Текст книги "Воспоминания о Максимилиане Волошине"

Автор книги: Максимилиан Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)

Современный пейзаж Коктебеля и его окрестностей, покоряющий своей красотой, внушает вместе с тем мысль о древности этой земли, об огромных исторических эпохах, здесь наглядно явленных. Пространство и время здесь как бы объединились, чтобы своей двуединой силой держать в плену наше поэтическое чувство. Максимилиан Волошин именно это и стремился выразить своей поэзией. Он чувствовал:

Каких последов в этой почве нет

Для археолога и нумизмата

От римских блях и эллинских монет

До пуговицы русского солдата!..

Я цитирую строки из созданной М. Волошиным в конце 1926 года поэмы "Дом поэта" (иногда ее называют большим стихотворением). Он писал в ней:

А за окном расплавленное море

Горит парчой в лазоревом просторе.

Это море, эти "окрестные холмы", это небо поэт наблюдал влюбленно, жадно, круглосуточно, запечатлевая свои видения в стихах и в живописи.

Много и увлеченно скитавшийся по миру, Волошин в оседлости своей проявил такую же увлеченность. Он выбрал место и построил дом, удобный для жизни и работы. Как прежде он кочевал, чтобы увидеть мир и людей, так теперь мир и люди стремились к нему. "Дом Волошина – целое единственной жизни, живой слепок неповторимого лика, вечная память о нем", – говорил Андрей Белый. Сам поэт пишет об этом в письме искусствоведу Голлербаху: "Волошинский дом" – это не я. А целый коллектив. Коллектив художников, поэтов, философов, музыкантов, ученых".

В разные эпохи в России были салоны, знатные дома, клубы ("клобы"), где собирались интересные люди. Были имения и квартиры, ныне ставшие памятниками культуры или навеки загубленные в годы сталинщины. Но никому не Удалось создать столь долговременную, столь дружную артель художников, как это удалось Волошину.

"Дом поэта" имеет и прямой и переносный смысл. Местожительство, мастерская поэта и художника. И вместе с тем "Дом поэта" расширяется до понятия "Мир поэта".

Дом Волошина был похож на корабль. Его так и называют – корабельным. Дом-пристанище? Не только. Над домом – башня с площадкой для наблюдений за звездами. Стартовая площадка для полета мысли.

Здесь поэт ощущал связь дома, одинокой души и безмерности вселенной. Киммерия становится не только местом физического пребывания Волошина, местожительством его, но и – главным образом – "истинной родиной его духа".

Сердце мира, солнце Алкиана.

Сноп огня в сиянии Плеяд!

Над зеркальной влагой Океана

Грозди солнц, созвездий виноград.

Поэт из мастерской, с капитанского мостика своего корабля на приколе, видит залив, горы, небо, мирозданье.

Обаяние Дома поэта было велико и после кончины поэта, когда вокруг его вдовы Марии Степановны собирались молодые и старые поклонники поэзии, ныне здравствующие и действующие художники, писатели, ученые. Дом Волошина продолжал свою жизнь.

Щедро одаренный, Максимилиан Волошин мог делать все – золотые руки. Подобно тому как в видном деятеле литовской культуры начала нашего века Чюрленисе сочетались художник и музыкант, в Волошине соединились поэт и художник. Он был мастером и выглядел потомком какого-то племени крепышей, путешественников, художников. В нем было нечто прочное, надежное, основательное, возрожденческое. В нем искали опоры.

Утихла буря. Догорел пожар.

Я принял жизнь и этот дом, как дар

Нечаянный, – мне вверенный судьбою,

Как знак, что я усыновлен землею.

Всей грудью к морю, прямо на восток

Обращена, как церковь, мастерская

И снова человеческий поток

Сквозь дверь ее течет, не иссякая.

Среди людей, нередко даже образованных, есть умелые мастера разлучать, разводить даже недавних добрых друзей, ссорить, разобщать. Волошин сводил, сочетал, образовывал гроздья и гнезда тружеников и творцов, радовался встречам и горевал по поводу невстреч. Он верил (и в этой вере пребывал до конца жизни), что человек от рождения гений, что в нем заложена энергия солнца.

Сам Волошин определял себя как коробейника идей. Цветаева добавляла: "и коробейника друзей". Он любил давать, давал щедро: ночлег, свежую акварель, обед, мысль, стихотворение, надежду. Он предотвращал возможную вражду, зависть, недоброжелательство. Опять Цветаева: "Всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим, превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую". Делал он это легко и душевно.

Максимилиан Волошин создал мир, исполненный любви и братства людей искусства, неповторимый мир, о котором сейчас можно говорить с завистью и восторгом, как о сотворенном самим человеком. Его жизнь и его смерть в 1932 году носят характер легенды. Пятьдесят пять лет. Еще жить бы ему и жить. Но читатель не может не признать в жизни и творчестве Волошина известной завершенности. Она как песнь – начало, продолжение, конец. И только сейчас настает час, когда об этой жизни и об этом творчестве можно, не таясь, говорить во весь голос.

По своему человеческому и творческому облику Волошин решительно противостоит тенденциям времени, истоки которого – в проявлениях насилия и произвола – уже давали о себе знать при жизни поэта, тенденциям, ныне достаточно ярко обнародованным в прессе на десятках и сотнях примеров человеческих судеб его современников. В этом свете историки культуры вправе отнести М. А. Волошина к числу самых выдающихся гуманистов нашего века, таких, как Владимир Короленко, Альберт Швейцер, Ромен Роллан, Томас Манн, Бернард Шоу. Он был бесстрашен в выражении правды, стоек в житейской борьбе, непреклонен в своей вере в человека и культуру.

Горе-историки новейшей литературы тщились запихнуть Волошина в раздел "пацифистов", стоящих "над схваткой", сторонних наблюдателей. На деле все было сложнее и драматичнее, как мы могли уже в этом убедиться, знакомясь с суждениями Волошина о том, как "велись все терроры", которых он был свидетелем, и как относится к этому он, поэт и гражданин, вступающий в "борьбу с террором независимо от его окраски".

Волошин ненавидел войну. Борьба против войны и ее угрозы, спасение человечества от уничтожения – актуальнейшие вопросы современности – уже давным-давно находились в эпицентре его поэтического внимания. Он был одним из первых деятелей культуры, кто еще до атомной бомбы стал бороться за выживание человечества. Тогда, задолго до второй мировой, задолго до Хиросимы и Нагасаки, он поднял голос в защиту полного мира.

На протяжении жизни в учении, в скитаниях по миру, в работе, в общении с людьми, в чтении и познании Максимилиан Волошин воспринял и выработал гуманитарные принципы, являющиеся основой его творческого поведения. Его понятие об истории человечества и истории культуры опираются на всю выработанную веками в борении, в диспутах, в спорах гуманитарную мысль о высшей ценности личности, ее свободе и достоинстве.

Он искал гармонии. Рожденный для гармонии, он жил в мире, раздираемом противоречиями, в мире, расколотом войнами и революциями. В эпоху гражданской войны и разрухи, террора и ужасающего голода. Приходится удивляться глубине его художественных и научных предвидений, умению предвосхищать будущее. Его чувство обострилось и стало предчувствием.

Исследователи лунной поверхности цитируют Волошина ("...Ни сумрака, ни воздуха, ни вод. Лишь острый блеск гранитов, сланцев, шпатов. Ни шлейфы зорь, ни вечера закатов не озаряют черный небосвод") и удивленно говорят о том, как тонко и точно передал поэт восприятие как бы приближенного к нам спутника Земли:

...И страшный шрам на кряже Лунных Альп

Оставила небесная секира.

Ты, как Земля, с которой сорван скальп

Лик Ужаса в бесстрастности эфира!..

Лунная поверхность, с которой "сорван скальп", увидена поэтом в 20-е годы, когда наука об этом могла только догадываться. Поверхность Луны отличается от земной, как свидетельствуют ученые, "отсутствием толстого чехла переработанных в сравнительно недавние геологические эпохи пород" *. И это – ключ ко многим проблемам происхождения и эволюции Солнечной системы. Как поэт космических предчувствий Волошин должен быть с благодарностью упомянут наукой, именуемой планетологией.

* Гурштейн А. Здравствуй, море дождей! – "Известия", 1970, 18 ноября.

И в поэзии и в живописи Волошин сочетал планетарное видение с видением деталей И то и другое видение позволяло ему проникать и в тайники души человека, и в тайники природы. На его акварелях, названных подчас строками из его стихов или подписанных его двустишиями, трехстишиями, четырехстишиями, видны морщины, нет, скорее борозды земли. Он не копировал коктебельские уголки и извилины лазурного залива, он создавал свои мир, в котором современность сочеталась с историей и археологией. Надо было много и долго бродить по земле, чтобы воссоздать ее утренний, дневной, вечерний, ночной облик.

Однажды в районе Коктебеля работали геологи. Познакомившись с Волошиным и его акварелями, они нашли, что его не натурный, а как бы условный пейзаж "дает более точное и правдивое представление о характере геологического строения района, нежели фотография", – вспоминал Эм. Миндлин. Геологи заказали Волошину серию акварелей. Волошин с гордостью говорил об этом, исполнен веры "в искусство, как в самую точную и верную меру вещей".

Он принадлежал к поколению Брюсова, Блока, Андрея Белого. Пережил первого на семь лет, второго – на одиннадцать. Андрей Белый пережил Волошина на два года. Их жизни вписываются в одну эпоху, которую в творчестве своем каждый из них выразил по-своему.

Как ядро, к ноге прикован

Шар земной. Свершая путь,

Я не смею, зачарован,

Вниз на звезды заглянуть.

Эти строки – из посвященного Брюсову стихотворения, написанного в 1903 году. Шар земной оказался для поэта весьма привлекательным. "Земля настолько маленькая планета, что стыдно не побывать везде", – писал Волошин в письме к матери за два года до упомянутого стихотворения (1901). Земля землей, но поэт посмел и взглянуть "вниз на звезды" (обращает на себя внимание этот планетарный взгляд, это "вниз" – с земли, прикованной к ноге). Он научается видеть песчинку и планету не отдельно друг от друга, а во взаимодействии. Он идет еще дальше:

Так будь же сам вселенной и творцом!

Рывок мысли от планеты к человеку. Поэт писал о космосе, возвеличивая человека и его дело, и оказался нашим современником.

Нынешняя эпоха космических полетов дала возможность по-новому взглянуть на те стихи Волошина, которые обращены к мирозданию. Эта сторона творчества поэта выходит нынче на первый план.

В одном из писем 1923 года поэт пишет: "...приходится идти совершенно непротоптанными дорогами, и не знаю, что удалось формулировать, что нет". Речь идет о цикле "Космос" (1923), состоящем из семи фрагментов. От мифических озарений молодости поэт проделал путь к "теории относительности" и новейшим открытиям в области физики и астрономии. Казалось бы, неактуальный и надмирный в год написания, этот цикл, равно как и другие стихи на эту и родственные темы, стал крайне современным и даже актуальным в наши дни.

Так современность открывает в наследии поэта то одну, то другую его часть, имея в виду в будущем (оно уже наступает) раскрыть его целостно и всесторонне. Пора это будущее приблизить и сказать о Волошине всю правду без опасений и оглядок.

Максимилиан Волошин относится к числу тех художников слова, которые не сразу вошли в культурный обиход современников. Это вхождение происходило постепенно, оно продолжается и в наши дни.

Художественный опыт Максимилиана Волошина освоен последующими поэтами, вошел в культурный опыт русской литературы и литературы народов СССР. В большей или меньшей степени влияние Волошина испытали на себе Марина Цветаева и Илья Сельвинский, Вера Звягинцева и Николай Тарусский, Георгий Шенгели и Александр Кочетков, Сергей Шервинский и Елена Благинина, Всеволод Рождественский и Сергей Наровчатов, Арго и Марк Тарловский, Клара Арсенева и Павел Антокольский, Арсений Тарковский и Мария Петровых, украинские поэты и переводчики Микола Зеров и Максим Рыльский. Это не школа. Это нечто большее. Это культурно-историческая общность.

При жизни Волошина и после его смерти было немало примечательных деятелей культуры, высоко ценивших его и оставивших убедительные свидетельства этого в виде воспоминаний, очерков, заметок, эссе.

Помнится, в Дубултах на Рижском взморье, в 1956 году, в последнюю осень жизни Владимира Луговского, мы много и увлеченно говорили о Волошине. Началось с того, что, глубоко вбирая воздух в грудь, Владимир Александрович восхищенно, не объявив автора, стал читать – почему-то со второй строфы:

Ветер клонит

Ряд ракит,

Листья гонит

И вихрит

Вихрей рати,

И на скате

Перекати

Поле мчит.

Луговской читал эти стихи Волошина с нескрываемым удовольствием, лихо, озорно, будто вспоминал свою юность, свои ветры, обутые в "солдатские гетры".

Когда он дочитал стихотворение "Осенью":

– Волошин! – воскликнул я.

– Узнали? – удивился Луговской. – Это меня радует, потому что этого блистательного мастера успели порядком подзабыть. Давно не издается, старые книги редки... – И после паузы: – Я многому учился у него...

Мы стали по памяти цитировать отдельные строки и строфы из Волошина. Читали их, восторгаясь, причмокивая, получая истинное удовольствие. Поэзия!

Мы много раз убеждались в том, что слово поэта передает его тончайшие ощущения.

О, запах цветов, доходящий до крика!

Каким надо обладать чутьем, чтобы в слове выразить запах, доходящий до крика... "Крик" – слуховое ощущение распространено на запах. Диффузия ощущений и чувств делает поэзию Волошина многомерной.

Изобразительность слова Волошина можно объяснить его живописным даром. Но этого объяснения недостаточно. Его проницательность историка и психолога видна во всех его произведениях.

"Живопись учила его видеть природу", – говорил Вячеслав Иванов. Он же в 1904 году писал Волошину: "У вас глаз непосредственно соединен с языком. Вы какой-то говорящий глаз". Это верно. Но этого мало. У Волошина абсолютный слух. Мелодика его стиха подключена к системе его зрительных образов, к звукописи, к мысли.

С тех пор как отроком у молчаливых

Торжественно-пустынных берегов

Очнулся я – душа моя разъялась,

И мысль росла, лепилась и ваялась

По складкам гор, по выгибам холмов.

Пластика и мелодика образа и мысли в их сочетании помогали поэту в постижении мирозданья и истории, народа и индивидуума.

Он работал всегда и всегда ждал гостей в свой дом. Иные из видевших Волошина говорили о нем как о крымском отшельнике. Его рисуют домоседом, чуть ли не бирюком. А он был общительнейшим из русских поэтов. Редкий пример доброжелательства. Он собирал силы новой литературной, живописной, мыслящей России.

Творческие достижения Волошина признавали М. Горький и А. Луначарский, И. Анненский и М. Сарьян, В. Брюсов и М. Кузмин, А. Дживелегов и В. Вересаев, М. Цветаева и А. Белый, А. Толстой и И. Эренбург и многие другие. Однако, изданный скудными дореволюционными тиражами, он оставался поэтом, известным сравнительно небольшому кругу любителей.

При жизни Волошина вышло в свет тринадцать оригинальных и переводных книг его стихов, переводов, прозы. Многие подготовленные им работы не увидели света и до сих пор ждут публикации.

Максимилиан Волошин – это обширный поэтический материк, до сих пор нами не освоенный.

Пониманию творческого наследия Максимилиана Волошина на протяжении десятилетий мешали люди, которые старались наклеить на него ярлык и привязать то к ранне-поздним символистам, то к пацифистам, то к сторонникам модерна и распада, то обзывали космополитом, писавшим русские стихи так, будто это французские стихи. Это все искажает истинный облик художника возрожденца по духу, поэта-мыслителя, истинного патриота, гуманиста.

Оговорки и описки в отношении М. А. Волошина устойчивы. В редакционной врезке, предпосланной публикации стихов Волошина в "Новом мире" (1988. № 2), читаем: "смятение русского интеллигента", "стремление остаться над схваткой", "печать трагической растерянности"...

Такие прямолинейные оценки заставляют еще раз напомнить о необходимости более отчетливого, глубокого представления о гуманистических принципах мироощущения поэта. Сейчас, на большом временном расстоянии, очевидно, что Волошин отвергал бессмысленное кровопролитие, насилие, людскую черствость и ожесточение. В наши дни стихи из циклов "Пути России", "Усобица" и др. выглядят, по слову Александра Бенуа, откровениями. В стихах Волошина, созданных им в 1918-1922 годах, выражена надежда, что "из ненавидящей любви, из преступлений, исступлений – возникнет праведная Русь"... Обращает на себя внимание удивительной силы словосочетание "ненавидящая любовь". Нельзя не увидеть поэтической точности в определении сознательно избранной позиции в стихотворении Волошина "Гражданская война", в ее завершающей строфе:

Одни восстали из подполий,

Из ссылок, фабрик, рудников,

Отравленные темной волей

И горьким дымом городов.

Другие из рядов военных,

Дворянских разоренных гнезд,

Где проводили на погост

Отцов и братьев убиенных.

В одних доселе не потух

Хмель незапамятных пожаров

И жив степной, разгульный дух

И Разиных, и Кудеяров.

В других – лишенных всех корней

Тлетворный дух столицы невской:

Толстой и Чехов, Достоевский

Надрыв и смута наших дней...

Одни идут освобождать

Москву и вновь сковать Россию,

Другие, разнуздав стихию,

Хотят весь мир пересоздать.

В тех и в других война вдохнула

Гнев, жадность, мрачный хмель разгула...

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

Рисуя портреты современников, Волошин вместе с тем рисует автопортрет. И это надо знать читателям предлагаемой книги. Летописец, эпик, бытописатель в облике Волошина сочетается с проникновенным лириком.

С большим опозданием, но очень естественно и без каких-либо потуг, при всеобщем к нему интересе входит Волошин в духовную жизнь наших современников, людей приближающегося к своему завершению XX века. Так аукается конец века, когда наследие поэта переходит в сокровищницу русской культуры, в ее классику, с началом века, когда занималась заря его творчества.

Долгий путь заблуждений в отношении Волошина, надеемся, пройден и завершен. Недооценка его роли в истории нашей литературы, упрощенная трактовка его общественной позиции, стремление записать поэта в "абстрактные гуманисты" – все это не выдержало испытания временем. Наследие Максимилиана Волошина – литературное и живописное – это испытание выдержало. Оно пережило прямых и косвенных хулителей, нигилистически его отрицавших и готовивших для него полное забвение. А между тем многие творения Волошина (особенно последних десяти – пятнадцати лет его жизни) только сейчас по-настоящему глубоко прочитываются и продолжают оказывать серьезное влияние на новые генерации художников слова и кисти. Вот почему идущим поколениям так важно узнать, как жил и работал, как искал и мыслил мастер, которому посвящена лежащая перед читателем книга.

И жизнь – как море пред грозою...

Максимилиан Волошин

АВТОБИОГРАФИЯ ["ПО СЕМИЛЕТЬЯМ"]

Сейчас (1925 год) мне идет 49-й год. Я доживаю седьмое семилетье жизни, которая правильно располагается по этим циклам:

1-ое семилетье: ДЕТСТВО (1877-1884)

Кириенко-Волошины – казаки из Запорожья. По материнской линии – немцы, обрусевшие с XVIII века 1.

Родился в Киеве 16 мая 1877 года, в Духов день.

Ранние впечатления: Таганрог, Севастополь. Последний – в развалинах после осады 2, с Пиранезиевыми * деревьями из разбитых домов, с опрокинутыми тамбурами дорических колонн Петропавловского собора.

* Пиранези Джованни Батиста (1720-1778) – итальянский гравер и архитектор.

С 4-х лет – Москва из фона "Боярыни Морозовой". Жили на Новой Слободе у Подвисков, там, где она в те годы как раз и писалась Суриковым в соседнем доме 3.

Первое впечатление русской истории, подслушанное из разговоров старших, – "1-ое марта" 4.

Любил декламировать, еще не умея читать. Для этого всегда становился на стул: чувство эстрады.

С 5 лет – самостоятельное чтение книг в пределах материнской библиотеки. Уже с этой поры постоянными спутниками становятся: Пушкин, Лермонтов и Некрасов, Гоголь и Достоевский, и немногим позже – Байрон и Эдгар По.

2-ое семилетье: ОТРОЧЕСТВО (1884-1891)

Обстановка: окраины Москвы – мастерские Брестской ж[елезной] д[ороги], Ваганьково и Ходынка. Позже – Звенигородский уезд: от Воробьевых гор и Кунцева до Голицына и Саввинского монастыря.

Начало учения: кроме обычных грамматик, заучиванье латинских стихов, лекции по истории религии, сочинения на сложные не по возрасту литературные темы. Этой разнообразной культурной подготовкой я обязан своеобразному учителю – тогда студенту Н. В. Туркину 5.

Общество: книги, взрослые, домашние звери. Сверстников мало. Конец отрочества отравлен гимназией. 1-й класс – Поливановская, потом, до V-го, Казенная 1-ая 6.

3-е семилетье: ЮНОСТЬ (1891 – 1898)

Тоска и отвращение ко всему, что в гимназии и от гимназии. Мечтаю о юге и молюсь о том, чтобы стать поэтом. То и д[ругое] кажется немыслимым. Но вскоре начинаю писать скверные стихи, и судьба неожиданно приводит меня в Коктебель 7 (1893).

Феодосийская гимназия. Провинциальный городок, жизнь вне родительского дома сильно облегчают гимназический кошмар. Стихи мои нравятся, и я получаю первую прививку литературной "славы", оказавшуюся впоследствии полезной во всех отношениях: возникает требовательность к себе. Историческая насыщенность Киммерии 8 и строгий пейзаж Коктебеля воспитывают дух и мысль.

В 1897 году я кончаю гимназию и поступаю на юридический факультет в Москве. Ни гимназии, ни университету я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. 10 драгоценнейших лет, начисто вычеркнутых из жизни.

4-е семилетье: ГОДЫ СТРАНСТВИЙ (1898-1905)

Уже через год я был исключен из университета за студенческие беспорядки и выслан в Феодосию. Высылки и поездки за границу чередуются и завершаются ссылкой в Ташкент в 1900 году. Перед этим я уже успел побывать в Париже и Берлине, в Италии и Греции, путешествуя на гроши пешком, ночуя в ночлежных домах. 1900 год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Я ходил с караванами по пустыне. Здесь настигли меня Ницше 9 и "Три разговора" Вл[адимира] Соловьева 10. Они дали мне возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно – с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей.

Отсюда пути ведут меня на запад – в Париж, на много лет, – учиться: художественной форме – у Франции, чувству красок – у Парижа, логике – у готических соборов, средневековой латыни – у Гастона Париса *, строю мысли у Бергсона, скептицизму – у Анатоля Франса, прозе – у Флобера, стиху – у Готье и Эредиа... В эти годы – я только впитывающая губка, я весь – глаза, весь – уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам: Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра... Лувр, Прадо, Ватикан, Уффици... Национальная библиотека. Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша.

* Парис Гастон (1839-1903) – французский филолог-медиевист.

В 1900 году первая моя критическая статья печатается в "Русской мысли" 11. В 1903 году встречаюсь с русскими поэтами моего поколения: старшими Бальмонтом, Вяч. Ивановым, Брюсовым, Балтрушайтисом – и со сверстниками – А. Белым, Блоком.

5-е семилетье: БЛУЖДАНИЯ (1905-1912)

Этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер 12. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера.

К 9-му января 1905 года судьба привела меня в Петербург и дала почувствовать все грядущие перспективы русской революции 13. Но я не остался в России, и первая русская революция прошла мимо меня. За ее событиями я прозревал смуту наших дней ("Ангел мщенья").

Я пишу в эти годы статьи о живописи и литературе. Из Парижа в русские журналы и газеты (в "Весы", в "Золотое руно", в "Русь"). После 1907 года литературная деятельность меня постепенно перетягивает сперва в Петербург, а с 1910 года – в Москву.

В 1910 году выходит моя первая книга стихов 14.

Более долгое пребывание в России подготавливает разрыв с журнальным миром, который был для меня выносим только пока я жил в Париже.

6-е семилетье: ВОЙНА (1912-1919)

В 1913 году моя публичная лекция о Репине вызывает против меня такую газетную травлю, что все редакции для моих статей закрываются, а книжные магазины объявляют бойкот моим книгам.

Годы перед войной я провожу в коктебельском затворе, и это дает мне возможность сосредоточиться на живописи и заставить себя снова переучиться с самых азов, согласно более зрелому пониманию искусства.

Война застает меня в Базеле, куда приезжаю работать при постройке Гётеанума 15. Эта работа, высокая и дружная, бок о бок с представителями всех враждующих наций, в нескольких километрах от поля первых битв Европейской войны, была прекрасной и трудной школой человеческого и внеполитического отношения к войне.

В 1915 году я пишу в Париже свою книгу стихов о войне "Anno Mundi Ardentis" 16. В 1916 году я возвращаюсь в Россию через Англию и Норвегию.

Февраль 1917 года застает меня в Москве и большого энтузиазма во мне не порождает, так как я все время чувствую интеллигентскую ложь, прикрывающую подлинную реальность революции 17.

Редакции периодических изданий, вновь приоткрывшиеся для меня во время войны, захлопываются снова перед моими статьями о революции, которые я имею наивность предлагать, забыв, что там, где начинается свобода печати, свобода мысли кончается.

Вернувшись весною 1917 года в Крым, я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую – и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой. Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся. Но в 17-ом году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября, и в 1918 году я заканчиваю книгу о революции "Демоны глухонемые" и поэму "Протопоп Аввакум" 18.

7-е семилетье: РЕВОЛЮЦИЯ (1919-1926)

Ни война, ни революция не испугали меня и ни в чем не разочаровали: я их ожидал давно и в формах еще более жестоких. Напротив: я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже.

19-й год толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моем отрицательном отношении ко всякой политике и ко всякой государственности, утвердившимся и обосновавшимся за эти годы, – к борьбе с террором, независимо от его окраски. Это ставит меня в эти годы (1919-1923) лицом к лицу со всеми ликами и личинами русской усобицы и дает мне обширный и драгоценнейший революционный опыт.

Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес свою веру в человека (стихотв[орение] "Потомкам"). Эти же годы являются наиболее плодотворными в моей поэзии, как в смысле качества, так и количества написанного.

Но так как темой моей является Россия во всем ее историческом единстве, так как дух партийности 19 мне ненавистен, так как всякую борьбу я не могу рассматривать иначе, как момент духовного единства борющихся врагов и их сотрудничества в едином деле, – то отсюда вытекают следующие особенности литературной судьбы моих последних стихотворений: у меня есть стихи о революции, которые одинаково нравились и красным, и белым. Я знаю, например, что мое стихотворение "Русская Революция" было названо лучшей характеристикой революции двумя идейными вождями противоположных лагерей (имена их умолчу).

В 1919 году белые и красные, беря по очереди Одессу, свои прокламации к населению начинали одними и теми же словами моего стихотворения "Брестский мир" 20. Эти явления – моя литературная гордость, так как они свидетельствуют, что в моменты высшего разлада мне удавалось, говоря о самом спорном и современном, находить такие слова и такую перспективу, что ее принимали и те, и другие. Поэтому же, собранные в книгу, эти стихи не пропускались ни правой, ни левой цензурой. Поэтому же они распространяются по России в тысячах списков – вне моей воли и моего ведения. Мне говорили, что в вост[очную] Сибирь они проникают не из России, а из Америки, через Китай и Японию.

Сам же я остаюсь все в том же положении писателя вне литературы, как это было и до войны.

В 1923 году я закончил книгу "Неопалимая купина". С 1922 года пишу книгу "Путями Каина" – переоценка материальной и социальной культуры. В 1924 году написана поэма "Россия" (петербургский период) 21.

В эти же годы я много работал акварелью, принимая участие на выставках "Мира искусства" и "Жар-цвет" 22. Акварели мои приобретались Третьяковской галереей и многими провинциальными музеями.

Согласно моему принципу, что корень всех социальных зол лежит в институте заработной платы, – все, что я произвожу, я раздаю безвозмездно. Свой дом я превратил в приют для писателей и художников, а в литературе и в живописи это выходит само собой, потому что все равно никто не платит. Живу на "акобеспечение" Ц[Е]КУБУ 23 – 60 p[ублей] в месяц.

Иконография

Кошелев 24. Портрет маслом во весь рост. 1901.

Е. С. Кругликова. Поясной порт[рет] маслом. 1901.

Много карикатур, рисунков и силуэтов разных годов. Слевинский 25. Порт [рет] маслом с книгой. 1902. Якимченко 26. Голова, масло. 1902. В. Хаpт 27. Голова углем. 1907. А. Я. Головин. Портрет поясной. Темпера. 1909. Голова, литография. 1909.

Э. Виттиг 28. Бюст в виде герма. 1909. Е. С. 3ак 29. Голова, сангина. 1911. Диего Ривера. Мал[ый] порт[рет], вся фигура. 1915.

Колоссальная голова. Масло. 1916. Баруздина 30. Порт[рет] маслом. 1916. Рис[унок] головы. 1916.

Бобpицкий 31. Сангина. 1918. Мане-Кац 32. Поясной, масло. 1918. Xpустачев 33. Сангина. 1920. Остроумова-Лебедева. Голова акварелью. 1924.

Поясной портрет. Масло. 1925. Кустодиев. Масло. 1924.

Костенко 34. Гравюра на лин[олеуме]. 1924-25. Верейский 35. Литография.

БИБЛИОГРАФИЯ

Вот в каком порядке мои стихи должны быть изданы:

Две книги лирики:

ГОДЫ СТРАНСТВИЙ (1900-1910). SELVA OSCURA * (1910-1914).

* Темный лес (итал.). Слова из первых строк "Божественной комедии" Данте: "В середине жизненного пути я в темный лес вступил"

Книга о войне и революции:

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА (1914-1924). ПУТЯМИ КАИНА.

Из франц[узских] поэтов мною переводились: Анри де Ренье, Верхарн, Вилье де Лиль-Адан ("Аксель"), Поль Клодель ("Отдых седьмого дня", ода "Музы"), Поль де Сен-Виктор ("Боги и люди").

Из критических моих статей под названием "Лики творчества" вышел только первый том о Франции в изд[ательстве] "Аполлон" (СПб., 1914). Остальные же, посвященные театру, живописи, русской литературе и Парижу, – 4 тома, остались неизданными 36.