Текст книги "Разговорчики в строю №2"

Автор книги: Максим Токарев

Соавторы: Олег Рыков,Александр Бобров,Елена Панова,Михаил Крюков,Юлия Орехова,Александр Михлин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

ОТКУДА ВЗЯЛСЯ ВЕРТОЛЕТ?

Первое мое плотное знакомство с грузовым автомобилем закончилось со счетом 1:0 в пользу автомобиля. Если кто не знает, у ГАЗ-66 очень высокая кабина. Выше, чем у ГАЗ-кажется-53 (который работал у нас хлебным фургоном), но ниже, чем у КамАЗа. В нее нельзя шагнуть прямо с земли, как в ГАЗ-кажется-53, но и забраться по лесенке, как в КамАЗ, тоже невозможно. Потому что лесенки нет. Поэтому сначала приходится одной ногой вставать на пуанты на ступицу (или как там у них это называется?) колеса, а потом уже, подтянувшись на руках, каким-то образом пристраивать в кабину вторую ногу. Лучше всего для этой цели ее закрутить штопором. Но тогда я этого еще не умела, поэтому добрых десять минут лежала животом на сиденье и в тщетных поисках хоть какой-нибудь опоры болтала ногами в воздухе под одобрительные замечания сидящих на крыльце грузчика Андрюхи и Мишани Шестакова. Конечно, тогда я еще не знала, что это Андрюха и Мишаня. Это были всего лишь два отвратительных помятых субъекта с лицами маньяков-рецидивистов, и я ненавидела их всей душой.

Спас положение Витя. Он нажал на газ, и грозный взрев мотора буквально вбросил меня в кабину.

– Чё, испугалась? Я ж пошутил! – и Рогулькин улыбнулся мне дружелюбно и снисходительно.

С тех пор прошло несколько месяцев. Я научилась вскарабкиваться в кабину не хуже обезьяны и успела испытать на себе все извивы нелегкого Витиного характера. Дни, когда мы не ссорились с Рогулькиным, можно пересчитать по пальцам.

Одной из причин наших постоянных столкновений были Витины тормоза, точнее, их отсутствие. Рогулькин, считавший любой ремонт своего автомобиля недостойным себя делом, обходился ручным тормозом, и я считала, что ему, как профессионалу, виднее…. Но когда сломался и ручник, я забеспокоилась.

– Да чё ты?! – успокаивал меня Витя. – Ты дверку-то открой и держи ее вот так… Рукой.

– Это зачем? – пыталась я иронизировать. – Вместо парашюта, что ли?

– Балда! Чтоб выпрыгнуть быстрее, если что…

В соответствии с Витиными напутствиями большую часть десятикилометрового пути от банка до конторы мы проделывали с открытыми нараспашку дверями, готовые в любой момент выпрыгнуть из кабины, если вдруг вдобавок к тормозам откажет еще и руль.

Кроме меня, похоже, исправность нашей машины заботила лишь одинокого ГАИшника, который с регулярностью через два дня на третий останавливал нас на повороте к Безречной, дружески здоровался с Витей и штрафовал (почему-то меня!) на «что Бог послал». На мои робкие попытки напомнить, что инструкция запрещает водителю инкассаторской машины останавливаться по чьей-либо просьбе, и на намеки, что неплохо бы поделить штрафные расходы хотя бы пополам, Витя с непостижимой логикой отвечал:

– Да это ж одноклассник мой! – таким тоном, каким обычно говорят: «Да больной он у нас, что с него взять?!»

Параллельно с тормозными разногласиями у нас с Рогулькиным тянулся нескончаемый конфликт на почве Витиной пагубной тяги к алкоголю. Этот конфликт то затихал, когда нам приходилось объединяться ради какого-нибудь общего дела (вроде подпольного приобретения с военторговского склада мешка сахара на двоих), то вновь обострялся, когда Витя держался за руль не для того, чтобы рулить, а для того, чтобы не упасть под сиденье. И хотя наш потрепанный грузовик был, кажется, оборудован автопилотом, – независимо от воли своего водителя машина таки доезжала туда, куда было нужно, – меня общество пьяного Рогулькина категорически не устраивало. И вот неделю назад наш затяжной конфликт достиг своего пика и выплеснулся за критическую отметку. А именно – собрав волю в кулак, я пожаловалась Черняеву и потребовала у него трезвого водителя.

– Да где ж я тебе такого найду? – удивился Черняев и, не желая утруждать себя выполнением заведомо невыполнимой задачи, просто-напросто устроил грандиозную выволочку Вите. Трезвее, конечно, Рогулькин от этого не стал, но меня из своей жизни вычеркнул. Вот уже неделю в ответ на все мои попытки завязать нейтральную беседу он молчал и лишь мрачно сопел, как невыспавшийся еж.

После очередного рабочего дня, проведенного в полном молчании, мы с Витей ехали в комендатуру. Там, под охраной вооруженного дежурного, находился мой личный сейф, куда по указанию Черняева я обязана была помещать на ночь дневную выручку. От конторы военторга комендатуру отделяли какие-то двести метров, но пешком я не ходила, ссылаясь на ответственность своего груза, а на самом деле – просто назло Рогулькину. Обычно после сдачи денег под охрану Витя подвозил меня домой, и к чести его надо заметить, этой традиции не изменил, несмотря на наш конфликт.

На крыльце, как обычно, курили несколько офицеров. Как обычно, метров за пятьдесят я приготовилась приветственно им помахать. Как обычно, при приближении нашего кривобокого грузовика они заулыбались и тоже замахали руками. И на этом привычный ход ежевечерних событий нарушился.

Дерево возле комендатуры росло всего одно. И вся беда состояла лишь в том, что его угораздило вырасти именно возле той колдобины на дороге, где замерзла лужа, каким-то чудом уцелевшая с осени. И где колеса Витиной машины, изящно вильнув, понесли нас в сторону, выдрав руль из нетрезвых Витиных рук В течение нескольких секунд, отделявших нас от дерева, внутри меня произошел очень серьезный и обстоятельный разговор.

– Имей в виду, – строго сказал один внутренний голос, похожий на мой, – у тебя под задницей месячная зарплата штаба дивизии. Будешь ее собирать по всей степи.

– Дура! – сказал другой голос, тоже похожий. – Не деньги, а мозги твои щас будут собирать по всей степи. И не ты, а другие люди.

– Рогулькин – сволочь, – решительно заключил третий голос, и это, кажется, я сказала вслух.

На этом разговор оборвался, потому что меня швырнуло вверх, потом вниз, корявый кленовый ствол со скрежетом ворвался в объятия нашей плоскомордой кабины, и меня швырнуло в последний раз – теперь уже вперед, головой в железную раму лобового стекла.

Первым, что я увидела прямо перед собой, открыв правый глаз, было внезапно опустевшее крыльцо комендатуры. От трех или четырех человек остался лишь столб табачного дыма и несколько тлеющих окурков. Левый глаз почему-то посмотрел в сторону и увидел прямо перед стеклом кабины ствол так некстати выросшего здесь дерева. Помню, меня страшно удивило, что по нему не ползают букашки. Я даже обиделась. Еще левее я обнаружила Витю, которого от удара сбросило с сиденья на педали.

– Ну ты как? – глаза у Рогулькина были совершенно круглые и донельзя перепуганные.

– Да ничего… вроде бы… Шишка только, наверное, будет. А ты как?

Но тут Витя вспомнил, что он со мной не разговаривает, засопел и полез из кабины осматривать повреждения.

Повреждения оказались незначительными. На видавшей виды морде нашего ГАЗа лишняя вмятина была практически незаметна, а проблему покореженного бампера Витя решил просто, привязав к нему веревку, обмотав другой ее конец вокруг клена и дав задний ход. Правда, немного перестарался, и бампер угловато выгнулся вперед, отчего наша машина, и без того не самых благородных линий, стала похожа на гигантского угрюмого пекинеса с неправильным прикусом.

В дежурке комендатуры на первый взгляд было пусто, но на бряканье моих ключей из-за сейфа робко выглянул дежурный в портупее и заискивающе заулыбался:

– Вы в порядке? Ой, а мы так испугались!..

– А, ерунда! Бывает и не такое, – ответила я, запихивая мешок с деньгами в сейф и исподтишка любуясь собственным героизмом. – До свидания.

И наша машина, решительно выпятив нижнюю челюсть, двинулась дальше.

– Витя, – сказала я, презрев обет взаимного молчания. – Давай только по дороге. Не надо по степи.

Рогулькин презрительно хмыкнул, но кивнул и тяжело бухнул грузовик в колею. Это было нашей ошибкой. Во-первых, ехать по целине было не в пример приятнее, чем по дороге. До нас сотни и тысячи тяжелых автомобилей по степи не ездили, не останавливались, и не рыли колесами мерзлый грунт, чтобы следующим было, куда провалиться. Кроме того, в степи нас было если и проще обнаружить, то куда труднее настичь. В колее же мы были практически беззащитны. И допущенную ошибку я поняла сразу же, когда Витя вдруг дернул рычаг переключения передач и потянул руль на себя. Он всегда тянул руль на себя, когда хотел побыстрее остановиться – видимо, это помогало…

Навстречу по обрыву колеи, развевая по ветру полы шинели, похожий на зловещую серую птицу, пылил Черняев. Он распахнул дверь с моей стороны и с шумным «Уфффф…» впрыгнул в кабину. Я еле успела перебраться на пластмассовую крышку мотора, чтобы не принять начальника себе на колени.

– Живые? – уточнил Черняев на всякий случай. – Слава Богу! Что с головой?

– О железяку немного стукнулась, – я показала, о какую именно, – хорошо еще, что не в стекло…

– Ага, точно! Такое стекло-то хрен найдешь.

Я так и не поняла, чему радовался Черняев – тому, что я стукнулась лишь немного, или тому, что уцелело лобовое стекло.

– Однако много или немного – надо все равно Казбеку показаться. Вдруг сотрясение?

Черняев суетился, отчаянно вертясь на сиденье.

– Витюш, давай-ка сейчас быстренько в санчасть, потом забросите меня, а потом уж ты ее домой завезешь. Возражений нет?

Витя энергично затряс головой, имитируя отсутствие возражений.

Казбеком звали прапорщика из санчасти – толстого, блестящего и хохотливого. Каким изгибом судьбы его занесло в забайкальскую степь из любимого Баку, никто не знал, настоящее его имя знали и могли произнести немногие, но любили все. Всеобщим любимцем он стал после одной крупномасштабной дивизионной вечеринки, когда супруга комдива вполголоса интимно поинтересовалась, можно ли ей принимать водку параллельно с курсом лечения антибиотиками. Казбек подумал секунду и беспечно махнул рукой:

– Пад наблюдэнием врача – можна.

С тех пор-то его и стали звать на все официальные и неофициальные мероприятия – для наблюдения.

В санчасти Черняев долго наблюдал, как Казбек рисует йодом картину на моем рассаженном лбу. За это время можно было бы разрисовать не только голову, но даже бетонный забор вокруг гарнизона, но Казбек не торопился.

– Слышь, это…, – не выдержал начальник военторга, – может, у нее шок? Может, ей нашатырного спирту нюхнуть?

– Нашатыр нэт. Закончился.

– А просто спирту?

– Понюхать? – Казбек удивленно обернулся, и капля йода упала мне на нос.

– Ну да. Мне хотя бы… Я ж перенервничал.

Казбек наконец-то оставил меня в покое, полез в шкаф и тут же вынырнул из него с литровой стеклянной бутылью.

– На, дэржи… Здэсь будешь нюхать или дома?

– Дома, дома. Ты заходи, – и Черняев тут же утратил интерес к моему здоровью.

Нюхать он начал еще по дороге, не переставая радоваться чудесному спасению военторговской машины.

– А ко мне Спиридоновна прибежала. Бегите, – говорит, – скорей, там Рогулькин перевернулся… От машины – мокрое место. Бабы шум подняли… Я перепугался. Да еще из комендатуры позвонили – говорят, машина всмятку…. Во блин, люди!

На кожухе мотора сидеть было неудобно и горячо, неистово саднило ободранный лоб, поэтому начальское оживление начало меня раздражать.

– Угу. А про санитарный вертолет не говорили?

– Какой вертолет? – испугался майор.

– Ну как же… Машина всмятку, море крови, горы трупов. Из Читы вертолет вызвали.

Черняев несколько секунд обалдело посмотрел на меня и рассмеялся:

– Тьфу ты! Ты так не шути. Тут же знаешь, как – краем уха услышат, потом с три короба приврут и по всему свету раззвонят. Потом не отмажешься.

Когда Черняев скрылся в своем подъезде, Рогулькин, который, оказывается, не дышал все это время, отважился сделать выдох, и стекла в кабине мгновенно запотели.

– Все, – торжественно сказал Витя, – завязываю… Сегодня – последний раз. Будешь теперь сама домой ходить.

Дома меня ждали – на верхней ступеньке бок о бок сидели Юрка с Толиком и поочередно пили пиво из трехлитровой банки.

– Ну! – воскликнул Толян, завидев меня. – Я ж говорил – брехня!

– Что – брехня?

Я точно знала, что после нашей встречи с деревом дежурный комендатуры не покидал своего поста, Казбек не выходил из санчасти, а Черняев оставался все время на виду. Домашних телефонов на станции не было. Поэтому для меня до сих пор остается неразгаданным тот путь, которым новость о море крови и горе трупов дошла до моих соседей, проспавших в тот день до вечера по причине выходного.

– А я в Безречку ездил за пивом, мне там и рассказали… Что вы с водителем вообще – в лепешку.

– Ну ни фига себе! В какую лепешку, если нас в тот момент ВООБЩЕ никто не видел?! Все ж разбежались!

– Ты сколько здесь? Полгода? Э, салага!.. Ты еще не знаешь, чего тут народ может наплести. Скажи, Юр?!

Юрка из банки пробулькал что-то утвердительное.

– Я ж говорю – уроды, – подтвердил Толян.

Еще почти час мы просидели на лестнице под дверями наших квартир, пуская банку по кругу, и я несколько раз в деталях описала друзьям недавние события возле комендатуры, дословно передала свою беседу с дежурным и с Черняевым, и даже дала им потрогать коричневую шишку на лбу.

– Все равно уроды, – авторитетно заявил Толян, когда банка опустела. – Если ты ему сразу сказала, что с тобой все в порядке, на хрена он вертолет-то вызывал?

P.S.Дня через три кошмарная история про санитарный вертолет дошла до окружного начальства. Окружное начальство почесало в головах, решило, что в загадочном несанкционированном вылете транспорта на станцию Мирная ничего невероятного нет, и на всякий случай списало в расход количество горючего, необходимое для перелета в оба конца.

ВЫ ТОЛЬКО НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ

– Зря они это сделали. – Толян вздохнул и опустился на четвереньки, чтобы прикурить от электрообогревателя. Проделывал он это, наверное, раз в двадцатый, и спираль обогревателя была уже почти сплошь покрыта аккуратными вонючими кучками прикипевшего табака. Спички в Мирной были дефицитом, стоимость десяти коробков доходила подчас до бараньей ноги, поэтому их берегли. А за электричество платить было не принято.

Я тоже считала, что зря. Совершенно зря «они» отправили Юрку обезвреживать устаревшие боеприпасы.

Утром я видела Хорошевского в Безречной – он мельтешил вокруг двух больших грузовиков и всячески мешал бойцам загружать в них какие-то большие ящики. Потом весь день из-за дальних сопок доносились глухие, почти беззвучные разрывы, но я не связала их с Юркой. Как-то не приходило в голову, что на станции еще осталось что-то, способное взорваться.

А пугающую новость мне сообщил Толян всего час назад, когда вдруг в неурочное время в квартире погас свет, и я вышла на площадку посмотреть, что случилось.

На площадке я обнаружила своего соседа, пытающегося со свечой в руке устранить неисправность в распределительном щите.

– На, подержи, – без предисловий он сунул мне свечку и полез на табуретку. – Это я все обесточил. Ванну грею.

Эта процедура у нас обычно выполнялась двумя-тремя большими кипятильниками, которые подвешивались на неструганые штакетины, уложенные поперек ванны. Для местных электрических сетей задача, конечно, почти непосильная.

– Щас поправлю. Давно все собираюсь сде…

В щите что-то хлопнуло, задымилось, в моей прихожей вспыхнул свет, а Толян с грохотом слетел на пол, подвывая и чертыхаясь. Из его левой ладони шел дым.

Тогда-то, сидя на полу и дуя на обожженную руку, он мне и сообщил:

– Лен, Юрка обещал к восьми вернуться, просил ванну нагреть… А его до сих пор нет. Я волнуюсь.

И вот уже второй час мы волновались вместе, сидя в их холостяцкой кухне. Разрывы в степи давно смолкли, ванна успела уже трижды нагреться, остыть и снова нагреться, из ванной комнаты несло подвалом и прорвавшейся теплотрассой, а Юрки все не было.

Меня всегда удивляло, как человек Юркиного склада мог выбрать делом своей жизни ремесло сапера. И не только выбрать, но и дослужиться до капитанских погон, не получив видимых увечий. Сам Юрка любил говорить:

– Сапер ошибается только один раз – когда становится сапером.

Говорил он это обычно после второго-третьего стакана, пригорюнившись и подперев щеку рукой. Когда его жена Валентина дезертировала из Забайкалья к родителям, в Юркин перечень добавилась еще одна ошибка:

– И второй раз – когда женится…

Но, несмотря на такое неуважительное Юркино отношение к его героической профессии, я в глубине души всегда была готова ко всему. С Юркой могло стрястись все, что угодно. В лучшем случае он мог взорвать по ошибке не то, что нужно – железную дорогу, например, а в худшем… Мы с Толяном одновременно, – я видела это по его глазам, – подумали о худшем. Но, как оказалось, каждый о своем. Секунду посмотрев на меня диким взглядом, Толян сорвался с места и бросился в коридор, я заспешила за ним. Конечно, запах гари я чувствовала и раньше, но списывала его на истыканный сигаретами обогреватель или на обожженную ладонь своего соседа. В отличие от меня, Толик умел по запаху различать горящие предметы и безошибочно определил, что недавно собственноручно установленная им электророзетка, в которую мы подключили оба кипятильника, не справилась со своей задачей. Розетка располагалась рядом с вешалкой для одежды, и прозрачный голубоватый огонек уже с застенчивым шепотом поедал рукав единственной Юркиной цивильной куртки. Вешалку Толик тоже построил сам, ориентируясь по книге «Умелец в доме». Когда я впервые увидела эту книгу у него в руках, ее название вызвало у меня смутные ассоциации с агитплакатами, которые обычно вывешиваются в районных поликлиниках – вроде «Осторожно, холера!»

– Воду, быстро!!! – заорал Толян и рванул на себя вешалку вместе со всем, что на ней висело, прихватив заодно и кусок стены.

Даже если бы я знала, что Толян не успел выдернуть штепсель кипятильника из розетки, я все равно, наверное, зачерпывая воду железным ведром, оперлась бы свободной рукой на край ванны. Так изящнее, знаете ли…

Не помню точно всех сказанных мною слов, но когда я, треща и искрясь от испуга и бешенства, выскочила в прихожую, Толян, продолжая топтать сваленные на пол обгоревшие лохмотья, насмешливо заметил:

– А еще, я читал, одна баба, когда ее молния шарахнула, по-иностранному начала говорить…

Вместо ответа я вдохновенно выплеснула ведро воды на его тапочки. Толик взвился под потолок.

– Ты что, сдурела?! Кипятком!..

– Да какой кипяток, она еще не нагрелась толком… У тебя тапки горели!

– Тапки, тапки… А на службу я завтра в чем пойду, ты подумала? Оно ж не высохнет!

– Так что, лучше было бы если б оно сгорело?

– Да хрен с ним, я бы огонь сбил…

– А чего ж орал – «воду, воду»?

– Кто? Я орал?

– А кто? Я, что ли?

– Ты орала, когда тебя током долбануло…

– А про воду – ты!

– Да не п***и!

– Сам не п***и.

Этот вечер мог стать последним вечером нашей дружбы, но тут в дверь постучали. Три четких размеренных удара. Толян выронил из рук свою насквозь промокшую парадную шинель, я – ведро. Юрка так не стучал никогда.

За дверью стоял человек в военном бушлате, таком же, как у Юрки. Но это был не Хорошевский.

Шапка с завязанными под подбородком ушами была покрыта густым слоем инея, что делало человека похожим на печального Деда Мороза. Иней таял и сползал по его щекам. Дед Мороз медленно, с очень ответственным выражением на лице, развязал тесемки, стащил шапку с головы и аккуратно возложил ее на согнутую в локте руку. Нашим поздним гостем оказался капитан Шабров, замполит Юркиного батальона, и что-то в этом его жесте меня испугало. Толян тихонько охнул.

Стоя очень прямо и глядя поверх наших голов, Шабров поднял палец и отчетливо произнес:

– Вы только не волнуйтесь. Юра…

Губы замполита продолжали шевелиться, но я уже не слышала, что он говорил, да и говорил ли вообще – не уверена.

Теперь я точно знаю – когда захочу сжить кого-нибудь со света, я явлюсь к этому человеку поздним вечером с непокрытой головой, подниму кверху палец и скажу:

– Вы только не волнуйтесь.

Я почувствовала себя марионеткой, у которой вдруг оборвались все ниточки. Толян побелел:

– Что с ним?

– Сейчас – точно не знаю, – медленно ответил замполит.

– А где он? – Толик зашарил глазами по прихожей в поисках бушлата, явно собираясь бежать к Юрке, где бы он ни был.

– Там… Хотя точно уже не знаю.

– Ну что хоть произошло?

Замполит пожал плечами. Отчаявшись получить хоть один внятный ответ, Толян поставил вопрос глобально:

– Но он хоть живой?!!

Замполит сосредоточенно нахмурился, вспоминая, но Толикова хитрость не удалась.

– Не знаю, – был ответ. – Вообще после такого мало кто выживает.

– Черт побери, – заметался Толян, – где же его искать? Ладно, я сейчас…

– Не надо, – все так же медленно произнес Шабров, – там уже управились без вас.

– Ну вам что, трудно сказать?! – Толян почти визжал. – Хоть что-то вы знаете?!

– Ничего… Меня просили сказать, чтобы вы не волновались. Я сказал. Ждите.

С этими словами Шабров развернулся, словно исполняя команду «кругом» в замедленном темпе, и, тщательно переставляя ноги, двинулся к лестнице. Только тут до нас дошло, что замполит глубоко, прочно и безнадежно пьян. Впрочем, нашу тревогу это только усугубило.

Закрыв за Шабровым дверь, Толян медленно двинулся в кухню. Я суетилась позади, пытаясь забежать то с одного бока, то с другого, но в узком коридоре это было невозможно.

– Толь, а Толь, что делать-то будем?

Толян пнул ногой груду тряпья, в которую превратились их с Юркой шинели и куртки.

– А что мы можем?… Раньше утра в любом случае – ничего. У тебя хоть адрес-то Валькин есть?

– Да нет… Откуда?

– Черт, говорил я им…

Никогда раньше я не видела Толика таким притихшим и испуганным.

– Как ты думаешь, в батальоне знают? Может, туда сходить?

– Давай сходим, – согласился Толян и добавил без всякого перехода: – Сто грамм хочешь?

– Хочу.

Но идти нам никуда не пришлось. Не знаю, как обстояло дело в батальоне, но в нашем подъезде, оказывается, знали все. Правда, не больше нашего.

Уже через полчаса в Толиковой кухне, привлеченный запахом ста грамм, образовался прапорщик с третьего этажа с банкой самогонки, майор из двадцать первой квартиры с женой и дивизионный начвещ из соседнего подъезда. Все знали, что с Юркой что-то случилось, но что именно – каждый выдвигал свою версию. Практичный начвещ предположил, что Юрка, побабахав для виду несколько снарядов поплоше, поехал в Китай продавать остальные. Жена майора из двадцать первой квартиры вспоминала все известные ей похоронные обряды, приметы и традиции и пыталась продиктовать мне меню для поминок. Прапорщик с третьего этажа подсчитывал, какую компенсацию получит Валентина в связи с потерей кормильца.

– Погодите, – просветлел вдруг Толик. – Шабров же не сказал, что он погиб! То есть он не был уверен. Может, он в госпитале?

– Точно! – воскликнул начвещ. – Пшли…

– Во! – обрадовался прапорщик. – Вперед! Щас я только еще за одной сбегаю.

– А мне не в чем идти, – расстроился Толян, – что не сгорело, то промокло.

– Толик, я дам тебе одеяло, – от чистой души пообещала я.

– Правильно! – поддержал начвещ. – Сегодня обойдешься одеялом, а завтра я тебе три шинели дам. На Хорошевского пока можно одну-две оформить.

– Валяй, тащи одеяло!

С небывалым энтузиазмом вся наша компания засобиралась в госпиталь. Нас не остановило даже то, что время давно перевалило за полночь, и что госпиталь находился в Безречной, в тринадцати километрах от нашей станции. И мы туда пошли бы.

Но не успела я вскочить, чтобы бежать в свою квартиру за одеялом для Толяна, в коридоре послышался какой-то шум, и в дверях кухни возник Хорошевский, черный и блестящий, как злобный мавр. И, судя по глазам, дьявольски голодный.

Жена майора на полуслове оборвала свой рассказ о том, как положено обряжать покойников. Сам майор несколько раз часто поморгал и сказал:

– Не понял… – в его голосе сквозило явное разочарование от того, что кто-то испортил нам такой дивный вечер.

Прапорщик перекрестился и поспешно спрятал банку с самогоном за занавеску.

Юрка обвел нашу компанию недобрым взглядом и мгновенно сориентировался в обстановке:

– Все сожрали?

– Нет, полбутылки еще осталось, – прошептала я.

– Ясно… Ванну хоть приготовили?

Прочитав ответ на наших лицах, Юрка рассердился.

– Ну я же просил! Пьете тут… А человек приходит грязный, как собака, и что ему делать?

– Юр, а Юр. – Толян попытался все объяснить, – мы тут… ты… разминирование… Шабров… «не волнуйтесь»… в госпиталь, короче…

– Какое, на хрен, разминирование?! Вы что, с ума все посходили? Я уголь разгружал!

Юрка долго еще бушевал, рассеивая по квартире облака угольной пыли.

– Как идиот! Целый вагон! Один! С тремя бойцами!

Толян сидел, испуганно вжавшись в стену:

– Юр, но ты же сам сказал…

– Ну говорил, говорил, что я поеду, потому что Малахов болеет. А он вышел сегодня. Он и поехал. А я… Как идиот! Один! Целый вагон! А Шаброва попросил зайти, сказать, что задерживаюсь, и чтобы про ванну не забыли. А вы… Вот как я теперь спать буду? А?

Юрка хлопнул себя по бокам, и в кухне на несколько минут потемнело.

К счастью для нас, сердиться всерьез Хорошевский не умел. Узнав о странном визите Шаброва, он рассмеялся, и по его черному лицу разбежались белые трещинки.

– Ладно, черт с вами. Ленка, я тогда свою постель к тебе в машинку принесу стирать. Наливайте.

Разошлись мы уже под утро.

Вновь я встретилась со своими друзьями за ужином на следующий день. От Юркиного оптимизма не осталось и следа. Намахавшись накануне лопатой, он заработал себе радикулит, насморк и потерял меховую рукавицу. Кроме того, у него явно были какие-то неприятности на службе.

Мы с Толяном наперебой пересказывали Хорошевскому события предшествующего дня, пытаясь вызвать у него хотя бы подобие улыбки, но все было напрасно.

После того, как Толян в шестой раз рассказал о своем поединке с распределительным щитом, постепенно доведя силу удара до двух тысяч вольт, Юрка вздохнул и печально произнес:

– Лучше бы я и в самом деле умер.

Толик поперхнулся.

– Юр, ты чё? Ты чё несешь-то?

Юрка вздохнул еще печальнее.

– Да я уголь вывалил у нашей кочегарки. Дверь входную завалил. А там смена – два бойчишки… Комбат меня… – Юрка сделал красноречивый жест.

Толян заржал.

– Юр, да они тебе спасибо скажут! Там же тепло! А еду будете им в форточку просовывать.

– Ну да, – поддержала я. – А печки будете топить, и за зиму их потихоньку откопаете… Да что за зиму – за месяц управитесь!

– За зиму! – с горьким упреком воскликнул Хорошевский. – Уголь вааще был для штаба дивизии. Ванюшин звонил сегодня. Комбат меня опять… – Юрка повторил свой красноречивый жест и вздохнул так, будто хотел выдохнуть душу:

– Если б за зиму!! Завтра буду обратно загружать.