Текст книги "Фрагментация"

Автор книги: Максим Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

За размышлениями над истоками происхождения этого загадочного противостояния шли долгие дни и недели, похожие одна на другую. Можно было бесконечно долго наблюдать, как трансцендентный реликт благосклонно ограничивает порывы младшей стихии, по сути, потомка, который всегда был для родителя непонятым, но любимым творением. Эта картина мироздания не предоставляла необходимого контакта с миром сущностей. Машиах интуитивно чувствовал, что его задача заключается в поиске совершенной гармонии всего противоположного и только через эту гармонию он сможет прийти к пониманию нужного преобразования и своего собственного предназначения.

И вскоре случилось чудо. Вместе с огромным транспортником на Аргон прилетел научно-исследовательский лайнер, что случалось крайне редко. Последний раз исследователи посещали богом забытый спутник более ста лет назад. На сей раз это была экспедиция, которая проводила перепись видов в этом сегменте галактики. Ученые посещали различные поселения и вскоре добрались до родного поселка Машиаха. Там они узнали о таинственном отшельнике, совершившим много чудес, а теперь живущем в уединении, созерцая вселенную. Слухи были совершенно фантастическими, и ученые решили во что бы то ни стало навестить отшельника. На поиски отправили трех ученых под руководством опытного исследователя-землянина Эндрю Акта. Двое суток их катер бороздил болото, пока они не наткнулись на останки плавучей хижины. Решив, что отшельник давно умер, они уже собирались вернуться на базу, как вдруг вдалеке Эндрю заметил бледно мерцающий объект, зависший метрах в тридцати над водой. Подъехав к нему поближе, они вылезли из кабины и стали рассматривать переливающийся пузырь диаметром примерно в пять метров. Его расположение противоречило всем законам местной гравитации.

Как только Эндрю задумался над тем, чтобы это могло быть, в его сознании возник настолько четкий ответ, что показалось, он навязан извне.

– Это ложный вакуум, – пронеслось у него в голове. Потом мысленные сигналыпоявились снова.

– Поднимайтесь ко мне, только вы один. Поговорим о вселенной.

Опытный астронавт был поражен не телепатическим эффектом, а тем, что вместе с прозвучавшими в его голове словами возникало ощущение прикосновения к чему-то необыкновенно светлому. Это чувство разливалось в груди предвосхищением восторга от встречи, которая, казалось, изменит всю его жизнь. Акт внезапно осознал, что к сегодняшнему моменту он стремился многие годы своих путешествий.

Из мерцающего пузыря выдвинулась конструкция, похожая на веревочную лестницу. Она быстро опустилась в воду и застыла. Исследователи переглянулись.

– Я поднимусь туда один, – сказал Эндрю. – Засеките время. Если я не вернусь через два часа, уезжайте на базу. И запомните, никаких попыток аннигиляции этого объекта. Если я не вернусь, заканчивайте перепись и возвращайтесь на корабль.

– Но мистер Акт, мы же не можем бросить вас! – возразил один из ассистентов.

– Не волнуйтесь, Гарри, я чувствую, что беседа может быть долгой. Если что, я сам доберусь до базы. Этот объект может перемещаться. Я уверен. Доверьтесь мне!

Акт залез на блестевшую под водой ступеньку и стал подниматься. Добравшись до пузыря, он слегка прикоснулся к его стенке. Рука не встретила никакого сопротивления, и Акт осторожно ступил в загадочную сферу. Проникнув туда, он попал в полную невесомость. Оглянувшись, он заметил парящего напротив балха средних лет. Ничто не выделяло его из соплеменников. Только взгляд. В нем чувствовалась таинственная космическая мудрость. Балх поднял руку в приветственном жесте. В голове Акта снова раздался мягкий приветливый голос:

– Постарайтесь занять удобное положение, Эндрю. Расслабьтесь, а потом представьте, что садитесь в кресло. Не старайтесь напрягать мысли, просто думайте и наше общение потечет как ручей.

– Спасибо за приглашение, – с трудом передал свою мысль Эндрю. Но потом беседа потекла легче. – Откуда вы знаете, как меня зовут? – спросил он. – Что это вообще за объект?

– Я же сказал, ложный вакуум. Я умею управлять энергией и материей. Резкое уменьшение энергии на локальном уровне способно создавать такие вещи. Главное следить за стабильностью поля. Иначе пузырь исчезнет вместе с нами. И еще, Эндрю, я узнал ваше имя, как только вы приблизились ко мне. Имя – это главный судьбоносный спутник, его видно издалека.

– Поразительно! – Эндрю не знал, что ответить, и осторожно продолжил. – Я охотно верю вам. Здесь неопасно. И раз вы создали это, вы действительно волшебник, как и говорили ваши соплеменники.

– Я не знаю, кто я. Но точно не волшебник, – ответил балх. – Главный волшебник – тот, кто запустил процесс сложнейшего взаимодействия под названием «жизнь». А я всего лишь стараюсь это понять.

Акт кивнул, не совсем понимая, о чем говорит балх. Надо было как-то продолжать разговор. Он сказал, вернее, подумал:

– В поселке нам рассказали о чудесах, которые вы творили, о том, как предотвратили массовое убийство и как многие общавшиеся с вами в тот день навсегда изменились. Меня это очень заинтересовало. Изменить сто человек, их сущность, уклад жизни, который складывался тысячелетиями, в одно мгновенье, это уникально, прежде всего с антропологической точки зрения.

– Может, и так, – прервал его балх. – Но я не сделал ничего особенного. Я всего лишь освободил их сущности от гнета ума и мыслей, которые чаще всего навязываются извне. Это может сделать каждый. Главное – взглянуть на себя изнутри. Вспомнить свою суть, созидающую жизнь, и дать ей проявиться…

Балх выдержал небольшую паузу и продолжил:

– Я знаю, Эндрю, ваш интерес не продиктован жаждой познанья. Вы не для этого приехали сюда из центра Млечного пути. Вы ведь родились на прекрасной планете. Красота вашего мира ярче метеоритного дождя и взрывов сверхновых. Что заставило вас убежать оттуда?

Акт замер. Мысли и эмоции спутались, судорожно свернулись в нервный клубок. Ему захотелось как можно быстрее выбраться из злосчастного пузыря. Он не ожидал, что в далекой карликовой галактике, заброшенной за гигапарсеки от созвездия Девы, кто-то так легко вскроет душевную рану, почти зажившую, но готовую в любой момент взорваться пучками жгучей боли. Он не хотел обсуждать свою трагедию с незнакомым балхом, пусть он даже являлся мессией. Обсуждать было нечего. Отрывки прошлого на мгновенье пронеслись в его памяти и выдали его. Машиах смотрел на Акта с сочувствием, вернее, на то, что он видел в нем – обездоленную планету, миллиарды отнятых жизней, души, перенесенные за кулису вселенского зазеркалья, недосягаемые для родных и близких, не перестающих переживать о них. Он видел запуганных жителей, не понимавших, как им дальше жить. Он впитывал множество других чудовищных проявлений глобального конфликта бытия и небытия в мире сущностей и поражался силе бремени, которая обрушилась на бедных людей из-за их неведения. Машиах видел кричащую жену Эндрю. Ее изящные руки, простертые к мужу, быстро таяли в облаке прозрачной ряби. Он видел Эндрю, который бросился к ней, но было слишком поздно. Потом он долго молил бездушную протоплазму забрать и его, но не был услышан.

Эндрю видел то же самое, что и Машиах. Мысленно запинаясь, он сказал будто самому себе:

– Она просто сорвалась, не могла вытерпеть такую жизнь, наполненную постоянным страхом. Это было самоубийство. При первой же попытке эта гадость сожрала ее. Я ничего не мог сделать. Машиах приблизился к Эндрю.

– Вы можете ей помочь, Эндрю. Все еще. В этой вселенной никто и никогда не умирает. Он просто переходит в иное состояние бытия. Даже пустота не может уничтожить сущность, как бы кому-то ни казалось. Вы просто должны найти и понять теперешнее состояние вашей любви, и тогда вы увидете Эвелин. Но для начала вам стоит прекратить убегать от самого себя.

Акт уже слышал такую экзистенциальную демагогию, но в этот раз ему хотелось верить словам незнакомца. Звучало все просто, и тем сложнее, казалось, было исполнить советы незнакомца. Машиах снова проник в мысли Эндрю:

– Я считаю ваше появление чудом. Я его долго ждал. Потому что без проводника я не могу видеть миры сущностей на больших расстояниях.

– Что вы видите там? – спросил Акт.

– Небытие. Вернее, противостояние небытия и жизни. Еще я вижу очень неправильную жизнь, за которую приходиться расплачиваться. Но вы в этом не виноваты, Эндрю. Вы живете в неведении, ваши сущности закрыты пеленой бессмысленных туманов и наваждений внешнего мира. Вы даже не можете осознать, что натворили, за что и кто вас уничтожает. Вы механистичны и рефлексивны, как и большинство нераскрытых сущностей во вселенной. Но я постараюсь вам помочь.

– Но как? – Акт спрыгнул с воображаемого кресла и заболтался в невесомости. – Все великие умы вселенной пытаются открыть секрет этой проклятой субстанции, уничтожающей день за днем населения множества планет. Но идут годы, и все тщетно.

– Они ищут ответ не там. Я наблюдаю вселенную совсем недолго, но кое-что понял. Небытие, или, как вы называете, пустота, такой же базовый элемент континуума, как и все микрочастицы. Она таится в глубинных структурах любой вещи, любой сущности и просто ждет ошибки, неверного поведения. И уже тогда, после совершения ошибки, определенные частицы внутри вас активизируются и заставляют либо измениться, либо исчезнуть. Вам не стоит искать причину вовне. Нужно заглянуть внутрь себя и хотя бы понять, что заставило эту изначально нейтральную силу обратиться против вас.

Эндрю хотелось продолжить дискуссию, но Машиах мысленно остановил его.

– Эндрю, я пониманию ваше недоумение. Сказанное мною звучит непонятно. Я бы сказал, очень наивно, но вам самим хочется мне верить. Правда?

Эндрю внутренне согласился.

– А если вы верите мне, значит, все получится. Потому что вера – самая главная преображающая сила во вселенной. Уж я-то точно это знаю. Я так долго ждал признания своих способностей, что стал верить в это и наконец-то получил призыв вместе с вами. Я хочу помочь вам. Я вернусь с вами на Землю. Вернее, вы полетите со мной, если мой способ перемещения в мембране можно будет назвать полетом.

Директор

Есть прекрасное связующее между страданиями и сексуальностью, примерно так же, как есть незыблемая связь между литературой и несчастьем. Полноценно счастливые люди не могут похвастаться излишком острых влечений в своей устоявшейся жизни, вроде соблазна, грехопадения, похоти и морального разложения, которые обычно влечения сопровождают. Счастье требует более стабильной атрибутики, будь то одинокое просветление отшельника или стандартная довольная семья (красивая жена, богатый папа, счастливая дочка, лучше в придачу с сыном, и еще маленькая собачка). В таком формате не до сексуальности. Грехопадение всегда требует жертвоприношения. И обычно в жертву приносится счастье. Были ли счастливы герои прошлого: Казанова, де Сад, Клеопатра, Мазах, Дон Жуан и другие фиглярные прототипы эротического канона? Уверен, что нет, ибо никто обуреваемый страстью не может быть счастлив. Как ни странно, люди, которые считают себя счастливыми, любят читать о страстях и несчастьях. Вероятно, для того чтобы чувствовать себя еще счастливее; чтобы понимать, мол, вот жили ж люди, но так никчемно погибали. А я вот на все это не поддался. Зато у меня теперь загородный участок в десять соток и центральная канализация, фьючерсов на двадцать миллионов евро или тысячи простираний за спиной.

Большинство людей, хочется надеяться, читают литературу, а вся художественная литература обычно написана про страсти и страдания; особенно русская литература – сплошное полотно различных издевательств над возможностью человека быть счастливым. У кого-то причины до нельзя субъективные, как у Достоевского, от азарта и пограничной глупости до беспочвенной депрессии вперемешку с психозами. А у других объективные – обязательно война, смерть, голод, эпидемии, а потом мир, но с сожалением об утраченном и плавным переходом в несчастье субъективное – опять, значит, депрессия. Запад, конечно, тоже не отстает – Блейк, Бронте, Хейли и Кафка вполне могут соревноваться с русскими классиками в создании жутких историй о человеческом существовании. Один «Грозовой перевал» чего стоит. Как вообще могла маленькая йоркширская девственница написать такое глубокое полотно о роковой, трагической любви. Это, мне кажется, и есть главное подтверждение сверхъестественности литературного творчества. А это значит, что вся эта творческая манифестация страдания со своими грустными персонажами, обоссанными послевоенными инвалидами, весталками, вовлеченными в нероновский «гэнг-бэнг», средневековые лепрозории, сухопарые французские суфражистки, обретшие второе дыхание после великой революции, – все это имело право на существование и было наполнено смыслом. Как там было у Тиллиха, самоутверждение человека тем сильнее, чем больше небытия он может вместить в себя. В страданиях всегда много небытия. Слабый в них растворяется, а сильный находит смысл и преображается.

Я думал обо всем этом, пытаясь отвлечься от сидевшей напротив меня исполняющей обязанности директора Инспекции по защите прав детей. Это была уже немолодая особа, которую сансара неудачно занесла в коридоры социальной ущербности. То, что она рассказывала, было еще менее симпатичным, чем вид ее коричневого вязанного платья. Оно напоминало рыцарскую кольчугу, знатно потасканную в приграничных боях с иноземными захватчиками. Я смотрел на тонкие накрашенные бордовой помадой губы собеседницы и представил ее в пеньюаре дореволюционного фасона с туго зажатым во рту мундштуком и набухшими от выпитой водки и кокаина ноздрями. А потом она наконец-то стала говорить «интересные вещи». Речь зашла о проверках, которые инспекция проводила в детских домах. Нарушения были огромные. В принципе о них можно было догадаться и без всяких проверок. Но проверки надо было провести, потому что одна журналистка устроилась на работу в дом ребенка-инвалида и под видом нянечки проработала там целый месяц. Засняла на телефон самые неприглядные аспекты убогого воспитания и ухода, который мы можем позволить в рамках скромного бюджетного финансирования.

Журналистка сделала сюжет и преподнесла обществу сенсацию о том, как же эти дети живут и страдают каждый день в бесчеловечных условиях. Я, честно говоря, был рад сюжету. Пусть, наконец, знают сильные и богатые мира сего. Все эти особы с толстыми коленками на дорогих «лексусах», которые любят в воскресный вечер под суши посмотреть плаксивую мелодраму, а потом спустить пару тысчонок на Мальдивах на празднование своего сраного дня рождения. Ну, они, конечно, не виноваты в том, что ресурсы в обществе распределяются неравномерно, да и чрезмерно развитая совесть, наоборот, эти ресурсы отталкивает. Так или иначе, проверки были бессмысленны, так как санкций за ними никаких не следовало. Да и на ответственность общества это тоже никак не влияло.

Когда-то это было болезненной для меня темой. Раньше я все время надеялся, что общество в обозримой перспективе научится принимать ответственность за своих неприглядных отщепенцев, сирот, калек и прочих социальных отбросов. Да, да – именно отбросов. И мы их такими сделали, жизнь пережевала и выплюнула. В начале родителей не слишком крепких подсунула. Родители или сами больные были, или спились, или скололись. За ребенком не усмотрели. Так не усмотрели, что три дня подряд не кормили, пока на крики от голода соседи не сбежались. Где-нибудь в гуманной Швейцарии такого бы ребеночка да в приемную семью сразу, к доброй тетушке, которая недоброй быть не может. Потому что прошла кучу всевозможных проверок и получает за свою работу пару тысяч франков. А у нас муниципальный полицейский, только что забравший ребенка от родителей-наркоманов, везет его в ближайший социальный центр. Потому что приемных семей у нас мало, пособия им платят маленькие и держится все это на обычном человеческом энтузиазме, который Стефан Цвейг назвал нетерпением сердца. Да, я очень сильно когда-то за все это переживал. Но потом чувства притупились. В нашей системе это происходит довольно быстро.

Я недавно был в доме ребенка-инвалида «Плявниеки», рассматривал реабилитационные дела детей, которым найти приемных родителей можно было лишь теоретически. Около трети таких детей были ВИЧ-инфицированы, а две остальные трети болели, начиная от врожденного порога сердца и заканчивая комплексными отклонениями в умственном развитии. Они еще только родились, но были уже обречены прожить в системе пять-десять лет и умереть в инфекционной больнице или медленно истаять в психиатрическом диспансере. В каждом деле фигурируют родители-наркоманы, родители-алкоголики, родители с психическими отклонениями, рецидивисты, разные изверги и просто равнодушные сволочи. Не мне их, впрочем, судить. Жаль, к несчастью, и их. Потому что даже такие родители переживают, приходят, навещают, плачут, просят, пытаются вернуть отобранные права. Но потом опять срываются (с методоновой или миннесотской программы) и валяются в беспамятстве по подъездам. Главная проблема всех этих брошенных детей – это родители. А проблема этих родителей – полное отсутствие ответственности. Когда задумываешься об этом замкнутом круге, голова наполняется упреками, к себе, к другим, особенно сильным мира сего. Упреки жалили мое сознание, как стая разъяренных пчел, а обида, как всегда, мешала рационально воспринять картину мира. Сквозь такие невеселые мысли долетали обрывки сведений от инспекции. Особа упорно продолжала рассказывать о результатах проверок, концентрируясь на совершенно ненужных деталях.

Я задумываюсь. Вспоминаю, что в детском доме «Балдоне» детей-аутистов часто закрывали в комнате с включенным радио, чтобы не было слышно их криков. Об этом сообщалось в протоколе проверки, и я этому верил. На аутиста музыка умиротворенно действовать не будет. За исключением случаев, если эта музыка ребенку нравится. Через несколько часов детей выводили, кого-то в трясущемся ступоре, кого-то просто в истерике, и спрашивали, понравилась ли им музыка. Самое удивительное, что воспитательницы не были садистками, они просто не знали методику музыкального воздействия на аутистов. Кто-то им сказал, что нужно устраивать музыкальные сеансы для этих детей, так и пошло. Никому не пришло в голову обратиться к первоисточнику, в школу Сен-Клеве, где аналогичным способом этих детей лечили и приводили к счастью.

Система работала сама по себе. Это и было глобальной проблемой. Система настроена на поддержание собственной жизнеспособности, невзирая на закон неизбежной энтропии. Ни одна система не может нести развитие. Потому что у нее иная цель – стабильность. Так и система воспитания сирот. Система ухода за умалишенными. Любая система, нацеленная на специфическую аудиторию, стремится замкнуть этих людей в себе. Вряд ли Кант, работая над этической концепцией, подозревал, что в скором времени термин «вещь в себе» будет применим не к ноуменам, а к самим производственным конструкциям, которые создают концепции, не имеющие под собой абсолютно ничего объективного, то есть существующего в реальности. Простыми словами это означало то, что можно было рационально объяснить необходимость любой «хрени» совершенно вменяемыми аргументами.

Вот, например, детский дом. Невозможно эмоционально его постичь, и куда легче рационально обосновать необходимость его существования. Осознание этого отсылало меня к излюбленной книге в тот период времени – «Истории безумия в классическую эпоху». Замечательный Фуко вывел в ней неоспоримую истину, подтвержденную диалектическим материализмом. А именно то, что рациональное всегда пытается утвердить себя за счет иррационального, так как это диктует разум большинства. И рационализм чаще всего предает анафеме иррациональное в сугубо социальной сфере, так как именно эта сфера наиболее подчинена стандартизации. Почти в любую эпоху было трудно упечь портретиста в тюрьму именно за то, что он написал порнографический акт. Зато проституток, этот акт ежедневно претворяющих в жизнь, власти преследовали часто и очень по-разному.

Вряд ли ход моих мыслей понравился бы исполняющей обязанности. Поэтому я делал вид, что внимательно ее слушаю. Я стал что-то чиркать в блокноте для планерок, кивая и соглашаясь, а потом понял, что рисую женское бедро. Оно получилось слишком толстым и вполне могло бы принадлежать какой-нибудь знойной флорентийской матроне времен республики. Делиться мыслями не имело смысла, как и не имело смысла думать out of the box – вне рамок предлагаемого системой формата. Не знаю, как у кого, но у нас рамки были государственные. А государство, если мы говорим о бюрократическом аппарате, любит детали. Детали, вскрытые журналистским скальпелем и последующими проверками, блистали ужасами откровенного попустительства. Грудничкам засовывали в рот бутылочки для кормления и так и оставляли. Вместо воспитательницы бутылочку придерживала подушка. А если бутылочка падала, то ребенок корчился в попытках найти ртом питательную жидкость. У него это, естественно, не получалось. Он плакал и ждал, пока воспитательница, которая была одна на группу из десяти – двенадцати младенцев, к нему подойдет. А воспитательница могла и по полчаса не подходить. Так как она живой человек, ей ко всем подойти надо и в туалет сходить и так далее. На грудничка в среднем полагалось неограниченное количество памперсов – по необходимости. Но в ходе проверки выявилось, что на каждого ребенка была определена строгая норма – три памперса в сутки. Три памперса для новорожденного ребенка! Помимо этого, новорожденных еще и не всегда обеспечивали санитарными принадлежностями. Дети постарше были одеты в одежду не по размеру. Чтобы помыться, им приходилось выстраиваться в очередь, и они подолгу стояли в большой ванной комнате в одних трусах, дожидаясь, пока няня протрёт каждому задницу.

Такие вот невеселые истории рассказала мне моя собеседница. Прошло два часа. После этого мы двинулись с совместным докладом к министру. Его обескуражили данные факты. Он был человек вспыльчивый и сразу же заявил, что от этих детских домов камня на камне не оставит. Но оба мы понимали, что в ближайшем будущем и дома останутся, и все эти бесчинства будут продолжаться. Потому что в системе не может такое не происходить. Потому что в ее приоритетах ребенок находится только на третьем, а то и четвертом месте, чтобы нам ни рассказывала администрация. Ну, для показухи, конечно, несколько человек скорее всего должны быть уволены. Именно этим мы занимались оставшийся рабочий день. Готовили приказы, убеждали журналистов в правомочности дальнейших действий, разговаривали, обсуждали, согласовали. Создавали очередного симулякра, который представлял министерство ангелом возмездия, который ничего не знал о преступлениях до сего момента, а работников детских домов – сущими исчадиями ада. Так были оформлены отношения с широкой общественностью, которые удовлетворили журналистов и местных политических технологов. А так, конечно, министерство c инспекцией прекрасно представляли, что могло твориться в детских домах, а также понимали, что бороться с этим бессмысленно. Исключением был наш проект. На «ДИ» и приемные семьи уповали так же сильно, как китайские императоры надеялись на благосклонность своих жестоких богов.

Рабочий день быстро закончился. За бумажной работой время всегда летит быстро. Я возвращался домой на маршрутке, вяло прислушиваясь к очередному политическому диспуту в радиоэфире. Магнитола вещала на предельной громкости, не желая щадить усталых пассажиров, которые возвращались с работы домой. Уши резал скучнейших диалог двух аналитиков о предстоящих выборах в самоуправления. Но никто не протестовал, все культурно молчали и мучились. Я тоже не хотел ругаться с шофером и попытался внутренне отключиться от скучного диалога. Правда, отключился «не туда», стал думать о Тее и о том, как развалился наш карточный домик.

Не так давно я заболел ангиной, слег на четыре дня в кровать. Тея забрала Альку и уехала. Сказала, что они поживут у родителей, чтоб не заразиться. Но в глубине души я чувствовал, что она оставила ребенка со своими родителями, а сама решила весело провести время. Эти дни прошли в бредовом состоянии, в борьбе с температурой под сорок, ощущением предательства и сомнениями по поводу того, что еще можно все исправить. Но ничего исправить было уже нельзя. Было так плохо, что хотелось умереть. Исчезнуть в один миг. И тогда, может быть, там, после смерти я бы встретил отца, поговорил с ним и получил бы от него совет, которого ждал всю свою сознательную жизнь.

Отношения с отцом были главными неоконченными отношениями в моей жизни. Он умер, когда мне было шесть лет. Военный КамАЗ, на котором он ехал вместе с солдатами по долгу службы, перевернулся, и его раздавило в кабине. Я очень любил его. Хоть я плохо помнил его (мама и папа перестали жить вместе, когда мне исполнилось два года) и почти не знал, в детстве не проходило ни дня, чтобы я не вспоминал его, не воображал присутствие и участие отца в моей жизни. Теперь я понимал, что так до сих пор и не пережил смерть отца. В самые светлые и горькие моменты моей жизни он, воображаемый, всегда находился рядом. Но это был всего лишь мираж, который только обострял чувство утраты. Это чувство, периодически подавляющее все остальное, создавало мне много проблем. Например, я не умел отпускать приходящих людей – друзей, подруг, женщин, всех тех людей, к которым я привыкал, успевал полюбить. Каждый раз перед неизбежным расставанием в душе раздавался тревожный звонок. Разум пытался успокоить, мол, уходящий дал тебе все, что мог, или, наоборот, – ты дал ему все, а дальнейшие отношения ведут к стагнации. Но душа требовала продолжения отношений. Всегда! И я знал почему. Я подсознательно не хотел, чтобы меня кто-либо еще бросал. Я хотел чувствовать себя Гренуем, протагонистом великолепного романа Зюскинда, к чьим ногам с вожделением в глазах бросались толпы людей. Естественно, такие мотивы мешали мне жить счастливо. Со временем ощущения потери притупились, но, к сожалению, вместо воспоминаний появились упреки. Поэтому в один день все пошло не так.

Я пытаюсь вспомнить детали этого дня под навязчивые бормотания политического комментатора. Мне было семнадцать лет. Уже как месяца три у меня появились новые друзья. Они были крутые. Старше меня. У одного из них был брат – крупный криминальный авторитет, который вместе со своим другом с непритязательной кличкой Клоп крышевали недолгий период нашу столицу. Другой парень был из моей школы, но на пару классов старше. Всегда с гордой осанкой и горящими азартом глазами, совершающий отчаянные поступки, которые сходили ему с рук. Было и еще много менее одиозных персонажей в этой компании, которой я полюбился, не знаю, за какие бонусы. Мне компания понравилась сразу, так как я со своим врожденным чувством заброшенности всегда тянулся к уличным авторитетам. В тот день за мной на старом форде «Гранада» заехали Артур с Глебом и еще один товарищ по кличке Мутант.

Мы немного покатались, придумывая очередную аферу. Выбор пал на продажу централизованного экзамена по математике местным школьникам. Это был фальшивый экзамен, который мы составили сами. Изначально мы не собирались так брутально портить успеваемость местным выпускникам. Но наш знакомый, который обещал достать оригинал экзаменов, оказался пустозвоном. Поэтому экзамен пришлось придумывать самим. Вслед за математикой последовал латышский, а за ним русский с литературой и даже история. Мы немного увлеклись. Парень, который это у нас покупал, чистосердечно поделился экзаменами со знакомыми из соседних школ. А потом попал в больницу со множественными переломами. Человек пятьдесят в том году так не получили аттестат среднего образования. В тот вечер я в первый раз попробовал МДМэшку («экстази»). Ощущения были волшебные. Ты будто воспарял в воздух от наполняющей тебя энергии, легкий как пушинка, а по телу мерными волнами разливалась доброта и любовь. Мне, как прирожденному мизантропу, такие наркотики очень подходили, так как помогали в коммуникации, особенно с противоположным полом. Девушки, на которых ты бы трезвый не обратил внимания, казались привлекательными, стеснительность пропадала, правда, вместе с чувством такта. Но это никому не мешало. В то время мы знакомились с девушками в диско-барах и ночных клубах, где бестактные манеры абсолютно приветствовались. Если ты был симпатичный и брутальный, для успешного продолжения знакомства вполне хватало угостить коктейлем и нежно погладить чуть ниже спины.

После аферы с экзаменами понеслась череда мелких и более крупных мошенничеств. Мы продали местным барыгам отшлифованный бронзовый слиток с поддельной пробой. Успешно раскидывали фальшивые иракские доллары по ночникам. Брали дань с местных таксистов и проституток. Воровали все, что плохо лежало. Разводили разных лохов на абсолютно любой предмет, который их интересовал. А интересовало их в разгар 90-х много чего, начиная от ЛСД и заканчивая огнестрелом. Купив за большие деньги спиленный газовик или уголки почтовых марок, пропитанных корвалолом, такие люди никак не могли тебе отомстить. Так как ни закон, ни его отсутствие не были на их стороне.

Все это продолжалось феерично до тех пор, пока в жизнь моих друзей не вошел героин. В тот злосчастный день все его попробовали в первый раз. Дружно вынюхали маленький пакетик, а потом полночи сидели в местном ночнике со стеклянными глазами и бегали по очереди в туалет, чтобы поблевать. Жизнь казалась чрезвычайно комфортной, окаймленной радужной перспективой. Наверное, потому что героин погружал тебя в состояние непробиваемого вакуума, щедро сдабривая каждую твою тупейшую мысль флером неоспоримой гениальности.

У каждого из нас сложились разные дуэты с героином. Глеб года через два скололся и умер от передозировки. Остальные пацаны сколотили банду и занялись откровенным беспределом, в результате которого загремели в тюрьму; каждый получил по десять – пятнадцать лет строго режима. Вышли они оттуда уже совершенно другими людьми. Я тоже успел порядочно попортить себе карму. Но меня спасли университет, тяга к знаниям и кардинальная смена круга общения. Даже после смутных времен я долго оставался человеком внутренне безответственным. Так и продолжал во многом происходящем со мной винить своего отца. Ведь надо же было возложить на кого-то ответственность за испорченное детство, кучу хронических заболеваний и ночные кошмары, в которых жертвы давних преступлений упрямо требовали возмездия. Внутренние упреки и злость на окружающий мир помогали хоть как-то заполнить пустоту в моей душе. Потом злость вместе с юношеским максимализмом постепенно пошла на убыль, и вместо нее пришло недовольство самим собой и отчаяние. От болезненного самоотвержения меня во многом спасла Алька. Рождение ребенка сильно изменило меня в плане ответственности, так как наконец-то был человек, за которого я должен был полностью отвечать, головой и совестью. Во многом Алька помогла мне понять своих родителей, простить отца за его отсутствие в моей жизни. Правда, я до сих пор не мог отпустить его.