Текст книги "Чего не прощает ракетчик"

Автор книги: Максим Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Операторы, у всех все в порядке? – решается наконец принять правила предложенной кем-то игры Севастьянов.

– Первый – да, – быстро отвечает Померанец.

– Второй – в норме, – эхом откликается Капеллан.

Пальцы привычно нашаривают в темноте лежащий на специально отведенном месте микрофон громкой связи, вжимают тангенту.

– Лайнер пятнадцать минут принял.

Севастьянов слышит свой голос будто откуда-то со стороны, и поражается сколько в нем сейчас спокойной деловитой отрешенности профессионала занятого хорошо знакомым и искренне любимым делом. Внутри сама собой поднимается волна гордости – все-таки это великая вещь для мужика быть в чем-то мастером. Неважно даже в чем конкретно, просто быть лучшим, первым среди всех. Конечно, предпочтительнее чтобы это было некое истинно мужское занятие, но даже вышивание крестиком в принципе сойдет, если ты в нем реально лучший. Севастьянову повезло, он мастер в поражении воздушных целей, начальник лучшего во всех Вооруженных Силах расчета. Того расчета, который поражает цели всегда и в любых условиях, который может сделать невозможное, который имеет право проводить испытательные работы, так как укомплектован профессионалами высшей пробы, теми, кто не допустит ни малейшей ошибки, могущей повлиять на результаты беспристрастного эксперимента.

– Вик, а можно, пока время есть, я чего-нибудь позахватываю?

Гром, перегнувшись из-за спины, с водительского сиденья, пытается искательно заглянуть в глаза. Севастьянов лишь теперь вспоминает зачем здесь этот молодой старлей. Конечно, он же сам решил готовить из него первого оператора на смену уже стареющему Померанцу. Потому и сидит он сейчас стажером, наблюдая за работой мастера. Настанет день и сам займет операторское кресло, точными, выверенными до миллиметра спокойно-экономными движениями захватит свою первую цель. А потом, кто знает, может быть сядет и в кресло самого Севастьянова, повернет в боевое положение ключ запуска и, скинув контрольную защелку, нажмет кнопку «пуск», отправляя ракету в единственный и главный в жизни оружия полет.

– Ага, нашел время! – недовольно бурчит Померанец. – По пятнадцатиминутной только и захватывать!

Севастьянов успокаивающе хлопает его по плечу и, покровительственно улыбнувшись молодому офицеру, разрешает:

– Пять минут можешь похватать местники.

Гром, стараясь не обращать внимания на ворчанье первого оператора, уже протискивается между ними, тянется к джойстику. Электронные палочки ловушки неуверенно, постоянно сбиваясь с курса и рыская из стороны в сторону, ползут к ближайшему радиоконтрастному пятну на индикаторе. Севастьянов и Померанец наблюдают за их неуверенным скольжением, первый все с той же мудрой всепонимающей улыбкой, второй с кривой презрительной гримасой. Померанцу движения молодого кажутся невозможно, отвратительно неуклюжими, он уже искренне не помнит того, что без мало пять лет назад, так же неловко тыркался то и дело теряя управления джойстиком, захватывая вовсе не то, что собирался. Тут просто нужен наработанный долгой тренировкой навык, у молодого его пока нет, и ловушка все никак не может схлопнуться на выбранной цели. Наконец Гром решается и отжимает специальный рычажок захвата, местник фиксируется на индикаторе.

– Есть захват, дальность тридцать восемь, азимут восемьдесят пять, – подыгрывая молодому со всей серьезностью сообщает Померанец.

– Скорость – ноль. Это местник. Захват снять, – отзывается, принимая игру, Севастьянов.

– Есть снять захват, – четко отвечает Гром, сбрасывая сопровождение.

Зеленые палочки ловушки вновь скользят по экрану к следующей радиоконтрастной отметке. По пути они то и дело сбиваются с курса, а то и вовсе замирают и тогда стажер перехватывает джойстик ватными вспотевшими от напряжения пальцами.

– Дай сюда, горе! – не выдерживает все-таки этой пытки бестолковостью ученика Померанец. – Сто раз уже показывал. Все делается плавно, без рывков, одним движением.

Ловушка, словно ее подменили, уверенно накрывает отметку цели и тут же расплывается в захвате. На все малая доля секунды.

– Есть захват, дальность сорок три, азимут восемьдесят ровно!

– Скорость – ноль. Снять захват.

– Захват снят. Веду поиск.

Гром как завороженный следит за точными экономными движениями учителя, в глазах стынет восхищение, пополам с недоверием, губы обиженно вздрагивают кривятся в скептической гримасе. Севастьянов точно знает, о чем сейчас думает молодой, наблюдая за работой мастера. Это легко читается в зло прищуренных глазах, в порозовевших от прилива крови щеках. Гром сейчас изо всех сил пытается понять, где же его обманывают эти двое, какой хитрый секрет не желают ему открыть. Ведь не может же быть так, чтобы одного человека это электронная железяка слушалась с покорностью хорошо выдрессированной собаки, а другого просто не желала признавать за хозяина. Ведь и тот и другой делают все одинаково, значит должен быть какой-то секрет, должна быть какая-то хитрость. Иначе не может быть, как иначе Померанец сумел выдрессировать эту ненавистную ручку с кнюпелем, как заставил себе подчиняться? И неводомек сейчас молодому, что дрессировал первый оператор вовсе не бездушный джойстик, а себя самого, тысячью и тысячью тренировок добиваясь этой вот фантастической для новичка легкости. Вот только скажи сейчас об этом Грому, все равно не поверит, потому что в чудесные секреты верить куда приятнее, чем осознавать необходимость скучной рутинной пахоты и бесконечного повторения одного и того же на первый взгляд такого несложного действия. Севастьянов точно знает, что не поверит, сам таким был не так уж давно. Точно таким же был Померанец. Такой сейчас Гром. И таким будет тот, кто придет через много лет учиться у самого Грома. Так будет… Так всегда было…

– Пять минут до старта мишени. Расчету включить аппаратуру, включить «высокое». Ключ в «боевое». Приготовиться к работе, – натужно выхрипывает динамик громкой связи голосом руководителя работ, прерывая неспешные мысли Севастьянова, заставляя включиться в иной, боевой режим.

Это совсем особое состояние, расчет как бы становится единым целым, одним многоруким существом спаянным общей волей, его Севастьянова волей… Сплоченным общей целью… Той, что уже через пять минут появится на экранах индикаторов. Одним долгим всевидящим взглядом Севастьянов привычно охватывает всю череду мигающих транспарантов, автоматически отмечая про себя, что все системы и агрегаты работают нормально, в штатном режиме, а оба оператора уже напряглись, сжались пружинами, готовые действовать. Это тоже дается лишь долгой практикой, такое полное слияние в единый организм, состоящий в равных долях из живой пропитанной нервными окончаниями человеческой плоти и бездушных холодных полупроводников, радиодеталей и электрических моторов. Теперь он не просто командовал расчетом боевой машины, он сам был ею, это он огромный тридцатитонный, покрытый снаружи броней, замер сейчас, сжавшись в пружинный комок готовности к броску посреди стартовой позиции. Это он застыл, внимательно обшаривая пространство вокруг чуткими щупальцами радиолокационной станции в ожидании появления цели.

Быстрые нервные пальцы легли на холодную головку давно воткнутого в замочную скважину ключа, поворачивая его по часовой стрелке.

– Аппаратура включена, ключ в «боевом». "Лайнер" к работе готов, – глухо донесся откуда-то издалека смутно знакомый голос.

– Три минуты до старта мишени. «Волга» и «Дон» готовность. Протяжка. Съемка один. Съемка два. Старт мишени. Есть сход, есть управление…

– Есть захват. Есть сопровождение, – это уже Померанец, откуда-то сбоку из невозможной дали.

"Не трудись, брат. Знаю, все знаю… Это ведь я… Я ее захватил… Вовсе не ты…".

– Дальность двадцать три. Азимут восемьдесят шесть. Скорость триста, – Севастьянов с трудом узнает собственный голос, независимо от разума заученно повторяющий стандартные фразы.

– Есть синхронизация по дальности. Есть сопровождение, – это уже Капеллан.

Второй оператор сделал свою работу, цель в прочном захвате и теперь ей уже никуда не деться, никак не спастись, не уйти, разорвав тонкую нить луча подсвета.

– Пуск разрешаю! – голос руководителя работ рвется от напряжения, распадается на отдельные повелительно рыкающие звуки.

Время послушно растягивается, становясь вдруг медленным и пластичным. Неловкие и невыносимо медленные человеческие пальцы мучительно долго сдвигают задвижку фиксатора, снимая защелку с вожделенной кнопки. Наконец она освобождается полностью и тут же проседает, вдавливается внутрь под нажатием большого пальца.

– Выдал пуск!

Над головой нарастает, переходя в инфразвук, басовитый гул атакующей ракеты, машину ощутимо качает вперед назад.

– Есть сход!

Это почти как оргазм, Севастьянов сейчас рвется к цели, набирая скорость, дрожа истекающим газовой струей двигателем, раздирает оскаленными зубами непокорный поток жесткого спрессованного воздуха, находит ее неспешно плывущую в облаках. Она все ближе, нарастает, заполняет собой все поле зрения, и он уже видит, куда придется смертельный удар, ревущий пламенем выжимающего из самого себя максимум движка. Удар реактивной смерти, которой сейчас является он сам. И тут наваждение кончается, болезненно швыряя его обратно в жесткое кресло начальника расчета, возможно, тем самым, спасая ему жизнь, потому что еще несколько секунд, еще одно только мгновение и…

– Наблюдаю подлет. Есть поражение! – звенящим от сдерживаемого волнения голосом докладывает Капеллан.

– Наблюдаю вспухание и пропадание отметки, – деловито подтверждает Померанец.

Севастьянов мучительно долго выдыхает жгущий легкие воздух, оказывается, он все последнее время не дышал, просто забыл, что это необходимо.

– По данным измерительного комплекса цель поражена, – хрипит динамик громкой связи. – Всем спасибо. По боевой работе отбой. Привести средства в исходное положение, об исполнении доложить.

Их окликают с лихо затормозившей рядом машины.

– Эй, стрелки, там измерятели дали координаты точки падения. Не хотите съездить на мишень поглядеть.

Померанец осматривающий покрытую копотью пусковую балку лишь отрицательно мотает головой, не удостаивая полевиков ответом. Капеллан, похоже, и вовсе не расслышал предложения, деловито копошится внутри машины, брякая инструментами. Севастьянов уже набирает в рот воздуха, чтобы крикнуть в ответ что-нибудь разухабисто-отрицательное, но неожиданно натыкается на умоляющий взгляд Грома. Высказать свое мнение в присутствии старших авторитетных испытателей молодой конечно не решается, но вот глазами попросить может. Севастьянов тяжело вздыхает, ох, что-то не в тему добрый я сегодня и, сложив ладони рупором, кричит торчащему из кабины полевику:

– Далеко ехать-то?

– Да нет, километров десять по прямой, не больше!

– Ладно, уговорил, черт языкастый! Едем!

– Ну, лезьте в кузов, в кабине местов нема!

Гром, издав радостный боевой клич, обезьяной взлетает на высокий борт запыленного «шишарика», Севастьянов взбирается вслед за ним неспешно и обстоятельно, тщательно соблюдая свое королевское достоинство. Как же, начальник расчета стрелков, это вам не хухры-мухры… Надо блюсти авторитет, не то корона вмиг с башки упадет…

Ехать действительно пришлось совсем не долго, уже через двадцать минут переваливания по тряскому бездорожью впереди начинает маячить серебристая туша мишени. На задранном вверх обломке крыла отчетливо маячит красная звезда. Севастьянов удивленно разглядывал ее все то время, пока они приближались. Раньше он такого не замечал. Интересно, кто это додумался рисовать армейскую символику на изначально предназначенных для закланья мишенях. Ведь как-то даже неудобно получается, словно по своим стреляешь… Да и сама мишень какая-то необычная, слишком здоровая что ли… Словно бы настоящий боевой самолет.

Неожиданно Севастьянов почувствовал, как тело пронзила неприятная нервная дрожь, первый симптом накатывающего откуда-то изнутри мощной приливной волной дурного предчувствия. Чем ближе подъезжал «шишарик» к выгоревшей проплешине посреди ровной как тарелка степи, тем больше Севастьянов уверялся в том, что на этот раз в качестве цели был использован самый настоящий самолет. Очень уж сложно принять за стандартную мишень это когда-то грациозное, а сейчас грубо изломанное неведомой силой серебристое тело, наполовину зарывшееся в жесткий слежавшийся песок казахстанской степи.

В ставшую внезапно звеняще пустой, запульсировавшую нездоровым жаром голову неясными обрывками полезли все известные Севастьянову случаи авиакатастроф и случайных накрытий заблудившихся в непогоду и вышедших на военные объекты гражданских самолетов. Дрожащие пальцы судорожно впились в шатающийся борт грузовика. Он уже почти не сомневался, что они завалили сбившийся с курса гражданский самолет, случайно оказавшийся в небе над полигоном именно в момент пуска мишени и по ошибке принятый за нее. Оставалось только надеяться, что на борту не было пассажиров. "Конечно, не было, – подсказал изнутри кто-то незнакомый, даже сейчас сохранивший холодную рациональность. – Иначе сейчас трупы были бы раскиданы по всей степи". Несмотря на подчеркнутую жестокость мысли, в ней был известный резон, и Севастьянов облегченно перевел дух. "А летчики? Экипаж? Как же экипаж?" – вспомнил почти тут же. И сразу нашел ответ на свой вопрос. Оранжевое полотно парашютного шелка само собой притянуло взгляд. Скрученное смятой тряпкой оно валялось чуть поодаль. Тут же распростершись навзничь широко раскинув в стороны руки и ноги лежал летчик в пятнистом армейском комбинезоне и серо-стальном, похожем на мотоциклетный шлеме на голове. "Значит все-таки армейский борт, не гражданский…" – мелькнула чужая отстраненная мысль. А сжатый кулак уже вовсю молотил по кабине.

– Эй! Не видишь что ли, тут летчик! Давай к нему!

Рассерженно чихнув движком и обиженно рыкнув пониженной передачей «шишарик» ловко довернулся, плюща мелкие степные кочки рубленым протектором колес. Остановились прямо над телом, всего в нескольких метрах. Севастьянов перескочил через борт, даже не дожидаясь, пока машина окончательно встанет. Сухая, растрескавшаяся от жара земля, больно ударила по ногам, взметнулись из-под каблуков облачка мелкой пыли.

Летчик лежал всего в двух шагах. Руки и ноги расслабленно раскинуты в стороны, ногти скрюченных пальцев безжалостно впились в ладони, да так и застыли в навечно сведшей их судороге. Забрало шлема опущено на лицо и густо заляпано изнутри темной вишневого цвета кровью. Мертв. Никаких сомнений. Ран на теле не видно, да и парашют вроде бы исправно раскрылся. Значит, успел катапультироваться еще до попадания ракеты, возможно, думал, что спасся, но тут его настигла ударная волна, разрывая кровеносные сосуды, плюща внутренние органы, выбивая из глазниц вскипевший мозг. Преодолевая отвратительную ватную слабость в коленях, Севастьянов сделал шаг к распростертому на земле телу.

Неожиданно откуда-то сзади, из-за плеча вывернулся Гром. Севастьянов лишь мельком окинул старлея взглядом, но даже после такого беглого осмотра поразился произошедшей с ним в одночасье перемене. За время поездки черты лица молодого офицера странным образом вытянулись и заострились, вокруг глаз и губ залегли глубокие жесткие морщины, а сами глаза вдруг стали колючими и холодными, похожими на прозрачные кусочки льда. Форма тоже поменялась и из стандартной советской полевой хэбэшки вдруг стала пестрым чужим камуфляжем, а на ногах вместо хромовых сапог появились кургузые ботинки на толстой рифленой подошве. Ошарашенный такой переменой Севастьянов развернулся к неспешно выбирающемуся из кабины полевику и замер, не находя слов. Полевик оказался вообще незнакомым, горбоносым, заросшим сизой трехдневной щетиной. Такого кадра в их части в принципе быть не могло. Понятно, что боевые и так далее, но не бриться несколько дней, учитывая крутой нрав их начальника штаба, не мог себе позволить ни один офицер, а тем более солдат. Хуже того, заросший горбонос, как нечто само собой разумеющееся, тянул из кабины масляно блестящий иностранный автомат неведомой Севастьянову конструкции. Есть от чего полностью обалдеть! Впрочем, долго удивляться ему не позволил Гром.

– Что долетался, гондон штопанный?! – прошипел он, кривя губы в незнакомой обнажающей по-волчьи оскаленные зубы усмешке.

Потом, сделав шаг вперед, он широко размахнулся и воткнул носок ботинка летчику в бок. Мертвое тело безвольно дернулось под его ударом, а Гром что-то утробно рыкнув пнул его еще и еще раз… Нацелился в голову, но пришедший в себя Севастьянов схватил его сзади за плечи.

– Гром, ты чего? Совсем обалдел?! Что делаешь, придурок?!

– Пусти! – хрипло выдохнул старлей.

Или уже не старлей вовсе… На чужом незнакомом камуфляже не было никаких знаков различия.

– Пусти, сказал! Разорву эту суку!

Отвлекшийся на рассматривание пустых без малейшего намека на звезды погон Севастьянов на секунду выпустил его плечо, и Гром тут же воспользовался его оплошностью, изо всех сил приложившись к мотнувшейся как футбольный мяч голове летчика. Сухо треснуло, отлетая в сторону пластиковое забрало, открывая залитое кровью, искаженное навечно застывшим страданием лицо с бурыми пятнами лопнувших сосудов. До боли знакомое и родное лицо… Лицо Никиты…

Из сна он буквально вылетел. Не проснулся, не выкопался из-под жаркой груды кошмаров, а словно бы выдрался одним судорожным рывком, подскочив над диванными подушками на добрый метр. Сведенные жестокой судорогой мышцы сжались в немедленной готовности не то драться невесть с кем, не то куда-то бежать сломя голову. И лишь потом он окончательно осознал себя, понял, что находится дома, а не в далекой выгоревшей степи около сбитого бомбера. Последним приветом предутреннего наваждения остался соленый вкус крови во рту от прокушенной губы, да еле слышный запах гари, невесть откуда взявшийся вдруг в комнате. "Это сон. Просто сон. Самый обычный кошмар и ничего больше. Ничего этого не было и нет", – как мог твердо и уверенно произнес Севастьянов, разгоняя остатки морока.

Правда не удержался и все же крутнул головой по сторонам, чтобы удостовериться окончательно, что он здесь один, что Гром и странный полевик растаяли безобидными предрассветными тенями. Нет, никого постороннего в комнате не наблюдалось, только метнулось прячась в дальнем углу мутно-серое облачко, причудливой формы, короткая игра света на границе падающего через неплотно прикрытую штору лунного луча. Севастьянов с минуту разглядывал подозрительный угол, но едва ухваченное краем глаза шевеление не повторялось, и он окончательно успокоившись, вздохнул с облегчением. Рубиновые цифры часов безжалостно высвечивали половину шестого утра.

– Вот гадство! – ругнулся вслух Севастьянов. – Еще полчаса можно было дрыхнуть спокойно! А теперь чего уже, ни туда, ни сюда!

Собственный голос в настороженной тишине пустой квартиры прозвучал неожиданно резко и хрипло, словно воронье карканье. Да еще из угла где укрылась давешняя тень, поддержали тихим эхом: "Да… да…". Севастьянов невольно поежился и неизвестно для кого стараясь, чтобы движение не выглядело излишне поспешным и суетливым потянулся к выключателю, почему-то уверенный, что свет не зажжется. Ничего подобного, допотопный, еще советских времен выключатель исправно щелкнул, оживляя болтающуюся под матерчатым абажуром одинокую лампочку. Комната осветилась привычной тусклой шестидесятиватткой, из таинственной и расплывчатой в утренней полутьме становясь обыденной и привычной, Севастьянов даже рассмеялся принужденно, чувствуя неловкость, за испытанный при пробуждении глупый детский страх. Надо же, чего себе навыдумывал! Вот так вот действуют разговоры с фээсбэшниками по душам на сон грядущий. Его невольно передернуло, всплыло вдруг перед глазами перекошенное звериной ненавистью лицо Грома. Чужое, незнакомое, несмотря на легко угадывающиеся черты известного тебе как казалось до самого донышка души человека. Хотя нет, видел он у сослуживца нечто похожее и раньше, замечал как-то, просто забыл, точнее старательно выкинул из памяти.

Тогда горела степь. Обычный летний пожар вызванный непонятными причинами, то ли осколком стекла случайно сфокусировавшим солнечные лучи на горючей как порох бурой траве, может брошенным бестолковым бойцом с проезжающей машины окурком, или еще какими-нибудь неведомыми людям причинами. Короче, ничего экстраординарного, степь летом горит частенько. Порой выгорают весьма даже солидные площади, оставляя на теле земли хорошо видные с вертушки черные проплешины, неправильной прихотливой формы, зависящей от капризов вечно дующих здесь ветров.

В этот раз все совпало очень неприятно для испытателей. Ветер гнал сплошную стену огня прямо к месту хранения ракет на открытой площадке. Полоса безопасности по разгильдяйству ответственного за хранение не была вовремя перепахана, и огонь перепрыгнул ее играючи с жадностью накинувшись на выбеленные временем доски окружающего площадку забора, за которым ждали несколько десятков боевых ракет. Подрыв дремлющих до поры на складе «птичек» со всей непреложностью должен был полностью снести с лица земли все вокруг включая казарму с солдатами и полный офицеров штабной корпус. Малейшая растерянность, буквально минутное промедление в сложившейся ситуации могло обернуться парой сотен похоронок для родных и близких… Поэтому разбираться в званиях, чинах и должностных обязанностях было некогда абсолютно, за багор и пожарное ведро на равных правах хватались и сопливый первогодок из роты охраны и седой полковник – начальник испытательного отдела.

Севастьянов со своими подбежал к площадке, когда вблизи ракет от невыносимого жара уже лопалась кожа на лицах. Закрываясь полами курток от опаляющего дыхания ревущего всего в нескольких метрах пламени офицеры принялись крушить пылающий забор, растаскивать в стороны горящие доски, разбивать занявшиеся укупорки с частями ракет. Тупые пожарные топоры и несколько багров сорванных с торчащего рядом щита оказались неважным подспорьем и исход схватки людей с огнем клонился то в ту, то в другую сторону. Люди дрались в буквальном смысле за свою жизнь. Огонь тоже не желал уступать…

Тогда-то Севастьянов и увидел одну из самых жутких картин в своей жизни, долго преследовавшую его после в ночных кошмарах. Почти в центре площадки лежали укрытые прорезиненным брезентом боевые части, демонтированные в свое время с ракет. Штук десять не меньше. Четыреста килограмм тротила в самом центре площадки обороняемой от несокрушимым валом накатывающейся из степи стены огня редкой цепочкой усталых обожженных людей. На сваленные кучей, похожие на огромные нитяные катушки боевые части никто особо не обращал внимания, они были за спинами, в тылу, в безопасности. Огненная стихия бесновалось впереди, опаляя лица, напрочь сжигая брови, поэтому назад никто даже не глядел и, как оказалось, зря. Подожгло ли брезент случайно отлетевшей искрой, или бушующее пламя каким-то образом умудрилось перепрыгнуть десятиметровое заасфальтированное пространство так и осталось тайной. Просто в какой-то момент, когда Севастьянов оглянулся, посмотреть не спешит ли к ним подмога, оказалось, что брезент прикрывающий готовую в любой момент взорваться и разнести все вокруг смерть уже полностью покрыт оранжевыми язычками весело гудящего пламени.

Нужно было немедленно уходить. Никто не смог бы определить, когда температура боевых частей поднимется до критической и произойдет взрыв. Но то, что во время такого взрыва лучше быть как можно дальше отсюда не нуждалось в комментариях. Опасная зона на старте изделия – два километра. Именно на таком расстоянии еще сохраняет убойную силу готовая насечка поражающих элементов. Это было доподлинно известно всем, рассчитано и многократно доведено на постоянных инструктажах. Два километра по изрытый сусличьими норами. Покрытой кочками степи это десять минут самого быстрого бега. Севастьянов не знал, есть ли у них это время…

Он рванул за плечо яростно орудующего рядом топором Грома. Тогда еще старлея, молодого и дерзкого не по возрасту. Этот должен был успеть – ни выносливостью, ни дыхалкой бог не обидел. С силой развернув подчиненного к себе Севастьянов молча ткнул в пляшущее по брезенту пламя. Картина в дополнительных пояснениях не нуждалась, представляя сама по себе чрезвычайно убедительное зрелище. Он уже разворачивался, чтобы дернуть тянущего с другой стороны крюком багра тлеющие доски Капеллана, когда Гром вдруг рванулся вперед.

– Куда, блядь! Назад! – успел только гаркнуть тогда Севастьянов в широкую старлейскую спину.

А уже через секунду Гром схватил в охапку горящий брезент. Даже с расстояния в несколько метров Севастьянов услышал, как зло зашипел огонь впиваясь в беззащитную человеческую плоть, почувствовал запах паленого мяса. В горячке тушения пожара, Гром скинул с себя неудобную, сковывающую движения хэбэшку, оставшись в одной майке. Тонкий хлопок преградой для огня стать не мог. Пламя с наслаждением впилось в податливое человеческое тело. На миг Севастьянову показлось, что он чувствует сладковатый запах горящей плоти. Конечно, это была лишь иллюзия, игра потрясенного воображения. Зато не было иллюзией другое: Севастьянов видел, как исказились гримасой предельной ненависти черты офицера, как сжались в острые щелки его глаза, раздернулись в стороны звериным оскалом губы, слышал, как изо рта рванулось дикое животное рычание. Гром тогда так и не отступил, не бросил брезент несмотря на ожоги, сумел полностью стащить его с уже дымящихся катушек боевых частей. Он даже умудрился оттащить его в сторону, туда, где огонь уже не представлял опасности.

Впоследствии Севастьянов, вспоминая этот случай, всегда приходил к выводу, что старлей тогда спас их всех. Спас, заплатив навечно оставшимися на руках и груди шрамами глубоких ожогов и почти месячной отлежкой в госпитале. Что ни говори, парень, поступил, как настоящий герой, далеко не каждый решился на такое, а решившись смог бы преодолеть извечный инстинкт самосохранения, заставить себя несмотря на боль не бросить горящую ткань.

Что ж, герой – спору нет, вот только лицо его при этом Севастьянов упорно старался не вспоминать. Уж больно страшен был Гром в тот момент когда бросал вызов огненной стихии, слишком не похож на привычного исполнительного и педантичного офицера. Было в тот момент в нем что-то от отчаянного воина-берсерка, или от бросающего самолет в последнее пике пилота-камикадзе. Некий самоубийственный вызов, будто проглянула на миг сквозь привычную телесную оболочку чужая и чуждая обычному человеку несокрушимая злая воля. Воля и предельная жестокость к себе… А если уж к себе так, то что уж там говорить о других… Пусть всего на несколько секунд, но приоткрыл тогда Гром, то, что скрывалось где-то глубоко внутри. Стал чужим, незнакомым… и опасным… Совсем таким же как в только что увиденном сне.

От непрошенных воспоминаний, что сами собой всплыли в измученном бессонницей мозгу, вдруг невыносимо заломило в висках, мелькнули под зажмуренными веками радужные сполохи, прострелило тупой иглой боли затылок. Благо приступ длился не больше минуты и тут же отпустил, втянул острые когти, прячась где-то внутри тяжелой ничего не соображающей головы. Спрятался, но все же не ушел совсем. Севастьянов ощущал это более чем явственно, он прекрасно понимал: стоит чуть-чуть расслабиться, выпустить предавший его мозг из-под контроля и боль вернется с утроенной силой. "Да что это со мной такое?!" Никогда не болевший ничем серьезнее насморка и однажды легкого гриппа, невесть где подцепленного в период особо сильного разгула ежегодных эпидемий, Севастьянов просто не представлял как теперь справляться с накатившим бессилием, что противопоставить мерзкой липкой слабости вдруг в одночасье завладевшей его крепким тренированным телом. Подумал было о запрятанной в дальний угол платяного шкафа коробке с лекарствами, но тут же сообразил, что ничего серьезнее аспирина в ней находиться не может, да и тот наверняка безнадежно просрочен за ненадобностью.

"Значит надо пробовать народные средства", – решительно произнес он вслух, нетвердыми шагами направляясь к холодильнику. Благо путь был не долгим. В однокомнатной хрущевке особо не разгуляешься, а так неизвестно еще добрался бы он до заветной цели. Вот она великая польза советских жилищных норм!

Включить свет Севастьянов само собой не догадался, а непривычно тряпочное неловкое тело наотрез отказалось само находить в темноте оптимальный маршрут. Наконец раз пять зацепившись за различные предметы мебели и споткнувшись о брошенные на полу вещи он добрался до белеющего пластиком монстра родом из Швеции, как обещала навязчивая телереклама, но собранного при этом где-то в тропической Индонезии. Удобно изогнутая под ладонь ручка сама прыгнула в ищущие ее пальцы, и Севастьянов облегченно вздохнул: "Дошел, слава богу, а то так и убиться можно…" В тот момент он готов был поклясться что все предметы в коридоре и кухне нарочно поменяли свое обычное местоположение, чтобы по максимуму затруднить ему переход.

Дверца мягка чмокнула открывая залитое мертвенным светом нутро "двухметрового красавца-шведа", являя взору Севастьянова обычный непритязательный набор продуктов одинокого холостяка: засохший кусок сыра, небрежно завернутую в полиэтиленовый пакет колбасу и начатую пачку сливочного масла, почему-то тут же лежала ополовиненная буханка черного хлеба. В последние дни Севастьянов жил практически на одних бутербродах, где-то в недрах морозилки правда таились купленные про запас две пачки готовых пельменей, но сложный процесс их варки, казался таким утомительным, что они имели неплохие шансы дожить в неприкосновенности до самого окончания срока годности.

Нужное сейчас Севастьянову средство отыскалось в нижнем отсеке дверцы. Початая квадратная бутылка водки, лукаво подмигнула темно-желтым содержимым. «Немиров» украинская медовая с перцем, кто-то из сослуживцев презентовал за пустячную услугу. Какую именно Севастьянов уже давно не помнил. Однако сама огненная жидкость пришлась сейчас как нельзя кстати. Это универсальное средство вполне годилось для того, чтобы прочистить отказывающиеся нормально функционировать мозги и вернуть мышцам привычную упругую легкость. Ловко цапнув бутылку за горлышко, Севастьянов, особо не задумываясь над посудой и закуской одним движением рванул металлическую пробку и сделал затяжной глоток прямо "из ствола". Остро пахнущий алкоголь обжег ему гортань, скрутил узлом горло, тяжелой волной проваливаясь в желудок. Задохнувшись и остро пожалев о своей торопливости, Севастьянов слепо зашарил свободной рукой по пустым решетчатым полкам, наткнулся все же на уже тронутую плесенью сырную корку и жадно рванул зубами неподатливый кусок, стремительно перебивая тошнотворный привкус во рту. "Во я придурок, не мог уже нормально стопку взять, закуску приготовить, – запоздало корил он себя давясь кислой сырной мякотью. – Тоже мне нашелся алкаш-самоучка, чуть наизнанку не вывернулся. Ладно хоть не видел никто…"