Текст книги "Босиком в Рай"

Автор книги: Максим Пыдык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Сначала он сложил руки на груди, потом ещё раз их переложил, потом полез здоровкаться, по пути чуть не уебался, запнувшись о рюкзак Кири, вытер нос тыльной стороной кулака, тут же засуетился. Лёшик даже койку ему уступил, ибо негоже обижать детей Божьих, таких наивных в своей вере. Короче, Кактус сел. И все собрались в кружок около него, как любопытные обезьянки вокруг диковинного зверя. Представление началось.

Сергей основательно полез в рюкзак, как дотошная домохозяйка лезет в свой сервант. Выложил на койку толстовку, бутылочку с водой, какой-то блокнот, носки с лисичками, сосиску, пачку Ролтона, ручку без колпачка, зашуршал пакетами, какими-то вещами, чуть не порвал зарядку от телефона, высыпал шестьдесят рублей мелочью. Парни сосредоточенно, с серьёзностью наблюдали за его действиями и, конечно же, за содержимым сумки – всем ведь интересно, что наполняет рюкзак этого уникального персонажа жизни. Тот же стянул свою замученную грязно-синюю шапку, скомкал её, запихал как попало поглубже в рюкзак. Ещё немного пошурудил там рукой – вынул кепку с косым козырьком. Надел. В общем, как мог, Кактус старался отгородиться от всеобщего внимания действием, чем ещё больше приковывал его. Наблюдая за новым попутчиком, Лёшик быстро развеселился. В его глазах забегал тот озорной огонёк, который был знаком Лёше с самого детства, и парень уже жаждал рассмотреть этого жука со всех сторон. Он очень быстро переключался между состояниями, а потому вся его ночная тоска вмиг улетучилась. Сергей же, хоть и суетил, но довольно невозмутимо продолжал обустраиваться. Лёша свесился обеими руками вниз и, легонько шлёпнув гостя по козырьку кепки, с любопытством спросил:

– У тебя клевая кепка, брат. Ты рэпер?

Кактус ответил с каким-то комичным запозданием:

– Ну да вообще-то! – в его голосе проскользнул нервный смешок, при этом он не переставал перекладывать вещи из рюкзака на кровать и обратно.

– А ты известный рэпер? – настойчиво, но осторожно осведомился Лёшик.

Кактус опять потянул с ответом, а потом, словно бы прыгая в пропасть, сбравировал:

– Я – Кактус Ряхо́вский, на мне кеды, не кроссовки!

Парни, позабывшие на время свои распри, начали было глумиться от смеха, но Лёшик почувствовал, что этот экземпляр чересчур хорош и заступился:

– Да тихо-тихо там! Это серьёзно! Кактус, – обратился он к Кактусу – Понимаешь ли, друг мой, дело в том, что я не так уж и молод, и повозка с посылкой последних грамзаписей давно миновала мои фавелы, а потому я не ведаю, какой рэп сейчас в моде, а кого благодать всеобщего признания вниманием обделила. Не сочти мои вопросы за попытку как-то оскорбить глубину айсберга твоей личности. Лады́?

– Что, не нравится жанр? – огорошил Серый своим карабкающимся по лестнице голосом-саранчой, и тем самым, этим плоским прямолинейным вопросом невпопад он свёл на нет красноречие Лёшика.

Как и всё мышление Кактуса, его диалоги были построены из коротких порций информации. Вот он их и выдавал, да ещё и с задержкой. Словно пистолет пенсионера, он сначала тупил, а потом из необходимости как-то среагировать, выстреливал очередь, как правило, бесполезную. А иногда и вовсе его клинило, и он пропускал ход. Ах да, стрелял он, понятное дело, холостыми.

– Видишь ли, – Алексей продолжил своё исследование – У меня нет с собой плеера и радиоприёмника тоже не нашлось. Я иногда в магазине или поезде слышу что-то. – почему-то он резко и внезапно прокричал остаток фразы, закатив глаза и покрутив пальцами у висков, как будто бы имитируя расстроенное радио, чем взбудоражил местную аудиторию, а потом как ни в чём ни бывало продолжил – Знаешь, мне вот эта песня нравилась в детстве: «Когда мы были молодыми, всё вокруг казалось юным, и мир не измерялся кучкой толстосумов». Знаешь такую?

Кактус подвис. Это как раз был тот случай, когда его заклинило.

– Не ты написал? Жалко, – вздохнул Лёшик – Я думал, ты.

Прошла, наверное, минута, может две, когда Кактус, очнувшись, протараторил.

– Я пишу песни, как на Западе.

– Это как? – вновь услышав картавый говор Кактуса, Лёшик неимоверно обрадовался.

Серёга достал поцарапанный плеер и протянул его собеседнику.

– Называется «Жизнь – это хастл»! – без лишних предисловий презентовал Серж.

Те две минуты, которые Лёша провел в наушниках, навсегда отбили у него любовь к западному рэпу в исполнении Кактуса. Когда же пытка закончилась, автор пояснил:

– Это «Вест Кост» – стиль западного побережья. Так Доктор Дре делает. Ну тут нужно жить этим, иначе не поймешь суть.

Лёшик потянул паузу, испытующе глядя на Кактуса, чем заставил того расплыться в неконтролируемой улыбке.

– Точно также Дрей делает? – с непоколебимой сосредоточенностью наконец уточнил Лёша.

– Ну он на английском, – внёс ясности Кактус.

– То есть вы с Дреем вдвоём продвигаете западное побережье?

Кактус застенчиво хихикнул:

– Ну в России, вот, ещё Чейз есть. Он тоже круто делает.

– Уважаешь его? – поинтересовался Лёха.

– Вот я бы ему краба даже дал! – заявил Кактус Ряховский.

– Ого! Это ты вообще сейчас! Прям стрекозой дал! – лицо Лёшика прониклось благоговейным трепетом – Я смотрю ты прям на серьёзке такой парень, Кактусян…

Лёша как мог скомкал последнее предложение и уткнулся лицом в подушку, дабы обуздать завладевший им смех. Киря и Святоша были менее скромны в своей раздолбайской весёлости и не стеснялись бурно гоготать по мере продвижения беседы.

После отходняка, когда раскрасневшиеся все трое сидели, вытирая слезы смеха, Лёша вернулся к своему новому безусловно другу. Тот завис в каком-то вакууме, и, казалось, происходящее даже не пыталось достучаться до его мозга. Вот он и тупил, как кот, залипнувший в одну точку реальности. Лёшик не понимал, то ли Кактус так круто держится, потому как убеждён в своей исключительности, то ли реально не понимает ни черта. Но чем дольше Лёша с ним общался, тем больше убеждался во втором.

- Лучик ты наш на тусклом небосводе заходящего солнца хип-хопа. – Лёша перегнулся и с любовью поцеловал Кактуса в маковку – Скажи, а куда же ты направляешься? Какие страны раскинули тебе навстречу свои объятия?

Тот словно собирался с духом, тянул время, а потом, как он это умел, кинулся в атаку:

- Я еду на лейбл «Блэйкста́»! Я решил, пришло моё время взять своё! Там тоже делают по-западному. Они увидят, что я, как Доктор Дре и примут меня в семью!

Видимо, это должно было возыметь всепоражающий эффект и заставить гогочущих чаек заткнуть клювы кляпом зависти. Лёшик же, ей Богу, не мог поверить, что всё это действительно происходит на самом деле и с увлечением включился в забавную игру:

– Ничёсе! Да там же девочки и слава…

Кактус заговорчески погудел с ухмылочкой и, коварно прищурившись, добавил:

– Угу, им понравится мой прибор.

– Большой дрын что ли? – напрямую спросил Лёшик, попутно успокаивая Святошу, который начал биться в истерике – Тихо! Это взрослый разговор сейчас!

Кактус самодовольно заулыбался, точно счастливый тюлень.

– У меня в жизни больше ста баб было!

Тут уже даже Лёшик не устоял и прыснул смехом. Успокоился. Продолжил, карабкаясь вниз к Серёге и кладя руку ему на плечо:

– Кактусян, уф, ты не обращай внимания, да? Это мы от зависти. Ты успешный, амбициозный самец, а мы что, так – семечки. – Лёша рассыпал горсть воображаемой шелухи по воздуху и издал что-то среднее между плевком и выдохом – Друг мой, а не будешь ли ты столь любезен и великодушен… – он помедлил, подыскивая слова, не подыскал и, короче, снова в лоб – Покажи дрын?

Нависло молчание. Никто не ожидал такого поворота сюжета. Пацаны замерли. Кактус же приосанился. Осмотрелся. Долго уговаривать его не пришлось. Степенно одёрнул куртку, которую он так и не снял. Потом встал. Налил себе водки. Опрокинул стакан.

– Ну что, готов? – серьезно спросил Лёшик, словно запуская космонавта на орбиту.

И, коротко кивнув, Кактус самоуверенно стянул штаны. Все застыли в теперь уже неподдельном изумлении. Хреновина у него и вправду была здоровая. Парни смотрели на этот агрегат, как на диво, а тот наслаждался минутой своей славы. Стоял, уперев руки в бока и разве что не скулил от счастья.

– Я теперь понял секрет твоего королевского спокойствия, – зачарованно проговорил Лёшик – Все мужики злятся и язвят, потому что у них червяк с мизинчик… А тут вот дрын так дрын!

Лёшик даже протянул палец, чтобы дотронуться здоровенных яиц, но Кактус смущенно, как девочка хихикая, убрал член и замолчал. Боец был безусловно принят в команду абсурда и нелепостей.

5. КИРИЛЛ БРЮХАНОВ ОБРЕТАЕТ ПОКОЙ

– Тёлочки любят большие деньги, – заверил Серёга теперь уже на правах самца – Вот работаешь ты директором на точке, получаешь 50 тэ рэ в месяц – этого вполне достаточно, чтобы вечером сходить в ресторан, потом снять тёлочку и поехать с ней в сауну.

– Да-а, – с сальным азартом включился Киря, эти-то двое были любителями похвастать похабными историями – Я вот, помню, пришла, знач, одна краля ко мне. Второкурсница…

Вермунд неодобрительно поглядывал на всё это дело со своей койки. Он осуждающе молчал, кривил губы, но вполуха слушал энтузиастов. Видно было, что ему это неприятно. Но не по складу натуры, а просто потому что богатства половых связей в его биографии не наблюдалось.

Из коридора донеслось дребезжание тележки. Увлечённые своими страстями бродяги любви, не обратили никакого внимания. А Лёшик с надеждой повернул голову и весь вытянулся в струнку, как радостная собачка, нетерпеливо переминающаяся с лапки на лапку в ожидании обожаемой хозяйки. Ему показалось, что там промелькнула тень той самой мечты, которая то и дело вспыхивала в его воображении в последние несколько дней. Он внимательно присмотрелся, хотя уже знал… Да. Это была она – его проводница. Не замечая устремлённого на себя, полного вожделения взгляда, она остановилась, сняла свою шапочку, распустила не очень длинные волосы до плеч. По-простому, без прихихесов обхватила резинку зубами и стала собирать их. Она накручивала хвост так плотно, так крепко натягивала его, не выпуская изо рта резинку, что Лёша весь облизывался. Наконец небрежный пучок был готов, но пара непослушных прядей всё равно выбивалась на волю, отчего та выглядела растрёпанной. Её шея привлекательно обнажилась, устремляя воображение Лёшика ниже до самой ямки меж ключиц, притягательно выглядывавших из-под пиджака её формы. И не было в полумраке этого поезда для Лёши женщины привлекательней.

Тут надо пояснить. С самого раннего возраста, ещё когда наш Лёша впервые увидел вокзал, а увидел он его, поверь, рано, он начал питать необузданное влечение к проводницам. У них по соседству жила тётя Люда, дородная такая тётя, с грудью шестого размера и бёдрами соответствующими. Она всегда добра была к Лёше и игриво весела. Ох уже ей и была посвящена ни одна фантазия взрослеющего Лёшика! Возможно, детское восхищение и стало благодатной почвой для роста его древа любви к представительницам этой безусловно прекрасной профессии.

Как заколдованный, Лёша послушно вышел из купе. Сейчас перед ним была мечта наяву. Рослая женщина лет тридцати восьми, прячущая усталость от жизни за недовольством всем. Грубоватые черты лица, широкие плечи, мужиковатая походка, объёмная грудь. Всё это выдавало в ней женщину одинокую, самостоятельную, но не независимую. Вынужденная самостоятельность ложится тяжким грузом на взгляд такой. Оседает непокладистым норовом. Ноги длинные, неподходящие ей – при таком росте им следовало бы быть чуть плотнее. Конечно же, без внимания, Лёша не мог оставить и эти её тёмные волосы, походя затянутые, чуть несвежие от многодневного пути. У неё была светлая северная кожа и тонкие губы. Из макияжа: только глаза подведены. Взгляд хоть и живой, но невыразительный, утомлённый однообразием жизней. Повидавшая историй, она редко удивлялась особенностям человеческой натуры. Голос уже загрубел и давно лишился роботизированных ноток фальшивого этикета. Казалось, что говорит она лениво, но это не из эгоизма, а потому что впечатлить её было нечем. Она не ограничивала себя в радостях жизни, могла и выпить, и выругаться, если надо. В своём естестве, нетронутом переизбытком искусственных средств из лощёной рекламы, в своей природе, незагубленной механической тупостью, без жалоб везя тележку по поезду, она была настоящим оазисом для Лёшика в гиблом театре абсурда. И чем менее женственно она выглядела, тем больше она притягивала его.

– Ай да цыпа, ай да свежий ручеёк посреди испепеляющей пустыни! Такая сочная ягодка и зреет без умелого садовода! – прогорланил он дерзко и весело с озорным одесским акцентом.

Проводница окинула наглеца оценивающим взглядом. Высокомерно бросила «Пф!» – мол, не для тебя ягодка, да и покатила тележку дальше. А Лёшику, если отказывать, то у него азарт просыпается. И глаз-то у него загорел, и щёки-то раскраснелись. Он и не думал отступать.

– Цыпа, ты шо, недотрога? Чем больше ты динамишь, тем больше меня манишь. – не унимался он, петушком скоча вокруг своей зазнобы.

Та не удержалась – хихикнула. Ну а Лёшику только дай повод. Уже во всю устраивал цирк: встал на колени перед тележкой, перегородив путь, и затараторил, закидал словами, но честно, искренне – всегда говорил, как есть:

– Малыха, молю! Не вкушать мне райских яблок на пару со святыми угодниками, если воспоминанием о поездке в этой бездушной машине, единственным достоинством, коей безусловно являешься ты, станет твой отказ, холодный, как холодно бывает бедному беспризорнику, просящему милостыни на площади! Так же и я прошу, – он, не вставая с колен, вскинул руки точно перед молитвой – Твой зад – это произведение, упустить которое карается судом, но не людским, а Божьим.

И тут она не могла сдержать смех и с нотой, очень похожей на смущение, не громко проговорила своим грубоватым голосом:

– Чё, правда, так зацепила?

Лёшик, словно собака, которая извелась уже вся от нетерпения, уставился на неё глазами снизу-вверх, полными мольбы и подобострастия, часто закивал. По лицу той пробежала обжигающая нотка, а в глазах заиграл выдающий её демонический огонёк:

– Ну пойдём, – она не стала томить.

Уже через пару минут счастливый Лёшик имел почти романтическое свидание со своей музой в тамбуре.

* * *

Умиротворённый Лёша возвращался в купе. Было уже далеко за полночь. После бурного знакомства с проводницей, они ещё минут сорок о чём-то говорили. О чём – это история умалчивает, ибо был то совершенно личный, интимный разговор двух душ, который значил для нашего путешественника не меньше, чем процесс наслаждения женщиной в физическом его воплощении. Неторопливой, задумчивой походкой, как разгильдяй с улицы, с которым тебе запрещала водиться мамка, он брёл по поезду, иногда посматривал в окно, словно бы что-то ему виделось в глубине этой тёмной массы леса, а потом яркий свет фонаря неожиданно выхватил его лицо: серое и уставшее от долгого пути (и речь совсем не о поездке в поезде). И этот крупный жёлтый круг света так ярко осветил фигуру Лёшика в полумраке, словно какой неведомый Бог местного масштаба посмотрел на него оттуда, из темноты. И Лёша посмотрел в ответ. И даже не прищурился. Его раскосые, как у азиата глаза, широко распахнулись, в отблеске этой мигнувшей реальности они казались жёлтыми. Живыми они были точно. Жизнь бурлила там за ними и наполняла всё, что внутри. И будто бы и Лёша увидел по ту сторону тяжёлого леса своего огромного незримого собеседника, в его расширившихся зрачках проблеснуло удивление, светлая бровь приподнялась вверх, словно он сам сфокусировал своё внимание на себе, словно это он сам себя из того леса разглядывал, и момент растянулся. А потом резко оборвался. И снова леса, провода, да непроглядное небо понеслись по кадрам его плёнки. Лёшик особо не заморачивался. Поймал какое-то ощущение, запомнил его, опустил голову, засунул руки в карманы, да и побрёл себе дальше. Зашёл в купе. Негромко.

Прямо у окна сидел Кирилл. Молчаливый, непривычно строгий, совсем уже без той неприятной отталкивающей похоти и чванливости на лице. Он так уже давно сидел, у него опять было то состояние «просыпания» от сна пожизненного. И потому он был в своей исходной форме сейчас. Спокойно повернулся к Лёшику и тот заметил, что кожа-то у него белоснежная, прыщи совсем куда-то делись и даже исхудал он. Это уже был совсем не тот противный Киря, мерзко жрущий адскую колбасу. Это был потерянный, испуганный, загнанный в угол человек, который совсем не знал своего направления, не знал, как ему быть с собой. Его ничто не вело, в отличие от Лёшика. Вот и сидел он как на привязи, и забивался в шумное молчание поезда, и вздрагивал от яркого света фонарей, которой обличал его настоящую глубокую растерянность перед самим собой. Зачатки паранойи и шизофрении уже начали плотно пускать свои ростки в его сознании – это и было побочным эффектом того самого социума, того правового общества, которое претендует на всезнание, да вот только решить такие «дисфункции» не в состоянии. Суд не вернул семьям убитых Кириллом покой, суд не искоренил подобное в головах, суд не только не исправил Кирилла, но и усугубил его. Суд отштамповал ещё одного испуганного, озлобленного человека на грани сумасшествия. Вот как всё кончалось в таком обществе, из которого Лёшик благорассудительно сбежал, чем сберёг тот самый «глубинный айсберг своей личности» от изъянов примитивной, узколобой, недальновидной, зашоренной, нефункциональной Системы легитимного общества, которое производит людей оцифрованных, сломленных, обречённых, которая сминает суть индивидуальности и производит роботов-рабов, неспособных мыслить незатуманенно, способных перегорать контрастами от вседозволенности до полнейшего самоуничтожения, ярким примером чего и стал Кирилл.

Завидев, что его попутчик не спит, Лёшик поплотней закрыл дверь и опёршись о неё спиной посмотрел на Кирилла. По-дружески, по-человечески. Ни как «высокий господин», протягивающий руку снисхождения «провинившемуся», на равных. Как человек с человеком. Давно так к Кире уже не относились и, видно, почувствовал он это. Он даже просиял, выйдя из мертвецки бледного ступора – тепло растеклось по всей его душе, словно кто погладил её.

– Сколько ты уже в пути? – просто спросил Лёша.

– Год где-то, я думаю. – отозвался Кирилл, не найдя поводов и дальше отсиживаться в своём панцире.

– Куда бежишь? – всё также незамысловато продолжил тот.

Кирилл помедлил с ответом.

– Я всегда в этом поезде – номер 081Ч. Выхожу на разных станциях, жду его возвращения, меняю вагон. Для меня он вроде как родным стал. Это единственное, что у меня постоянного есть. Дом отняли, отца, жизнь прежнюю… Что было… я даже и не помню какого это, когда хорошо всё. Когда без тревоги, без паники. Как это просто жить? Лёха, хоть ты расскажи мне, а как там? Где жизнь, напомни? – он просяще посмотрел Лёшику в глаза, но продолжил сам – Иногда я напоминаю себе. Знаешь, хожу по провинциальным городкам. Гуляю, жду, пока вернётся мой поезд. Там-то не слышали про мой грех, там я могу передохнуть. Там они ко мне не приходят, понимаешь? Там им меня не достать, там и машин-то – раз, два, да обчёлся. И люди простые, как я. Без этих осуждающих взглядов. Я себя там вспоминаю, я же когда-то таким и был, это потом всё наперекосяк пошло, и я превратился… В то, что превратился. А когда я в вагоне один остаюсь, они меня всегда находят. Всегда. Они боятся вас, других живых. Посиди со мной, а? С тобой не придут. – безутешно и спутанно завершил Кирилл.

– Ты взял много денег? – внезапно поинтересовался Лёша.

Кирилл алчно было глянул на него, но тот с укоризной пресёк его взгляд, мол не о том речь.

– Да. У бати спёр. Осталось тыщ триста, я редко пересчитываю.

– Что ты будешь делать, когда они закончатся? – Лёша подвёл к тому, к чему и собирался.

– Не знаю, – казалось Кирилла это не сильно заботило – Просто выйду с поезда.

Он задумался на мгновение, и его словно бы поразила мысль:

– Кактус смешной. Смешной, но, с-ка, классный. – он поводил расфокусированным взглядом в пустоте – Всё потому что у него мечта есть. Да, мечта – это ориентир. – убеждал он себя – Если бы только у меня была мечта, я бы тоже знал, куда идти. А так, эх… Всю жизнь дурным я был. По началу только чё-то, как-то там, а потом сколько себя помню… Непутёвый какой-то я у бати вышел, правильно мамка бросила нас. Не́че об меня мараться. Вишь, и не коснулся её позор. Видно, судьба у меня такая – сгинуть.

Лёшик опустил глаза в пол. Потом серьёзно так сказал:

– Тебе к людям надо, Кирилл. Надо искупить то, что ты сделал, но не ради суда людей. Ради своего собственного суда. Понимаешь? Может, те девчонки сами виноваты, может, ты виноват. Не узнать. Но ты найдешь покой, если выведешь душ к свету. И ты можешь это, Кир, можешь. Тебе нужно обрести баланс. Просто разреши себе прощение, это важно. Найди силы не ставить на себе крест, а вытянуть себя из болота, иначе потонешь! И вот это страшно, Киря, понимаешь? Тогда будет страшно. Сейчас ещё нет, но если утонешь – всё! То, что ты в себе не любишь – это не ты. Это шелуха налипла. Но ты-то, ТЫ – который под ней, и ты помнишь это. Живя виной, ты загубишь. Найди мужество, да что там, просто отступи от жизни по книжке их осуждения. Сам себе суд – ты. И ты можешь выйти к свету, можешь сократить эту боль, что огнём жжёт тебе душу. Попытайся помочь людям. У тебя есть деньги. В городках – это большая сумма. Открой центр помощи. Да кому угодно, хоть кошкам, хоть людям. Пускай приходят с самыми нереальными проблемами, а ты и обрати их горе в счастье. Сможешь? Тогда и узел твой распутается, и покой будет.

– К свету, – Кирилл воодушевлённо ухватился за это слово, и искренне обрадовался – Да, точно. А я теперь всё знаю. Теперь-то я всё сделаю правильно. Наконец-то, хоть раз в жизни, я всё сделаю, как надо. Ничё не запорю и не изговняю. – он даже не посмотрел на Лёшика, всё твердил, как заведённый «сделаю, сделаю, как надо».

И, наверное, впервые за всё последнее время его лицо просияло чем-то светлым и чистым. Он даже заулыбался. Ещё некоторое время посмотрел в ночь за окном, бросил взгляд на звезду. Будто символ какой в этот миг посреди беспроглядно чёрного ранее неба отыскал. И этот, казалось бы, толстокожий непробиваемый кабан, углядел её, словно бы прижал к своей ранимой на самом деле душе и, наконец, счастливый уснул. Лёшик полез наверх.

6. В ПУТЬ ЗА ЧЁРНЫМ МЕДВЕДЕМ

Начался день. Солнечный. Холодный. Тревожный. Кактус накинул две куртки. Сидел в них и жался, как мёртвый ребёнок. Святоша всё пил свой горячий чай, уже пятую кружку («куда только лезет», заметил про себя Лёшик) и читал что-то внимательно. Кирилла никто не видел с утра. Вещей его тоже не было. Все решили, что он сошёл ночью. Ближе к полудню Святоша тоже стал паковаться. Он выходил на следующей станции.

Когда поезд начал сбавлять ход, Вермунд встал. Как следует расправил своё пальто революционера. С дотошностью застегнул каждую пуговицу. Досконально проверил каждый карман, пересчитал ключи на медном кольце, приложил руку к груди – кошелёк во внутреннем кармане нащупал, успокоился. Ещё раз прошёлся тряпочкой по своему саквояжу. Застегнул его, как точку поставил в главе какой-то и гордо вскинул голову. Котелок держал в руках. Вот он, весь был упакован в саквояж уверенности, которую он придумал себе сам. Напоследок окинул вагон беглым взглядом, собираясь что-то сказать.

– Это была безусловно поучительная поездка, бесценнейшая с точки зрения эмпирического. – как всегда высокопарно и жеманно завёл он, задумчиво растворив взгляд в окне – Я определенно открыл для себя новые грани собственной психо-эмоциональной сферы и узнал на практике, каково это, когда один омерзительный поступок влечёт за собой последствия, отравляющие всё дальнейшее существование чел… индивида. – поправился он, запнувшись – Теперь я совершенно точно знаю, что я могу, – он снова запнулся – Направлять души на Божий путь.

Вермунд сделал последний глоток чая. Поставил кружку. Решительно.

– Я многое вынес из этой поездки. – всё, точка, направился к выходу.

– А мы-то вынесли тебя кое-как. – пробормотал Лёшик откуда-то из-под одеяла, ему было тоже неуютно в необъяснимо пугающем холоде этого утра.

Святоша метнул в него деланно непонимающий взгляд.

– Если бы ни Кактус, говорю, – отмазался Лёшик – И не водка. – тут же добавил он.

Вермунд принципиально не жал руки. Он вышел. Гордый. Несломленный. Убеждённый в своей позиции.

– Я рад, что его здесь нет. – бросил он напоследок, уже в дверях.

Прошло минуты две. Лёшик вышел в тамбур. Заметил у соседнего окна своего знакомого гитариста. Так серьёзно, внимательно посмотрел на него, будто должно было произойти что-то. Тот методично настраивал струны и негромко наигрывал какую-то незамысловатую мелодию. Махнул ему.

Лёшик кивнул в ответ, отвернулся. Опёрся о поручень и стал рассматривать лес, небо, ЛЭП. Торопливо, бегло. Скакал лучиком внимания от дерева к вышке, от вышки к облаку, не в состоянии сосредоточиться на чём-то конкретном. Пытался собраться с мыслями, но не мог. Он не понимал их. Не понимал этих людей-имитаторов. Святошу, который хотел вести к Богу, убивая несогласных. Ему было жаль Кирилла, потому что он не вырвется из клетки своего поступка и останется безликим застрявшим призраком. При этой мысли Лёшик даже встрепенулся, почему он назвал его призраком? Поезд прибывал на станцию. День был заполнен ласковым ярким солнцем.

Наконец массивное, грузное, многотонное тело грохочущей и пышущей машины замедлило ход. Поезд поднапрягся, выдохнул, тяжело замер и отворил двери. Люди высыпали на перрон, как цыплята из загона и Лёшик вместе с ними. Шумный, галдящий разношёрстный народ, полный сиюминутных радостей, неловких наблюдений, поверхностных замечаний и повседневных огорчений. На время обилие человеческого существа смешалось воедино, чтобы потом расщепиться на составляющие по автобусам, такси или попуткам. Лёшик любил быть в толпе. Любил смотреть в лица. Любил слушать разговоры. Но, если что упало, рассеянных зевак он не жалел. Только пожилых. И то не всех.

Не отставая от общего течения расплескавшихся по вокзалу человечков, Лёшик шнырял то тут, то там ловко и умело – опыт как ни как. Смотрел на тучных тётенек, торгующих пирожками, и был не прочь стащить один, что он и сделал, незаметно утянув пирог с мясом. Наконец, прохвост вынырнул из океана человеческой материи и встал около стены, жадно уплетая свою сдобную добычу, да поглядывая на всё это дело со стороны краем глаза, как бродячий кот.

Так прошло минут пятнадцать. Поезд всё не трогался. Лёшик решил ещё поразмяться и повторно проинспектировал вокзал на предмет не упало ли где чего. Насобирал какой-то мелочи, да пару сигарет. На лавке подобрал целое яблоко и кусок сыру. Пролетело ещё десять минут, а поезд по-прежнему стоял. Присмотревшись, Лёша увидел, что на перроне уже стала собираться толпа. Их не пускали. Задерживали отправку. Что-то явно было не так. Лёшик приблизился, чтобы узнать, в чём же дело.

В общем, народ судачил, что там в вагоне кто-то повесился. То ли кого-то убили. То ли давно там уже мертвец катается, нашли которого только сейчас, когда запах пошёл. Как бы то ни было, Лёшик сообразил, что произошло зло. Смекнув, что среди зевак нечего толком ловить, он обошёл поезд с другой стороны, где уже совсем никого не было и ловко запрыгнул в крайний вагон. Оказавшись внутри длинного, как туловище змеи, коридора он увидел Ленку – ну проводницу свою. Она шла навстречу быстрым шагом и прикрывала рот рукой. Молчаливая. Сдержанная. Слёз не было, но на лице неприязнь. Схватила Лёшика за плечо. Вывела за вагон. Нагнулась и крепко положила его руку себе на бедро, настояла взять её грубо. Лёша не противился. Он всегда был не прочь помочь даме в затруднительном положении. Сняв напряжение, Ленка закурила. Перевела дух. Выпустила облако дыма и сказала:

– Этот, который с тобой ехал. Иди посмотри. В туалете там. Если кровь не пугает.

Лёшик уже с утра предчувствовал что-то подобное, потому знал, что его ждёт и кто. Он зашёл в поезд ещё раз. Длинный тоннель наплывал медленно, проглатывал его постепенно. Продвигал его глубже по своему тускло освещённому пищеводу. Двери в каждом купе были открыты. Пустые коробки для перевозки человеческих душ стояли голые и никому теперь уже ненужные. Выставленные как показ, что с ними теперь ещё делать-то? Все окна тоже пораскрыты, отчего в вагоне стояла влажная свежесть. Неприятный сквозняк бродил по вагонам. Словно после шумного банкета жизни весь зал опустел, гости разошлись, и теперь остались только декорации, напоминавшие о прошлом отрывками: то чьей-то забытой кружкой, то не застёгнутым чемоданом, то упавшей на пол кепкой. Всё молчало. Всё тянулось медленно.

Мимо Лёшика опрометью пролетел молодой машинист со словами «Нужен же врач!», а за ним рассудительно вышагивал опытный, старый напарник.

– Так, а не поможешь уже ж. – как-то беспомощно и в то же время растерянно он разводил своими крупными волосатыми руками снова и снова, как будто программа сбилась, и он теперь выполнял одно и то же действие, засевшее в мозгу.

Полный, усатый такой, он мимоходом глянул на Лёшика, да ничего не сказал. Парочка пропала где-то снаружи, нарушив молчание реальности всплеском эмоции, и снова створки её схлопнулись, будто и здесь эти двое были, но за ширмой основного действия.

* * *

Лёшик стоит у выломанной двери туалета. Разит дико. Да что там разит, воняет нереально. Что-то затхлое, разлагающееся смешалось с запахом потного тела, плюс несёт испражнениями, дешёвой хлоркой и привкус железа в воздухе. Стены заляпаны каким-то говном. Удручающе тусклый свет, болезненно-жёлтый, на глаза давит. По полу вязко растекается чья-то блевотина, внося лепту во всеобщий отврат. Крови немного. Две аккуратные струйки впадают в лужу рвотины. Лёшик и так знает всё. Наконец открывает глаза. Да, перед ним Киря. Его безжизненное лицо не выражает ничего. Пустая, отяжелевшая оболочка. Обмяк на унитазе со вскрытыми венами, язык высунут, зрачки закатились. Так и помер в обосранном толчке поезда, посреди грязи и вони. Выход безвольный – выбор тех, чей разум не обрёл основу. Результат расхваленной, разрекламированной, переоценённой, впаренной идеи всеобщей безопасности. Результат трудов психологов и пропаганды бесполезных СМИ. Вот она, призванная якобы защищать граждан, усиливать дух и благотворно формировать умы, цивильная Система во всём её представлении. Вот он, тот самый человек Системы, полностью ей промытый, от мозга до сердца и каждого нейрона, а теперь ещё и вылитый на пол.