Текст книги "Дикие нравы"

Автор книги: Максим Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Же дуа але! – звонко выкрикнул Барсуков и в натянутом как струна звуке этого крика чувствовалась истеричная решимость.

Выстрел грохнул, вспугнув с ветвей недалеких деревьев птичью мелочь. Солдаты невольно замерли, глядя на Барсукова, тот не обращая внимания на последнее предупреждение бельгийца, раскачивал проволоку второго ряда ограждения. Казалось, больше ничего в окружающем мире его в тот момент не интересовало.

– Не надо, Барсук, иди назад! – нерешительно крикнул кто-то из толпившихся у крайних палаток бойцов. – Брось, не надо!

Барсуков даже ухом не повел, словно бы и не слышал.

– Же дуа але, же дуа але… – будто заклинание твердил он себе под нос намертво затверженную фразу.

Проволока, прихваченная проржавевшими загнутыми в дерево столба гвоздями, вроде бы начала поддаваться, на месте будущего излома уже сверкнула ярким серебром металла первая трещина. По разбитым пальцам текла кровь, но Барсуков даже не замечал этого, еще не много, еще одно маленькое усилие… «Же дуа але…».

Автоматическая винтовка сухо отсекла экономную очередь. Три пули ударили русского в спину, на таком расстоянии даже при автоматическом огне разброс минимален. Сила удара разогнанного в стволе свинца швырнула нарушителя на колючку, стальные нити натянулись, удерживая вес тела, и русский беспомощно цепляясь за них слабеющими пальцами, сполз вниз, в сочную африканскую траву. Лицо, изодранное об шипы колючей проволоки, залило неестественно яркой на фоне солнечного погожего дня кровью. Впрочем, Барсукову было уже все равно, он больше не чувствовал боли. «Же дуа але…», – шепнули холодеющие губы. «Что же ты лежишь, сынок? – всплеснула руками мама Барсукова, сухонькая старушка в цветастой косынке. – Утро уж давно, пора Зорьку на выпас гнать!» «Же дуа але…» – с трудом перекатывая во рту чужие отчего-то пахнущие свежей кровью слова произнес он, удивляясь где-то глубоко внутри, зачем отвечает маме французской бессмыслицей, ведь она все равно не поймет этого языка. Он попробовал было сказать что-то по-русски, объяснить старушке, как он рад, что, наконец, ее видит, как он скучал по ней, по родному дому и даже по противной Зорьке, которую чуть свет надо гнать на выпас, он очень многое хотел сказать, может быть впервые в жизни ощутив неодолимую потребность облечь в слова те глубинные чувства, которые испытывал, но звуки застряли в горле, беспомощно булькая в кровавой жиже, пузырями алой пены вспухли на запекшихся губах и сгинули, погружаясь в подползающую темноту, а следом за ними закружился, проваливаясь в черную пропасть небытия и сам Барсуков.

Сбившиеся угрюмой молчаливой толпой солдаты внимательно следили за тем, как два бельгийца с повязками санитаров на рукавах пятнистой формы уносят на носилках тело застреленного. И таким зарядом концентрированной ненависти веяло в тот момент от безоружных, запертых в лагере среди джунглей чужой страны русских, что санитары поминутно опасливо озирались. Несмотря на отделявшую их от пленных колючку и настороженные автоматы охраны, им было страшно.

На следующий день в лагерь бельгийцы привезли замполита. Офицеров с самого начала еще в порту отделили от рядовых, поселив их отдельно, где-то в черте города. И вот теперь, замполит, заискивающе улыбаясь сопровождавшим его бельгийцам, забрался на наскоро сооруженную посреди лагеря трибуну и начал говорить. Говорил он, так же как и раньше, мастерски, делая точно рассчитанные паузы, увлеченно рубя воздух рукой. Говорил о том, что сложившееся положение обязывает их вести себя с бельгийцами почтительно, подчиняться их требованиям и соблюдать дисциплину. Говорил о нормах международного права, о том, что генеральный секретарь и ЦК партии знают, в какое положение они здесь попали и по дипломатическим каналам ведутся переговоры об отправке их на родину. Просто сложная политическая обстановка препятствует немедленному решению вопроса, но они, тем не менее, должны продемонстрировать сейчас всю свою выдержку, волю, соблюдать полнейшее спокойствие и корректность в отношениях с бельгийцами, дабы не опозорить свою великую страну в глазах иностранных граждан. Он говорил и говорил, а уже скованный трупным окоченением Барсуков с тремя пулевыми ранами в спине лежал буквально в десяти шагах от него в палатке для хоз. инвентаря, рядом с метлами и лопатами.

– Гнида, – в полголоса выхаркнул из центра угрюмо молчащей толпы Тарасюк, и у стоящих рядом с ним бойцов не было ни малейшего сомнения в том, к кому это ругательство относится.

Еще тогда Васнецов заподозрил, что сержант, задумал побег, но спрашивать у него напрямую побоялся. Сейчас разговор, похоже, сам нежданно-негаданно свернула на эту скользкую тему.

– Барсуков – теленок. И зарезали его, как телка, – досадливо отмахнулся Тарасюк. – Но с нами такой номер не пройдет. Мы умнее будем.

– Ты что, бежать задумал? – оглянувшись по сторонам, шепотом выдохнул Васнецов, замирая от сладкого ужаса предвкушения чего-то жуткого, но вместе с тем притягательного.

Тарасюк лишь молча кивнул.

– А охрана?

Сержант, мрачно ухмыльнувшись, провел ребром ладони по горлу. Красноречивый жест послужил самым точным ответом.

– Но они же с оружием, как же мы? – все еще сомневаясь, спросил Васнецов.

– А нам терять нечего, паря, – пояснил Тарасюк. – Не верю я этой шкуре продажной, замполиту нашему. Никто нас отсюда не вызволит, если сами не выберемся. И этим, тоже скоро нас кормить да охранять надоест. В войну тоже так бывало, в горячке пленных наберут, а потом маются, не знают, куда бы их приспособить. Вроде и отпустить нельзя и возни с ними лишней полно. Вот потом и копали рвы, в которых жмуров сотнями клали, а то и тыщами. Скоро и мы здесь дождемся, ежли сами их не упредим…

– Так автоматы же, дядя Михась…

– Что ж с того, автоматы, – жестко усмехнувшись, ответил сержант. – Зато нас два десятка на каждого ихнего. Пусть он трех-четырех из своего автомата положить и успеет, а дальше что? Понял ли?

– Понял, – едва разлепляя ссохшиеся вдруг губы, прошептал Васнецов. – Но это если все разом, дружно…

– Вот то-то и оно, надобно разом и чтобы все. А такое готовить нужно. Так что молчи до поры, да присматривайся к людям внимательнее. Оружие какое-нито себе подбери…

– Какое же оружие здесь?

– Да любое, хоть прут железный из спинки койки выломай!

– Хорошо. Ну а дальше-то куда? Ну перебьем охрану, ну вырвемся за колючку, дальше-то что?

– Дальше, – хитро улыбнулся Тарасюк. – А дальше ты у Литовского спроси, он лучше объяснит. Вот повезло нам, что такой башковитый парень в лагере оказался! Оказывается этого Конго, аж две штуки существует, одно бельгийское, то в котором мы сейчас за колючкой сидим. А второе французское. А оно отсюда недалече выходит, только через реку перебраться надо и все – в дамках. А там уже другая страна, там можно до нашего посольства добраться, да и французам мы ничего плохого не сделали, они нас задерживать права не имеют. Вкурил? Нам только бы до той пограничной речки добраться, и все, считай дома.

– Это Литовский так рассказал? – с глубоким сомнением переспросил Васнецов.

– Он… Ты верь, паря, главное верь… Вера она одна человека спасает, понимаешь, не дает в бессловесную скотину обратиться.

– Но ведь у французов с бельгийцами дружба поди, что же они нас по головке погладят, да хлебом солью встретят если мы здешних вояк покромсаем?

– Брось, паря, брось… Какая дружба меж собой у колонизаторов, да еще ежли они одну страну делят, это же как два паука в одной банке. Кровопийцы, они кровопийцы и есть. Какое им до других дело? Им-то мы ничего плохого не сделаем… Так что ты главное верь… Здесь сидеть все одно смерть, все как Барсук кончим, знамо дело…

И вот уже яркий сноп света прожектора нещадно режет глаза, взмокшая потом от страха и возбуждения ладонь сжимает выломанный из кроватной спинки железный штырь, сердце рвется из груди, проваливаясь с каждым ударом все ниже и ниже в живот.

– Ур-ра! Ур-ра! – задыхаясь от ярости и страха, визжит кто-то рядом.

И несущаяся прямо на прожектора, колючку и вышки толпа, подхватывает крик диким бьющим по нервам ревом:

– Рра! Рра! Аргх! Рра!

Где-то впереди слышны сухие и звонкие, будто щелчки пастушьего бича выстрелы, он они быстро смолкают. Будто неудержимый морской прибой, пенной волной накатывающийся на берег, толпа бегущих людей сметает жидкую цепочку пятнистых фигур с оружие, рвется дальше, топча тысячами ног тела своих и чужих, воя от страха и ненависти. Вот и бараки охраны. Легкие дощатые сооружения не могут служить надежным укрытием, не могут сдержать напора атакующей массы. С громким треском ломается пополам входная дверь из прессованной фанеры.

– Бей! Круши! – взлетает над толпой крик.

– Сука! Сука! – отчаянно взвизгивает кто-то впереди. – На! Получай! Сука!

– Бей! – надрывается вместе со всеми Витька Васнецов, захваченный темной волной ярости, зараженный разрушительной энергией толпы.

Тяжелые ботинки гулко стучат по выложенному досками барачному коридору. Где-то там впереди слышны выстрелы, резкие команды на чужом языке, паническая суета, где-то там впереди враг, которого надо уничтожить, раздавить, как ядовитую гадину, живьем вбить в этот гулкий пол. За все! За страх и унижения плена, за предательство офицеров, за угнетенных негров, за Барсука!

– За Барсука! – бьется о стены коридора Витькин крик.

– Бей! Убивай! – вторит ему яростный рев.

Бельгийский коммандос оказывается перед ним совершенно неожиданно, огромные в пол лица расширенные от страха глаза, нервно суетящиеся, дергающие затвор заклинившей винтовки руки, вздрагивающие по-детски пухлые губы. А Витька уже даже не может остановиться и просто с разбегу врезается в бельгийца, отчаянно размахивая зажатой в руке железякой. Толчок так силен, что коммандос валится на пол, а Васнецов, не рассчитавший бросившей его вперед инерции удара, оказывается вдруг прямо перед ним на коленях. Еще один замах. Металлический прут со свистом разрезает воздух и хлестко впечатывается в инстинктивно прикрывшие голову руки врага. Еще удар, еще! Бельгиец тонко по-заячьи верещит, пытаясь откатиться, отползти в сторону, но удары ног, бегущих мимо людей отбрасывают его назад. Назад, туда, где ослепленный багровым туманом ярости Витька раз за разом заносит над головой вырванный из спинки кровати прут.

– Отойди! – кричит кто-то прямо в ухо. – Отойди, дай я!

Не сразу поняв, что означают эти слова, к кому они вообще обращены, Васнецов еще раз опускает свое оружие на безвольно мотающуюся из стороны в сторону голову врага.

– Да, подвинься же ты! – голос клокочет от едва сдерживаемой злобы.

Чужое плечо больно упирается в ребра.

– Не так надо! Вот так!

Повернув голову в бок, он совсем рядом видит искаженное гримасой ненависти лицо Литовского. В руках москвича точно такой же прут, вот только держит он его двумя руками за один конец, занося, будто кинжал для колющего удара.

– Х-ха!

Прут врезается бельгийцу в переносицу, отчетливо слышен противный хруст ломаемых костей. Потом, чертя широкую кровавую борозду, неровно обломанный конец железки съезжает к глазу, легко входя в самую глазницу. Воздух прорезает истошный нечеловеческий крик, из глаза медленно ползет густая белая жидкость быстро краснеющая. Васнецов в ступоре смотрит не в силах отвести взгляда, как железный прут быстро вращается внутри черепа бельгийца, как конвульсивно подергивается его тело в такт каждому движению Литовского. А потом коммандос вдруг разом распрямился, чуть не сбросив оседлавшего его солдата, вытянулся, царапая пальцами пол, и затих окончательно.

– Понял?! Понял, как мы их?! – восторженно орет Литовский, размахивая прямо перед лицом своим окровавленным оружием. – Всех убьем! А-а!

Васнецов с ужасом замечает, что взгляд его товарища совершенно безумен, сейчас в нем смерть, жуткая, торжествующая, хохочущая.

– Давай! Вперед! Ну, что же ты?! – неистовствует Литовский.

И Витька, покачиваясь, встает, неуверенно перешагивая через распростертое на полу тело. Вокруг уже никого нет, оставшихся в живых бельгийцев добивают где-то в дальних углах здания, извлекают спрятавшихся под койками, в кладовках, выволакивают наружу и забивают насмерть ударами железных прутов и тяжелых ботинок. Забивают сладострастно с хрипом и радостной выплескивающей наружу только что пережитый страх матерщиной.

Вскоре все кончено. Ни одного живого бельгийца в лагере не осталось.

– Скорее, скорее! – торопит вооруженный трофейной винтовкой Тарасюк.

Солдаты, наспех расхватав добытое оружие, грузятся в принадлежавшие охране джипы, набиваются в грузовичок, возивший продукты из города. Набиваются под завязку, также как в переполненные в час пик автобусы, плотно вжимаясь друг в друга разгоряченными телами, облепляя подножки, забираясь на капоты и крыши кабин. Мест на всех все равно не хватает. Головной джип нетерпеливо сигналит и переваливаясь ползет к выходу из лагеря. Небольшая колонна выстраивается следом. Те, кто не смог отвоевать себе место в машинах бегут рядом.

– Малый ход! – орет с переднего сиденья головного джипа Тарасюк. – Кто не вместился, топает рядом, через три километра меняемся. Не боись, братва! Никого не бросим, уходить, так вместе!

Васнецов бежит, задыхаясь в пыли и выхлопных газах, судорожно вцепившись левой рукой в низкий борт продуктового грузовичка, правая все еще сжимает теперь уже бесполезный прут. Легкие, кажется, сейчас вывернутся наизнанку, поднявшаяся откуда-то изнутри мокрота, сворачивает горло в тугой узел, мешая дышать. Он пытается отплюнуться от этой мерзости, но вязкая тягучая слюна лишь размазывается по подбородку. Ноги наливаются свинцом и лишь по инерции продолжают сменять одна другую, еле выдерживая заданный темп. Колени ощутимо подрагивают, вот-вот одно из них должно бессильно подломиться под весом его неимоверно отяжелевшего тела. Сколько уже продолжается этот бег? Сколько еще может выдержать слабая человеческая плоть? Нет ответа…

Кто-то спрыгивает с машины, совсем рядом с ним, примеривается к его шагу и, оказавшись рядом, хрипит прямо в ухо:

– Давай, братуха, лезь в кузов, теперь я ножки разомну!

Это спасение, только сейчас он ясно понимает, что еще несколько секунд этого бега и он не выдержал бы. Просто упал бы лицом вниз на пыльную дорогу, прямо под ноги бегущим рядом солдатам. Теперь же он спасен, надо просто запрыгнуть в кузов, занимая освобожденное для него место. Однако обессилевшие руки все никак не могут сделать необходимый рывок, подтягивая тело на спасительный борт. Чьи-то сильные пальцы вцепляются ему под мышки и выдергивают прямо из-под накатывающихся колес, еще кто-то тянет за шкирку. Под натужное всхрапывание и добродушный мат, его все-таки втягивают в кузов и он еще с минуту тупо смотрит, на бегущую под колеса буро-коричневую ленту грунтовой дороги, все пытаясь отдышаться, выхаркать набившуюся в горло пыль.

Васнецов сам не заметил, как задремал, вернее впал в какое-то пограничное состояние между сном и явью, одновременно, видя и галдящих в кузове грузовика бойцов и убегавшую назад стену леса, но как бы не присутствуя здесь, не слыша что вокруг говорят, не умея даже двинуть рукой или ногой. Так в полном оцепенении и ехал он куда-то неизвестно куда по чужой африканской стране, будучи здесь рядом со своими товарищами и, тем не менее, отсутствуя в этом мире, прочно выпав из реальности. В какой-то момент он заметил, что все еще держит в руке вырванный из кроватной спинки прут с облупившейся голубой краской, кое-где покрытый подозрительными бордовыми потеками. «Это же кровь», – вяло и отстраненно подумал он и, сделав над собой немалое усилие, разжал пальцы. Ему не хотелось, чтобы покрытая чужой кровью железка оставалась в его руке. Прут мягко скользнул из ладони, но в тесноте кузова не упал, а так и остался стоять, прижатый чьей-то ногой к колену Васнецова. Это было противно, но сил отбросить ненавистную железяку не было. Его вдруг начало трясти, как в лихорадке, скручивая все внутренности узлами. Это выходил из организма пережитый страх. Он с ужасом глядел на неестественно возбужденные перекошенные гримасами, раскрасневшиеся лица бойцов, но почему-то вместо них видел лишь посиневшего бельгийца с вытекшим глазом, конвульсивно дергающегося на пыльном загаженном полу. Спасаясь от этого видения, он крепко зажмурился, а когда открыл глаза, перед ним уже мелькали ветхие припорошенные пылью постройки туземной деревеньки.

Вздымая целые тучи пыли машины, и облепившие их пешие солдаты вырвались на набережную. Здесь стояли уже настоящие каменные дома. Просторные уютные двухэтажки в колониальном стиле. На одной из них слегка колыхаясь под налетающими порывами ветра висел трехцветный бельгийский флаг. «Таможня» гласили огромные грязно-серые буквы на вывеске над входом. На узком балконе второго этажа скучал вооруженный карабином негр в пятнистом комбинезоне. К покосившемуся дощатому пирсу привалился речной паром, такой же унылый и убогий, как вся давным-давно запущенная пристань. Разделяющая страну на бельгийскую и французскую часть река Конго лениво катила свои мутно-коричневые воды, кружась медленными водоворотами и сонно хлюпая о берег мелкими волнами.

– Заворачивай на паром! Заворачивай! – сипел давно сорванной глоткой Тарасюк, размахивая руками.

Подавая пример остальным головной джип, сбавив скорость и шумно рыча на пониженной передаче, осторожно вкатился на угрожающе заскрипевший под его тяжестью пирс. На борт парома вел опущенный сейчас настил из оббитых жестью толстых досок. Команды парома на борту видно не было, и маневру машины никто не препятствовал. Лишь чернокожий часовой на балконе таможни, удивленный разворачивающимися внизу событиями, что-то прокричал Тарасюку, сложив рупором ладони. За ревом машин его никто не услышал, а сержант только досадливо отмахнулся, не до тебя, мол, сейчас, макака.

Однако настырный страж порядка все никак не унимался, речь его из удивленной, явно сделалась угрожающей. А потом он и вовсе вскинул к плечу свой карабин, недвусмысленно демонстрируя намерение открыть по нарушителям огонь. Кто-то из солдат пустил в сторону не в меру усердного часового короткую очередь. Не попал. Пули зло взыкнули над головой негра плющась о бетонную стену таможни, оставляя на ней россыпью отметины битой штукатурки. Этого вполне хватило, чтобы полностью охладить весь воинственный пыл пограничника. Стремительно присев он тут же скрылся внутри таможенного поста, и больше никаких попыток остановить нарушителей порядка не предпринимал.

Машины одна за другой вползали на борт парома. Грузовик решили бросить у пирса, уж слишком не надежной выглядела трещавшая под весом джипов и грозившая ежеминутно развалиться конструкция, так что решили не рисковать понапрасну. Из команды удалось обнаружить в каюте лишь одного мертвецки пьяного капитана. Морской волк оказался белым и даже понимал тот французский, на котором объяснялись солдаты. Когда его с трудом разбудив, вытащили на верх и потребовали переправить паром через реку, капитан загнул такую длинную тираду, что даже не уловив смысла, а ориентируясь только на интонацию бойцы преисполнились к нему не малым уважением. В конце концов, при помощи довольно бегло объяснявшегося на французском Литовского и ствола винтовки Тарасюка, которым сержант время от времени непринужденно тыкал в капитанское брюхо в процессе беседы, соглашение между высокими договаривающимися сторонами было достигнуто. Капитан соглашался вести паром к находящейся на другом берегу реки деревеньке Мбеле, где находился французский пост, а Тарасюк в свою очередь обязался выделить ему в помощь несколько сообразительных солдат и прекратить размахивать перед его носом винтовкой.

– Эти чертовы ниггеры, мои матросы, разбежались сразу же, как им дали независимость, – мучительно икая с похмелья, заявил капитан. – Еще бы! Ведь разбойничать на дорогах гораздо веселее, чем ишачить на корабле, мать их! А в одиночку, даже такой мастер, как я, может привезти вас разве что на дно этой мутной лужи!

Дружески оскалившись, практически ничего не понявший из капитанской речи Тарасюк, хлопнул его по плечу, отчего морской волк ощутимо просел в коленях:

– Ты нас только до лягушатников довези, кашалот. Я ни хрена не понял, что ты там лопочешь, но ежли что не так, я тя первого за борт вышвырну. Крокодилы тута водятся? Что не понимаешь? Крокодилы! Ам!

Сержант изобразил руками схлопывающиеся челюсти.

– С ума сошел? – икнул капитан. – Конечно, здесь этих тварей полно. Да и не доплывешь ты до того берега без корабля, это только кажется, что река спокойная, там, на середине такие водовороты, что и лодку на дно утащить могут. Так что не валяй дурака, если не хочешь давать людей в помощь, так и скажи. Я и сам справлюсь.

– Чего ты на меня орешь, огрызок?! – одернул разошедшегося моряка сержант. – К крокодилам хочешь? Я те мигом организую!

– Там твои крокодилы, там! – замахал в сторону реки капитан. – На своем месте, спят после обеда, успокойся!

– Чего ты лапами машешь? – уже всерьез возмутился Тарасюк. – Чего ты мне за борт показываешь? Щас сам туда полетишь, понял, нет?

Стоявший рядом Литовский еле сдерживал смех, глядя на двух не пойми о чем спорящих мужиков, ни один из которых не понимал языка другого.

– Ладно, все ясно, – прервал он, наконец, грозившее перейти в рукопашную выяснение отношений. – Людей в помощь дадим, только они ничего не понимают в кораблях. Будете говорить мне, что надо делать, а я им переведу, только объясняйте подробно. А ты, дядя Михась, успокойся, капитан сказал, что с удовольствием нам поможет.

– Еще бы, – довольно оскалился Тарасюк. – Небось, к крокодилам-то ему не хочется.

– Что он опять про крокодилов? Он что, сумасшедший? – обернулся к Литовскому капитан.

– Не обращайте внимания, – махнул тот рукой. – Он просто очень любит крокодилов и ему не терпится их увидеть.

– Понятно, – капитан постучал себя пальцем по голове. – Скажите ему, что его любимых ящериц здесь много, может встречаться с ними хоть каждый день. Если они им сразу же не закусят.

– Да, еще один момент, – вспомнил Литовский. – Нам нужен белый флаг. Чтобы французы сразу видели, что идем мы к ним с мирными намерениями.

Флаг смастерили из найденной в капитанской каюте простыни, строго говоря, был он вовсе даже не белый, так как капитан склонностью к чистоплотности явно не отличался, да и в трезвом состоянии, судя по всему, бывал крайне редко. Однако ничего более подходящего все равно не нашлось и грязно-серая, перемазанная разноцветными пятнами непонятного происхождения простыня гордо взмыла вверх, заплескавшись по ветру на мачте парома. А вскоре и само судно, неторопливо и величественно закачавшись на мелкой волне, покинуло бельгийское Конго, направляясь к еле видной на той стороне французской территории. Только когда негостеприимный берег чужой африканской страны начал неспешно отодвигаться назад, а полоса мутной коричневой воды, отделявшая паром от суши стала неуклонно расширяться Витька Васнецов, наконец, окончательно уверился, что все произошедшее с ним вовсе не сон, что они действительно вырвались из осточертевшего лагеря, что теперь они снова свободны.

– Теперь все будет хорошо, теперь обязательно все должно быть хорошо. Все самое страшное уже позади, дальше все обязательно будет хорошо, – словно заклинание раз за разом повторял он, сам не слыша своего голоса. Рядом мелким нервным смехом заходился бьющийся в истерике Димка Волошин.

Паром, натужно кряхтя изношенным двигателем, мерно полз через реку, тяжеловесно плескалась о ржавый корпус желто-коричневая непрозрачная волна. Капитан, покачиваясь стоял держась за штурвал в тесной рубке и хрипло горланил какую-то песню безбожно фальшивя и, то и дело пуская петуха сиплым прокуренным басом. Солдаты на палубе обнимались, поздравляли друг друга, тут и там кричали ура, время от времени стреляли в воздух. Теперь все должно было быть хорошо. Ведь не могли же быть напрасными все те жертвы, на которые пришлось им пойти, чтобы вернуть себе свободу. Теперь все обязательно будет хорошо, все наладится. И лишь когда стал отчетливо виден французский берег, и выстроившаяся вдоль причала цепочка одетых в пятнистую форму автоматчиков, в души многих закрались страшные сомнения в благополучном исходе. Но обратной дороги для них уже не было.

Старик с усилием отнял ладони от лица, несколько раз зажмурил и резко открыл глаза, прогоняя наваждение. Да, хорошо быть молодым, хотя бы потому, что ты еще наивный и глупый, веришь в чудеса и собственное бессмертие, в собственную исключительность и везение. В бесшабашной юности перед тобой нет никаких преград, ты просто не замечаешь их, даже не догадываешься об их существовании в результате походя снося любое препятствие грудью. Сейчас так уже не выйдет, умудренный жизненным опытом изворотливый ум заранее подскажет, что то или иное просто-напросто невозможно, так что не стоит даже и пробовать. Ведь теперь-то точно известно, что в этой жизни киношный happy end не встречается в принципе. Тогда юношески наивный Витька Васнецов этого еще не знал, но ему быстро объяснили. Невероятно быстро и просто. Уже через несколько часов после того, как их, разоружив прямо у пристани под конвоем одетых во французскую форму автоматчиков загнали за точно такую же наскоро намотанную колючку. Высокий стройный капитан Галуа, в традиционном «кепи бланк» на лысеющей голове, объяснил это очень доходчиво, что больше всего удивило солдат, говорил он по-русски, причем очень чисто, практически без акцента.

– Вы попали в скверную историю, товарищи, – произнес он, улыбчиво щуря зеленые кошачьи глаза.

Обращение «товарищи» в его устах прозвучало вызывающе и иронично, подчеркивая лишний раз, что уж ему-то благополучному французскому офицеру, они грязные и оборванные не имеющие ни документов, ни официального статуса ровней никак быть не могут.

– Час назад, поступило требование о выдаче вас обратно в Бельгийское Конго, как преступников, совершивших уголовные преступления на территории этой страны. А спустя двадцать минут, нас уведомили, что и Бельгия желала бы, чтобы вы предстали перед ее судом, как убийцы граждан этого государства. Забавное положение, не правда ли?

Капитан Галуа рассмеялся звонким младенческим смехом, ему и вправду было весело, почему бы и нет? Мрачно слушавшая его толпа, однако, была далека от веселья, по ней пробежал даже первый предгрозовой ропот, заставивший автоматчиков охраны угрожающе вскинуть стволы. Впрочем, они тут же опустились обратно в землю, повинуясь небрежному жесту капитана.

– Не надо лишний раз бурчать, друзья! Прошу заметить, вовсе не я поставил вас в столь затруднительное положение. И если вы опять попытаетесь устроить кровавую баню, на этот раз здесь, то добьетесь лишь того, что и во Франции будете считаться уголовниками. А это может стоить вам пожизненных каторжных работ, где-нибудь в Южной Америке, причем, уверяю, срок этого пожизненного будет весьма короток. Кстати, у вас и так есть богатый выбор: виселица в Бельгии, или какая-нибудь экзотическая казнь типа скармливания живьем крокодилам на том берегу реки. Как перспектива?

Толпа угрюмо молчала. Солдаты только теперь до конца осознавали во что они собственно влипли, и чем это им грозит, потому стояли молча, понурив головы и мысленно уже прощаясь друг с другом и с далекой родиной. Капитан тоже молчал, давая слушателям возможность до конца проникнуться всей мрачностью открывающихся перед ними перспектив. В этот момент, в первый ряд энергично работая локтями, протолкался Литовский.

– Господин капитан, господин капитан!

– Да, я слушаю… – Галуа удивленно посмотрел на обратившегося к нему по-французски солдата, он-то считал всю эту серую массу сборищем малограмотных и необразованных детей крестьян и нищих рабочих, потому никак не ожидал услышать от кого-нибудь из них французскую речь.

– Я полагаю, – спокойно продолжал Литовский, довольный не укрывшимся от него секундным замешательством капитана. – Я полагаю, что выход из нашей ситуации все-таки есть, иначе, зачем вся эта беседа?

– Да, несомненно, – уже овладев собой, отвечал Галуа. – Выход есть и достаточно простой. В данный момент моя страна ведет многочисленные и тяжелые войны против мятежников в колониях. Потому нам, не скрою, постоянно требуются отчаянные, сильные духом люди для военной службы. Русские зарекомендовали себя, в последней войне, как идеальные солдаты: мужественные, сообразительные, выносливые и неприхотливые. Ваш побег от соседей доказывает, что вы достойные продолжатели славных традиций Красной Армии. Именно поэтому я уполномочен высшим командованием, предложить вам военную службу в Иностранном легионе французской армии. Хочу сразу заметить, что поступивший на службу в легион, автоматически освобождается от своего прошлого, при желании он может выбрать себе новое имя, новую национальность, а значит, становится новым человеком, не имеющим за собой прошлой жизни и совершенных в ней преступлений, попрошу учесть это особо.

Тогда казалось, что это единственный выход, возможно, так оно и было на самом деле, по крайней мере, проверить это не представилось возможным, из шестисот с лишним человек добравшихся до Французского Конго от контракта с Легионом не отказался ни один. Капитан Галуа мог честно поздравить себя с великолепной вербовкой. Конечно, в одно подразделение и даже в одну часть русских старались не направлять, раскассировав их среди прочих легионеров, которых к тому времени числилось во французской армии больше сотни тысяч. К своему огромному удивлению новоиспеченные легионеры встретили среди них немало своих соотечественников, которых разметало по всему свету безжалостной машиной Второй Мировой войны. Второй столь же многочисленной группой оказались, как ни странно, негры из США. Жители южных штатов, они бежали через океан, спасаясь от притеснений и погромов куклусклана. Таков был в то время Легион наполовину славянский, наполовину чернокожий. Кроме того, на сержантских должностях часто можно было встретить немцев, преимущественно спасающихся от наказания эсэсовцев. Офицерами, естественно, были французы, в большинстве своем уроженцы тех самых колоний, в которых располагались их части.

Старик помассировал виски, стараясь отвлечься от овладевших им мыслей, вновь сосредоточиться на повседневных заботах. Однако против воли продолжавшая разматываться, как нить из катящегося клубка память, не отпускала. Вдруг ни с того ни с сего заныл, запульсировал наливаясь кровью, давно заживший рубец на затылке, оставленный сабельным ударом. Как же назывался тот оазис? Сейчас уже и не вспомнить заковыристое арабское имя, данное этому затерянному среди мертвой пустыни зеленому островку. Кажется, Бер-Аюм, а может быть и нет… Правая рука скользнула к верхнему ящику стола и на ощупь нашарила в нем плоскую стеклянную бутылку. Коньяк, настоящий французский, вовсе не похожий на то пойло, что под видом знаменитого на весь мир благородного напитка пытаются обычно подсунуть доверчивым туристам здесь в Африке. Этот куплен в Марселе, во время недолгой поездки в страну, гражданство которой было оплачено тем самым ударом бедуинской сабли. Янтарная жидкость тягуче забулькала, проливаясь в горло, теплым шаром жидкого огня прокатываясь по пищеводу, проваливаясь в желудок. Так, теперь еще покурить, покурить и успокоиться, выкинув из головы лишние воспоминания, так не вовремя разбередившие душу. Можно подумать воспоминания когда-нибудь бывают вовремя?