкий. Из-за плеч его выглядывал кто-то еще.
Кусая губы, Кунцов принужден был выслушать сообщение.
– Штольню хотите сгубить! – едва не крикнул он Фролову, но вспомнил свои технические расчеты и вдруг согласился: – Можете!
– Пусть это будет уроком тебе, зазнавшемуся мальчишке, – подумал он и добавил:
– Людей даю из бригады Арефьева!
Лицо у Фролова вытянулось и он взмолился:
– На что они мне? Они же не знают проходки?
– На неверное дело других не даю!
Фролов беспомощно оглянулся. Роговицкий, спрятавшийся возле шкафа, делал ему предупредительные знаки, дескать, брось ты, брось! И манил к себе пальцем.
– Да, и вот что! – вспомнил Кунцов, – положительное заключение о четвертой лаве изложите в акте. Пусть потрудится подписать Замятина, вы и десятник. Я – против!
– С ума он сошел? – раздумывал Роговицкий, выходя в коридор, – иной бы зубами держался за этакий выход!
Но Кунцов рассчитал. Цифры шепнули ему, что в темпах обычной работы и четвертая лава не спасет от прорыва. Проект проходки печи в девять часов, вместо тридцати, вызывал улыбку. Но здесь вмешался Звягин и хотелось не смеяться, а беситься!
Роговицкий прошел в раскомандировку.
Там у окошка кассы толпились шахтеры, дожидаясь получки. Роговицкий поискал глазами и, поднявшись на носках, через головы поманил рукой:
– На полслова, Макар Иваныч!
– Можно и на два! – подошел небольшой человек в растегнутой шахтерке.
– Сажаете завтра?
– Как будто нет! – отозвался другой, огромного роста, с выпуклой, словно щит, могучей грудью. Сказал и подошел к первому.
Этой парой гордился рудник. Оба сажали лавы, то-есть обрушивали выработанные и ненужные пространства, и славились как искуснейшие забойщики и лучшие ударники. Ходили рассказы об их удальстве и чудачествах. Они удивляли других. Всегда веселые, в своем производстве они изобретали мудреные новшества, зарабатывали уйму денег, а тратили их, по мнению большинства, на пустяки. И однажды доставили удовольствие всему руднику, повалив у себя на дворе какой-то сарай, ради опытных целей.
– Пожертвуйте ночкой, ребята, – сказал Роговицкий, – на общее дело! – и стал объяснять вполголоса.
Сдвинув картуз набекрень, подбоченившись, слушал его Макар Кукушкин. А второй, громадный Кудреватых, посапывал и глядел на них детскими глазами.
У Кукушкина было беззаботное удалое лицо, озаренное вечной улыбкой.
– Мала беда, не поспать! – ответил он своей поговоркой и толкнул товарища. Кудреватых моргнул и согласился мрачным басом:
– Ладно!
– Только сейчас, ребята?
– Ну, и что же! – засмеялся Кукушкин, – пропадай моя ночь, но с женой тебе объясняться!
* * *
Инстинкт самосохранения есть у каждого. Чем рискованней делалось положение Звягина, тем сильней обострялся этот инстинкт. Над дальнейшим повисло условие, о котором на руднике знала одна Марина. Было не нужно рассказывать это другим, не нужно и даже опасно. Условие делало Звягина особенно уязвимым.
Через несколько дней оно теряло силу и, конечно, был смысл на это время поостеречься и поберечь себя. Инстинкт убеждал, что лучше всего сделаться незаметным, избегать обостренных положений и конфликтов.
В самом деле, даже при полном сочувствии окружающих Звягин все время был под ударом. На Октябрьской шахте он провел в таком состоянии почти полгода. Здесь же, на последних днях, в незнакомом месте, среди чужих людей, тем более не стоило рисковать. А риск был серьезный не только своей судьбой, но и судьбой Марины.
Так он думал об этом в своей одинокой комнате, собираясь итти на штольню. Под конец закурил папиросу и качнул головой.
– Я – странный субъект! Не нужно конфликтов, пожалуйста, я обидел Кунцова! Попробовал сделаться скромным и вот разрешаю задачу с программой. Кстати сказать, не мою задачу! Хотел уклониться от риска и связался с проходкой печи.
– Чорт побери, – крикнул он, вскакивая и отшвыривая папиросу. – Ведь в этом и жизнь! Пусть я дурак! А все-таки славный дурак и за это любит меня Марина. Разве плох Роговицкий, Фролов или Кукушкин? Ведь это свои ребята, и как среди них я буду чужим? Безнадежный субъект! – упрекнул он себя, улыбнувшись, и надел фуражку.
Звягин приехал сюда с готовым планом. Сговориться с Мариной и уехать из Кузбасса. Уехать хотел он на север.
Отец его был капитаном енисейского парохода. Звягин мальчиком много плавал с отцом. Но однажды попал коллектором в геологическую партию, работавшую на севере. С тех пор и пошел по горной линии.
Так вот, за полярным кругом, в обстановке очаровавшей его когда-то природы, они станут так же бороться за уголь для северных морских путей!
Там особенный мир, там широчайшие возможности и полная перемена недобро сложившихся здесь для него обстоятельств. Он только что побывал в Москве, куда командировал его рудник Октябрьской шахты. Он восстановил свои старые северные связи, ему предложили интересное место, как раз по вкусу, за тридевять земель в непочатом еще краю. Впечатление от Москвы еще более обострили его тягу к отъезду.
Конечно, многого было жаль.
Особенно той серьезной работы, которую он начал еще на Октябрьской шахте. Его захватила грандиозная идея использовать тяжесть горных пород.
– Она ломает крепи, обрушивает потолки, – проповедывал Звягин, – угрожает несчастьем и мешает. Вот бы взнуздать эту слепую и колоссальную силищу! И заставить ее выполнять полезное дело!
Он начал собирать материал, сам наблюдал и расспрашивал других, любил бывать при посадках лав и часами беседовал с посадчиками. Делал выводы, стараясь свести наблюдения в стройную систему, и мечтал о собственных пробных испытаниях.
* * *
В этот вечер Центральная штольня была похожа на позицию перед началом сражения и одновременно на огромнейший дом, в котором готовятся к празднику.
Люди были встревожены и торжественно озабочены. Бригадиры и звеньевые в десятый раз перечитывали свои памятки. С чего начинать, списки людей и наличие инструментов. Они бегали, проверяли и с волнением думали о завтрашнем дне.
Парторганизация провела летучие митинги, укрепляя в людях железную решимость победить препятствия. Рудоуправление прислало последние диспозиции и рабочие чертежи отдельных участков переустройства.
Распределили роли. Начальником работ в квершлаге был утвержден Роговицкий, хоть и десятник, но опытнейший горняк, превосходно знавший своих людей. Техническим руководителем при нем назначили Звягина.
На Фролове лежала добыча, а значит судьба горделивой звезды, сверкавшей над штольней. Кунцов был обязан всем помогать и за всем смотреть.
С каждым часом росло напряженное ожидание, возвышаясь до бурного оживления. Наступал долгожданный момент. Озабоченность последними приготовлениями от этого переходила в торжественный подъем и в Центральной штольне словно готовились к празднику.
После полудня начали пробивать печь в четвертой лаве. Звягин метнулся туда, указал направление, ушел и сразу его захлестнула волна собственных дел.
Домой он решил не ходить – некогда. В столовую тоже – шахтный буфет под рукой. Даже о Марине думал туманно, словно издали. Было решительно некогда!
Сейчас Роговицкий шагал впереди, а Звягин за ним с записной книжкой. Тянулся длиннейший квершлаг и надо было запомнить метры путей, чтобы знать, какие участки серьезней, а какие проще.
Роговицкий осматривал все. По дороге встретилась дверка, обязательно нужно было в нее заглянуть! В маленькой кладовушке, выбитой в стенке, лежал наготове инструмент. Заправленный, подновленный и не так, в обезличку, а каждая штука с дощечкой – хозяин указан.
Роговицкий одобрительно крякнул. Превратился в начальника, а остался таким же – простым, немного ворчливым и добродушным. Но решения принимал смелые. Подошли к гезенку.
– Где Хвощ?
Выступил заключенный, который вчера отказался работать.
Презрительно покосился и стал, заложив руки в карманы.
– Напиши ему, Лаврентьич, записку на заработанные ботинки!
Хвощ отступил, вынул руки и даже пожал плечом. Этого не ожидал!
– После смены, сынок, загляни в контору.
Отойдя от гезенка, Роговицкий сказал:
– Блатная душа, а работник хороший! Только надо увлечь. Я с Кунцовым повздорил, но партком меня поддержал. Оставляю бригаду в штольне! На свою ответственность оставляю. Отмахнуться от человека легко – катись, мол, колбаской! А ты его приручи, сделай своим! Смотри за ним в оба, а сам приручай! Как, Лаврентьич, надо увлечь?
– Надо, – тряхнул головою Звягин.
– Я увлеку, – задорно обещал Роговицкий и засмеялся.
Вдруг ему пришла мысль:
– Лаврентьич, давай график составим? Во всю, понимаешь, стену, чтобы каждый видел свою работу?
Звягин ударил себя по лбу.
– Как это я не догадался!
Ему все более и более нравился Роговицкий. Он представлялся спокойно идущим к своей хорошей цели. Он с презрением относился к препятствиям и всех увлекал за собой.
В комнате технического бюро на полу разостлали склеенный из полос огромный лист. Кто-то из комсомольцев лежал на животе и кистью выписывал цифры на разграфленной бумаге. Горели лампы. В помещении была тишина; вечерняя смена давно спустилась под землю.
Звягин взглянул на часы и легкая тревога охватила его. Уже седьмой час пошел с той минуты, как начали пробивать печь.
Он сам назначил для проходки девять часов и помнил, как с интересом посмотрел на него проходчик Кукушкин. Сведений о работе с тех пор не поступало.
– Неужели сорвусь? – задумался Звягин и вспомнил о Марине.
– Написал, – прервал его комсомолец.
На графике были размечены дни по числам – от первого по десятое. Это был срок, заданный рудоуправлением. В десять дней должна была переродиться штольня.
– Бригада Макарова, – напомнил комсомолец. – Какие задания на первое число?
Звягин взглянул в записную книжку.
– Двенадцать метров рельсового пути, до пикета – четыре!
– Есть! На второе число?
Вся работа по квершлагу была расписана из часу в час. Вошел Хвощ, в новых скрипучих ботинках. Поискал глазами и встал у стенки.
– Говорили притти...
– Подождите, – ответил Звягин. Затруднился назвать – гражданин или товарищ? А просто Хвощ показалось грубо. Поэтому никак не назвал.
Хлопнув дверью, вбежал Роговицкий, раздосадованный и мрачный. Лицо его приняло жесткие очертания и опять напомнило старого, сурового солдата.
– Буза! – буркнул он на безмолвный вопрос Звягина, – да пустое, однако! Работай себе, Лаврентьич.
Звягин удивился, а потом холодок настороженности пробежал по его спине.
– Не случилось ли с печью чего? – спросил он негромко, чувствуя, что речь может итти о нем.
– Да нет! – уклонился десятник, – говорю, что буза!
Избегал прямого ответа и обрадовался, увидев график. Подошел, повеселел и улыбнулся в усы.
– Ловко... ловко. На стенку повесим. Пущай каждый видит, что задано и что сделал...
Здесь он заметил Хвоща. Тот стоял, заложивши за спину руки, и спокойно прислушивался к разговорам. Но обычной презрительной усмешки на губах его не было.
Роговицкий пошарил глазами по графику.
– А работу в гезенке не проставили? – и приказал: – Пиши! Бригадиром – Хвощ!
Заключенный вздрогнул и еще более побледнел.
– Согласен? – крикнул Роговицкий, – чего стал?
Хвощ улыбнулся беспомощно и даже застенчиво. А ведь был знаменитым рецидивистом и в блатной среде считался головкой!
Он оправился и ответил просто:
– Буду работать!
График закончили. Все ушли и Звягин остался один. Потянулся, отгоняя сон и усталость, и сел на диван. На дворе заревел шахтный гудок.
– Десять часов! – догадался Звягин. – Через час окончится печь...
Опять его охватило беспокойство. Зажавши ладонями виски, он припомнил свои расчеты. Все было правильно. Но и это не успокаивало. Недосказанность слов Роговицкого сбивала с толку, заставляла строить догадки. Что-то скрыл Роговицкий, чем-то не хотел огорчить!
Тень от стула вытянулась по беленой стене и была похожа на длинную подкрадывающуюся кошку. Этот пустяк развязал подозрения. Точно и вправду что-то кралось к нему, еще невидимое, но угрожающее.
– Что со мной? – возмутился Звягин и вскочил с дивана, – вот растрепались нервы!
Еще трое суток предстояло прожить в таком напряженном ожидании. До этого вечера он почти забывал о связавшем его условии, а сейчас определенно ждал беды.
Спать он не мог. А поэтому напялил свой шлем, взял лампу и пошел к штольне. Решил присутствовать при проходке печи. Хотя там наблюдал и Фролов, и опытные люди, и участок этот не числился за ним.
Ночью квершлаг был таким же как днем. Редко горели лампы и коногоны торопились прокатывать последние вагонетки с углем. Старая штольня кончала жить.
Возле стен уже появились инструменты, штабели новых тяжелых рельс и свежие шпалы. За ночные часы все это привозилось, распределялось и раскладывалось. Монтеры тянули добавочную электрическую сеть, налаживали временное освещение. Все были заняты, озабочены и торопились.
В уши толкнулся глухой удар. Второй и третий. Это взрывали породу, углубляя гезенк. Звягину вспомнился Хвощ и не договоривший Роговицкий. И опять подозрение отравило его спокойствие. Он ускорил шаги, миновал штрек, в котором пробивали гезенк, и прислушался.
За ним шли. Издали виден был огонек лампы. Огонек мотался в стороны – видимо, шедший торопился.
Мало ли шахтеров обычно идет один за другим! Но Звягин почувствовал ясно, что это догоняют именно его. Он остановился и к нему действительно подошел человек с бородавкой над рыжей бровью.
Он поморгал глазами и объявил и почтительно и в то же время нагло:
– Приказали догнать-с! Вас просят в шахтком.
– Зачем? – изумился Звягин. – Ведь поздно?
– Не знаю-с, – хихикнул человек, видимо, наслаждаясь растерянностью инженера.
– Не пойму! – совсем омрачился Звягин и крупно зашагал обратно.
Предчувствие нехорошего, тянущее, как зубная боль, опять охватило его.
В коридоре шахтного здания была тишина и шаги гулко звучали по асфальту. Секунду он поколебался перед дверью, а потом решительно распахнул. Маленькая комната была ярко освещена и сизые крылья табачного дыма плавали над лампой.
За столом, ероша волосы, хмурился председатель шахткома, сбоку, в пальто с поднятым воротником, сидел Кунцов. Он только что возвратился из рудоуправления. У стены, заложивши руки назад, стоял Шафтудинов. Словом – весь треугольник.
Увидев Звягина, Кунцов закрылся газетой, а Шафтудинов поморщился.
– Закройте плотнее дверь! – сказал председатель официальным тоном.
Звягин подошел к столу, остановился, и нерадостная улыбка наползла на его губы. Минуту длилось молчание, и только слышно было, как журчит вода в трубах отопления.
– Та-а-ак, – первым начал председатель, нахмурился еще более и полез в портфель. Достал телеграмму, расправил ее на столе и прикрыл ладонью.
– Вы судились? – отрывисто задал он первый вопрос.
Звягин вдруг засмеялся и сел на стул. С этого мига он сделался совершенно спокоен.
– Судился, товарищ, и осужден на два года!
Кофейные глаза Шафтудинова посмотрели остро и с негодованием.
– А за что? – небрежно вставил Кунцов, не пошевелившись.
– Поднятый воротник, – вспомнилось Звягину. – Ночью, там у крыльца, с Мариной...
И ответил, четко выговаривая слова:
– Я осужден за дело. За несчастный случай на Октябрьской шахте. За свою неосторожность.
Шафтудинов чуть-чуть смягчился.
– Почему же вы не сказали об этом?
Звягин пожал плечами.
– Осужден я условно. Без занесения в трудовой список...
Здесь он поколебался. Сказать об условии или нет? А не все ли равно! И открыл свою тайну:
– Если в течение полугода у меня не повторится несчастный случай, приговор будет снят!
– А если повторится? – с наслаждением подчеркнул Кунцов, – то вы сразу же сядете на два года. Почему же вы все-таки молчали?
– А кому это нужно знать? – усмехнулся Звягин.
– Как – кому нужно! – возмутился Кунцов. И взглянул на соперника ненавидящим и тяжелым взглядом. – Может быть вас не назначили бы на такой ответственный пост!
– Так что же? Снимите!
– Ага, теперь снимите! Накануне работы его снимите! – от ярости он покраснел и бросал озлобленные фразы.
– Вы скрыли свою судимость. А теперь незаметно толкаете штольню к беде. Протащили Хвоща в бригадиры. Вы подбили Фролова на явно невыполнимую работу по проходке печи!
Председатель шахткома метнулся на стуле.
– К порядку, друзья! К порядку...
Телефонный звонок перебил голоса. Шафтудинов с досадой схватил помешавшую трубку и подпрыгнул на месте.
– Ты врешь! – крикнул он в телефон, изменяясь в лице. Глаза его сделались словно щелочки, узенькими и веселыми.
– Когда, когда? – кричал он, теребя телефонный шнур, – сейчас? – и, оторвавшись от трубки, сунул ее багровому и сопевшему Кунцову.
Звягин ничего не понял. Почему секретарь уставился на него? Да так хорошо, приветливо и ласково? Почему протянул обе руки?
– Печь пробита! – ликовал человек с татарским лицом. – Ровно в девять часов! Товарищ Звягин, ты... ты инженер, овладевший техникой! – и ударил по столу кулаком.
Кунцов отшвырнул телефонную трубку и выскочил из комнаты.
Дальше было просто забавно. Люди хлопали друг друга по плечам и хохотали. И трудно было сказать, кто из них более рад!
– Не сердись на него, – подмигнул, наконец, Шафтудинов, – проверить надо!
А взяв ответную телеграмму из Октябрьской шахты, по-дружески попросил:
– Продержись, Лаврентьич, три дня! Продержись, товарищ! Без несчастного случая. А?
Звягин вышел из кабинета ошеломленный. Лампы, как солнца, горели над ним, а голые стены унылого коридора казались мраморными. Угнетавшие опасения рухнули, и, освобожденный, он шел навстречу своим трем дням, теперь без запинки и даже гордо. Так прекрасна сейчас показалась жизнь!
