Текст книги "Наина (СИ)"
Автор книги: Максим Лаврентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Как говорил мой друг, тот, кто преподавал йогу и фотографировал кошек, «настоящий самурай не должен уклоняться от брошенного ему вызова». Но, во-первых, самурай на этот раз оказался не совсем подготовленным к бою – доспехи, я имею в виду презервативы, остались дома, а в парке аптеки нет.
А во-вторых, повторяю, в то время я не мог еще заставить себя осквернить некое высшее чувство, уступив потребности немедленного его удовлетворения, похожего на быстрый перекус в «Макдональдсе».
Нетерпение Галы напомнило примеченное мною на дружеском пикнике предложение, сделанное моей подружке другой девушкой, едва они познакомились, – отлить за компанию.
Пришлось убеждать Галу, что парк – не совсем подходящее место: прохладно, мокро (недавно и впрямь прошел дождь)… Мне ли было не знать, каковы на ощупь наши московские парки!
Погуляв по аллеям с полчаса, я распрощался с нимфеткой под предлогом занятости. Но не успел проехать и двух остановок в метро, как от Галы пришла эсэмэска: «Зай, с тобой все нормально?»
Я мог задать ей тот же вопрос, но идиотское обращение покоробило меня настолько, что не откликнуться вовсе счел я наилучшим ответом.
Еще один раз напомнила она о себе примерно через месяц. Эсэмэска от поклонницы Дали насмешила и запомнилась детской похвальбой: «Я в Доме отдыха – все время трахаюсь и…» Последнее слово было непечатным синонимом предыдущего.
…Будь я художником, хотя бы Сальвадором Дали, я написал бы множество реалистичнейших портретов обнаженной Ларисы – столь величественная красота словно создана для того, чтобы остаться запечатленной в веках.
Позволю себе одно сравнение. Неподалеку от Речного вокзала, в парке Дружбы, стоят скульптуры Веры Мухиной. Из двух композиций меня более интересует та, что именуется «Хлеб». Представьте себе двух девушек, держащих над головой огромный сноп колосьев. Одна из них, совершенно голая, конечно, довольно хороша, но взгляд мой очаровывает другая. Подняв руки, обхватив ими бронзовый сноп, она чуть склонила голову. Плечи и грудь отрыты, юбка с длинным подолом задрана так, что видны и колени и бедра. Тайна, стыдная и взмыленная, манит меня. Хорошо заметно экстатическое усилие, особенно в соблазнительно выгнутой спине, словно бы девушка уже не трудится в поле, а снимает через голову рубаху, чтобы мгновение спустя, вот так, даже, может быть, оставшись в юбке, лишь задрав ее повыше, отдаться жилистому парубку с пикантной незабудкой в копне кудрявых волос…
Лариса встретила меня в Химках, на железнодорожной платформе. Но сначала мы немного попереписывались. Если помните, я удалил ее письмо, но оно пришло снова. И тогда, изучив ее фотографию в анкете, я ответил, как грустно было мне читать фальшивку и одновременно видеть красоту подлинную, пленительную. Написал я искренне, действительно огорчившись, при этом отдавая себе отчет, что обижаю ее. И особо не рассчитывал на продолжение. Но, вероятно, моя искренность смягчила обиду. Вскоре от Ларисы пришло короткое письмо. Она просила извинить ее за неуклюжую попытку понравиться, присовокупив, что, не имея опыта общения на сайтах знакомств, она поддалась совету подруги и, как я и догадался, скопировала свое письмо с какого-то образца.
Тут уж настала пора извиняться мне. Я употребил все красноречие, на какое способен, чтобы договорился о свидании.
Шла вторая неделя нашего со Светой раздельного отдыха. Не получив ответа из Болгарии на очередную эсэмэску, я с легким сердцем оправился на электричке в Химки, и там, на берегу канала, возле полуразрушенного причала просидели мы с Ларисой до позднего вечера, глядя на проплывающие мимо многопалубные теплоходы, ржавые баржи с песком и вертлявые яхты.
Наверное, потом следовало зайти ней. Но в тот день мой восторг перед красотой Лары, не позволил бы мне дотронуться до нее как-то иначе, нежели в те два раза, когда я подавал ей руку, помогая перейти туда и обратно по шаткому мостику, протянутому над заводью.
Как призналась мне позднее Лариса, она была готова на все и, возбужденная прогулкой, в одиночестве ласкала себя перед сном в постели.
Вскоре я присоединился к ней, встретив после работы на Октябрьском вокзале, проводив домой и оставшись на ночь.
Мы попытались заняться сексом. Я говорю «попытались», потому что в первый раз у меня, мягко говоря, получилось не все. Лариса приложила все усилия, как в таких случаях поступали осажденные греки, чтобы восстановить рухнувшую в подкоп башню, но тщетно!
Ее лицо было так прекрасно и одухотворено, что мой член вначале отказывался повиноваться приказам рассудка. Понятно, что в следующую нашу встречу он уже смирился и поддался неизбежному.
Я часто вызываю в памяти картинки наших с Ларой объятий. Чаще всего, всласть нацеловавшись, мы ложились таким образом, что она оказывалась на мне сверху, но головой в противоположную сторону. Оральными ласками мы доводили друг друга до одновременного оргазма. Или, наигравшись с ее клитором и устроив разгром ее влагалищу, я проникал в ее попку, отчего моя красавица быстро и бурно кончала.
В перерывах она, обычно молчаливая и сдержанная, спешила наговориться со мной. Лежа в постели и машинально продолжая ласкать под одеялом ее полную грудь, я узнавал все больше подробностей о прежней Лариной жизни.
Приехав из Пскова, в окрестностях которого она родилась, Лариса поступила в колледж, как-то связанный с туристическими услугами, и сняла в Химках трехкомнатную квартиру неподалеку от станции. Денег было немного, поэтому в долю вошли ее двоюродная сестра и близкая подруга с мужем, тоже перебравшиеся ближе к столице. Так они и жили дружной коммуной. Сестру изредка навещал пожилой женатый любовник. Лариса же, при всей своей ослепительной прелести и нерастраченной страстности, часто оставалась невостребованной. После того, как еще подростком ее лишили девственности в деревенской бане, она через большие промежутки времени встречалась последовательно с четырьмя или пятью мужчинами, одного из которых, уже здесь, в Химках, бросила, устав от его бесконечного русского пьянства.
Первым моим желанием, когда я увидел ее живьем и переспал с ней, было немедленно расстаться со Светой, написав той в Болгарию что-то вроде «Мне все известно, проклятая шлюха». Однако я повременил рвать отношения. И правильно сделал.
К сожалению, Лариса оказалась провинциалкой в дурном смысле слова. Она была дремуча во всем, без чего я не представлял свою жизнь. Обладая скульптурной внешностью, Ларочка не интересовалась искусством. Ко всему утонченному относилась с презрением крестьянина, в любую минуту готового взбунтоваться и сжечь барскую усадьбу с библиотекой, хотя бы это и была усадьба какого-нибудь там Александра Блока. Интеллигентской блажью считала она мои занятия литературой. Кроме того, так упорствовала в своем необъяснимом атеизме, что все попытки заговорить с нею о надмирном и потустороннем заканчивались молчаливым скандалом, прекратить который мог только секс.
Но даже в постели, подходя к акту любви с величайшей обстоятельностью (например, она всегда предусмотрительно клала на прикроватную тумбочку свежий платок), Лара не кончала, а по-быстрому «спускала» – именно так выражалась ее деревенская бабушка. Любовь, как она сама однажды сказала, была для нее «чистой физиологией».
Лариса упорно отклоняла мои предложения сходить в музей, в театр, говоря, что ничего не понимает в этой «зауми», и демонстративно включала телевизор – единственное свое развлечение после рабочего дня.
Книги, которые я ей подсунул, не читались. Стихи (не мои, конечно, а Тютчева, Боратынского, Фета) Лара выслушала без возражения, однако вид у нее при этом был настолько скучающий, что я больше не возобновлял попыток, и через две недели почти еженощных свиданий, в сердцах обозвав ее неотесанной дурой, сбежал на последней электричке в Москву.
Лара оскорбилась до глубины души, но ее «физиология» требовала – и мы иногда встречались. Всякий раз, когда у меня бывал, так сказать, пересменок с женщинами, я отправлялся в Химки. И всегда она с готовностью принимала меня, не задавая лишних вопросов.
Недавно, кстати, мы снова увиделись. Лариса вышла замуж и забеременела. На свои и мужнины деньги она выкупила в собственность квартиру, которую раньше снимала. Компаньонки ее давно разъехались.
Опять гуляли мы вдоль канала, сидели возле полуразрушенного причала, глядя в мутную воду. Я любовался Ларой – ни годы, ни наметившийся животик еще не нарушили непоправимо ее грациозных пропорций. Говорить по обыкновению было не о чем. Не знаю, зачем я, прощаясь, позвал ее в гости – может быть, просто ради нашей старой дружбы. На следующий день пришло письмо:
«О чем ты только думал, приглашая меня? Разве не понимаешь, что нам с тобой нельзя больше встречаться? Ты не представляешь, что я чувствовала вчера, гуляя с тобой. Придя домой, прочитала в интернете все, что нашла о сексе во время беременности. Но потом опомнилась – нет, я не порнозвезда.
Ты пропадал и снова появлялся, у тебя были другие женщины. Не удивлюсь, если ты спал одновременно с несколькими из них – и со мной. Я все тебе прощала, ведь в те редкие дни, когда я могла обнять тебя, ты доставлял мне столько наслаждения, что потом годами я могла жить и ждать нашей новой встречи.
Мой муж мне противен. Я вышла за него не по любви, а потому что мне нужен был ребенок, а ребенку нужен отец. Мой секс с ним – это физиология. Причем не с моей, а с его стороны.
Что же случится, если, изголодавшаяся, я приду к тебе? Да я сама упаду к твоим ногам, прося, чтобы ты меня имел. А это не правильно…»
И так далее.
Я ответил, что ничего такого не подразумевал, приглашая ее. (Соврал. Подразумевал, конечно. Ее беременность возбуждала меня.)
Тут же она написала снова – видимо, в нетерпении проверяла почту:
«Прости, дорогой. Я не хотела тебя обидеть. Прости неотесанную дуру! Давай сделаем так: сначала я спокойно рожу, а потом мы вернемся к теме гостей и всего остального».
…Накануне возвращения Мартыши я увиделся с Сергеем – надо было сообщить ему новости и посоветоваться.
Мы шли по внешней стороне Садового кольца. Возле дома-музея Шаляпина, где потом мне приходилась не раз выступать, я сказал:
– Знаешь, нет у меня ни малейшего чувства ревности к Свете. Ну и что, если она с кем-то еще трахается? В конце концов, никаких прав на нее у меня нет. И я даже рад за нее: отдохнула, развлеклась. Такой она мне и нравится.
– Вот! – остановился мой друг. – Вот теперь я слышу слова не мальчика, но мужа. Ты, старичок, стал настоящим мужчиной, взрослым человеком.
И он дружески похлопал меня по плечу.
…Итак, Мартыша прискакала обратно. Ни намеком не показал я ей, что давно обо всем догадался. Мы опять любили друг друга, временно забыв про похождения на стороне.
Невозможно было не заметить, однако, некоторой перемены. Впрочем, приятной. Света стала еще более страстной и податливой в постели, как будто хотела сексом загладить проступок, который я и не думал ставить ей в вину.
Она, конечно, полагала, будто я, в отличие от нее, сохранял верность. Поэтому особенно интересно было понаблюдать, с какой миной моя легкомысленная любовница попробует обвести меня снова.
В конце августа из Болгарии к ней кто-то приехал. Она сама, приняв невиннейший вид, сообщила мне об этом. Но в тот день, когда девушка собиралась навестить заграничного друга в гостинице «Россия», ее ждал сюрприз.
Накануне она осталась у меня. Утром, как обычно, мы занялись любовью. Потом опять. А потом опять, опять и опять. Встав, наконец, с постели, Светочка заявила, что чувствует себя настолько удовлетворенной на сегодня, что встреча в гостинице уже не актуальна. И она действительно никуда в тот день не поехала.
В Крым той осенью мы отправились вчетвером – к прежним моим товарищам присоединилась Света. Мы с ней жили отдельно, сняв комнату с двумя кроватями, которые тотчас сдвинули вместе.
В Черепашьей бухте наша компания теперь разделялась – скульптор и йог останавливались на удобной каменой площадке, а мы с Мартышей удалялись в укромное место, чтобы никого не смущать, а главное, самим никого не стесняться. Сбросив одежду, купались (она оказалась прекрасной пловчихой), загорали, фотографировались и предавались любви. Причем иногда занимались двумя-тремя делами одновременно.
Несколько фотографий сохранилось у меня, и сейчас я вытащил их из потайного углубления в письменном столе.
Вот Света в одних плавательных очках стоит по колено в воде, выгнув спину и подставив солнцу юную свою попку. Вот она демонстрирует мне новую сережку в пупке, которую я купил ей по дороге на пляж. А вот она уже крепко сидит на мне верхом.
Покинув Судак дней через десять, мы объехали почти весь Южный берег. Прошлись по набережной Ялты. Кормили лебедей в парке у Воронцовского дворца. В кабине фуникулера взмывали на продуваемую всеми ветрами вершину Ай-Петри и лакомились там татарским пловом. Спускались к морю в окруженном горами Симеизе, напоминающем античный амфитеатр. Любовались сталактитами и костяком мамонта в пещере Эмине-Баир. Осмотрели Ханский дворец в Бахчисарае и, миновав древний православный монастырь, поднялись в Чуфут-кале, заброшенный пещерный город караимов.
В Москве мы с Мартышей прожили душа в душу еще два года. Она по-прежнему моталась в свою Болгарию. Я тоже старался ни в чем себе не отказывать. Правда, редко для этого прибегал к помощи сайта знакомств.
Иногда виделся с Викой и ее полнотелой лесбийской подругой. Возобновил знакомство и с Ларисой.
Уже через год, вместо того, чтобы взять Свету в Крым, притворился нервнобольным. А когда она решила не ехать и отдала мне свой билет, чтобы вернуть деньги, я тайком вывез на курорт девятнадцатилетнюю студентку Зою, с которой познакомился недели за две до того, читая стихи в Литературном институте.
…Зоя, эффектная блондинка высоченного роста, оказалась сплошным разочарованием. Хотя начало обещало многое. Собачка (я стал называть ее так, потому что она напоминала мне холеную левретку) сама подошла ко мне знакомиться. Сама пригласила пройтись по Литинститутскому дворику. А узнав о моих ближайших планах на Крым, стала набиваться в спутницы.
Интрига сохранялась до той минуты, пока мы не добрались до Судака и, выкупавшись в море, не легли, разгоряченные вином, в постель. Тут начался какой-то ад. Зоя повела себя как девственница, подвергшаяся насилию. Большого труда стоило мне раздеть ее – она всерьез сопротивлялась. Поцеловать ее было не лучшей идеей – она укусила меня. А разжать ей бедра получилось лишь тогда, когда, проклиная собственную глупость, приведшую меня в Крым с этой волчицей в собачьей шкуре, я окончательно разозлился.
Перепуганная Зоя готова была уступить, но я уже не хотел ее. Раздосадованный, пожелал ей спокойной ночи, отвернулся к стене и сделал вид, что уснул. Далеко за полночь я действительно забылся тяжелым сном.
С утра Зоя явилась другим человеком – милая, стройная, соблазнительная. На пляже она массировала мне спину, в воде позволяла прикасаться к интимным местам. Вечером вместе приняли душ. Но, едва оказавшись в комнате, моя Собачка повела себя агрессивно – оцарапала мне щеку, когда я попытался ее обнять.
Приготовившись к продолжительной борьбе, я удивился, почему она вдруг мне уступила. Смутил ли ее вид выступившей крови? Не знаю. Но Зоя вдруг побледнела, ослабла, опустилась на кровать и раздвинула ноги.
Тут меня ожидало новое разочарование. Поцелуи, которыми я осыпал ее тело, не действовали. Соски не твердели, а половые губы не блестели влагой. Клитор был мертв. Заставив себя возбудиться, я вставил член во влагалище. Девственной плевы не было. Что же я делаю не так? И снова я целовал ее, чувствуя себя не любовником, а реаниматологом, теребил губами безвольный рот, стимулировал рукою клитор, приникал языком в анус. Все напрасно! Великолепный девичий труп подо мною и не собирался оживать.
Сжав зубы и представляя себе то Свету, то Лару, то Иришу, я кончил только лишь для того, чтобы, как мне казалось, она не чувствовала себя неполноценной. После чего обнял Зою и стал баюкать, как маленькую девочку. В тот момент я до слез жалел ее.
В последующие дни старался воздерживаться от секса, хотя это и было нелегко – Зоино тело будоражило меня. Осторожно попробовал расспросить о том, что она чувствует во время близости. Выяснилось, что не чувствует ничего. Пожалуй, только минет, к которому мы прибегли под самый конец, немного… заинтересовал ее, что ли. Все остальное время держались мы друг с другом так, словно бы у нас нет никаких проблем. Гуляли в обнимку. Я шутил и похлопывал ее по заднице. В целом же смотрел на нее как на нечто прекрасное, но бесконечно далекое, – должно быть, так моряки в старину глядели на Полярную звезду, указующую им путь.
После возвращения из Крыма несколько раз еще мы встречались с Зоей и я проделывал над ней бессмысленные опыты любовной гальванизации. А затем она вдруг выскочила замуж, и муж (вот уж героическая, наверное, личность!) увез ее с собою в Бангкок, куда его направили по дипломатической линии.
…Мартыша продолжала исполнять обязанности моей основной женщины, как вдруг ее аннигилировало вспыхнувшее во мне сильнейшее чувство к другой.
Случилось так, что один приятель, оперный певец, пригласил меня в Центр Павла Слободкина. Это, если кто не знает, на Старом Арбате. Помню, я даже не поинтересовался, что в программе. Билеты были даровые, и я согласился пойти, не раздумывая. Там, спустивших с небес на сцену, явилось мне высшее существо – Маргарита.
Подлинное имя ее не может быть названо – оно слишком известно. То, о чем я собираюсь рассказать в связи с нею, не делает ей чести. В любом случае, я сохраню его в тайне.
Когда конферансье объявил знакомое мне имя, и артистка, шурша подолом, вышла из-за кулис, клянусь, меня больше привлекло ее роскошное платье. Лишь затем я поднял взгляд к ее лицу, на котором, подобно маске, застыла готовность – она ждала, пока оркестр сыграет вступление. А затем уста приоткрылись, и откуда-то из иного мира донесся Голос.
Он подхватил меня, поднял к зеркальному потолку, покружил над залом, после чего – то ли перекрытия исчезли, то ли я потерял телесность – мы оказались где-то высоко-высоко, так что земля и галактика исчезли вдруг в ослепительном сиянье – это мы приблизились к престолу Того, Кто все создал, все знает, все может, всех любит и всем помогает без всяких условий и требований. Я почти различал его сверхчеловеческие черты.
Вдруг я очнулся в кресле, в концертном зале на Старом Арбате. Музыка смолкла.
В антракте поймал приятеля и заявил, что хочу с ней познакомиться.
– С кем?
– Да с ней же!
– А кто это «она»?
Я, наконец, опомнился и объяснил.
– Этого многие хотят, – ответил он, поглядев на меня иронически и скептически в то же время. Нельзя было понять, к чему он клонит. Имеет ли в виду, что я недостоин такой чести, или намекает на то, что доступ к «телу» надежно перекрыт?
Впрочем, поломавшись, он обещал все устроить. И действительно, не прошло и недели, как я, вооруженный букетом, бегал после концерта по фойе Консерватории, ожидая, когда Маргарита выйдет, сопровождаемая свитой, в которую затесался и мой приятель.
– Благодарю вас, – сказала она, принимая мои хризантемы, тут же утонувшие в море других цветов, которые несли за ней.
Приятель мой выступил вперед и представил нас друг другу.
– Поэт? Как славно, – улыбнулась Маргарита. – А где можно услышать ваши стихи?
– Он выступает в разных местах, – поспешил мне на помощь приятель, видя, что я совсем оробел. – Но если хочешь, я приглашу его и тебя в гости, чтобы кроме стихов он повторил те восторженные слова о тебе, которыми уже давно мне надоедает.
– О, это было бы так славно, – воскликнула Маргарита и тут, пожалуй, впервые взглянула на меня внимательно. – Вы действительно согласны прийти?
Я тотчас поклялся.
Тогда Маргарита потребовала свиту немедленно разыскать мой букет, поднесла к губам и поцеловала.
– Эти цветы я поставлю сегодня в моей спальне.
И она, слегка поклонившись, двинулась дальше, ее ожидала машина.
Я готов был сам запеть от счастья.
…На Яузском бульваре, в доме № 16/2 – да-да, в том самом, знаменитом доме со «скульптурами» – приятель мой тогда приобрел квартиру на втором этаже. В ней, среди не до конца распакованной и расставленной мебели, мы встретились втроем – он, я и, чуть погодя, Маргарита.
Стол был уставлен яствами, между окон пианино уже обнажило клавиши. Я что-то наигрывал. Тут раздался звонок – и оба мы кинулись к входной двери.
Маргарита опоздала, задержавшись на концерте. С собой она привезла охапку цветов – вероятно, только малую часть подаренного. Явилась она прямо в сценическом платье, разрумянившаяся, все еще душою там, в музыке.
Принимая шубу – на улице стоял февраль – я ревновал к Феде (таково имя моего приятеля), что он позволил себе, опустившись на одно колено, расстегнуть Маргарите сапожки.
Пройдя в комнату, первым делом выпили за прекрасную даму и как следует закусили.
Затем я читал стихи.
– Какой он удивительный поэт, – аплодируя, сказала Маргарита Феде, когда я раскланялся. И обернулась ко мне: – За вас, за ваши стихи и ваше здоровье!
Мы чокнулись.
– Но почему вы пишите иногда о таких грустных вещах, о смерти? – спрашивала Маргарита. – Неужели вам плохо, вы несчастливы? Неужели вас никто не любит? Я не могу в это поверить.
Я отвечал ей, что не пишу о каких-то вещах конкретно, и вообще, судить по художественным произведениям о биографии писателя нельзя, что поэзия в высшей степени метафорична, как и музыка. А был ли уж так несчастлив Чайковский, создавая «Пиковую даму»? Скорее, он вознесся тогда на вершину творческого блаженства.
– Ах, нет, нет, я же вижу, как вы несчастны, – качала головой Маргарита и обещала в другой раз специально спеть для меня что-нибудь жизнеутверждающее.
– Тут, к сожалению, стены могут не выдержать, – улыбнулась она.
Через час Федя вдруг объявил, что некое внезапное обстоятельство вынуждает его немедленно отбыть по срочному делу.
– А вы не торопитесь, спокойно ешьте и пейте. Я вернусь только завтра.
И, отдав мне запасную связку ключей, он уехал.
Надо ли объяснять, что исчезновение Феди было обговорено заранее.
Квартира осталась в полном нашем распоряжении. Времени – вагон. Поэтому мы не торопясь допили вино, не торопясь разделись, приняли душ и легли в заранее приготовленную постель.
Чего я ожидал от наших объятий? Мог ли рассчитывать на какие-то новые откровения? Мне шел тридцать первый год, через мои руки прошло много женщин, их тела примелькались. Не тело, а нечто другое требовалось мне теперь.
Маргарита была старше меня на три года. До меня она имела множество любовников. Требовался ли ей, как Ирише, пылко влюбленный юноша, готовый ублажить ее по первому требованию? Не совсем. Во всяком случае, я уже не годился на такую роль. Думаю, что она искала и нашла во мне того, кто любил и боготворил в ней все, и светлый артистический гений, и низкое, темное безумство шлюхи.
Да, теперь я увидел другую ее ипостась, так сказать, оборотную сторону медали. Устав носиться в эмпирее, она обрушилась в хаос. Сбросив маску демиурга, требовала, чтобы ее трахали, как сучку.
– Взбивай, взбивай меня, – хрипло кричала Маргарита, встав на колени и бешено вращая задом. Все прочие слова за исключением союзов и междометий были непечатными.
И я взбивал, взбивал ее и думал о том, как хорошо мы подходим друг другу, как мы похожи. Я давай ей ужасные вульгарные прозвища, называл просто и грубо ее промежность, попку и грудь, ничего не стесняясь, а только возбуждаясь все больше и больше.
Нечеловеческий крик возвестил всему дому о том, что она кончила.
Что было дальше? Концерты, цветы, спальня Маргариты, в которой я ночевал почти постоянно. Иногда сопровождал Маргариту на гастролях, но только если она выступала не слишком далеко от столицы. Порой она улетала петь за рубеж – в Италию, Германию, Корею, Китай. Тогда я ждал ее – работа удерживала меня в Москве.
В поездках она всегда требовала для себя отдельную гримуборную, и там, во время антракта, отдавалась мне, аккуратно вздернув платье и оберегая макияж.
Когда она участвовала в опере, то между ариями со всех ног бежала ко мне, чтобы успеть сделать минет. Говорила, что это помогает ей петь. Я позволял, невольно думая о том, чем только что был занят ее рот, когда меня вновь околдовывали звуки ее божественного сопрано.
А однажды взял «тепленькую» Маргариту прямо за сценой, не заботясь о том, что нас вполне могли видеть рабочие, готовившие декорацию для следующего акта.
Почему я называю ее здесь Маргаритой? Конечно, эта роль в «Фаусте» Гуно была в ее репертуаре одной из лучших, коронных. Но она блистала и в «Онегине», где, самой собой разумеется, исполняла партию Татьяны.
А как незабываемо пела (для меня, я знал) ее Земфира в Рахманиновском «Алеко»:
Он свежее весны, жарче летнего дня.
Как он молод и смел, как он любит меня...
Как ласкала его я в ночной тишине…
А Тамара в «Демоне» Рубинштейна?
Ночь тепла, ночь тиха,
Не могу я уснуть,
Неотвязной мечтой занята…
Однажды, идя с нею по Гоголевскому бульвару, еще не обезображенному бронзовыми лошадиными головами, я заговорил о первоисточнике оперы Гуно, о «Фаусте» Гете. И вдруг выяснилось: Маргарита ничего не знает о второй части «Фауста», даже не подозревает о ее существовании.
Истина заключалась в том, что мое прекрасное божество было совершенно необразованным. И неудивительно: с детства взятая в оборот сначала музыкальной школой в родном сибирском городе, а потом столичной Гнесинкой, она просто не имела времени, чтобы выучиться как следует. Плотный график гастролей не позволял читать книги. Писала Маргарита с такими ошибками, что я стал помогать ей с перепиской, она только диктовала мне.
Нет, мое чувство к ней не померкло. Оно постепенно изменилось. Я теперь изучал ее как феномен. Ведь приземленная, напоминающая во многом Ларису, Маргарита совершенно преображалась на сцене, перевоплощаясь в своих героинь так органично, так абсолютно, что гипотеза о нисхождении божественной воли казалась тут единственным объяснением.
И все же мы расстались.
Я начал уставать от ее бесконечных поездок.
К тому же, в артистических кругах Москвы поползли слухи, сплетни, наговоры и домыслы. Кто-то утверждал, что с помощью Маргариты я-де решаю свои литературные дела, что было совершеннейшим бредом. Кто-то, естественно, завидовал. Многим, а под конец и мне самому, казалось жалким мое положение любовника известной певицы. Даже Сергей, отступив от обычного своего правила не давать советов, рекомендовал мне вести себя осмотрительнее, не терять достоинства.
Наконец, ее пригласили в Милан, петь в знаменитом театре «Ла-Скала». Маргарита подписала контракт на два года и поставила меня перед выбором – ехать с ней в Италию или остаться в Москве. Клянусь, мне вовсе не почудилось то облегчение, с которым она встретила мой ответ. Разумеется, я никуда не собирался уезжать, мое место только здесь, в России.
Мы расстались по-хорошему, я даже проводил ее в «Шереметьево» и пообещал навестить за границей. Перед зоной досмотра Маргарита вдруг совсем по-бабьи разревелась. И я хлопнул ее по заднице:
– Не хнычь, траханная сучка, а то укушу.
Услышав знакомый эпитет, она улыбнулась сквозь слезы.
И упорхнула.
…В маршрутке по пути из аэропорта, я раздумывал о том, не заехать ли мне сейчас же в Химки к Ларисе. Субботу она, несомненно, проводит дома, скучая перед телевизором. Но решив, что Лара только разбередит мои раны, позвонил Вике.
– Вау! – послышался знакомый голос. – Котеночек! Легок на помине. И, конечно, хочет чего-нибудь сладенького?
Я объяснил, чего хочу.
– Ах, как жаль! Прикинь, мы тут с Ленкой (так звали Викину подружку) сорвались в Прагу. Сидим сейчас в «Шереметьеве» и шлем тебе привет с поцелуйчиком.
Оказывается, мы разминулись. Не оставалось ничего другого, как только пожелать им приятного отдыха и попросить Вику поцеловать за меня Леночку во все места.
Разъединившись, несколько раз я пробовал дозвониться до Анны. Но она не брала трубку. Тут я вспомнил, что в последний раз мы немного повздорили. Обидчивая, значит. Ну, ладно.
Свинцовые тучи набухли над Москвой. Маршрутка остановилась, и я нырнул в метро. Сразу ехать домой не хотелось – знакомое предчувствие томило и волновало меня.
Вышел на «Маяковской», повернул налево, миновал концертный зал, за кулисами которого несколько раз овладевал Маргаритой после ее выступлений, оставил позади Театр Сатиры и углубился в лабиринт переулков.
Близился вечер. Деревья в тронутых осенью скверах, все еще зеленые, отряхивали уже с кудрей своих золотую пыльцу.
Через полчаса на Тверском бульваре стихотворение было готово.
Становлюсь все проще и проще,
и пишу все тоще и тоще –
вечно об одном, вечно то же,
кружева словес не плету.
Никаких тебе наворотов,
ни богов, ни браней народов –
зацени мою пустоту!
Мой Пегас отправился в стойло.
Всё спокойно, благопристойно,
ни улыбки лишней, ни стона,
много музыки и луны.
От меня прозрачности ждали,
но теперь стихи мои стали
мне и самому не видны.
Вижу я сквозь них только годы,
годы впереди, словно горы,
бесконечные коридоры,
не ведущие никуда.
Никакой любви – даже странно.
Я бы задохнулся от страха,
если бы не смерть, как звезда.
У меня сегодня забота -
как бы не пропала свобода,
у меня последняя мода -
избегать мучительных встреч.
Иногда брожу по старинке
вдоль да поперёк по столице –
неизвестно кто, в джинсах-стрейч.
Иногда читаю газеты,
словно вычищаю клозеты,
прихожу к друзьям на концерты,
уезжаю осенью в Крым...
Вдруг охватит грустная жалость,
будто это всё совершалось
не со мной, а с кем-то другим.
И тогда я жалуюсь маме,
что неправо небо над нами,
что оно нас просто динамит,
и к ночным подругам бегу –
и во сне я вижу: оравы
в ожидании переправы
на речном стоят берегу.
Требовалось не мешкая зафиксировать текст. В Литинституте горел свет в нескольких окнах, однако я решил никого не тревожить и, бормоча стихи себе под нос, чтобы не забыть их, поспешил в книжный магазин на Тверской – там есть отдел канцелярских товаров.
Купил блокнот, ручку. Сошел вниз, в цокольный этаж, где в букинистическом отделе работала знакомая продавщица.
Она заметила меня, спускающегося по лестнице, и улыбнулась.
…Еще со времен учебы в институте я сделался постоянным посетителем этого райского уголка. Не только бегло прочитывал названия на корешках книг на полках, но и копался в развалах, и поднимался по приставной лестнице, если требовалось вытащить очередной том «Литературных памятников». Больше всего интересовали меня античные историки. Здесь же встретился мне и Филострат.
