Текст книги "Бродяга (СИ)"

Автор книги: Максим Ковалёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Бродяга

Оксане

 

Всё, что есть у бродяги, он носит с собой.

В том числе и свои тайны

 

   Солнце уже должно было показаться над кромкой леса, что угрюмой стеной высился за недавно убранным полем, когда бродяга подошёл к городу. Только нынче, глядя на небо, понять который час, удалось бы навряд ли. С ночи моросил дождь. И прошлые дни выдались ничем не лучше. В мире царили неуютные, едва просветлевшие сумерки. Земля расхлябала, деревья роняли мокрую листву. Осень пребывала в своём начале, и полагалось бы стоять золотистым денькам, благоухающим грибами и сжатыми стогами, вырастающими на полях, как те же грибы. Но погода испортилась.

   Бородатый мужик в тулупе погонял кобылу, тащившую телегу с репой. Предложил подвезти. Путник поблагодарил, но сказал, что почти добрался, куда шёл. Затем ему повстречались трое пилигримов в чёрных рясах и с посохами в руках. С ними он раскланялся, пожелав доброго пути. Монахи осенили его святым знамением, не проронив в ответ ни слова, – не иначе, хранили обет молчания.

   Бродяга, прихрамывая, брёл по обочине дороги, где грязи было чуть поменьше. Стоптанные сапоги хлюпали при каждом шаге, намокший плащ обтягивал сутулые плечи. За спиной болтался тощий мешок. Он шёл, мурлыча под нос приставучий мотивчик, услышанный где-то и когда-то. Дождь падал шелестящей завесой, укрывшей весь мир, сбегал ручьями с полей широкополой шляпы и стремился забраться за ворот, дабы вымочить то немногое, что ещё оставалось сухим.

   И тут дождь прекратился.

   Небесные хляби иссякли. Надорвался полог туч, и в прореху глянуло всё же проснувшееся солнце. Его лучи разогнали тоскливую серость, заискрились пригоршней самоцветов на влажной траве. Разом сделалось тепло и умиротворённо. Что в мире, что на душе. От луж потянуло курево. Первые пичуги вспорхнули в наливающийся лазурью простор, щебеча и славя жизнь.

   Бродяга остановился, отбросил шляпу на шнурке за спину, вдохнул поглубже поднявшегося ветерка, несущего те самые осенние запахи. Приложив ладонь козырьком ко лбу, сощурил ясный, как проясняющиеся небо над его головой, взор на разгорающийся восток.

   – Помокли, теперь хорошо бы погреться.

   Подтверждая истину этих слов, послышались тихие писки. У бродяги за пазухой кто-то завозился. Он улыбнулся, от чего морщинки в уголках глаз сделались заметнее. Как и старый шрам, пролёгший от левого виска до края рта, и ещё один, идущий поперёк него, образуя крест. Бродяга распахнул ворот куртки, и к нему на плечо из внутреннего кармана выбрался мышь. Цепляясь коготками, вскарабкался по сырому плащу. Наморщил нос, но всё же устроился, подставив солнцу белоснежный бок. Красные бусины глаз удовлетворённо сомкнулись. Зверёк намеревался ещё подремать, теперь на свежем воздухе.

   Бродяга погладил мыша пальцем. Вновь улыбнулся в короткую бороду. Стараясь слишком не раскачиваться при ходьбе, зашагал дальше.

   Так они и вступили на окраину города. Небольшого, но и не то, чтобы маленького, название которого бродяга не знал. Слева и справа потянулись ряды избёнок: изъеденные дождями брёвна стен, приземистые соломенные крыши, вётлы под окнами. Коровы в хлевах мычали и просили кормёжки.

   Все подобные селения строились по одному лекалу. Если продолжить идти по дороге, становящейся главной городской улицей, попадёшь на центральную площадь. Там коров сменяли ремесленные мастерские, двухэтажные дома более состоятельных горожан и торговые ряды. А ещё дальше, на оплывшем от времени холме высилась обитель местного лорда – угрюмый каменный замок с квадратными башнями по углам, обнесённый стеной из неподъёмных замшелых валунов. Бродягу туда не тянуло, ему бы отыскать местечко попроще да подешевле. Нехитрая снедь, глоток родниковой воды и соломенный тюк вместо постели, – вот и все его запросы. А ещё лучше были бы поджаренные на костре грибы или выловленный в лесной речушке карась. На чёрном бархате неба россыпь таинственно мерцающих звёзд – ты лежишь на прогретой за день земле, а кругом течёт тихая ночная жизнь. Она не знает ни спешки, ни пустых забот тех, кто загнал себя в тесные зловонные муравейники. Так бродяга жил уже многие годы, без труда находя всё потребное, где бы ни оказывался, следуя своему извечному пути. Куда заведёт дорога, он никогда не загадывал наперёд. Просто шёл. Его сапоги отмеряли версту за верстой, окружающий пейзаж сменялся, дорога стлалась всё дальше за поворот и за новый поворот – оно и славно.

   Но последние два дня непогоды вымотали его, и сегодня он решил выспаться под крышей. Иначе бы обошёл и этот городишко. Бродяга спешил. Он преследовал одного человека, а тот бежал от него. Вернее не от него, а от кары, ожидавшей преступника за его прегрешения, и в каком она предстанет обличье, не имело определяющего значения.

   Таверну он нашёл там, где и рассчитывал. Чуть в стороне от дороги, на широком пустыре. Двухэтажное обшарпанное строение на городской выселке – приют для тех, кто не мог позволить себе заведение поприличнее, но кому требовался отдых и кров.

   Возле таверны рос могучий вековой дуб. Крона его нависала над крышей, ветви скребли в окна. Дерево стояло полусухое. Когда-то в него ударила молния, и половина великанского тела отмерла. Но тот был крепок, зеленея уцелевшей частью, по осенней поре увешанной жёлудями, из которых на будущий год могла появиться молодая поросль. Потомки. Уже несколько их тянулось ввысь вблизи патриарха-прародителя. За таверной в окружении ивняка поблескивала гладь пруда.

   Хорошее место.

   Люди, конечно, постарались загадить и его. Помои в сточной канаве, тут же сломанная, уже наполовину вросшая в землю телега. Не беда. Природа безропотна и необидчива, всё приберёт со временем.

   Бродяга свернул с тракта на боковой съезд, перешагивая воду в глубоких колеях.

   На утоптанной площадке перед таверной не росло травы, зато разлилась озером огромная лужа. У её берега стояла распряжённая телега, под которой копошились куры, выискивая червей в размякшей земле. Из конюшни на заднем дворе донеслось ржание лошадей, чьи хозяева либо ещё дрыхли, либо только вставали и садились за завтрак. Печные трубы над черепичной крышей курились дымком; кухарки суетились у плит, обжаривая, отваривая и запекая. Бродяга сомневался, что лошадей здесь кормили столь же хорошо, как и людей. Если только за дополнительную плату.

   Конюшня примыкала к сараям и птичнику, за ними помещался небольшой огород. Во дворе, что с дороги был почти не виден, слышался треск раскалываемых поленьев. Кто-то с утра пораньше решил поразмяться. Скорее всего, наёмный работник, спросонья выгнанный хозяином, выполнять положенную работу.

   Пока бродяга осматривался, к нему приковылял вперевалку и ткнулся носом в ладонь старый лохматый пёс. Некогда белая, а теперь пегая шерсть свалялась и была вся в соломе – постели, на которой её владелец спал этой ночью. Бродяга потрепал животину по лобастой голове.

   – Хромаем потихоньку? Это ничего – заживёт. Какие наши годы.

   Пёс беззлобно гавкнул. Мотнул хвостом и поплёлся дальше по своим собачьим делам.

   В кармане у бродяги лежало несколько медяков, которых, может, и хватило б на луковую похлёбку и кусок хлеба. На то, чтобы снять комнату, их недоставало уж точно. Потому он направился не ко входу в таверну, а вглубь двора, надеясь переговорить с кольщиком о возможности самому подзаработать у местных хозяев, пусть за одну лишь кормёжку и угол на сеновале.

   Двор был захламлён, кругом стояли пустые бочонки и ряды поломанных ящиков. В углу под навесом нашлась куча чурбаков, а также худосочный паренёк, махающий тяжёлым колуном. Было видно, что фигура его ещё только складывается – кости вытянулись, а мяса на них нарасти не успело. Парень подошёл к порогу, за которым его начнут называть мужчиной. Перед ним помещалась огромная колода, на которую он водружал чурбаки. Кольщик запыхался, рубаха на нём взмокла от пота, хотя гора наколотых дров, едва поднялась выше колен.

   Бродяга встал, наблюдая. Чуть в стороне заметил цветочную клумбу, устланную стеблями прибитых дождём ромашек. Клумба была устроена под окнами дома, в котором, очевидно, проживала семья хозяина таверны. Рама со вставными стёклами одного из окон был приоткрыта на поворотных петлях, и из-за неё выглядывало детское личико, закутанное как в платок в шерстяное одеяло.

   Он смотрел на ребёнка, вернее, уже отрока лет двенадцати, но хилого на вид, и потому выглядящего младше своего возраста. Взгляд ясных голубых глаз, которым малец в свою очередь рассматривал чужака, полнила печаль. Бродяга подмигнул ему и подошёл к кольщику.

   – Я погляжу, утро сегодня уж больно мокрое. В такое утро сидеть бы у растопленного камина и уплетать яичницу, а не дрова колоть.

   Работник вздрогнул. Обернулся, не без испуга воззрившись на незнакомца. Рука затекла от тяжести, и он прислонил колун к колоде.

   – А тебе какое дело? Ступай своей дорогой, куда шёл, человек прохожий. – Спутанные волосы цвета меди были отброшены с глаз заученным движением.

   – Может и есть дело. Ты откуда знаешь, если ещё не выслушал меня?

   – Ну, говори, чего надо, – снизошёл парень, чувствуя себя в более привилегированном положении – он может и пыхтит тут, зато при деле и на нём не надеты вымазанные в грязи обноски.

   – Я бы помог тебе, друг. Дров наколол, ещё какую работу сделал. А ты бы договорился со здешним хозяином, – бродяга кивнул на возносящуюся перед ними глухую стену таверны, – об обеде для меня. Если дела найдутся, так я могу и до ужина задержаться, а может и на пару деньков. Как думаешь?

   Бродягу одарили прищуренным взглядом, отмечая шрамы на лице и тронутые сединой волосы, сцепленные сзади в короткий хвост. Кольщик почесал начавшую зарастать первой щетиной щёку, вроде как размышляя над его словами.

   – Дел хватает. Тем более здесь, на отшибе. Посетителей мало, и те одна шваль. От того и доходы не чета заведениям в центре, что держит лорд. Нам работников нанимать не на что, самим приходится батрачить. Хотя, если ты готов поработать... за еду, – парень улыбнулся, – я поговорю с матерью. Но получить какие-то деньги и не мечтай! Самим бы кто дал.

   Парень оказался разговорчив. Языком чесать, оно не колуном махать.

   – Твоя семья содержит эту таверну? – Бродяга тоже улыбнулся, демонстрируя дырку на месте переднего зуба.

   – Ага. Мать тут всем заправляет. Отца уж восемь лет как схоронили, но она и одна неплохо справляется.

   Судя по наваленному вокруг хламу, бродяга бы того не сказал. По крайней мере, вслух.

   – Значит, ты договоришься обо мне, добрый господин?

   – Да, да. Только, это... у тебя на плече крыса.

   Бродяга скосился на более не спящего альбиноса, севшего «столбиком» на задние лапы и взирающего на нового для себя человека.

   – Это мой друг. Мы вместе путешествуем.

   – Понятно... Ладно, жди тут. Я щас.

   Сняв со столба вытертую кожаную безрукавку, сын хозяйки ещё раз обозрел незнакомца (а также его «друга»), не иначе опасаясь, как бы тот чего не спёр, стоит лишь его оставить одного. Затем скрылся за неприметной дверкой в стене таверны, где, очевидно, имелся проход в основное здания.

   Бродяга погладил мыша. И направился к цветочной клумбе и раскрытому окну.

   Малец пребывал на прежнем месте.

   – Твоя клумба устроена в тени, здесь цветам расти плохо.

   Закутанный в одеяло вытаращился на него. И отдалился вглубь дома.

   – Ты немой что ли? – спросил бродяга.

   Малец остановился. Помотал головой. Затем выдавил:

   – Нет... А вы?

   – Тоже, вроде, нет. Что киснешь в четырёх стенах? На улице совсем тепло.

   Солнце действительно припекало, так что можно было скинуть намокший плащ, равно как и потерявшую всякую форму шляпу. Что бродяга не преминул сделать. С плеч сразу словно гору сняли.

   – У вас крыса? – Конечно, и этот увидел зверька, но, в отличие от кольщика, в его голосе звучало любопытство. Ребёнок.

   – Это мышь-альбинос. Мы с ним неразлучная парочка.

   – Он ваш друг. Я слышал, как вы говорили с братом.

   – Значит, это был твой брат, – кивнул бродяга. О том можно было догадаться по волосам, в данном случае остриженным под «горшок». А вот глаза у старшего оказались не столь примечательны – обычные серые. – Ваша мама – хозяйка таверны.

   – Да. И это она не велит мне выходить, – добавил юнец. – Я часто болею. А теперь совсем сильно. Я уже целый месяц сижу дома, только окно можно открыть ненадолго, когда дождя нет и если тепло закутаюсь. Потому я и не люблю дождь... А ещё я слышал, как лекарь сказал, что у меня воспаление лёгких, и если молоко с пареным ячменём не поможет, я могу даже умереть.

   Словно в подтверждение своих слов, малец закашлялся. Глухо и натужно, как столетний старик. Лицо его покрылось потом, взгляд сразу погас.

   Бродяга усмехнулся щербатым ртом:

   – Твой лекарь ошибся – ты всего лишь простыл. С каждым бывает. А сидя взаперти, здоровье точно не поправишь. Так что бросай своё одеяло и выходи на свежей воздух. Нет лучшего лекарства от любой хвори. Все болезни от затхлости и злобы. А дождя бояться чего? Дождь – это чудесная вода, что посылают нам Небеса.

   Мальчик не нашёлся, что ответить. Он смотрел на мыша и уже думать забыл о своём недуге. До следующего приступа кашля.

   Бродяга отошёл от окна. Пора бы его нанимателю уже возвратиться.

   Парень появился из той же двери. Обрадовался, что незнакомец ещё здесь. Но сразу убрал с лица ухмылку, оправил свою безрукавку и напустил важности.

   – Я договорился с матерью. Ты нанят. На сегодняшний день точно. Обед и ужин тебе будут. Можешь приступать к работе – сначала займёшься дровами, дальше я покажу чего делать.

   Бродяга благодарно кивнул, спросив:

   – Звать-то тебя как, добрый человек?

   – Зови Тритором, не обижусь.

   – А я Георг.

   – Пусть так. Давай, принимайся за дело, обед ещё надо заработать.

   Вот и славно, подумал бродяга. Одной заботой меньше. Одной меньше, одной больше. Так всегда и бывает.

   Он сложил плащ, шляпу и свой заплечный мешок под навес на сухой чурбак. Туда же отправился недовольно пискнувший мышь. Глотнув воды из бурдюка, что крепился к поясу, он убрал его в мешок. Поплевал на ладони и поднял колун. От первого же удара необхватный сосновый пень, отложенный прежним кольщиком напоследок, развалился на две половины, с треском отскочившие в стороны. Парень постоял некоторое время, надзирая. Убедившись, что работник справляется, а скорее замёрзнув во влажной одежде, он оставил его без присмотра. Бродяга слышал, как, уходя, Тритор велел брату закрыть окно, а то у того сопли и так не просыхают. Колун поднялся и развалил следующий чурбак. Предстояло потрудиться.

   Брин впервые за месяц покинул опостылевшую комнату. Перед этим он натянул на себя шерстяные штаны, а сверху надел куртку.

   На улице всё вокруг было мокрым: земля, стены таверны, деревья и трава. Тепло же было как летом. Он сразу упрел, но снимать одежду или даже расстёгивать ворот не стал. Чувствовал себя Брин хорошо, однако страх вновь свалиться с жаром тяготел над ним строже самого строго наказа. Дышать полной грудью (сегодня с утра он закашлялся всего пару раз, ну может четыре) и смотреть на то, что происходит в мире не из окна, а снаружи, особенно, когда дождь наконец закончился, было ни с чем несравнимым удовольствием. Брин едва не подпрыгивал от охватившей его воздушной лёгкости.

   Заговоривший с ним бродяга, у кого в друзьях была настоящая белая мышка – вернее мышь, поправил он себя, – колол дрова, махая тяжёлым колуном как невесомой тростинкой, и мальчик не решился подойти к нему. Незнакомый человек весьма страшной наружности, что уж скрывать. Да и вернувшийся аппетит требовал своего. Но, если получится, он с ним ещё поговорит и расспросит, где тот бывал и что видел. Брин страсть как любил послушать интересные истории.

   Пока же он побежал на кухню.

   Кухарки, посудомойки и разносчицы, покончив с завтраком, отдыхали от дел. На плите что-то булькало в большом чане, а от разлетающихся запахов живот подвело ещё сильнее. Одна из кухарок помешивала варево половником. Другие женщины сидели за столом, уставленным вымытой посудой и досками с нарезанными овощами, ожидавшими своего часа, болтая и обмениваясь сплетнями.

   – Брин! – увидев его, всплеснула руками старая, круглая как бочонок Мами, стоящая у плиты. У этой плиты она стояла, сколько мальчик себя помнил. Всегда в необъятном, обсыпанном мукой переднике и белоснежном колпаке на голове. – Ты ли это, малыш? И на ногах!

   – Я. – Брин уселся на свободное место за стол. – И я голоден как волк!

   На него тут же посыпались расспросы: как он себя чувствует и зачем так рано поднялся. Над ним захлопотали и накормили до отвала, а он уминал за обе щёки и рассказывал о бродяге, что работал во дворе. Кухарки о нём, оказывается, уже знали.

   Потом на кухню зашла мать.

   Мария крайне удивилась, обнаружив здесь своего младшего. Уже немолодая женщина с грубоватым лицом и стянутыми в толстую косу рыжими волосами, в которые всё заметнее вкрапливалась седина. Брину пришлось долго доказывать, что он уже совсем здоров. И лежать в кровати, сил его больше нет. И он не хочет! Мальчик сидел перед ней и чувствовал себя, вроде бы, хорошо. Поверить в это было трудно, но как не верить собственным глазам? Ладонь женщины гладила голову сына. Тот доедал завтрак, Мария как завороженная смотрела за ним.

   «Увижу этого лекаришку, все денежки назад выбью! – подумала она. – Болезнь пустила слишком глубокие корни... у-у-у, сволочуга!»

   – Я тепло оделся, – заверил её младший. – Можно я немного погуляю, мам? Совсем чуть-чуть.

   Она разрешила, продолжая с удивлением коситься на него. Брин убежал, он очень куда-то спешил. Марию ждали дела, прохлаждаться времени не было. Вся таверна держалась на ней одной, и тянуть такую ношу с годами не становилось легче. Сначала, отругать этих клуш, рассевшихся как на насесте. А потом сходить глянуть, что за работничка нашёл ей старший, готового трудиться за еду. Только такого она и могла себе позволить нанять. Этот бродяга, или кто он там, удачно подвернулся. И ещё чудесное выздоровление младшего. Всё это было весьма странно...

   Поев и от того почувствовав себя ещё лучше, Брин выбежал во двор, лишь на минуту заглянув в общий зал. Немногие постояльцы, находящиеся сейчас в таверне, расходились после завтрака, помятые после вчерашних гуляний, но сытые и чуть повеселевшие. Задвигались лавки, воздух полнился запахом жареных колбасок – запахом, что уже впитался в сами стены и являлся их неотъемлемой частью. Большой покрытый сажей камин в центре не была зажжён – мать экономила на дровах и до первых заморозков тот не получит ни палена. Прежде Брин постоянно околачивался в общем зале, смотрел на разных людей и слушал их не всегда понятные, но неизменно увлекательные разговоры. Вот только пьяная ругань, с которой на него порой обрушивались, если он слишком мешался под ногами, несколько огорчала.

   Но сегодня подобное занятие не прельщало. Он направился обратно во двор.

   Их повторное знакомство с бродягой прошло легко. Георг складывал наколотые дрова в поленницу, когда мальчик и пёс, встали в стороне. Не оборачиваясь, тот понял, что за ним следят, разогнул спину и спросил:

   – Это твоя собака?

   Брин вздрогнул. Потом тихо сказал:

   – Да. Его звать Дик. Он старый, почти ничего уже не слышит, и зубы все сточились. Мать говорит, что пользы от него никакой, а ест как телёнок. Но он мне всё равно нравится.

   – А что ж он у тебя хромает?

   – Это... – Голос мальчика помрачнел. Он погладил подставленную голову. – Это его в прошлом году один дурак пнул. Я пока болел, не видел его, а сегодня смотрю, он вроде стал поменьше хромать. Может, как и я, выздоравливает?

   – Тебе лучше знать. – Бродяга уложил ещё охапку поленьев. Мальчик продолжал держаться чуть на отдалении. – Что сторонишься? Вреда не причиню, не бойся.

   Брин помялся, но всё же подошёл и сел на колоду, на которой кололись дрова. Пёс побрёл в другой угол двора, где плюхнулся, высунув язык.

   Белого мыша нигде не было видно.

   Солнце, словно стремясь наверстать упущенное, грело всё сильнее, земля быстро просыхала, так что дождь, шедший до того три дня без перерыва, уже казался чем-то очень далёким.

   – Помог бы. Наверное, руки бы не отвалились.

   Мальчик вновь вздрогнул, когда к нему обратились. Помочь? Прежде он почти ничего не делал по хозяйству, то был слишком мал, то слишком болен и ни на что не годен. Но предложение показалась занятным, особенно после месяца безделья. И Брин откликнулся на него с усердием.

   Они вместе собирали наколотые дрова. Брин заметил, что у Георга нет мизинца на левой руке, спросить о том не осмелился. Он носил по два-три полена, старался складывать их ровно, чтобы не рассыпались. Работать в молчании оказалось не очень-то увлекательно и подобное «развлечение» быстро наскучило. Но когда бродяга заговорил с ним, все прочие мысли мигом вылетели из его головы.

   – Что интересного происходит в ваших краях?

   Для Брина вопрос был в новинку. Обычно это он всех расспрашивал, а тут кому-то понадобились его рассказы. А они у него имелись, пусть немного, но имелись. Только все вдруг забылись.

   – Да... ничего. Скучно у нас.

   – Как так? В таверну должно приходить множество людей. Тут разве до скуки?

   Брин оживился. Бродяга натолкнул его на правильные мысли.

   – Да, народу приходит много. Они о разном говорят. Но почти всегда невесело. Они пьют и жалуются друг другу на жизнь и на то, что дела идут плохо.

   – В этом ты прав, – согласился Георг. – Самое печальное, что у людей в головах сплошь невесёлые мысли.

   – Тритор говорит – жизнь паскудная, потому все и пьют. – Брин чуть испуганно скосился на чужака: не отругает ли за бранное слово. Однако тот или не обратил внимания, или не посчитал сказанное таким уж бранным.

   Вместо этого бродяга сам стал рассказывать:

   – Жизнь такая, какой ты её видишь. Вот в одном городе, где я когда-то бывал, жил человек, который тоже считал, что жилось ему невыносимо тяжело. От этого он очень страдал. А был он главным богачом того города – правителем целой страны. И всё у него имелось: и деньги, и тысячи рабов, и роскошный дворец с фонтанами, по которому гуляли птицы с разноцветным оперением. Но, ни горы золота, ни готовые исполнить малейшую прихоть слуги не могли снять тоски с сердца несчастного правителя. И когда терпеть стало совсем невмоготу, он перерезал себе вены, надеясь, что в том месте, куда попадёт после смерти, участь его будет не столь беспросветна.

   Брин замер с поленом в руках, не донеся его до сажени.

   – Вот как бывает. А ещё в том дворце на кухне состоял мальчик-сирота, который выносил мусор и выполнял прочие мелкие поручения. Жил он в хлеву, спал вместе с коровами. Когда за проделанную работу ему давали сладкий пирог, он чувствовал себя самый счастливый человек на свете. И счастлив он бывал каждый день, потому что на той же кухне работала добрая кухарка, никогда не забывавшая угостить его.

   Брин задумался, потом сказал:

   – У нас тоже жил бездомный мальчик-бродяжка. И спал он тоже в хлеву. Делал разную работу. Мы с ним даже дружили, хотя мать запрещала. А потом она как-то отругала его за то, что он задержался и не прибежал по первому её зову, а Тритор его ударил. Тогда ночью бродяжка украл у нас курицу и сбежал. Он ещё хотел поджечь таверну, но его увидел постоялец, вышедший по нужде, и прогнал.

   Георг дособирал дрова, отряхнул ладони.

   – Так, здесь вроде бы закончили. Где у вас можно умыться?

   За сараем в огороде, где Мами выращивает овощи, имелась бочка с водой. Брин вызвался проводить.

   Бродяга взял свои немногочисленные пожитки. Видя, что тот хромает, мальчик хотел помочь нести мешок, но Георг сказал, что носит его полжизни и дальше уж как-нибудь сам справится. Брин украдкой глянул в бородатое лицо – что тот вдруг посуровел? На плече бродяги сидел белый мышь, похожий на комок пуха.

   – Мышь вернулся!

   – Он всегда рядом. – Бродяга одним пальцем погладил зверька.

   Пёс остался дремать у стены сарая и про него все забыли.

   Бочка нашлась точно там, где сказал Брин.

   Георг развесил свой плащ для просушки на заборе, шляпу водрузил на верхушку столба. Скинул рубаху и, довольно фыркая, принялся плескать на себя холодную дождевую воду. Мальчик видел на его жилистом теле многие шрамы. Большие и малые. Старые и, кажется, только успевшие затянуться. Длинные полосы разрезов, веер тонких лучей на спине, тёмные следы ожогов и один особо ужасный бугристый рубец с рваными краями на правом боку. Чем тот был нанесён, Брин не мог себе даже представить, и не хотел. И в добавление к этому скрещенная отметина на лице. Но спросить о происхождении ран мальчик тоже не осмелился. Как и о красивом медальоне, что висел у бродяги на шее. На нём изображалось солнце, что одновременно являлось и чьим-то лицом.

   Пригладив пятернёй ниспадающие до плеч волосы, бродяга прислонился к бочке, предоставив солнцу, что уже высоко поднялось в полностью расчистившемся небе, обсушить себя. Брин подумал, что стоять вот так, без рубахи, и ощущать, как ветер овевает тебя своим прохладным языком, сам он не сможет ещё долго.

   Пока хозяин мылся, мышь обследовал грядки, засаженные пожухлой, прибитой дождями зеленью. Брин наблюдал за ним, всё удивляясь, почему тот не убегает. Может, чуть позже он и спросит о том.

   Бродяга грелся на солнце, сощурив глаза.

   – Почему светит солнце? А когда наступает ночь, его сменяют луна и звёзды? – проговорил он. – Отчего в мире всё устроено именно так? И хорошо ли устроено?

   – А разве может быть по-другому? – Мальчик застыл в ожидании, возможно, ещё одной странной истории.

   – В нашем мире уже ничего не изменится, но, говорят, есть и другие миры.

   Про другие миры и магов, которые ходят туда, а ещё про жутких чудовищ, обитающих там, Брин, конечно, был наслышан. Но кроме этих сказок, в которые даже он не очень-то верил, сказать ему было нечего.

   – А кто такой Бог? – продолжил Георг. – Зачем он сделал этот мир? И тоже – хороший ли он «человек»?

   Тут Брину нашлось, что вставить:

   – Мы ходим в церковь у реки. Там говорят, что Творец создал наш мир, чтобы мы в нём обитали, радовались жизни и почитали Бога. А Бог – хороший... наверное.

   – Почему же ты болеешь? Ты так хорошо о нём отзываешься, а он это допускает. Знает ли он вообще, что ты существуешь, такой маленький и незаметный?

   Брин смутился.

   – Я не знаю. Бог мне ничего плохого не делал. А то, что болею – сам виноват. Я слишком слабый, вот и простужаюсь... Мне нравится слушать, как старичок в церкви рассказывает о том, как Творец создавал наш мир и населял его разными растениями, животными, людьми и всеми остальными.

   Георг улыбнулся, глядя на мальчика.

   – Да, не стоит уповать на то, что кто-то избавит тебя от всех твоих бед, стоит лишь хорошенько его об этом попросить. Исправляй их сам, тогда и будет толк.

   – Ты говоришь, прям как храмовик.

   – Значит, он говорит правду. Но хватит бездельничать – дела ждут! Как сказал уже твой брат: на похлёбку ещё надо заработать. И это тоже правда.

   Бродяге стал собирать свою одежду. Истёртую, поблекшую, но Брин не заметил, чтобы та была рваной или грязной. Только сбитые сапоги покрывал слой засохшей глины. Это всё из-за дождя, дождь приносит одни неудобства. Георг поправил плащ на заборе, тот был ещё мокр – ничего, за день высохнет. Мышь вернулся и теперь крутился у его ног.

   – Проголодался? – Бродяга взял его в ладонь и пояснил мальчику: – Есть хочет.

   Посадив мыша на голое плечо, он склонился над мешком. Развязал стягивающие тесёмки. Мальчик подумал, что без пальца на руке, делать это было не так удобно. Бродяга долго перебирал содержимое мешка. Брин слышал металлическое звяканье, но ничего из того, что лежало внутри, рассмотреть не сумел. Затем Георг выпрямился и преподнёс своему хвостатому другу кусок сухого сыра, в который зверёк вцепился, удерживая его двумя передними лапками.

   – Что ты носишь в мешке? – спросил мальчик.

   Тут Георг действительно удивил его.

   – Никогда не спрашивай меня о том, что находится в этом мешке, – нахмурив брови, проговорил он, – всё равно не отвечу. О чём угодно спрашивай, но не об этом.

   Брин невольно отступил на шаг.

   – Там лежит самое ценное, что у меня есть, – видя, как он насторожился, пояснил Георг. – Тебе это всё равно будет неинтересно, а мне не хотелось бы, чтобы кто-то посторонний узнал о том.

   – А то могут украсть, – догадался мальчик.

   – Например, – кивнул бродяга, ссаживая мыша и расправляя рубаху, чтобы натянуть её через голову. – Ладно, пойдём. Надо найти твоего брата и спросить, какие ещё будут поручения.

   – Нечего его искать. Вон он идёт, – Брин кивнул за спину Георгу.

   Бродяга сам уже расслышал шаги позади себя и обернулся.

   – А с ним твоя мама, как я понимаю. Хорошо.

   Мария была в некогда ярко-красном, а ныне затёртом фартуке, делающем её более похожей на кухарку с собственной кухни, чем на хозяйку таверны. Тритор лохматой оглоблей маячил за её спиной. Женщина строго взглянула на своего младшего. Брин втянул голову в плечи. Следом подозрительный взгляд достался Георгу. От Марии не укрылся и хвостатый проныра, что сидел в ладонях бродяги, взирая на вновь прибывших с неподдельной заинтересованностью. Взгляд хозяйки скользнул по обилию шрамов на теле незнакомца.

   – Так значит, это ты нанялся ко мне работать за еду? – спросила она. Ответ здесь не требовался, Тритор уже в точности описал ей странного чужака.

   – Всё верно, – подтвердил Георг, спешно натягивая рубаху. – Надеюсь, кормят у вас сытно, потому что работаю я проворно и ем так же.

   – Это мы ещё поглядим, – чуть поубавила напускной суровости Мария. Шутка позабавила её. – Пока я лишь вижу, как ты прохлаждаешься в моём огороде. За такую работу, можешь доесть этот переросший укроп... И ты не похож на бродягу.

   – Я брожу по велению души, а не потому, что меня вынудила к тому жизнь.

   – Вон оно что... Значит, сейчас Тритор проводит тебя в конюшню, покажет, что делать. Как управишься, получишь обед. Только следи, чтоб твоя крыса не напугала лошадей. Фу, мерзость!

   Георг слегка поклонился.

   – Ступай домой, – было велено между тем Брину, – нечего здесь околачиваться.

   – Ну, мам, – протянул он жалобно. – Тепло же! И так целый месяц сидел. Я пойду с Тритом, можно? Я только посмотрю.

   Мария хмыкнула, пожала плечами и отправилась по своим делам, коих у неё, как известно, имелось нескончаемое множество.