Текст книги "Босиком в Рай"

Автор книги: Максим Пыдык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Я приглашаю Вас в путешествие! Совершите прогулку по прекрасным полям Жизни, которые раскинулись на множество измерений вокруг. Загляните в потайные комнаты реальности. Кто знает, что разглядите Вы? Блеск Тщеславия, изящество Баланса или праздник Любви? Ответ зависит от ракурса, под которым Вы смотрите. Хотя…

А когда Вы вернётесь, возможно, Вы пожелаете изменить свойство своего Выбора.

Когда в свои пять – шесть лет все мальчики открывали радости игр в супергероев и смотрели мультики по СТС, Лёшик впервые попробовал понюхать пакетик с краской. И так ему это дело понравилось, что стало оно спасением всей его жизни. И даже, когда Лёшик познакомился с клеем, тот не смог затмить его беспредельную преданность. Правда, чуть постарше, Лёшик на несколько месяцев изменил своей любви, сперва увлёкшись различными сортами трав, а потом спутавшись с феном и даже насваем, но всё же он вернулся к верно ждущему его «радужному» химикату.

В детстве, когда Лёшику не давала уснуть бухая компания отчима, бедолага убегал на стройку, где мог часами неподвижно смотреть на луну, потягивая носом краску из пакетика. Никто не знал, о чём тогда думал этот упоротый малыш, возможно, и он сам.

Когда все мальчики благоговейно замирали при виде взрослых и робко бормотали себе под нос «драстуйте», Лёшик поливал их звонким и радостным матом. У него даже была любимая тётенька – мамка Димки Чёрного. Бесёнок всегда поджидал её после работы и встречал из-за угла дома прекрасными эпитетами, метафорами да сравнениями.

Когда все дети поступили в школу, у Лёшика начались первые поллюции, и через полгода, всё на той же на стройке он узнал, что такое пьяный секс с общедоступной четырнадцатилетней.

Взрослел Лёшик быстро. Точнее сказать, что он сразу и родился взрослым. Осознанный живой взгляд, отмеченный каким-то озорством и чертовщинкой. Он как будто бы смотрел на «важный» мир и готов был вот-вот рассмеяться его серьёзности. В тоже время в глубине покоились грусть и тоска, присущие дворовым или детдомовским. Но тоска тоске рознь! И у Лёшика она была не безысходной – его тоска была застывшая, как лёд по осени, когда впереди зима, и ты съёживаешься, потому что ещё полгода жести, но всё равно ты знаешь, что, рано или поздно, наступит же долгожданное тепло. Вот и Лёшик знал. С самого детства знал. А потому верил, что стужа затихнет, и жизнь вынесет его приятным течением в уютный залив, встретит шершавым сухим песком, а потом и вовсе выведет за ручку в какой-то другой ласковый мир. Он уже родился с этим. И никакая Библия, никакой интернет, никакая хитрая теория не смогли бы сбить его с пути. И именно по этой весомой для себя причине Лёшик никогда не сидел за партой. Как-то, хер его знает, как он научился писать. И читать тоже научился. Не гимназист Лермонтовской академии, конечно, но достаточно для того, чтобы сочинять рэп в конце девяностых.

Характер у Лёшика был задиры, по малолетке показушника. Вот однажды, было ему лет шесть – семь, нашёл он нормальную палку, человеческую такую палку. Ей Богу, грех такую не взять. С ней и тварей из преисподней уничтожить можно и врагов нации, и кого угодно вообще. Короче, оружие универсальное, адаптивное и неуязвимое при условии, что у тебя работает воображение, конечно. И, уж не сомневайся, у Лёшика-то оно било фонтаном. Молодой Ланселот, он так и набросился на трёхглавую, дышащую гневом и пламенем, бестию. А какая у той была чешуя! О, такую чешую не сокрушил бы и сам Артур, хоть даже и заговори его меч Мерлин трижды! Лёшика было не остановить. Несмотря на хищный, жадный до пиршества человеческой плотью оскал извилистой гидры, он ловко парировал все её выпады. Проворный, полный сил и здоровой ярости, Лёша оставался непобедим ровно до тех пор, пока какая-то обрюзгшая старая гнида не заверещала на всю дорогу:

– По голове себе постучи, малолетний вандал! Для тебя что ль де́ревца-то садили? Понаражають дегенератов!

Но и Лёша был не промах. Жадно кромсая на куски пышный куст какого-то непонятного растения, он даже не отрывался на жаждущую внимания хромую бакланку. Прокричал между делом:

– Пошла в пизду, лысая морковка!

– Да как ты смеешь, недоносок! Ишь ты! – возмущенно раскраснелась та – Мал ещё перечить. Всё твоей матери-то, паршивец, расскажу. Уж она-то отлупит тебя.

– Ага, давай, – огрызнулся тот, увлеченно впившийся в своё дело – Заодно напомнишь ей, как меня зовут!

Никто не знал, откуда появился Лёшик. Болтали, что его выносила Райка – алкашка, которую все подряд трахали в подвале. Но так как Райка давно уехала, спилась, умерла или просто пропала без вести, то она не могла опровергнуть или подтвердить слухи. Из них же следовало, что Лёшика подобрал другой местный пропойца и бывший зэк по совместительству – Сипатый, которому нужен был мальчик на побегушках. Старожилы района говаривали, что Сипатый принёс Лёшика из какой-то подворотни, где его не то выбросили, не то потеряли. Короче, мутная история. Впрочем, сам Сипатый теорию эту поддерживал.

Лёшик же, как только научился говорить (а научился он рано и нередко нёс, что ни попадя), каждую неделю придумывал себе новую маму и новую историю разлуки с ней. Всех это невероятно веселило, и каждую неделю они обращались к нему за очередной сказкой. Самой распространенной была та, в которой его крадут цыгане и отдают в рабство на каменоломню.

А когда парни поступили в пятый класс и начинали познавать рамсы, Лёшик зацепился за ручку поезда и умчался на Сахалин.

Так говорили. Хотя многое говорили. Были версии, что сгинул Лёшик не пойми, где. И что скололся, и снюхался. Конечно, сочиняли и совсем уж небылицы – Сипатый его якобы расчленил по синьке и скормил собакам в подвале. Ну а когда Сипатый помер, и квартиру его осматривал местный участковый, сердобольные соседки, у которых «вот, знаете, душа не на месте», заламывая руки, причитая да охая, убедили того слазить – посмотреть. Но, кроме испуганной дворняжки с выводком щенков у сиськи, участковый ничего не нашел. В итоге, плюнул, матюгнулся в сердцах, да и забыли вскоре про Лёшика, как и про всех персонажей уличных сказок, о которых лишь изредка вспоминают под пьяную лавочку.

А уехал Лёша правда. Почему-то он называл это на Сахалин. Хотя никакой там был ни Сахалин. Просто загрызло его. Сам посуди, познавший суть взрослых уже с малолетства, думаешь, особо он хотел лезть в их ёбнутый мир? Его не заинтересовала ни система инфантильных навыков, ни лихорадка успеха, равно как и злоба мирового масштаба. Он беззаботно бежал своими босыми пяточками по зелёной травке и от души веселился. Когда веселиться стало уже не прикольно, последовал он зову души.

Вот и соскочил Лёша в свои десять не со ступеньки подъезда в новое плаванье жизни под названием «средняя школа», а со ступеньки поезда в какую-то глухую деревню. Шёл он до неё не то лесами, не то полями и ночевал там же. Подспудно и с краски соскочил. Ну а как вышел, так и почесал затылок, типа «Гдейта я…». Он стоял на горбатой холке у леса, а его с подозрением рассматривали несколько покосившихся домиков угрюмого вида. Все изрешечены утренними лучами, ёжатся да в туман зябко кутаются. Прохладно так было. Неудивительно, деревня-то на берегу озера стояла или болота, кажется. Уже и не вспомнишь.

И кто теперь скажет, что обрёл там Лёша… Дело-то давнее. Ходили слухи про ту местность, мол, шаманы в ней водятся да бабки древние, которые принцип Силы ведают. А поскольку жили они в мире своём обособленном, далёком от клубка города, то и Лёшику вложили понятия иные. Не знаю уж, как приняли его – народ суровый – но, видно, по нраву им пришлось бегство молодого из театра цивилизации, равно как и умение протянуть в лесу. А, может, разглядели в нём дух какой. Кто их, из того мира-то, разберёт.

Как бы там ни было, до шестнадцати растил Лёшу местный дед. Не старый, но дед. Натаскивал по обычаям племени, нутро закалял и не копьё держать учил, а чуять зверя, чуять дух, чуять себя. Как волк волчонка учил. Сопли не утирал, но и в зубы к зверю не пускал. А когда оба поняли, что Лёше пора продолжить странствие, парень покинул деревню. Вышел в конце весны, кажется, да и побрёл по полям своими, как и прежде босыми пяточками по травке мира. Кофту только накинул сверху, серую, всю в катышках и с глубоким горлом. Подарок от наставника, да и просто, чтобы не замёрз первое время. Расстались со смиренным спокойствием. Как и надо так. Племя отпустило Лёшика в большой мир. Закасал он рукава и в путь. Лишь ему ве́домый.

Где скитался Лёшик после – одному Богу известно. Что искал – одной душе его. Хаживал звериными тропами. Посещал другие деревни. Жил отшельником. Проникал в пещеры да ущелья неизвестные городам. Словно от какого недуга, дух гнетущего, пытался излечиться он приятной свежестью этого мира. Как мудрый ребёнок, ещё не проштампованный зашоренным Я-восприятием реальности, он ощущал в себе что-то ненужное, что ему требовалось вывести. Вот и мыкался по земле, вот и искал покоя. Лечил себя от грязи прежних воплощений, видать. Беззаботно ему было в прохладной сени нашего мира. Тихо.

Так прошло отрочество Лёшика. А вместе с ним и одиночество. И отшельничество тоже. Почти десятилетие ему понадобилось, чтобы наполнить дух.

И вот, в возрасте двадцати пяти лет вышел повзрослевший Лёшик в мир. Как-то утром его фигура показалась среди влажных лоскутов тумана. Постепенно. Всего на пару сантиметров выше среднего роста. Широкая кофта поверх простой бесцветной рубашки, да и всё. В неё же он кутал свои длинные худощавые руки. Босые пятки с наслаждением касались по-утреннему прохладной травы. Искристые росинки приятно остужали его, загрубевшие стопы. Шёл легонько покачиваясь, точно пьяный. Словно тяжесть городов, раскинувшаяся на много километров вокруг, уже прикоснулась к Лёше, а тот ещё и не успел к ней привыкнуть. Это как подружиться с гравитацией, впервые ощутив её незримое присутствие. Но ты этого уже не помнишь. В тумане лица было не разобрать. Лишь немного, совсем чуть-чуть, раскосые глаза видны, да губы тонкие, сухие. И, кажется, скулы отчётливые такие. Просто человек. Просто где-то в мире.

Восход небрежно обозначенного лета встретил молодого Лёшика без суеты. По ту сторону тумана проглядывались очертания небольшого подмосковного городка. Лёша не знал ему названия. Свежий, раскинувшейся по поляне простор так захватил его дух, что Лёшик просто шёл. Не куда-то. Шёл и шёл. Впитывал эту чистую влагу росы да лёгкого дождика. Впереди лежала пока ещё не обрисованная реальность. Именно в неё, в неопределённость, Лёшик и направлялся, чтобы наполнить свой мир ясностью. Он знал это.

Он просто шёл.

СЫН БОГА.

ДИТЯ МИРА

1. ЛЁШИК ВЪЕЗЖАЕТ В СИСТЕМУ

Лёшик как-то настороженно просунул голову в купе. Осмотрелся. Вдумчиво. Внимательно задерживая взгляд на каждой полке вагона. В дальнем углу, у окна, он заметил парня. Лет двадцать восемь на вид.

– Здорово-были! – бросил Лёшик быстро.

– Зёма, чё подвис? – отозвался тот и махнул, мол, заходи.

Ну Лёша и втиснулся. Ещё раз осмотрелся, не идёт ли, кто за ним. И, успокоившись, уселся на кровати. Парень обтёр жирные ладони о жилет и протянул руку:

– Киря!

Лёшик назвал своё имя. Теперь он мог внимательно рассмотреть попутчика.

Среднего роста. Пухлый. Лицо белое, рыхлое. Глаза бесцветные. Серые. Мутные. Внутри – дерзость, злоба, самомнение. Губы – кривая ухмылка. Блестят от жира. Сидит с видом, что он самый-самый, во всём разбирается, а вокруг недоумки. Такие обычно ехидничают в очереди у банкомата, если старушка путается в кнопках. Волосы светлые. Солома. Обросшие. Бороды нет. Видимо, не растёт. Морда красная от прыщей. С оттенком пренебрежения. На голове классическая бейсболка – чёрная. На теле футболка с жилеткой, тоже чёрной. Низ – бесформенные штаны Adidas и непонятного вида кроссовки. Жрёт колбасу. На груди крошки батона. Гостя воспринял спокойно и без удивления. С интересом, но без любопытства. Ошарашенный какой-то, как выпал в мир из кармана реальности. Будто дали ему по башке событием, и он теперь ходит искорёженный, с глазами навыкат и такими же эмоциями, словно они от этого самого удара повылазили наружу, а он не смог их запихать внутрь. Вот ошарашенным он всё ходит, смотрит по сторонам, одновременно пытаясь понять, что теперь со всем этим делать, и не подать виду, что у него всё повылазило. Да только не получалось у него. И страдает где-то внутри, но страдать-то толком не умеет и, короче, нелепую лыбу тянет, не зная, как реагировать. Это как, когда ты пошёл пилить дрова, взял бензопилу и случайно себя по животу полоснул – кишки вылезли, тебе и больно, и ты такой и боишься, и жив вроде, и вообще не знаешь, что происходит. Вот и он так же. Только он вдобавок ещё пытался кишки в ладони собрать и внутрь их запихать. В живот. И ещё делал вид, что так и надо. Странный человек это был. Ну реально странный. Ржёт, как быдло, замашки свойственные контингенту людей, ставящих своего эго превыше, да вот только словно сбой эта программа дала, и он всё отыгрывает её по привычке, потому что не знает, как надо иначе. Но изредка, когда один на один с собой смотрел в окно поезда или просто тоска по ночам грызла, вспоминал, что можно же по-другому, и он задумывался. Но ответа не находил и постепенно снова засыпал в привычке. И так оно и шло, то проснётся, зачуяв что-то живое, то снова уснёт, забыв тень себя. Как раз из одного из таких состояний, когда он был потерянно удивлён, Лёша и вырвал его. А как увидел тот привычные очертания сценария, так и снова задремал под колыбельную реальности. И снова всё оценивал, всё обвешивал ярлыками, всё комментировал. На каждый аспект жизни у него есть мнение, заимствованное из какого-нибудь болота гнилого – ну там, ВК или телека. Всё, что под него попадает – правильное. Всё, что вне фильтра – мракобесие. Внутри – ничего по сути. На лице – высокомерие. Высокомерие всегда признак душевной пустоты.

– Чё в сухую?

Зачинающе спросил Лёшик. Кирилл понимающе ощерился.

– О, наш человечек! А у тебя есть? Ты ж налегке… – отсыл к тому, что Лёшик без багажа.

– Ещё не бывало такого поезда, в котором я бы не нашёл достойного сопровождения для великосветской беседы. Ща сварганим, – высокопарно заявил Лёшик и начал обыскивать все щели вагона, а попутно завёл разговор – Как говорят бродяги, где шапку сложил – там и дом, но коль скоро поезд так себе домишко, то какие же края вскормили тебя, землячок?

Кирилл с явным восторгом столь живой вспышке в таком глухом местечке разглядывал Лёшу. Ему нравилось, что его веселят. Весь мир его должен был веселить, а он оценивать качество спектакля. И вот сейчас его система оценки зашкаливала.

– Ну ты кадр! Красава стелешь! – обозначил он своё впечатление.

Вся речь Кирилла являлась отражением его реакции на происходящее. По кайфу ему были словосплетения Лёшика, и он должен был об этом сказать. Не нравились ему худые парни, и он обязан был выразить свое мнение по поводу «дрищей». Он безалаберно ронял слова, словно тяжелые пакеты с мусором по тротуару разбрасывал, и кичился тем, что считает себя в праве это делать. Вся речевая стратегия Кирилла нацелена была на то, чтобы обозначить свою принадлежность к той или иной группе людей, взглядов или мыслей. Он утверждался, что не одинок в своих суждения и так же, как он (а честнее сказать, наоборот, он так же, как и они) считает целое поколение. Если же ты мыслишь иначе, то ты хуже – простое уравнение прямолинейного самоутверждения. Бросив слово, Кирилл на время замирал, словно бы смотрел, как разойдутся круги по воде реакций собеседников. Фразы же его скорее были не информативными блоками, а увесистым нагромождением заимствованных идей, которые он бесцеремонно выплёвывал тебе в лицо.

– Я – Сибиряк! Енисей, слышал? – важно завёл песню Кирилл.

– О-о-о! – со знанием дела потянул Лёшик, так словно бы всё детство он ловил осётра на таймырских берегах.

– Батя мой – солидная персона. Главный медик у нас в городе. Уж я-то человеческую натуру знаю.

Тут неожиданно открывшийся представитель медицинской четы застыл на время с куском колбасы за щекой. От чего-то поморщился, как вспомнил что неприятное.

– Знаешь? – заинтересованно и по большей части, чтобы вывести собеседника из ступора уточнил Лёшик.

– А то! – очнулся Киря и проглотил колбасу – Приходит такая, значит. – он сделал губы уточкой, поджал лапки, как кура и, размахивая одной, стал изображать из себя провинциальную чику – Губки накрашены, титьки в топике, фау-фау, тырыпыры, я хочу быть докторичкой. Моя, грит, мама дала мне денег, но я хочу на бюдже-е-ет. – он потянул, как капризная девочка, всё больше походя на непривлекательного гомосексуалиста – Ну а я и объясняю – всё можно, но надо поработать… Головой. – голос его зазвучал неторопливо, размеренно и вкрадчиво. Он стал говорить негромко и лениво, растягивая слова. Казалось, будто бы его очень утомила предсказуемость человека, его тупость и непроходимость. Но только казалось. При этом он неприятно и самодовольно ощерялся; как и все личности такого плана, Киря выставлял похоть напоказ – Да все они бляди, только и умеют, что сосать и глотать. Женщина… Хотя не, человек, вообще, это, в сущности, вошь же. Вошь са́ма настоя́ща, а кто и гнида! Даже наш с отцом коллега, Чехов, думал так. Но женщина – в особенности.

– Чехов? – переспросил Лёшик.

– Ну да, – продолжил тот – Он же, вообще, был врачом. А, ты и не слыхал поди.

Тем временем, знающий толк в таких делах и нутром чувствующий, где, что лежит, Лёшик ловко вынул откуда-то из-под матраса бутылку водки. Неполную, наспех забитую пробкой и, конечно же, предательски тёплую. Киря застыл в восхищении. Таких приколов он по ходу не встречал в своей жизни и был готов признать Лёшика за мастера спорта в дисциплине алкоголизма.

– Ну ты фокусник, брат! Во фокусник, а! – промолвил парень, выдав высшую оценку – одобрение и принятие.

Во взгляде Кири блеснул огонёк, а во всей натуре заиграли живость и рвение. Он потёр руки и даже немного запрыгал на месте от нетерпения прибухнуть.

– Стаканы есть? – деловито полюбопытствовал Лёшик и безошибочно разглядел в лице Кирилла стремительную остановку всех процессов, словно они вдвоём только что разогнали мопед на максимум, а потом что-то наебнулось и двигатель разом заглох.

– Ладно, не понти. – самоуверенно махнул Лёшик и вышел.

В коридоре поезда оказалось свежо, если не сказать, что прохладно, как осенью. Выскочив из купе, Лёха почти лицом к лицу столкнулся со странным пассажиром.

Это был худощавый молодой мужчина. На пару сантиметров ниже Лёшика, но из-за высокого пучка чёрных несвежих волос на голове это особо не бросалось в глаза. Кожа серая от пыли, ветра и пота, как и у самого Лёши. Видно, не первый день в дороге. Словно бы дно океана, всё его спокойное и сдержанное лицо испещрено глубокими морщинами памяти и событий. Отчетливые скулы плотно обтянуты, подбородок прячется под тонким слоем щетины́. Глаза тёмные, мягкие, внимательно смотрят из-под густых бровей. Нос широкий, как у испанца. Поверх старой коричневой футболки толстовка с глубоким капюшоном, что надёжно защищает шею от ветра. Простые армейские штаны, следом потрёпанные и местами прохудившиеся кроссы Air Max. Меж ладоней скользит гитара. Классическая, без рисунков и наклеек. Строгая и сдержанная. Выточена из дерева, аж блестит на солнце. Методично и увлеченно полирует её тряпкой. Видно – влюблён в свой инструмент. Он для него больше, чем форма и струны – живая душа. Вот и не оскорбляет он её индивидуальность всякими дешёвым наклейками да фантиками. Каждая струна идеально отстроена, туго натянута на колки, готовая чистотой зазвенеть или внезапно лопнуть. Дерево уже утратило новизну и напиталось чувством, и передаёт каждым звуком спокойную тёплую энергию свою. Словно та часть исконного древа жизни отпечаталась в нём и теперь звучит. Гитарист, явно, слышит и видит всё, что вокруг, но не проявляет заинтересованности. Он в каком-то своём пространстве, как под куполом защищённый, и всё, что вокруг аккуратно обтекает его. Будто бы мир говорит: «Тише-тише, вот этого не раздавите, он нам сказал, что постоит в сторонке, давайте не будем его тревожить.» И он стоял, потасканный временем, но защищённый от многих невзгод. Реальность обтекала его плавно, а он сосредоточенно всё натирал свою гитару. Казалось, что он здесь, в жизни, только для того чтобы этим заниматься – до блеска полировать свою гитару. Лёшик даже подумал, умеет ли этот тип играть или так для бутафории взял. Присмотрелся повнимательней и как-то удивился – слишком уж был похож гитарист на него самого. У Лёши даже появилось на миг желание взять эту гитару в руки и сыграть так словно бы он умел это и чувствовал инструмент. Ощущая взгляд незнакомца, тот никак не изменил своих действий.

Тем временем, освежающим ветерком пронёсся по коридору озорной звон стаканов. Лёшик обернулся в стремительной надежде, что его поиски окончены и в ту же минуту забыл, зачем вышел в коридор. Наш путешественник замер и столько восторга читалось на его лице! Столько восхищения! Словно бы маленький мальчик увидел прекрасный тизер новенького Mass Effect^*. По обшарпанному полу соседнего вагона катила тележку с угощениями проводница. Высокая рослая женщина. Заметив её с запозданием, Лёшик смог разглядеть только крупную спину, совсем не женственные плечи и широкие бёдра. В волнующей синей форме РЖД и аккуратной красной шапочке, она катила свою тележку размеренно, неторопливо, с чувством глубочайшего достоинства и даже не обращала внимания на возню у окна. Но для Лёшика в этот бесконечный миг она стала звездой, что загорелась и светом своим озарила весь момент монотонного хода поезда. Лёшик был очарован и грезил о новой встрече. И так он засмотрелся, так замечтался и так очаровался, что даже забыл про стаканы. Прекрасный мираж, проводница поезда «*** – Москва» бесследно растворилась в следующем вагоне, а Лёша так и остался стоять, провожая её взглядом.

– Пфр!

Парень даже тряхнул головой и фыркнул, как лошадь. Протёр лицо руками, словно умываясь водой, чтобы протрезветь и наконец вернулся в реальность. Там гитарист по-прежнему невозмутимо работал тряпкой и не придавал большого внимания происходящему, хотя понимающе улыбался. Хотя и не сильно.

– Так, – Лёша постарался собраться с мыслями со второй попытки – Братка, миллион извинений, каюсь, засмотрелся на эту прекрасную леди. Подскажи, а может быть, кроме столь восхитительного инструмента, божественными звуками которого, я не сомневаюсь, ты излечил уже ни одну душу, у тебя найдётся абсолютно случайная, разумеется, пара стаканчиков для двух не то что бы скучающих, но предчувствующих приближение мушесонья путников? И если же ты изъявишь желание присоединиться к нашей не столь

^*Mass Effect – компьютерная игра, вышедшая в 2007 году.

содержательной, сколько удивляющей непредсказуемостью импровизации душ, беседе, то отказ вряд ли встретишь.

Вместо ответа гитарист устремил взор куда-то в окно. Рощицы мелькали, деревья летели, облака бежали. Лицо его покрылось раздумьем. Шло время. Наконец, он кивнул. Аккуратно приоткрыл кофр, так словно было там, что лишнее для чужих глаз, и он старался не дать этому выскользнуть. Лёшик показательно отвернулся, мол, всё норм, я пока на дизайн вагона позалипаю. А вскоре стаканы юрко выпрыгнули наружу. Гитарист ловко подхватил их и с неизменным спокойствием протянул не то что бы скучающему путнику.

– Гран мерси! – изрёк Алексей, приложив ладонь к сердцу и склонив голову, после чего добавил – Хм, чем же бы мне отблагодарить твою отзывчивость на перепутье этих неприветливых мест…

Пошарил по карманам и к своему собственному удивлению извлёк оттуда пряник. Осмотрел его. Пряник как пряник. Обычный такой, видно, на станции ухватил у кого. Протёр коврижку рукавом рубахи, да и отдал спасителю.

– Извини, брат – всё, что есть. А ещё я лично обещаю, что мы поднимем си грациозные произведения стекольного искусства за твоё безграничное благоденствие.

Тот молча, со спокойной благодарностью принял обмен. Лицо его мало, что выражало.

– Может, всё-таки, к нам? – настойчиво уточнил Лёша – Мы повернём штурвал беседы в направлении любом, интересном парусу твоих мыслей. М?

По уже сложившейся традиции, вместо ответа гитарист посмотрел куда-то сквозь Лёшика. А потом возьми, да и заиграй страстную испанскую мелодию. И так легко запорхали его пальцы, так уверенно побежали по аккордам. Гитара вмиг ожила, чтобы рассказать целую историю, конечно же, о любви. Это была Laura Fygi — I Will Wait for You, но Лёшик того не знал.

Пересекая порог купе, он на мгновение нахмурился, как вспомнил что-то из какого-то далекого прошлого. Потом ещё раз внимательно посмотрел на исполнителя, словно пытаясь в нём узнать тот образ, который ему напоминал и гитарист, и эта мелодия. На миг даже показалось, будто себя он углядел в лице этого человека, но себя какого-то другого. Короче, тряхнул головой, мол, не, показалось. Мелодия продолжила укрывать вагон полотном нейлоновых струн. Громко. Слышно. Сильно.

2. ТРУДНЫЙ ГРАЖДАНИН

Оба подпили. Киря достиг того состояния, когда он уже был неуязвим и гордился каждым своим шагом. В самом прямом смысле.

– Зацени-зацени, как ногу ставлю. Я вот даже бухой если, как барелина стою. Тормозни меня гайвер, я по прямой линии пройду без бэ, чё-тень-ка!

Паясничал Кирилл, вышагивая по трясущемуся вагончику с широко раскинутыми руками, точно аист, готовящийся ко взлёту. Но всё-таки не взлетел, да и повалился мордой на койку, оставив заднюю часть туловища на полу. Устало простонал что-то в подушку, перебрался на кровать целиком и по-барски раскинулся. Посидел мале́нько, передохнул. Затем перевёл взгляд на потолок и ленивым тоном «золотого» ребёнка самодовольно протянул:

– А вообще, батя мой красавелла, конечно! Вот, жизнь-то, вот кора́, а! Есть у неё чувство юмора, это стопудово!

Киря медлительно потянулся за колбасой. Основательно так откусил здоровый кусок и, солидно пережёвывая его, начал повествование. Лёшик с важной заинтересованностью устремил взгляд на попутчика, словно бы сейчас ему откроется секрет святейшего меню апостолов на вечернем приёме у Иисуса.

– Обыкновенный медик, да, ни имени, ни жены-дочки олигарха. Ну вот, что ему, казалось бы, светит? Прозябал бы на лечфаке, потом в поликлинике какой-нибудь корячился. Никто слыхом не слыхивал бы о нём. Под сраку лет – ЗП в двадцать пять косарей и клопов по койке давить? Казалось бы! – добавил интриги Кирилл, приподняв вверх палец – А как-то он, я без понятия ваще как, подвязался с правильными людьми. Ну, мож, подлечил кого… – призадумался – Или же наоборот помог с рогатым рандеву организовать, это уж кого волнует, правильно, да? И, по итогу, дали ему клинику, короче. А батя-то мой, не будь дроздом, начал ещё и по академической теме двигаться. Ну, там статейки всякие клепать в журналы нужные или диссертации строчить, я хз, если по чесноку. И прикинь, фортануло! – он звонко шлёпнул ладонью о ладонь, подскочил и уселся на краю кровати, корпусом склонившись к Лёшику – Батону моему место на кафедре! Вот кора́, да? Сразу такую красную дорожку под жопу постелили, иди, типа, родной, к успеху! Я, ей Богу, до сих пор угораю, как это бате моему, полубандиту, дали место учёное. Видал, а – вертели мы всю эту Систему ихнюю! Ага! Братва рвётся к власти. – Киря рьяно вкинулся водкой и тут же зашелся кашлем, видно, не туда пошла – А потом тяжко нам стало.

Тот сурово затих. Уплыл мыслями в небытие. Да как и хлопнет ладонью о стол со всей дури, аж стакан кувырк на бок!

– Всё твари эти виноваты!

– Какие?! – Лёшик и сам вздрогнул от неожиданности.

– Ты чё! Не смотришь что ли телевизор? Ну америкосы, конечно! Они же нам тут кризис устроили. Если б не санкция, мой батя давно бы уже какой-нить фармакологический заводик прибрал, а так… Эх! – он махнул рукой – Обложили нас по всем фронтам, сволочи. Смотри, импорт ихний весь, станки тоже, а как тут своему производителю честно развиться? Да никак! Вот и приходится хитрить-мутить, лазейки искать. Прошаренным надо быть, как мой батя, вот это тема. Наши же, – он кивнул головой словно на Господа – Наши-то давно уже хотят всю эту херь заместить, но рано ещё. Угу, – он понизил голос, словно вещал устами матёрого КГБэшника – Полюбэ. Сил-то у нас хоть отбавляй, мы их всех одной лапой придавить можем. Россия же – это медведь. Могучий, здоровый такой, но без тактики, а тут стратегия нужна. Чтобы само сладко да гладко, сечёшь? Ну да ничё, им-то видней, они лучше нас знают, как там в мире. Разберёмся. Мы и так уже лидеры. Опять же, по «Первому» говорят, что и хотят, и могут с нами дружить. Щас этих вот победим и заживём.

Киря загорелся азартом и начал терять нить. А Лёшик скорее из какой-то шутки, ибо чувство юмора имел он отменное, ловко вставил:

– Ну что за Россию?

Киря одобрительно закивал, и их стаканы сошлись в дружественном лобостолкновении. Водка растеклась по организму. Кирилл ещё сильнее захмелел, потом, переключившись, начал какое-то новое повествование. Лёшик уже по ходу для него растворился, и он вещал себе самому:

– Я там такие штуки на своей машинке проделывал! Гарцевал чётче, чем на идеально объезженной лошадке. А, однажды, бабку на капоте покатал…

Лёшик, который потянулся открыть окошко, осел. Он не был пьян. Алкоголь не брал его. Он слышал, но понять не мог. Полусидя-полулёжа Кирилл развалился на койке, как персонаж греческих мифов на празднике чревоугодия. Лёшик замер в ожидании продолжения. Нависла тишина. Лишь стаканы изредка подпрыгивали от стука колёс. Сгущались сумерки. В таком состоянии их и застал третий путник.

Среднего возраста. Недостаточно молод, чтобы казаться юношей, недостаточно стар, чтобы быть матёрым. Неприятно худой. Попросту нескладный. Коленки и локти, точно ножик, не углядишь – стены оцарапает. Формой головы напоминает пришельца – со здоровым лбом, широким, как унитаз черепом и узким подбородком. Нижняя челюсть выступает вперёд, чем-то делая его похожим на муравья. Неприятная морда – кажется, он сейчас откусит у тебя кусок тела и будет его перемалывать дотошно и въедливо своими жвалами-пластинками. Тёмные волосы аж блестят от геля. Зачёсаны набок. Идеальный, маниакально выверенный пробор выдаёт внутреннюю неуверенность. Там, где уши стыкуются с шеей волосы чуть длиньше, вьются, несмотря на тонны средств для укладки. Это добавляет хаоса в весь его образ и раскрывает тайну, что не всё в жизни у данного гражданина под контролем на самом-то деле. Наверняка, минут по тридцать возится с расчёской перед зеркалом прежде, чем выйти из дома, в самый последний миг, разглаживая наслюнявленными пальцами выбивающиеся из общего ряда волоски, бросает недовольный взгляд на свои непослушные кудряшки и, смирившись, с недовольством собой уходит. Хочет быть идеальным во всём – от эмоциональных проявлений до причёски – понимает, что не может и бесится, и подавляет эту внутреннюю неудовлетворённость самоубеждением, будто у него всё под контролем, талдычит это себе, как болван мантру. Но не всё, совсем далеко не всё. Лицо у него вытянутое, что придаёт физиономии какой-то удивлённой напыщенности. Ровный, прямой нос, тонкие губы, брови едва намечены. Подбородок заострённый, покрыт тонким слоем светлой бородки, которая оформлена в почти безупречные линии. Усы бреет беспощадно, ибо мужчина должен носить бороду, а усики ро́стят школьники, которые хотят смотреться старше – ему же не пристало. Светло-зелёные глаза сужены, как будто он часто щурится. Похоже, носит очки, но старается не выдавать этого. Мечет резкие, колкие взгляды. Стоит ему зацепиться таким за подходящий повод, и вся его личность разразится взрывом невротика. Кожа белая, как у трупа. Чем-то смахивает на свежевыловленного утопленника. Движется короткими рывками. Тонкие длинные ноги прикрывают какие-то старомодные брюки. А ниже ботинки, прошедшие жизнь. Остроносые такие, с набойками, нелепого оттенка неопрятной мыши. Куплены лет десять назад. Грязные и в пятнах. Много внимания уделяет внешнему, но неопрятен в мелочах – главное пустить пыль в глаза, набросать умных слов, надымить мутной идеей, а там уж… Лицо, как и полагается у таких граждан, строгое и сдержанное, смотрит чуть свысока – то ли из-за посадки головы, то ли из самомнения. Хер его разберёт. Кажется, будто он проглотил ровный непогрешимый кол правды, патриотизма и порядочности, той мифической. Такой весь возвышен и недосягаем для мирского порока и несовершенства души человеческой. Напоминает молодого священника, который уже искушён алчностью тщеславия, но ещё не опытен достаточно, чтобы осознать это. Вот и чудится ему, будто свет он несёт в мир, а если копнуть глубже, то окажется, что ахинею. И впадает в транс, и закатывает глаза, и изгоняет Дьявола из прихожан, а на деле просто сходит с ума. Возомнившему Богом себя, Богом не стать. Но неумолим он в своём заблуждении, а потому безутешно несёт «благо» в мир неразумных и заблудших во мрак. Лишь он один – юный избранник Господа, который познал истину и теперь вдалбливает её молотком и гвоздём в тупые бо́шки быдла. Он есть светоч, реальность за ширмой его иллюзии – не существует. Эдакая помесь яро верующего по воплощению, преданного революционера по форме и растрёпанного воронёнка по наполнению. Сдержан, непогрешим и собран с виду, он скован и носит трагедию внутри, как те дети из семей, извращённых религией, где стягут в кровь плоть, если ты перепутаешь слова вечерней молитвы и насилуют до отключки, если пересолишь кулич на Пасху. Вот и тащил он на привязи якорь своей личности в форме больной, лишь ему понятной, идеи. Тащил слепо и неразборчиво, убеждённый, что только в нём – якоре – счастье. Моралист, зашорен, фанатик, конченный. Слова матершинного не обронит и бабушке место заставит уступать, а в тумане зависти и ущемлённой гордости подрежет тебе трос и с радостью станет хлопать в ладоши, пока ты летишь вниз с горы, ещё и молитву за упокой прочтёт и на могилку к тебе ходить будет, и цветочки заботливо поправлять. В руках держит небольшой саквояж, держит крепко, словно бы там вся его уверенность, на голове аккуратный, выпавший не пойми из какого времени, котелок.