Текст книги "Босиком в Рай"

Автор книги: Максим Пыдык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Зайдя в купе, трудный гражданин степенно осмотрелся. Взглядом своим повёл неторопливо, будто бы выбирал с кем ему тут дружить, а с кем нет. Затем так же чинно и не торопливо снял с себя длинное, как и у всех революционеров, пальто в пол. Оценивши ситуацию и более не смотря по сторонам, очень бережно и заботливо свернул пальто, положил его на руку, в которой сжимал саквояж. Свободной же ладонью как следует отряхнулся, расправил складки на своей тёплой узенькой не то водолазке, не то кофте с высоким горлом. Наконец-то позволил себе выпрямиться в полный рост. И в довершение картины провёл пальцами по волосам. Вот теперь он был достаточно идеален и полностью готов отрекомендоваться.

– Вермунд Иннокентьевич Скокк. Очень приятно, господа!

Как бы сразу показывая своё социальное, моральное и культурное превосходство над спутниками, пришелец отчеканил, очевидно, годами отточенное представление с ритмом поэта-чтеца. Господа поставили водку и внимательно посмотрели. Вермунд пожал каждому руку и с тем же непоколебимым спокойствием на лице стал располагаться на верхней койке.

Голос его прозвучал натянуто-высоко, строго, неуместным деловым тоном. Казалось, что он вот-вот взберётся на постамент, который, конечно же, он прихватил с собой, достанет из саквояжа Библию и начнёт скандировать. Речь его была компромиссом между правильным построением предложений и тщательно сдерживаемым неврозом. Он весь такой, словно сейчас сорвётся и перейдёт на крик. Или слетит с катушек нахер. Это была натянутая, плохо адаптированная программа личности, которая так и сквозила огрехами функции. Короче, показуха, ради одобрения.

– Скокк, что за фамилия такая! – удивился Киря.

– Вермунд, что за имя такое! – удивился Лёшик.

Тот же не обратил ровным счётом никакого внимания на столь бытовую, столь мелочную сущность человеческого естества, как неготовность принять нестандартное имя и невозмутимо приступил чистить свой котелок. Видно, в поезде для его августейшей особы было слишком напылено миром обыденным.

– У тебя, наверное, и крестик есть… – не без иронии осведомился Лёшик.

– Да! – вызывающе ответил Вермунд, и голос его устремился в высь, он с готовностью достал из-под кофты нательный крест, продемонстрировал – Религия – это моё личное свободное право выбора и попрошу Вас относиться к нему с уважением!

– Окей-окей, – Лёшик с деланным понимаем развел руками, мол, ты босс и оставил моралиста в покое.

Киря приложил жирный палец к губам и, зажмурившись, кивнул, типа прибережём этот экземпляр напоследок.

– Так, что ты там говорил про свою гарцующую лошадку? – отмотал назад Лёшик.

– Да-а! – Киря расплылся самодовольной улыбкой – Ваще, как ювелир мог проехать по пешеходке в самый разгар дня, мне мусара даже завидовали. Пешеходы-то, кегли эти, так и голосили, когда моя машинка им пятки подрезала. Вот я тогда угорал с них!

– Что, простите? – вкрадчиво, с нарастающим недоумением вплёлся в разговор Вермунд – Я правильно понимаю, Вы только что назвали живых людей, преисполненных убеждений, людей точно таких же, как Вы, замечу, кеглями? Хм, – он остро пожал плечами – Знаете ли, у меня есть своя чёткая позиция по данному вопросу. Вот мы с моей семьей часто смотрим про ДТП, и, насколько я могу судить, а судить в той или иной мере имеет право каждый гражданин, покуда суждения эти не покушаются на чужую свободу, то могу заметить, что с этого, вот с этой бездумной халатности, с этого мальчишеского бахвальства всё и начинается. – даже весь речевой арсенал Вермунда был устаревшим каким-то, не от мира сего, как и он сам – Они вот так вот кичатся собой, они снимают всё это на камеру, они думают, что это игра, такая же, как и перед монитором компьютера игра, они не чувствуют грани реальности, где кончается щегольство, а где начинается ответственность, а потом мёртвые люди на дороге… и покупные погоны получают деньги. Вот Вы не поверите, – разошёлся тот – Буквально вчера мы с мамой смотрели «Ублюдки на дороге», там как раз про таких говорили, и я даже подумал, что необходимо издать специальный закон, и закон не юридический, а человеческий, понимаете? Тут всё, как в дикой природе, вырвали тебе глаз – ты вырываешь сердце. Говоря нашим с Вами, простым языком, ну вот сунулся такой ублюдок на пешеходную зону, обкурившись спайсов или чего-то там, я уж, Бог уберёг, не силён в этих вопросах, – он как-то женственно отстранился ладонью – Так пусть же его толпа и забьёт камнями. Никаких смягчающих обстоятельств или оправданий – сразу же, на корню выжигать, дабы неповадно было, а покуда существуют лазейки, то и трагедии будут. Знаете, я повторюсь, но моя позиция решительно тверда в этом вопросе, – все замерли – Будь моя воля, я бы всех этих папенькиных сынков, всех этих мажоров, всех дегенератов за рулём поставил к стенке, заковал их цепями и очень медленно-медленно-медленно, – он с какой-то маниакальной зацикленностью остановился на этом слове – Давил их кости трактором. Вы же все, наверняка, смотрели «Пилу», ту часть, когда негру на дыбе всё крутили, я бы их туда и засунул.

– А Боженька-то против не будет? – как-то злобно исподлобья съязвил Киря, выпил ещё водки.

– Вы, что, пытаетесь меня оскорбить? – высокомерно снизошел тот, едва ли приподняв бровь – Так вот, у Вас это не выйдет. Провоцируйте на реакцию других. Лучше бы такие, как они шли на войну и были полезны обществу, да хоть бы и в качестве пушечного мяса. Это же вредители! Паразиты. – элементарно, как само собой разумеющееся, чего почему-то не вразумеют другие, добавил Вермунд.

Тут Киря внезапно подскочил и как завопит:

– Да хорош ты уже, а! Может, угомонишься, боец диванный? Насмотрятся они все этой мути и лезут! Суётся он тут со своей «позицией», мать её – то он сделал бы, тут поменял, тоже мне выискался. Ехали мы, ехали, можно подумать, только его эту галиматью, – Киря раскинул руки и стал раскачиваться из стороны в сторону, как дерево, почему-то таким образом пародируя Вермунда – И ждали вдвоём, когда же мы наконец услышим, что ещё один доморощенный сосунок думает о жизни больших дядь, настоящей, а не по книжке мамкиной. Да ты, вообще, знаешь, вот ты, Вермонт или как там тебя Кок, что значит убить человека! А? Что такое – отнять жизнь? Только языком молоть и можете все, пока тепло под жопой. – Кирилл всё напористее приближался к Вермунду и легонько толкал его ладонью в плечо – Ты когда-нибудь видел их слёзы, чувствовал их боль, хруст их костей? Пережил ли ты то, о чём твоя позиция? Или так, тут урвал, там потырил слов заумных! Какое право вы вообще имеете судить? Безгрешные что ли? Не люди – комментаторы сраные!

Киря замолчал и замер посреди вагона. Он часто дышал. Глаза его растерянно бегали, а на лбу выступил пот. Его била изредка дрожь, как от сильного нервного напряжения. Вермунд недвижно смотрел на него, но почему-то не проявлял ни возмущения, ни пренебрежения, свойственного ему. Потом он лениво, как от мухи отмахиваясь, отстранил руку Кири, подошёл поближе и стал внимательно всматриваться в его лицо. После чего сузил подозрительно глаза и с нарастающей догадкой проговорил:

– Так ты… – он словно увидел знаменитость – Кирилл Брюханов, я узнал тебя. – при этом он хлопнул в ладоши – Ты же сбил двух первокурсниц на пешеходном переходе, а потом уехал. Это же по всем канал показывали ещё. Ну, ну, вот Вы, – он протянул руку по направлению к Лёшику – Вы разве не помните, Вы же должны помнить, такой скандал был на всю Россию, честное слово.

Обрадовавшись своей догадке, Вермунд даже подскочил, как в лото выиграл. И вот теперь на его холодном лице отразилась та доля презрения, которой покрывается человек, неспособный принять все грани этого мира, человек обособившийся в своём узком видении. Он отстранился, словно прикоснулся к чему-то мерзкому и, влезая на верхнюю койку, ошарашенно и даже как-то растерянно проговорил:

– Мне даже ехать с Вами в одном вагоне отвратительно… Была бы моя воля, я бы попросил меня пересадить. – задумался, добавил, обращаясь к Лёше – К Вам, молодой человек, это определённо не относится. Хотя, если честно, я бы на Вашем месте, руки этому потребителю не подал и, на всякий случай, если Вы это уже сделали, помыл ладони с мылом, ибо Вы могли запачкать их кровью. Кровью невинной и чистой.

Лёшик повернул голову в сторону Кирилла, понимая, что этот мяч был адресован ему, а тот, в свою очередь, пробубнил, как обиженный ребёнок:

– Суд не признал меня виновным. Я заплатил их родным…

Но, видимо, это оправдание не устраивало даже его самого. Киря отвернулся и стал смотреть в окно. Лёшик ошарашенно наблюдал за всей сценой, потом с нарастающим осознанием проронил:

– Бабку… На капоте… Покатал…

Также насуплено, с тихим отчаянием, не отрывая взгляда в никуда, Кирилл заключил безысходно, словно злодей, с которого сорвали маску:

– Да не бабку, не бабку и не на капоте.

Проникаясь осознанием ситуации, Лёшик откинулся на кровати и задумался. Для него всё это был какой-то больной перевёрнутый мир, где медики давят людей, покупают прощение, а священники смотрят новости войны и призывают к убийствам.

Помолчав так минут десять, Лёшик снова налил водки и протянул стакан Кириллу.

– Куда ты решил сбежать?

– Не знаю, – угрюмо отозвался тот – Я уже месяц по поездам так мыкаюсь. Просто езжу. – почему-то он стал пальцами ощупывать грудь, смотря куда-то вглубь футболки.

– Поэтому ты принял деньги от отца?

– Да. Хочу быть невидимкой, хочу покоя, тишины хочу от этих порицающих взглядов, где каждая крыса тебя знает, город-то не большой. От звонков по ночам. От угроз под дверь. От того перехода…

– А, что ты планируешь делать, когда деньги кончатся?

И тут Киря осекся. Видимо, эта мысль приходила ему в голову. У него не было ответа, и он растворился в молчании.

3. ГОСПОДИН СКОКК НАХОДИТ СМЫСЛ

Лёшик проснулся совсем уже не ранним утром. Кирилла не было. Святоша пил чай. Степенно. С наслаждением. Крепко держал массивную кружку за неуместно тонкую ручку. Он смаковал каждый глоток и чуть-чуть прищуривался, когда дул, и пар обжигал ему глаза. Вторую ладонь он положил на поверхность стола. Вдоль его длинных тонких пальцев, покрытых мелкой сетью раскрасневшихся капилляров, расположилась небольшая Библия. Геометрически, безупречно, ровно. Поймав взгляд Лёшика, Вермунд пояснил:

– Очевидно, наш с Вами попутчик не решился на постыдное бегство, выбрав молчаливое уединение. Видите, его вещи, – он указал своим неприятным, как нос здорового комара, сухим пальцем на пожитки Кирилла – Не думаю, что такая личность, бросила бы своё добро. Подобным, как правило, присущи две отличительные черты: первая – это алчность, ну тут уж объяснения излишни, а вторая – трусость. Сорвав с себя маску, злодей непременно унёс бы улики. Коль скоро, всё на месте, то… – Вермунд многозначительно дал понять, что Кирилл ещё вернётся.

Лёшик протёр глаза и зевнул.

– Ты каждое утро читаешь молитвы? – он не понимал суть моды на религию и хотел её выяснить.

– Верно, – уже более спокойно ответил Вермунд – И вечером тоже, прежде чем ложусь спать. Мои помыслы должны быть чистыми, иначе я буду проецировать в наш мир зло.

– Зло? Это что? – просто спросил Лёшик.

– Ну ты глупый! – снисходительно засмеялся Вермунд, и с него на миг слетел весь помпезный помё… налёт – Вот смотри, когда твои помыслы наполнены грязью, то ты излучаешь в пространство негативные волны, они отражаются и возвращаются к тебе, как бумеранг, в сущности, это и называется принципом бумеранга и, как ты понимаешь, чтобы тебе было хорошо…

– Мне? – не сообразил Лёшик спросонья.

– Нет, – мотнул головой Вермунд – Ну то есть да, ну абстрактному тебе – ему, ей, мне – нужно выглядеть светлым, тогда мир будет принимать тебя за такового, а, соответственно, и окружать позитивной энергетикой.

– То есть, если я хочу радоваться жизни, – задумчиво проговорил Лёшик, примеряя на себя теорию Вермунда – Мне нужно кем-то притвориться? Но ведь это не я уже буду радоваться. И радость эта чужая не радовать будет…

– Ну вот смотри, – продолжил Вермунд как-то не к месту – Когда в Питере был теракт, мы всей семьёй молились за погибших.

– Так они же не ожили, – просто ляпнул Лёшик.

Вермунд скривился:

– Это потому что Бог знает, как до́лжно быть. Увы, его замыслы не всегда явно видны нам – земным жителям, но, в итоге, всё становится на места в соответствие с Божьим замыслом.

– А в чём тогда смысл молиться, если всё равно будет, как придумал Бог? – опять не понял Лёша.

И, словно сдержанный, чопорный, но не ахти какой учитель, Вермунд попытался зайти с другой стороны:

– Ну хорошо, давай попробуем так. Предположим, ты ощущаешь плотское влечение к определённой женщине. Это же грязь. В то время как молитва поможет тебе стать на порядок лучше.

– А что грешного? – легко рассмеялся Лёша – Ну хочется мне какую-то там сучку и что?

– Я не намерен вести разговор в таком тоне. – резко закрылся Святоша и поджал тонкие губы.

Помолчали. Вермунд снова продолжил, чем нарушил своё заявление и удивил Лёшу:

– А знаете ли, – он почему-то снова перешёл на Вы – Как мыслящий человек, я часто рассуждаю на политические и социальные темы, не лишены мои одинокие диалоги с собой философских настроений, а порой и экзистенциальных. Дело в том, что по специфике своей деятельности мне довелось немало путешествовать, и угнетающие порой часы в пути вынуждают занимать разум. Так вот, я пришёл к непоколебимому и, как мне кажется, вполне справедливому умозаключению. Государство, как единственно легитимный орган страны, а в идеале и мира, ибо живём мы все по одним человеко-законам – Божьим – государство должно заботиться о нас и ограждать от таких ублюдков, как этот. – он брезгливо поморщился, не опускаясь до того, чтобы называть Кирилла Кириллом – У меня даже родилась своя собственная идея общества, каким оно мне видится в самой правильной и гражданско-ответственной форме. Хотите послушать?

Лёшик дремал и не изъявлял особого энтузиазма.

– Ну как хотите, – надулся тот, а через минуту добавил – Но я всё равно скажу. Я вижу наше с Вами общество, хотя знаете ли… Наверное, и любое общество, в принципе, потому как я всё-таки выступаю за единое мировое общество таковым, что подобное там просто невозможно. Невозможна такая постыдная безответственность личности, когда адекватные законопослушные граждане, которые соблюдают вполне обоснованные правила, вынуждены страдать по вине таких вот паразитов, у которых ни капли уважения ни к чему вообще. Представьте себе, вот рождается человек и его сразу тестируют, придумывают на тот момент уже такие хитрые психологические тесты и механические, чтобы не было отклонений от нормы. Берут этого младенца в руки учёные, социальные эксперты и сканируют со всех сторон, обвешивают проводками, измеряют активность мозга, колют вакцинами, ну, и так далее. В технических вопросах я не очень силён, но направление, не сомневаюсь, Вы поняли.

– А норма-то что? – отвлёк Вермунда от фанатичного забытья Лёшик, ища на кровати место поудобнее.

Тот откликнулся без раздумий. Очевидно, у него уже давно был заготовлен ответ.

– Видите ли, архитекторы социума, к коим я себя не причисляю, но в ряды которых охотно встал бы, они несут идею – создают оптимальную модель общества, а соответственно, и норму для его развития определяют, исходя из общего мирового блага, потребности, ресурсов и необходимостей. Так вот, и если у нашего с вами младенца есть хоть какой-то, хоть маленький, хоть самый слабый намёчек на отклонение от этой самой нормы, то его сразу же уничтожают такого. Да! – вызывающе приосанился Вермунд с видом Ницше только что открывшего теорию сверхчеловека – И его мать тоже. И отца туда же. И не на каторгу, заметьте, не в лабораторию для экспериментов, а сразу же – в печь! – не унимался социадист – Всюду, где имеет место человеческий фактор, есть погрешность – с каторги можно бежать, из лаборатории тоже, а потому сразу же на корню надо резать. Да, жёстко, но эффективно! И обратите внимание, – он словно вещал для какого-то воображаемого интервьюера, забыв, что рядом только ленивый Лёшик – Такой подход подразумевает и иные преимущества. Во-первых, мы решаем пока ещё не столь острую, но уже ощутимую проблему перенаселения и нехватки ресурсов. Во-вторых, мы разряжаем экологию. В-третьих, экономика приходит в баланс, и мы можем наконец отстроить здоровый рынок. И, главное, нам адекватным людям можно жить в состоянии безопасности, понимаете? Ну, а если кто-то всё же осмелится нарушить наш уклад, ну проскочит какая пакостная идейка в молодой ум, то на кол. Прилюдно. Заживо. Пускай боятся. Тогда и пидерастов не будет. Проблему нужно выкорчёвывать.

– Как-то это не по-христиански. – заметил Лёшик, уютно укутавшийся одеялком и наконец-то устроившийся в углу кровати.

– С чего это? – нахохлился Вермунд – Господь сказал: не покусись на жизнь Человека, а все эти – они же нелюди, биомусор с больной идеей. Господь не примет их, так и не всё ли им равно, какой дорогой отправляться к Сатане. Пускай знают, что наше войско непоколебимо и сильно!

– Он это сам сказал? – снова буркнул через полусон Лёша.

– Ну послушайте, существуют же всеобщие какие-то нормы, человеческие, природные, наконец, и все их понимают. Ну… – он собрал пальцы, словно гурман, собирающийся бросить щепотку пряностей в блюдо и поводил ими в воздухе, подыскивая слово – Осязают. А вот то, что происходит, провоцируя подобного рода инциденты – не является нормой, и Бог должен это понимать.

На том и кончилось. До вечера ехали молча. Как стало смеркаться, вернулся Кирилл. Был нелюдим, подавлен и замкнут. Улёгся лицом к стене, не накрываясь одеялом. Весь съёжился, обхватил себя руками да так и пропал в забытье. Лёшик окончательно уснул, и на некоторое время всё происходящее помчалось для него вместе с поездом, так же неостановимо и само по себе. Всё слилось в один сплошной поток: скрежет колёс, вереницы лесов, тускнеющий свет, трагедия Кирилла, самовлюблённость Вермунда, его собственные ощущения – всё померкло и потеряло тот священный смысл, которым так окрашена реальность бодрствующего и который так неуловимо растворяется в состоянии сна.

Прошло минут двадцать, а может и несколько часов, когда Лёшик заслышал возню. Кирилл, который всё это время не подавал признаков жизни, вдруг стянул Вермунда на пол, повалил его к себе на кровать, прижал к стене и стал допытывать ничего непонимающего Святошу.

– Нет, ну суд же оправдал меня, слышишь ты? Суд сказал, они сами виноваты! Эти дурочки сами, САМИ, выперлись, когда жёлтый во всю семафорил! Почему ты так сказал? Почему в убийцы меня вписал? И за них отстегнули нехило, по два ляма за каждую, это ого какие деньжищи – тебе за такие всю жизнь свою потную не втюхать! А те приняли же, что одна семья, что другая, никто нос не воротил вообще-то!

Оправившись от неожиданности и ступора, Вермунду хватило прыти, чтобы с напором оттолкнуть грузного Кирилла и, задыхаясь от возбуждения, он выпалил:

– Заплатили! Да что ты?! Это твой отец заплатил! Откуда у тебя деньги? У тебя даже не хватило бы мужества посмотреть в глаза этим людям. Ты не в состоянии элементарное правило выучить – сбавь скорость у зебры! Все твои ценности ничтожны, и твой папа не купил тебе прощение, он купил тебе позор! Я плюю в лицо вам обоим!

Кирилл как-то беспомощно обмяк, скорее по инерции отпуская Вермунда, да и осел растерянно на кровати. Потом зашёлся кашлем, выпил два стакана водки залпом и от удара в голову намертво отключился.

Революционер часто дышал, его руки била нервная дрожь, просачивавшаяся в голос. Лёшик плеснул водки и ему. Тот выхлебал без колебаний. Зажмурился. Зажал рот локтем. Налил себе ещё четвертушку.

– Ты как, Святоша? – настороженно спросил Лёшик.

Тот откинулся на кровати и легко рассмеялся.

– Он всё-таки чувствует! Оно чувствует мои слова. – Вермунд даже с почти любовью покосился на безжизненного Кирю.

– Что? – не сообразил Лёшик – Ты это о чём?

Парень шумно выдохнул и начал, возможно, и не для Лёшика даже. В этот момент перед ним уже был не тот брюзгливый недотрога, а абсолютно новый человек (хотя, скорее, старый Вермунд вернулся из памяти прошлого):

– Знаешь, что такое, когда тебя не уважают? Когда они все смотрят сквозь тебя? Отец бросил нас, когда мне было пять, а сестре семь. Навещал от случая к случаю, сначала раз в неделю, потом раз в месяц, потом в год, потом переехал в другой город. Звонил каждый вечер ровно в 20:00, как по расписанию, как отбывал повинность, с одним и тем же списком зазубренных тупых вопросов. И никогда, никогда он не спрашивал обо мне. Стеснялся, как будто. Чтобы надо мной не смеялись пацаны, что я безотцовщина, мама всегда была рядом. Ну надо мной и смеялись. Они никогда не принимали меня всерьёз. Вечно у всех футбол, войнушка или по гаражам лазить, а я так… Это ж наша «Верочка», так они меня называли, будто я какое-то приложение к человеку. В школе та же ерунда. Я думал, вот перейду в универ, там люди взрослые, адекватные… Ага, какой там! Такие же шакалы, которым только погоготать да поржать… Бегал, видите ли, не так – «эй, балерина, пуанты нннада?» А потом … я пошёл на этот курс по укреплению мужского духа. Там я и встретил Виктора. И он-то открыл мне глаза, он сказал, что я достоин полюбить себя, но мне нужно обрести основу. А я понимал, и понимал больше, чем он говорил. Он думал, что я не догадаюсь, но нет – Вермунд зажёгся какой-то фанатичной искрой, как в бреду – Я могу читать между строк. Мне нужна была Вера. И говоря «в себя» – он говорил в Бога. Ведь Бог – это ты, это мы, это всё. Бог – это я! Знаешь, я даже не дошёл до финальной части того курсика. Я видел, какие оттуда выходят лохи́, такие же, как и приходили, и я стал думать сам. И я дал себе ответы сам. Ответы на всё. Я нашёл для себя Бога. Я узнал, что говорить, когда хамят, что говорить прежде, чем начать день, я узнал, что мне думать и что мне чувствовать. Я узнал, что я Гражданин, и я имею права, имею право, чтобы меня уважали. И видишь, как я построил свою личность. Теперь я способен менять умы, вызывать реакцию, я больше не пустое место, понимаешь?

Он радостно, словно влюбленный, обхватил руками плечи и разве что не замурлыкал, поудобнее устроившись на кроватке прямо рядом с до ненавистным обожаемым Кириллом.

4. НОВЫЙ ПАТРОН В ОБОЙМЕ АБСУРДА

Остаток ночи промчался без приключений. Лёшик пару раз выходил в тамбур. Стоял просто в одиночестве. Слушал там шум поезда, проникал в суть движения, замирал не дыша. Он словно пытался ухватить за рукав присутствие реальности. Подсмотрев в щель, можно было разглядеть его сутуловатую фигуру, опёршуюся о безразличную сталь многотонной машины, грохот которой заглушает все звуки мира – идеальное место, чтобы услышать себя. Лёшик целиком слился с чернотой, и лишь изредка его контуры выхватывали мелькающие за окном огни. В тот миг Лёша стал един со всем. В быту этого грязного тамбура, в пошлости этой глупой трагедии, в глубине этой неприкаянной ночи, он уловил тонкое ощущение жизни, почувствовал её остро, словно полотно сорвали с декораций. И такой тяжестью ему придавило на плечи, что Лёша только изредка вскидывал голову, наконец выдыхая, и, казалось, а может и взаправду, пар шёл у него изо рта. Съедало его что-то. Не раздолбанное детство и не ядовитая краска – груз какой-то. Так резко осознание мгновения, разрезающее берега пространства, сорвало полотно с декораций. И было для него это не перемещением из города в город. В такие минуты, наедине с собой, как тогда на стройке, Лёша понимал принцип иллюзии, и гложило его ощущение присутствия той заслонки перед лицом, что делала реальность мутной, как плёнка, на которую всякое налипло. И не мог Лёша от этого ощущения отделаться и корчился от боли. Видно, не до конца ещё вымылось из его души то, что он лечил странствиями по лесам, а потому и направился он теперь в город. Глядишь, там полегче станет. Глядишь, там искупит тот тяжкий грех, который печатью омрачил множество его воплощений.

Так ночь и прошла. А как светать стало, завалился Лёша на кровать, да и вырубился. И оба его приятеля были в невменозе. Короче, всех их охватил коллективный сон. Классно им было в этой беззаботности, в наслаждении покоем. Все дрыхли, что со стороны выглядело, как обычная попойка, когда мужики чё-то не поделили, попытались выяснить, кто важнее, подрались, побазарили и на полдня отключились. Хотя, может так оно и есть по сути и не было там ничего особо уж глубокого в нутрях этого процесса?

Солнышко ласково гладило своих безмятежных детей через окно поезда. Касалось ладошками их уставших, испуганных или растерянных мордашек. Весело оно радовалось тому, как его дети дурачатся, как заблуждаются. Новый день обещал принести интересные открытия в области человековедения.

И вот потихоньку, хотя и довольно таки поздно, один за одним все они проснулись. Лёша присоединился к клубу бодрствующих последним и, как сонный пингвин вертел головой, пытаясь понять, где он вообще оказался, и какого хрена тут делают эти люди. Кирилл был очень тихим, страдал похмельем и разговаривал без особого энтузиазма. Вермунд читал какую-то книгу, цитируя вслух самые «занимательные, по его мнению» моменты и на рожон особо не лез. Мир вокруг, его сцены виделись Лёшику спектаклем. Причём комическим. Не мог он относиться к нему всерьёз.

Ровно в двенадцать часов пополудни, когда поезд остановился у платформы небольшого городка с поэтичным названием ***, в дверях возник Кактус. Так он себя называл. Это был до абсурда нелепый, наспех склеенный из кусков всего, что попало под руку, персонаж. И возник он не просто так, а со словами:

– Кактус, Кактус Ряхо́вский. Водочка? М, уважаю-уважаю.

Его голос являлся разведкой. Говорил он негромко и застенчиво. Тараторил, съедал слова, мале́нько картавил, так что приходилось вслушиваться. Всё дело было в зубах – они значительно подпортили Кактусу дикцию, репутацию, а заодно и харю. Да и зубами-то содержимое его большого рта сложно назвать… редки́ они были, желтоватыми грубыми сталактитами, разбросанные по пасти то тут, то там.

Проведя разведку словами-саранчой, что выпрыгивали из этого неприятного пахнущего рта и разбегались в панике, кто куда, Кактус сразу же кинулся в бой – слепо, безразборчиво, самоотверженно он тянул свою нечистую тёмно-серую клешню каждому.

– Кактус! – торопливо представился он Кире.

– Серёга! – неуклюже дотянулся до Святоши.

– Кактус Ряховский! – отрекомендовался Лёше.

Если бы Лёшик не был Лёшиком, он решил бы, что Кактус – бомж. Но бродяга со стажем, он слишком хорошо знал бездомных и видел, что перед ним просто неряшливый человек.

И так. Всё начиналось с его некрасивого мужиковатого лица. Осунувшееся, неумытое, с многодневными соньками в уголках глаз, оно делало своего обладателя похожим на несостоявшегося барда или мирного алкаша. Широкое такое и нос мясистый. Губы здоровые, как вареник, обкусанные и обветрившиеся. Брови густые, клочковатые, почти срастаются. Волосы с крупицами не то пыли, не то перхоти, шампунь им, явно, пошёл бы на пользу. На тёмной кофте присохли остатки чебурека, который Кактус купил на вокзале и быстро схавал по пути. Из носа торчала козявка, разрушавшая весь его миф о самоуверенности. Пованивало от Серого, кстати, тоже знатно – по́том и немытым телом. Но харя его всё равно сияла завидной невозмутимостью, типа, хм, а тут что-то происходит? я ничего не замечаю. Хотя временами, скорее даже чаще, чем хотелось бы Серёже, там проступали и робость, и неуверенность. Этот контраст наполнял всю его натуру. Он хотел казаться мужественным, да только не мог скрыть свою зашуганность. Он рвался сказать что-то дерзкое, да только руки не знал куда деть. Он хотел от души поздравить тебя с днюхой, да только натыкался на скудный словарный запас. «Желаю счастья, удачи и чё-нибудь там ещё!» – так бы звучало самое мощное его поздравление. Ростом Кактус был 1,90 м. Фигура крупная, угрожающая – точно бесноватый лесоруб. Днём в бригаде посматривает тихонько, к местам приглядывается. А ночью дамочек знакомит со своим тесаком. Таращится исподлобья, а взгляд-то дикий, глаза блестят, вот, точно прям, как у маньяка, аж жуть берёт. Бегают, серо-зелёные такие, того и гляди, зарубит только в путь. Ну так казалось, когда он флиртовать пытался. В этом удивительном взгляде неповторимым образом сочетались попытка обольстить и тупость. Увы, да! Как бы Серёжа не был пафосен, страдал он таким пороком и никуда не мог его скрыть, как и свой член. Что уж греха таить, хреновина у него конская была. И стала она залогом его самооценки на долгие годы, которым он всё оправдывал, мол, туповат я, да ничё, зато елдак большой. Как никакой другой обладатель самой маленькой, самой микроскопической пиписьки, Кактус болел синдромом большого члена и никуда не мог от него деться. Возможно, это и являлось тем пусковым механизмом, который спровоцировал столь прекрасную защитную реакцию его, как тупость. Стоит заметить, весьма полезную в рамках личности Сергея. Именно благодаря ей тот отличался необъяснимой непотопляемостью. Правда, результата это особого не давало, но хоть не загонялся по пустякам. И верил, верил в великое – что ждёт его пьедестал! Это он сейчас в говне, но пройдет время, он подсуетит, поднатужится, подмутит и его широкую фигуру работяги в потрёпанном пуховике покажут по ТВ. Его обкусанные дешёвым парикмахером волосы заблестят в свете прожекторов, а его серая неумытая кожа останется отпечатком тяжёлого прошлого, и выйдет он на главную сцену города… В общем, да – тупость и большой член были основными козырями в личности Серёжи. И весь мир для него становился проще, понятнее и безопаснее. Сжимал карту в миллион вариативных, перемещающихся, расширяющихся и сужающихся полигонов до двумерного «Марио». Вот он и скакал, как на грибах. Но то был самец! Конечно же, самец и иначе нельзя к нему относиться, иначе весь шарм и очарование образом лопались. И не любить его нельзя было. Несмотря на всю свою нелепую некместность, Кактус какой-то простоватый был и по большому счёту добродушный. Он такой осматривался и сразу же кидался в бой с открытым забралом, само собой, получал в табло, но вот в момент между получением в табло и рывком он Жил. Искренне. И с высокомерием нельзя было тоже относиться к Кактусу – его можно было только любить. Тот, кто не умел этого, просто ничего не понимал в жизни.

И вот он стоял сейчас посреди купе: грузный, неловкий человек, тяжеловесный по физическому складу и по характеру, на башке шапка косо сидит, морда обросла бородой, с куском чебурека этого, куртка с рынка, толстая такая, покоцанная уже (ну грузил он в ней, что уж поделать, грузчиком работал), ботинки здоровые, причём на левом почему-то шнурка нету – и вся напряжённая атмосфера просто отключилась. Он отменил её своим присутствием, и все взгляды были устремлены на него теперь. По пространству раскинул свои щупальца уже подступающий, обещающий быть взрывным хохот. Пока ещё плотно сдерживаемый, но уже опасливо просачивающийся хохот. И вся серьёзность мира обнулилась. Какие там сбитые люди, тут же Кактус, айда смотреть! А он чувствовал всё, и сердечко-то ёкало, душонка-то замирала, ай замирала!