Текст книги "Наина (СИ)"
Автор книги: Максим Лаврентьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Дома долго разговаривали с мамой, и в конце концов поругались. Ей, разумеется, не понравилось, что я ночевала в гостинице. По ее словам, парня следовало отправить на последнем автобусе в Москву. Переживала, что меня могли увидеть входящей в гостиницу вечером с мужчиной. Я раздражалась и говорила, что все эти ее взгляды –вздор, что они устарели еще двадцать лет назад, а теперь молодежь свободно может встречаться, когда и сколько угодно. Неужели она и вправду все еще думает, что мы мирно спим в одной кровати, держа друг друга за руку?
Вася, живое опровержение целомудренных представлений ее советской молодости, играл тут же с подаренной машинкой. Выбрав момент, когда мама вышла на кухню, я наклонилась к нему и спросила: “Он тебе понравился? Хочешь, чтобы у тебя был братик или сестренка?”. Не понимаю, что это опять на меня нашло. Вася в ответ промычал нечленораздельно и – засмеялся. Мне снова понравилась его реакция – чаще всего он плачет от непонимания, когда я его о чем-нибудь спрашиваю.
Вымыла голову. Мама, стоило мне выйти из ванной, всплеснула руками: “Тебе же скоро ехать!”. А я-то и забыла, что фен сгорел неделю назад.
Пока у меня сохнут волосы, записываю в дневник события последних двух дней. Что-то изменилось во мне; я пока не могу разобраться, к лучшему или к худшему; предвкушаю завтрашнюю встречу в Москве. Буду ехать в автобусе и думать о Нем. О ком? Не знаю.
Декабрь. Целый месяц ничего не писала в дневнике – сначала потому, что в предыдущий свой приезд забыла дневник дома, потом – из-за того, что с того дня прошло целых три недели, в течение которых я оставалась в Москве. Сперва заболела ОРЗ, а в следующие выходные просто не захотелось никуда ехать – из-за лекций в институте мы с поэтом слишком мало проводим времени вдвоем.
Конечно же, мне очень хотелось увидеть Васю и вообще, это не правильно, что его по сути воспитывает бабушка, а не я, его родная мать. Даже мой поэт взволновался – что это я, дескать, бросаю сына! Но не ему в этом случае было печалиться – уж он-то получил полную порцию нежности и любви.
Трехнедельное блаженство аукнулось мне скандалом дома – мама в мое отсутствие прочла дневник. Она так и не призналась в этом прямо, но, когда я приехала и когда улеглось ее негодование по поводу моего долгого отсутствия, она вдруг сказала, что хочет поговорить со мной “серьезно”. Ее “серьезную” речь можно резюмировать так: я, по мнению родной матери, гулящая девка, вскружившая голову бедному парню. “Он еще не знает, кто ты такая, но погоди, скоро узнает и он”.
Пришлось резко ответить, что я не потерплю ее вмешательства ни в мою, ни в его жизнь, что мы с ним не маленькие и сами во всем разберемся.
“Ты что, собираешься переехать жить к нему? Но ведь ты даже не любишь его!”
Тут меня словно бы озарило: я бросилась в комнату – дневник лежал там же, где я его оставила – посреди письменного стола. Он, разумеется, был закрыт, но теперь я абсолютно уверена, что мама не удержалась и прочитала все – и про Сёму, и про Колю, и, что особенно неприятно, все мои откровения про секс.
Зачем же я заносила все это в дневник? Да просто мне хотелось развить себя как писателя. В конце концов, что такое художественная проза, как не фиксация человеком его рефлексий по всякому поводу. А какой еще повод может заставить рефлексировать особенно сильно? Любовь. А секс – это часть любви.
Вроде бы, прописная истина. Однако ханжи считают иначе. Для них и в жизни секс происходит через замочную скважину и литература должна быть бесполой. Зачатие возможно легчайшим касанием бабочкиных крыльев. Тоже мне, реалисты!
Естественно, моя несообразительная мамаша решила, прочитав, что я – проститутка, к тому же….»
Несколько следующих страниц было вырвано из тетради.
«…несамостоятельная личность. Новый год мы будем все-таки встречать у него дома.
Январь. Праздничная ночь прошла довольно пресно.
Вначале поехали к поэту. Его мать смотрит на меня, как на воплощенное зло.
За столом сидело еще несколько человек. Один из гостей, которого поэт, по детской, видимо, привычке, называет “дядя Боря”, напился и пытался острить. По левую сторону от него сидела жена, я – по правую. Рассказывая анекдот, Боря опустил правую руку под скатерть и, как бы невзначай, положил ее мне на бедро. Я сидела спокойно и ждала, что же будет дальше. Но стоило только его пальцам прикоснуться к моим трусикам, как заиграл гимн и все встали. На мне было зеленое платье – подарок Сёмы, – настолько короткое, что приходится то и дело его поправлять.
Вскоре мы ушли – друзья поэта звали нас в гости.
Хотя добираться было не слишком далеко, отправились на метро. Я обратила внимание, что под землей полно народа – едут, кажется, на Красную площадь. Вагоны качаются, пустые бутылки из-под пива с шумом катаются под ногами.
Пропускаю остальную часть ночи, проведенную в обществе двух девушек и двух парней. Одна из них, когда мы играли в фанты, поставила моему поэту огромный засос на шею – как говорится, от всей души. Что особенно интересно, он попросил об этом сам, и я прекрасно понимаю, для чего – чтобы позлить меня. Мне, впрочем, это было абсолютно безразлично.
В первый январский день встали поздно – надо было перенести вещи в новую комнату. После этого опробовали кровать. Я была сверху, все время смотрела на его засос и представляла, что сняла его как проститутку.
…Впервые так страшно поссорились. Он от нечего делать затеял игру – кто кого сильней оскорбит. И доигрался. В какой-то момент я готова была вцепится ему в лицо ногтями и еле сдерживалась. Внезапно он овладел мной. Неожиданно и почти насильно. Вау! Ради такого можно поиграть еще.
…Сегодня он уехал хоронить какого-то поэта, которому чем-то там обязан. Сообщил, как обычно, перед самым уходом, что переночует дома. Когда ушел, я прошипела, обращаясь к закрывшейся двери: “Пошел ты к черту”. Осталась одна и все еще злюсь, но это скорее от скуки.
Дневник опротивел. Собралась что-нибудь написать, а вместо этого перечитала и вырвала те страницы, где столько ненужных слов посвящено моей идиотской любви к этому коллекционеру дамских засосов.
Позднее в тот же день. Набралась смелости и позвонила Саиду домой, он пригласил меня в гости.
Еще позднее. У нас обнаружился сосед – странный тип, не показывающийся из своей комнаты. Вход в его берлогу находится прямо напротив душа. Сейчас я ходила в душ и специально оставила дверь открытой. Скинула полотенце, встала под воду и намылилась. Потом стала себя ласкать. В этот момент в соседской комнате за закрытой дверью что-то упало – по звуку похоже на стул. Уверена, что этот маньяк следил за мной через замочную скважину. Такого возбуждения я не чувствовала еще, кажется, ни разу.
…Два дня и две ночи. Два великолепных дня и две божественные ночи.
Саид встретил меня на “Чертановской”, за пять минут дошли до его дома. Вернее это не совсем его настоящий дом, он живет неподалеку, на улице Янгеля, с женой и двумя дочерьми. Там у него большая квартира, чуть ли не пятикомнатная. А в этой однокомнатной, куда он привел меня, Саид уединяется для работы. Жене и дочерям запрещено бывать здесь.
Саид веселый и добродушный. Пока мы выпивали на двоих четыре бутылки “Апсны”, он расспрашивал меня о жизни, в том числе и о моих мужчинах. Оказывается, он откуда-то уже знал и о том, что я была замужем, и о ребенке, и о моей последней связи.
“Зачем тебе этот русский парень? – спросил он, беря меня за руку. – Я дам тебе больше, чем он”.
Саид похвалил мою новую короткую стрижку и потрепал при этом за волосы. Включил какую-то бесконечную арабскую музыку.
Я пожаловалась, что у меня болит шея, и он тут же вызвался сделать массаж. Я разделась до пояса, но хорошо понимала, что этим дело не ограничится. Саид предложил мне прилечь на кровать и стал медленно массировать шею, плечи, спину.
На мне была вельветовая юбка, с молнией на боку. Когда он расстегнул ее, я была уже ко всему морально готова и слегка приподнялась, чтобы ему удобнее было стянуть ее с меня. Затем последовали колготки.
Я лежала на животе, чувствуя приятное покалывание пледа и пальцы Саида, которые он запустил мне в трусики. Пальцы подбирались все ближе и ближе к цели, иногда слегка касались моих губ, но тут же, словно играя в салки, отпрыгивали в сторону.
Наконец я вся потекла и застонала от желания. Трусики были сняты. Саид велел мне перевернуться на спину, а сам отошел к шкафу, открыл дверцу и вытащил что-то, чего я, находясь в полуобморочном состоянии, даже и не пыталась рассмотреть.
Вернувшись ко мне и присев на кровать сбоку, он быстро проделал какую-то операцию, после чего раздвинул мне ноги. Тут я приподняла голову и увидела, что он подносит ко мне вибратор, белый и блестящий от какой-то смазки. Я видела почти такой же у одной бывшей одноклассницы в Протвино, но сама никогда им не пользовалась.
Вибратор включился с тихим гулом и Саид стал водить им по моим бедрам, затем по губам и клитору. Через некоторое время он взял мою руку, поднес к вибратору и заставил продолжать, а сам в это время быстро разделся, встал на колени перед мои лицом и поднес член к моему рту, мягко, но настойчиво понуждая меня взять его, что я и сделала.
Член оказался совсем небольшой и, как я сразу догадалась, обрезанный. “Киска, киска, киска”, – повторял Саид, гладя мои короткие волосы. Это было последнее, что я помню. Я закрыла глаза и всецело сосредоточилась на собственных ощущениях. Я плыла и летела туда, куда несли меня теплые музыкальные волны любви. Готова была запеть, когда что-то потекло мне в рот. Оно было как густое молоко, сливки. Я проглотила все без остатка.
После этого Саид попросил меня еще поиграть с вибратором, а сам сел в кресло напротив и смотрел, смотрел, смотрел. Я снова погрузилась в себя. Не знаю, сколько прошло времени, но вот, наконец, Саид проник в меня. Я почти не чувствовала его внутри, но быстро кончила, помогая себе рукой.
Спали мы вместе, на той же кровати, под широким пледом. Утром я увидела голую макушку Саида и спросонья не могла понять, кто это и где я. Немного болела голова от выпитого вчера красного вина.
Примерно по тому же сценарию прошел и следующий день. Саид овладевал мною еще дважды – не так часто, как это делает поэт. Впрочем, о последнем я в то время совсем не думала.
Во второй раз Саид принес из прихожей видеокамеру и специальную подставку для нее.
“Сниму фильм о нас, если ты не против”.
Я не возражала, только сказала ему, что я тогда напишу о нас.
“Ты станешь знаменитой писательницей”, – засмеялся Саид.
Вторая ночь прошла спокойно. Мы смотрели телевизор и выпивали, ели что-то удивительно вкусное, сырное (“Абыста, – сказал Саид. – Жена готовит”.), а потом просто уснули, обнявшись.
Лишь на третий день, сегодня, когда я вышла на “Пушкинской” с тремястами долларов в кармане, облик оскорбленного поэта встал перед моим мысленным взором. “Что же делать? Что же теперь мне с ним делать?”.
На улице опять похолодало, выпал снег. “Как-нибудь”, – сказала я себе и решительно направилась к институту.
На проходной стоял поэт и едва ли ждал нашей встречи.
Не знаю, что нашло вдруг на меня, но я выпалила ему в лицо все или почти все, что о нем думаю. Он слушал с обескураженным видом, а потом так и не явился на лекцию – сбежал.
Весь день я провела на занятиях, записывала лекции. И только по пути к метро, подумала: “А вдруг он повесится или утопится? Он ведь такой, он может”.
Позднее. Страх охватил меня. Я ехала в вагоне и до дрожи представляла себе его, перелезшего через перила моста, почему-то именно Крымского. Позади мчатся машины, никто не обращает внимания на одинокого человека, собирающегося прыгнуть. Или просто никто не желает вмешиваться.
А он стоит, гордо вскинув голову с развевающимися на ветру прекрасными волосами. “Наина, Наина, Наина”, – шепчут его губы.
Броситься за ним! Найти его, хотя бы уже и мертвого!
Ведь я же люблю его.
Еще позднее. Я не могу жить без него. Он мой, мой навеки!
И вот, что я решила сейчас.
Если богу будет угодно сохранить ему жизнь, о чем я молюсь в самой глубине своего сердца, я сделаю все, чтобы он был счастлив со мной.
Я забуду Саида, как забыла уже Колю и Сёму.
Мы уедем куда-нибудь, чтобы жить вдвоем и только друг для друга. Я посвящу ему всю свою жизнь. Рожу ему детей, буду сиделкой в его старости.
Я стану работать, чтобы он мог писать свои стихи. При свечах. Да, пусть он пишет стихи, ведь такой поэт рождается раз в столетие.
Господи! Господи! Спаси и сохрани его! Аминь.
Вот в двери поворачивается ключ. Это может быть только Он.
Боже, благодарю Тебя! Спасибо!
Да, это он. Вошел. Раздевается.
Я клянусь, что сегодня же уничтожу дневник. Да, дневник нужно убить, как человека, как преступника или как свидетеля. Я сожгу его и развею пепел.
Почему он лег и молчит? Почему не обнимет меня?
ПОЧЕМУ ОН МОЛЧИТ???
Чертов сноб!
Нет, я все же расскажу ему про Саида.
Не все.
Утаю главное».
Я машинально перевернул страницу – записей больше не было. Взглянул на часы: половина второго.
Стараясь не шуметь, быстро оделся, сунул в пакет носки, трусы и майки из шкафа – это и были все мои здешние вещи.
Наина лежала, по-прежнему отвернувшись к стене и не шевелясь. В какой-то момент мне показалось, что она не спит, прислушивается к происходящему за спиной. Что ж, это даже хорошо, если так.
Оглядев комнату напоследок, снял со связки и положил на стол два ключа – от внешней и от внутренней двери. Выключил свет, вышел в тускло освещенный коридор, закрыл вторую дверь и прислушался: внутри все было тихо.
По пути к лифту пару раз оглянулся: сначала показалось, будто сзади скрипнула, отворяясь, дверь, а потом – что кто-то идет за мной. Но никто вслед мне не выглянул и не крался. Лишь в пустынных коридорах отдавался звук собственных моих шагов, да с какой-то из лестниц, словно со дна преисподней, долетел заливистый девичий смех, отчего я, зябко поежившись, втянул голову в плечи.
Очутившись на зимней улице, вначале двинулся в сторону метро, хотя помнил, что оно в этот час уже закрыто. Я собрался топать домой через весь город, а в шесть утра нырнуть в ближайшую заработавшую станцию подземки.
Но тут я вспомнил, что неподалеку, в Раменках, живет моя тетя. Конечно, ни ей, ни ее мужу не понравится, что их разбудили среди ночи, а тетя, пожалуй, даже испугается моего визита, но ведь не оставит любимого племянника за дверью!
Долго я шел по Проспекту Вернадского, зачем-то считая вслух придорожные фонари, потом свернул направо у кинотеатра и через какое-то время уже топтался у домофона в подъезде тетиного дома, энергично дыша на замерзшие пальцы.
Напоив меня чаем, тетя постелила мне на диване в гостиной. «Высыпайся, а маме я сама завтра позвоню». Лишних вопросов она, слава богу, не задавала.
Я проснулся в полдень, совершенно больной. Тетя забеспокоилась и не желала отпускать меня, но я, чтобы не стеснять ее мужа, напросился восвояси.
– Температура, конечно, не слишком большая, но по холоду в таком состоянии разгуливать нельзя, – решила тетя и, закутав меня дополнительно в мужнин мохеровый шарф, отвезла на своей машине домой.
По дороге случайно обнаружилось, что я потерял студенческий билет и, самое неприятное, паспорт. Я отчетливо помнил, как у меня отбирали билет на проходной в МГУ, но вот вернули ли его мне? Вполне могли и не вернуть. Насчет паспорта же я и вовсе не знал, что думать.
К вечеру неожиданно поднялось давление, сердце сильно и гулко забилось. Пока ехала «скорая помощь», я, лежа в своей комнате, лязгал зубами от страха: мне казалась, что это пришла моя смерть.
«Сильное переутомление» – таков был вердикт «скорой помощи». На следующий день врач из поликлиники, одаренный коробкой шоколадных конфет, выписал мне больничный.
Целыми днями я лежал в постели – спал, а проснувшись, пил смесь пустырника и валерианы, глотал, морщась, валокордин; прочитал заодно три тома Тита Ливия. И вздрагивал при каждом телефонном звонке – но это звонили всего лишь мамины приятельницы со своими лечебными советами.
«Ты можешь взять академический отпуск?», – мама на секунду оторвалась от очередного телефонного разговора (о Наине между нами не было сказано ни слова).
Я и сам подумывал так поступить. В институт идти не хотелось.
Однако случилось иначе. Под влиянием ли успокоительных настоек или чего-то еще, но через пару недель я почувствовал себя более-менее сносно, написал заявление в милицию, соврав, что паспорт вытащили у меня из заднего кармана, когда я заходил в троллейбус, коротко постригся в парикмахерской и в понедельник поехал в Лит.
По Бронной шел спокойно, и только в институтском дворе у меня опять забилось сердце и застучали зубы. Но я уже владел собой, когда вошел в аудиторию и сел в первом ряду.
Наина была там и сверкнула на меня взглядом. Весь день я чувствовал затылком этот острый, сверлящий взгляд. Ко мне она не подходила, в промежутках между лекциями мы держались подальше друг от друга, а обедать я вообще не пошел, чтобы ненароком не столкнуться с ней в столовой.
Так было и на следующий день.
В феврале я стал понемногу отвлекаться от своих переживаний, к марту всецело сосредоточился на учебе, уже не через силу, а с подлинным интересом слушал лекции и болтал с приятелями в институтском дворе.
Тем, кто был в курсе моих дел, бросилась, конечно, в глаза случившаяся со мной катастрофа. Сеня напоказ жалел меня, Наташа настойчиво напоминала о сахаджи-йоге, Ирина в это время не приближалась ко мне, но, как потом выяснилось, сочувствовала издали.
Постепенно я пришел в себя, поздоровел, получил новый паспорт, новый студенческий билет – и о моих неприятностях все забыли. В том числе и я сам.
Что-то изменилось во мне. Теперь уже не возникало неодолимого желания слонялся часами по парку, сочиняя стихи, – я больше не чувствовал себя Аполлоновым отпрыском. Скучно стало на семинарах. С тех пор не участвовал я ни в одной поэтической попойке и не читал, вскинув подбородок, выспренние стихи. На какое-то время вообще перестал их писать.
Даже внешне многое изменилось: кроме новой стрижки, теперь у меня был серый костюм-тройка, и поэтому легкомысленную куртку сменило шикарное широкоплечее пальто, привезенное мне тетей из Праги. Я снял и выбросил фенечки, что постоянно раньше носил на запястьях. Убрал в нижний ящик письменного стола индийские благовония, а на антресоли засунул кассеты с альбомами «Аквариума».
В преображенном виде я присутствовал в ресторане Российской Академии Наук на свадьбе Маши – она вышла замуж весной, это были практически те же самые дни, в которые год назад мы ездили с ней целоваться возле ЦДХ и в Нескучном саду.
Выйдя со свадьбы, я решил прогуляться пешком до «Парка Культуры». Медленно шел вдоль набережной, жмурясь на солнце, и с легкой иронией вспоминал наш с Машей полудетский роман, вспыхнувший и быстро отгоревший вот в этих самых декорациях.
Над Андреевским монастырем с громкими криками носились птицы, слева искрилась река и тарахтел, обгоняя меня, речной трамвайчик.
Вдруг кто-то подступил ко мне сзади и назвал по имени.
Я обернулся. Ее короткий рыжий ежик порядочно отрос за несколько месяцев.
– Я иду за тобой от Академии. Я знала, что ты приглашен на свадьбу.
Наина была в белом свитере, памятном мне со дня нашего знакомства.
– Не уверена, конечно, что правильно делаю, заговаривая сейчас с тобой. Но… Но… Ты знаешь, я ведь так люблю тебя!..
Последние слова вылетели из нее одновременно со слезами. Рыдая, Наина бросилась ко мне на грудь. Я обнял ее за плечи. Так мы стояли довольно долго.
– Все эти дни, все эти недели и месяцы я думаю только о тебе, – шептала Наина, время от времени вновь принимаясь плакать. – У нет никого ближе и дороже тебя, мой родной, любимый… Ты ведь простил меня, да? Я понимаю, что ты думал обо мне. Я не такая, нет, не такая… Поцелуй, ну поцелуй же меня…
Я приник губами к ее раскисшему и соленому рту.
– Да!.. Да!.. Вот об этом я так долго мечтала. Теперь мы всегда будем вместе. Я останусь с тобой. Кто знает и поймет тебя лучше, чем я? Ну, кому же еще ты нужен, мой хороший?..
Я обнял ее за талию, и мы пошли дальше.
На Крымском мосту Наина уже смеялась.
– Сегодня я должна уехать в Протвино, – потупилась она возле знаменитого круглого вестибюля, – но ты послезавтра обязательно приезжай в общежитие. А до этого буду ждать дома твоего звонка. Ты, надеюсь, не выкинул мой номер, ты позвонишь мне завтра?
Я обещал. Мы снова поцеловались.
– Буду тебя ждать…
После этого она с явной неохотой оторвалась от меня (я соврал по дороге, что иду на Арбат, в Вахтанговский театр) и, повернувшись, пошла в метро.
Я смотрел на ее удаляющиеся ноги в клетчатых чулках и потрепанных туфлях с высокими каблуками и понимал, что это для меня сейчас она виляет задницей, будучи уверена, что я провожаю ее взглядом.
Стеклянные двери закрылись за ней.
– Дура... Писательница чертова…
Разумеется, я не позвонил и никуда не поехал. Больше она не подходила ко мне.
…Как писали раньше, да и до сих пор, наверное, пишут в бульварных романах, прошли годы.
Новые знакомства, новые связи заслонили от меня Наину. Оба мы продолжали учиться в Литинституте, сидели на одних лекциях в одних и тех же аудиториях, сдавали экзамены, но уже не обращали внимания друг на друга. Вероятно, Наина встречалась с кем-то еще из института, может быть, что и с Саидом, – я этого просто не замечал. Мы практически не разговаривали, и только на мгновение замирали, столкнувшись в коридоре или во дворе.
Через пять лет, уже в новом тысячелетии все те, кто осилили учебу, благополучно окончили институт и разлетелись кто куда – места в литературе ни для кого из нас все равно не было.
Помню, как на выпускном вечере мы все чокались, после того как ректор произнес тост за наше великое будущее. Чокнулся я и с Наиной. Мы поглядели друг на друга холодно, как незнакомые люди…
С того дня я потерял ее из виду и надолго позабыл о ней.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Написав половину романа, я бегло просмотрел текст, отправил его знакомому редактору, мнению которого доверяю, и стал ждать. Вскоре пришел ответ. Редактор, человек немолодой, сдержанно похвалив язык («Только вот словам член и кончать все же лучше подобрать синонимы») и стиль автора, высказал несколько критических замечаний. В целом же он не одобрил откровенные сцены («Вас могут принять за порнографа»). И, выделив полужирным курсивом фразу «Видно, что вы мало читаете современную литературу», заключил письмо следующими справедливыми мыслями.
«Так называемой целевой аудитории, – писал редактор, – то есть женщинам сорока-пятидесяти лет, составляющим сейчас основную массу читателей, вряд ли понравится ваш малосимпатичный герой – юный самовлюбленный циник. И потом, эти стихи… Я не хочу вас обидеть – вам ведь известно, как я ценю то, что вы делаете. Но стихи, я имею в виду настоящую поэзию, они сейчас не нужны никому, кроме таких вот странных субъектов, как мы с вами, – последних тайных жрецов прекрасного, изгоев и вырожденцев. Поэзией, мой друг, называется теперь то, что пишут левой ногой обдолбанные пидоры-креативщики, и поэтому говорить в некое подобие рифмы уместно только в телевизионной рекламе… Да вы и сами все это прекрасно знаете».
Что ж, верно. Знаю. Однако, едва начав читать письмо, я понял, что редактор впал в заблуждение, приняв присланное мною за попытку бульварного романа. Будь это так, и герой мой был бы, конечно, иным – улыбчивым хипстером из рекламы салонов сотовой связи, держащим в одной из восьми рук меч-кладенец, а в другой – пачку презервативов «Contex Relief», усиливающих стимуляцию.
Но дело в том, что не бульварный роман я пишу, а в мутное зеркало всматриваюсь. И не нравится, ой как не нравится мне мое отражение.
Да кто я, собственно, такой?
Я – ловец насекомых. Хлоп! – и попалась пятнистая бабочка. Хлоп! – муха. Хлоп! – клоп…
Я – маленький историк, пишущий маленькую историю, скрупулезно фиксирующий ее ничтожные факты…
Я – голос потерянного поколения, воспеваю годы хаоса и развала, пору всеобщего отчаянья и безнадеги, когда, не сговариваясь, как последние язычники, устроили мы оргию во имя Вахка и Венеры, затеяв чудовищно прекрасный праздник юности и любви среди обломков поверженной империи, в оскверненных варварами, но милых нашему сердцу священных рощах, в хранимых Аполлоном тайных убежищах…
А может быть, только для того я так подробно все описываю, чтобы влить новые силы в свое сорокалетнее, уже угасающее либидо?
Пусть тот, кто считает себя святее Махатмы Ганди, обзовет меня порнографом. Ну, хотя бы не моралистом.
Ничего из этого я, разумеется, не написал редактору, ограничившись словами благодарности.
Отправив письмо, быстро собрался и поехал в музей на Волхонке. Два часа кружил по залам – разглядывал египетские мумии, греческие вазы, камеи и геммы (сам я ношу на пальце старинный перстень с камеей из сердолика). Завернул на выставку римских монет, где внимательно изучил серебряные кристофоры и денарии Августа, латунные дуподии Калигулы, бронзовые сестерции Нерона и Веспасиана, сравнивая их с выложенными тут же падуанскими подделками работы Джованни Кавино.
– Нет, еще мы не погибли, возродимся из руин, – мысленно напевал я.
Поднялся на второй этаж к своей любимице – обнаженной рабыне, играющей на раздвоенной флейте Евтерпы.
Проходя мимо, наскоро помолился перед статуей Аполлона. Молитва моя была, признаюсь, не совсем искренней, ну да ведь и Аполлон тут фальшивый – слепок.
По пути домой, в метро, подойдя к эскалатору на «Дмитровской», пропустил вперед двух запыхавшихся дам.
– Как приятно, что в Москве есть еще вежливые мужчины, – нарочито громко сказала одна из них, когда мы отправились вверх. Потом они о чем-то пошептались, и та же дама обернулась ко мне:
– Извините, а вы когда-нибудь знакомитесь в метро?
Я ответил, что женат и – нет, не знакомлюсь.
Они опять пошептались.
– Но ведь кроме жен могут быть еще и подруги…
Я пожал плечами: любовница у меня тоже есть.
Вернувшись, переоделся в домашнее, налил воды в аромалапму, накапал в нее эфирного масла, зажег свечу, после чего сел за письменный стол, включил компьютер и создал новый файл.
…Вы, пожалуй, могли подумать, что история с Наиной сильно изменила меня. В известной мере она, конечно, подействовала. Той зимой я пережил кризис личности. Впрочем, быстротечный.
Чрезмерно коротко остриженные волосы вскоре опять отросли до нормальной длины, сносился костюм-тройка, отправилось на помойку чешское пальто. Я стал одеваться по молодежной моде: зимой носил коротенькую дубленку, в межсезонье – черную куртку «Benetton», летом же… ну, летом выбор был очень большой. Неизменным атрибутом оставались только джинсы-стрейч, ниже колена слегка расклешенные, чтобы скрыть особенно бросающуюся в глаза при высоком росте узость голени.
Значительно позднее, после окончания института, вернулись в мою жизнь стихи. Понемногу я начал публиковаться в журналах. Появились первые, незрелые книжки. Неизвестные мне девушки перепечатывали понравившиеся строчки в своих «живых журналах», сопровождая их романтическими картинками бабочек, котят, детей-ангелочков.
На первых порах очень сложно было найти работу – диплом Литнститута не котировался. А затем, по настоянию и при содействии близкой знакомой, жены редактора толстого журнала, оказывавшей мне, мягко выражаясь, не совсем бескорыстную протекцию, полетели одна за другой мои книжные рецензии в газеты. В «Литературке» мною заинтересовались и пригласили на постоянное, хотя и низкооплачиваемое место редактора.
Исчезали прежние друзья, возникали новые. Один из них, скульптор, мастерски лепил из глины изящные статуэтки, бойко расхватывавшиеся туристами в сувенирной лавке при Историческом музее. Другой занимался всем понемногу – то отливал в бронзе Лао-Цзы, путешествующего на буйволе, то принимался за живописный портрет Гурджиева, то преподавал йогу, то вдруг начинал фотографировать уличных кошек, иллюстрировал ими и за свой счет выпускал ограниченным тиражом перекидные календари, то, наконец, вел курсы техники исполнения желаний в каком-то из бывших Домов культуры.
С этими двумя я не раз проводил отпуск на Валдае, на Селигере и на Волге под Угличем. Жили мы там по-спартански: готовили на костре самую простую пищу, купались голышом, ночевали в палатке.
Осенью наша компания регулярно отправлялась в Крым. В Судаке снималась комната с тремя кроватями, обычно под Генуэзской крепостью, где частный сектор ближе всего подбирается к морю. Часами лежали мы на песке под сентябрьским солнцем, пока оно не скрывалось за горой, до последнего цепляясь лучами за зубцы Консульской башни.
Каждый погожий день бодрым шагом топали шесть километров до курортного поселка Новый Свет. Или, сойдя на полдороге вниз и продравшись сквозь заросли можжевельника, располагались на диких камнях нудистского пляжа, лениво следя, как неподалеку от берега, обгоняя тихоходную туристическую посудину, кажет свою темную спину бродяга-дельфин.
Всегда и всюду, оставшись втроем, говорили мы об одном и том же. О женщинах. Делились деликатными новостями и пикантными подробностями. Неиссякаемыми были наши воспоминания.
Позже появился у меня еще один друг – самый близкий – Сережа, работавший вторым режиссером на съемках «бандитских» сериалов. Долгие годы влюбленный в свою замужнюю подругу, он, хотя она и отвечала ему полной взаимностью (муж ее был, разумеется, в курсе), имел связь со многими десятками, если не сотнями, женщин, для знакомства с которыми специально объезжал ночные клубы. С восторгом рассказывал о китаянках и кореянках, об индианках и предмете своей особенной страсти – африканках. От него я узнал, что марийки получают оргазм практически сразу, стоит только мужчине войти в них обычным образом, а якутки кончают бурно, достаточно лишь подуть им в ухо.
Старше меня на десять лет, Сережа сделался моим Вергилием в кругах сладострастного ада. Ходили мы с ним на нелегальный стиптиз, устроенный в доме напротив вестибюля станции метро «Кузнецкий мост». Потягивая пиво в затемненной кабинке, наблюдали, как за стеклом в фальшивом лесбийском экстазе извиваются две худосочные самки в красных туфлях на шпильках и в отталкивающе ярком, плебейском макияже. На «второе» была вьетнамка, засовывающая змею себе во влагалище.
В другой раз, сломив мое сопротивление, друг увлек меня в «публичный дом» – квартирку в фешенебельном доме на Никольской улице. Там, в комнате с роскошными набивными обоями, под хрустальной люстрой, вмонтированный в зеркальный потолок, на атласном одеяле я, натянув по совету Сергея («для верности») не один, а два презерватива, сошелся с проституткой.
