Текст книги "Фрагментация"

Автор книги: Максим Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Директор

Я сидел в своем новом кабинете и бесцельно крутился на дешевом пластиковом стуле с колесиками. За окном высокое дерево, которое росло в узком дворике между зданиями, раскинуло голые скрюченные ветви, будто сведенные судорогой. Оно словно хотело расширить пространство вокруг себя. Листьев уже давно не было. Их унес промозглый ноябрьский ветер. Под его порывами на одной из верхних ветвей мелко вздрагивал одинокий черный чулок, запущенный на дерево неизвестно кем. Скорее всего жителем с верхних этажей. Я присмотрелся к чулку и попытался представить его бывшую владелицу. Это была женщина лет тридцати, немного раздавшаяся от продуктов быстрого приготовления, с грустно опущенными уголками губ и крашенной челкой. Она вернулась домой поздно вечером. Одна. Свидание с продавцом мебели вместо бабочек в животе вызвало тупую ноющую боль в районе вилочковой железы. Было тоскливо. Женщина сделала несколько глотков вина из запотевшей бутылки «Шардоне», которую заранее припасла в холодильнике, как раз для таких случаев. Потом она вышла на балкон. Ночная прохлада приятно освежала тело. Хотелось раздеться. Женщина расстегнула блузку и повесила ее на фигуристую спинку белого стула, купленного когда-то давно с рук. Стул вносил еле уловимые нотки Прованса в скучный интерьер квартиры. Женщина села на стул и медленно по очереди стянула чулки со своих когда-то очень красивых ног. Они повисли на руках спущенными траурными флагами и почти сразу же растворились в ночной мгле. На душе становилось веселее. Женщина отпила еще вина и, воздев чулки над головой, как вымпел, размахнулась и швырнула их в ненавистное дерево, которое вечно заслоняло солнечный свет.

Я отвернулся от окна. Пора было возвращаться к работе. Вчера бывшие коллеги, узнав о моей новой должности, единодушно заявили, что я сошел с ума. Мне, честно говоря, и самому так казалось. Хоть я примерно и осознавал предстоящий объём работы, я понятия не имел, какие сюрпризы она мне может преподнести. Директор департамента социальных услуг – должность, звучащая не очень оптимистично. Услуги эти совсем нерадостные – психиатрические лечебницы, дома для умалишенных, интернаты для детей-инвалидов. Руководство в этом департаменте меняется регулярно, каждые два года. Зато подчиненные все время одни и те же. Стабильнейший коллектив, сдвинуть который под силу было лишь адронному коллайдеру. Это было, кстати, подозрительно.

Под мою опеку внезапно попали все государственные центры социального ухода, разбросанные по периферии нашей страны, и многое другое, наполненное проблемами и скорбью. Вспомогательные средства для инвалидов, например. Много тысяч постоянно ломающихся инвалидных колясок и протезов. К ним прилагалась толпа страждущих, по полгода стоящих за этими средствами в очереди. Реабилитация военных ветеранов и брошенных детей, наркоманов, игроманов, алкоголиков, насильников и даже проституток. Ну а что? Проститутки – тоже люди, получше даже некоторых других.

Этот взрывоопасный комплект венчал многомиллионный проект, который финансировали фонды Европейского союза, причем со всей присущей европейской бюрократии бдительностью. Проект назывался «Деинституционализация». Мы его называли сокращенно «ДИ». Его целью было вернуть в общество людей с психическими отклонениями, которые всю жизнь провели в центрах социального ухода. Проект должен был сопровождаться постепенной ликвидацией спрятанных на окраине домов для умалишенных и созданием цивилизованных групповых квартир и центров по дневному уходу, разбросанных где-то среди многоэтажек в спальных районах. Ну, это если совсем упростить весь процесс. Людей с отклонениями тщательно отбирали для проекта, оценивали по специальной методике, развивали способности к самостоятельной жизни и долго подготавливали. Естественно, совсем отъявленных психов на свободу не отпускали.

Я как-то сразу проникся благородной идеей проекта. Во-первых, идея была хорошая. Мы же не в Средневековье живем, когда «психов» выгоняли из города, а если город находился рядом с морем, то их отправляли в него на старом корабле без снастей и моряков. В среднем в каждой стране пять – семь процентов населения – это люди с серьезными психическими и умственными отклонениями. Почему мы, черт возьми, должны не брать за них ответственность, а отправлять на обочину жизни, в комбинаты со сменным персоналом, труд которого слишком низко оплачивается, вызывая вечное недовольство? Во-вторых, проект трансформировал детские дома в достаточно пристойные формы семейной опеки, где среди ночи не вызывали полицию за плохое поведение и не отправляли бедного ребенка на пару дней в психиатрический диспансер. Даже в наше время такие методы воспитания систематично применялись во многих детских домах. Детей часто наказывали и унижали, и лишали самого главного в жизни – достойного человеческого отношения.

И скорее всего это «во-вторых» было «во-первых». Потому что эти бедные брошенные дети, незнакомые с нормальными формами любви, томились в старых, построенных еще при Советском Союзе, разваливающихся домах, жили в комнатушках со рваными обоями и облупленной краской, играли пожертвованными кем-то игрушками. Любой, кто когда-нибудь был в детском доме или в доме ребенка-инвалида, никогда не забудет безысходную тоску, застывшую в детских глазах. При виде незнакомого взрослого у маленьких деток эту тоску быстро сменяла робкая надежда и интерес. Может быть, это пришли за ними давно забытый папа или мама? У подростков, уже закаленных разочарованием, посторонние не вызывали никаких эмоций. В доме ребенка-инвалида к апофеозу отчаянья добавлялись нелепые движения, жуткие возгласы, скрюченные конечности, лица, смотрящие на тебя сумасшедшим взглядами, словно персонажи на картинах Босха. Но это были такие же дети. Их души не знали классификации. И любой из них жаждал любви и ласки.

Я быстро заболел идеей «ДИ». Идеей нельзя заниматься, не отдавшись ей полностью. Особенно если против этой идеи практически все – ну, кроме близких коллег. Спасибо им. Таких замечательных самоотверженных людей я не встречал за всю свою жизнь. Это признание, правда, немного смахивает на эпитафию. Против переселения «психов» были почти все власть имущие – парламентские комиссии, самоуправления, средства массовой информации. Даже моя жена не желала слушать размышления на эту тему. Потому что это неинтересно, непонятно и даже опасно. Зачем что-то менять? А жена так вообще не очень любила мрачную тематику моей работы. К моей радости, это не заставляло меня любить ее меньше, чем в тот первый раз, когда мы встретились. Я в нее моментально влюбился. Не раздумывая, бросился в загадочный омут ее серых глаз. К черту пока что любовь к государству. Невзирая на взращённый во мне с детства этатизм, я расскажу вначале о любви к человеку. И прежде чем говорить о расставании, я расскажу о встрече.

Не влюбиться в нее было невозможно. У нее были глаза совершенно неопределенного цвета. В принципе до встречи с ней я мог точно сказать, на какой цвет глаз реагирует мое либидо. И что женщины с зелеными глазами всегда пытаются меня «снять». После встречи с Теей приоритеты смешались, бабы с зелеными глазами куда-то пропали, а либидо сориентировалось на содержании бесцветности в ее зрачках. В Тее всегда была загадка. Ее порядочность была погранична, так как всегда норовила превратиться в беспорядочность. В нашем случае это означало, что мы могли заниматься сексом в подъезде, в туалете ночного клуба или за рулем машины, несущейся на большой скорости. Мы были оба на это способны. В глубине своей души я ненавидел порядочность, презирая навязанное домашним воспитанием пуританство. Поэтому я уважал Тею за готовность нарушить определенные рамки нашей отформатированной жизни.

Вначале мы долго гуляли, бегали по песчаным морским берегам, подолгу стояли на фигурных мостах в старом городе и целовались. Мы не могли надышаться бризом, друг-другом, запахом вкусного кофе и так далее. Нами овладела какая-то необъяснимая алчность до жизни. Мы пили, курили, занимались сексом, сквернословили и с усердием перебирали тощую колоду семи смертных грехов. Прочные устои моей бабушки (царство ей небесное), вбитые в мою буйную голову еще в детстве, терпели полное фиаско. Самое поразительное, что, занимаясь всем этим, мы сохраняли и даже, казалось, увеличивали свою духовную чистоту. Отношения были пропитаны честностью, влюбленностью и желанием изменить мир вокруг себя.

Тея была чертовски привлекательным существом. Была в ней какая-то огненная искра. Это действовало сильнее, чем ее природная красота. Казалось, что у нее в груди вместо сердца расположен большой мистический магнит. Он неумолимо притягивал к себе мужские взгляды, а за ними и сердца. Подчинение происходило так же быстро и грациозно, как у опытного заклинателя змей, который заставляет изгибаться кобру под навязчивые аккорды флейты. Как и все остальные, я также быстро пленился ею, особенно красивыми томными глазами. Они часто дразнили меня дерзким призывом. Мягкие пухлые губы только усиливали его. Слегка приоткрытые, так, что виднеется влажный кончик языка. Он блестит среди перламутра зубов и манит пьянящей страстью. Потом мы целуемся, и губы становятся более твердыми, напрягаются, будто хотят что-то сказать, обязательно что-то непотребное. А потом расслабляются вновь. Это заводит. Ты целуешься и говоришь одновременно с любимым человеком. Но это работает только в том случае, если ты любишь. Если не любишь, ты ощутишь упругость гиалурона. Потом руки опускаются на ее небольшую твердую грудь, она утопает в ладонях. Руки и губы скользят дальше по изгибам ее изящного тела, обхватывают щиколотки, пробегают по тонким изгибам стоп и длинным пальцам. А потом медленно, наслаждаясь каждым сантиметром ее тела, ты снова поднимаешься наверх.

Когда я встретил ее в первый раз, я подумал, какая она красивая. Она напомнила мне красного петушка – аквариумную рыбку, очень нежную и поэтому постоянно погибающую от невыносимых внешних условий – щелочной воды или неподходящего корма. Но Тея, как показала история, оказалась рыбкой жизнестойкой. Это относилось и к навязчивым ухажерам, грязным троллейбусам и зассанным подворотням. Среди такого убожества ей приходилось жить. Внутри она, конечно, жутко переживала, так как душа стремилась к далекому от бедности миру, но этого не было видно. Детство Теи прошло в богатстве, но под строгой родительской опекой. Когда опека стала невыносимой, она ушла и теперь жила у бабушки на Московском форштадте. Это такой маргинальный район в Риге, застроенный ветхими деревянными домами и редкими сталинками. Ночью среди них по дворам сновали своры голодных собак, цыган и наркоманов, ищущих очередную дозу.

Тея ненавидела бедность. Ее всегда коробило от любых признаков безденежья. Это я понял еще на нашем первом свидании, когда она с упоением рассказывала о своих мечтах. Мне тогда захотелось все для нее сделать. Я помню, так расстроился из-за своих скромных финансовых возможностей, что стремительно и сильно напился. Вел себя ужасно, пытался заказать рыбу фугу в китайском ресторане и так жадно целовал ее в такси, что чуть не отколол композитное покрытие на ее зубах.

Тея забеременела ровно через три месяца после нашего знакомства. Жили мы тогда у моей мамы. Это было не самое подходящее место для людей, которые собирались пожениться. Мама моя, конечно, человек хороший, а для меня – так вообще замечательный, но тяжелый. Мама тщательно скрывала свою мизантропию под забралом тревожной дружелюбности. Беременность протекала легко, правда, не у меня. Озабоченность финансовым положением и предстоящая свадьба сильно давили на нервы. Но возможность решить все проблемы сразу мне незамедлительно подвернулась. На работе мне предложили отправиться на полгода советником в Брюссель. Я, естественно, согласился. Бегал и рассказывал всем напропалую про счастье, которое не за горами, и усердно посещал курсы для дипломатов. Параллельно случилась свадьба. Протекла она, за исключением церковной церемонии, достаточно обыденно. Никто не подрался.

Мы оба были уверенны, что женимся раз и навсегда. Поэтому решили венчаться. Ходили на подготовительные курсы для новобрачных. Курсы вел пожилой священник совершенно лютого иезуитского толка. Думаю, если бы не он, брачующихся в приходе было бы намного больше. Но отделить зерна от плевел, то есть сомневающихся агностиков от убежденных клириков, было его главной задачей. Было смешно наблюдать за поведением пар, видавших многие виды, но решивших, не знаю, на какой хрен, венчаться через надцать лет совместной жизни. Священник их язвительно спрашивал, мол, зачем решили венчаться и в чем, по-вашему, смысл венчания. Ветераны гражданского брака обычно терялись, говорили о счастье и благополучии, обновлении отношений и так далее. Иезуит все это отметал в мусорную корзину и в финале выдавал трудно постижимую истину о том, что воцерковленный брак нужен лишь для того, чтобы спасать свою душу.

Зачем спасать? Чью душу именно? Да и зачем вообще что-то спасать? Что такое воцерковленный брак? Все эти и многие другие вопросы мгновенно проносились во взглядах женихов и невест, алчущих простой истины. Однако внятных ответов не следовало. Глаза священника мерцали снисходительным упреком. А это, в свою очередь, неизбежно вызывало фрустрацию. Большинство таких пар на курсы во второй раз не приходили. Но только не мы. На все каверзные вопросы священника я обычно отвечал витиеватыми фразами, заимствованными либо из Евангелия, либо когда-то услышанными мною от усопшей бабушки – внучки депортированного приходского священника. Тея так вообще благоразумно молчала и казалась сущим ангелом. Зато на самой церемонии она не смогла точно повторить ритуальные термины и назвала иезуита святым отцом, что для православного священника было сущим оскорблением.

Церемония прошла быстро и сумбурно. Никого глубокого благоговения я не испытал. Наоборот, думал все время о ресторанной смете и свидетелях, по которым было видно, что они устали держать венцы. В Брюссель мы так и не поехали. То ли Тея не захотела отрываться от привычной среды, то ли действительно опасалась, что бельгийские неонатологи не смогут оказать ей должного ухода. Мне, кажется, она просто еще не знала меня, а может, и вовсе не была во мне уверена и боялась остаться без поддержки родителей и друзей. Я тогда и сам в себя не очень-то верил. Если бы она на третий месяц знакомства не забеременела, мы бы вряд ли поженились. Так что уговорить ее на роды в Брюсселе я не смог. Да и был уже восьмой месяц. Врачи советовали не рисковать. Так я упустил шанс стать великим дипломатом. Я тогда ни за чтобы не поверил, что благодаря этой неудаче смогу прославиться на весь мир. Потому что если бы я уехал, я бы не забрел в рижскую забулдыжную комиссионку на улице Тербатес и не купил бы старый манускрипт, датированный серединой пятидесятых годов прошлого века. Он был написан неизвестно кем, на плохом французском языке, с огромным количеством ошибок. Но об этом чуть позже.

До всего этого родилась Алия. Алька! Совершенное и безоговорочное чудо – моя дочка. Если вспоминать счастливые моменты жизни, любой родитель скажет, что самый яркий из них – это рождение ребенка. Даже стоя в очереди в винно-водочный ларек, измождённые лица искренне растянутся в улыбке, а первые страждущие поспешат уступить место счастливому родителю, который еле держится на ногах и заплетающимся языком говорит: «Мужики, у меня сын родился». Что тут говорить о состоянии отца в роддоме, ну если ты, конечно, решился рожать вместе с женой. Вообще-то отцовская роль при родах считается очень важным и ответственным звеном. За это ратуют продвинутые профессионалы – врачи, лекторы или акушерки, которые обучают естественным родам или проводят различные курсы по принятию родов под водой или родов в гамаке, или еще бог его знает где. Мы с Теей совершенно не ожидали предстоящих сюрпризов и относились к этому событию легкомысленно. На курсах для будущих родителей мы все время прикалывались. Но мы же не виноваты, что курсы такие смешные. Взять хотя бы позы для расслабления живота будущей роженицы. В этих позах супруги выглядят настолько нелепо, что вполне могут участвовать в съемках юмористического порно.

Обычно роды начинаются внезапно. Тея встала в шесть утра и сказала, что что-то не так. Я сразу понял, что все так, как и должно быть. Мы схватили сумку и помчались в больницу. Потом посидели недолго в палате, куда нас определили, и решили, что надо поесть. Я сгонял в торговый центр и купил котлет с жареной картошкой. Запах котлет моментально распространился за пределы нашей палаты. Персонал с озлобленностью косился на дверь и был недоволен запахом, не то чтобы неподходящим для этого места, но пробуждающим дикий аппетит. Это я заметил в коридоре, пока ходил в туалет. Прежде чем зайти в палату, я ждал, когда он опустеет. После котлет вроде как начались боли. Мы пожаловались и нам принесли баллон с диоксидом азота. Боли пока были шуточными. Поэтому мы вспомнили несколько комедийных сюжетов с веселящим газом и стали передавать друг другу маску, балагурить и шутить. Газ веселил, но не сильно. А вот вскоре после него начался ад.

Все, о чем нас предупреждали на естественных родах, как о крайне нежелательном, с нами случилось. Боли были очень сильными. Шейка матки не расширялась. В итоге Тее сделали эпидуралку, а потом подключили к системе с окситоцином. Прошло томительных четыре часа. Эффект от анестезии стал пропадать, и именно тогда ребенок начал двигаться дальше. В палате начался жуткий ажиотаж. Главным образом из-за меня. На меня тогда конкретно что-то нашло. Словно мессия в меня вселился. Или трикстер. Хотя, думаю, что на самом деле включилась моя врожденная антистрессовая придурковатость.

Я мертвой хваткой держал жену за ногу (вторую ногу держала акушерка) и кричал громче нее. Другой рукой я периодически тыкал в электронное табло, которое показывало двумя строчками пульс жены и ребенка. Акушерка была интеллигентной женщиной. Она мне ничего не говорила, но ее взгляд выражал одну фразу: «Когда ж ты, сука, заткнешься». Трудно передать словами тот момент, когда я увидел маленькую сплюснутая головку своего ребенка. Голова показалась мне ненормально узкой, но по мере проникновения в безводную жизнь, она быстро расширилась и приняла форму полноценного овала. Головка выныривала из моей жены неимоверно долго и, когда, наконец, вылезла полностью, за ней с легкостью протиснулись плечи, ручки и все остальное. И сразу же раздался тихий протяжный писк. Ко мне повернулось сморщенное лицо лысой рептилии. Существо явно разочаровалось увиденным и разразилось сокрушительным плачем.

После такого понимаешь, почему первое, что выдает новорожденный, это плач. Ведь это не просто вынужденное знакомство с незнакомым миром. Этот мир, в отличие от прежнего, полон дискомфорта. Уже никогда не будет, как было. Здесь надо самому дышать, есть, чувствовать и доказывать свое право на существование. И нельзя вернуться в мамин живот – самый уютный на свете флакон, который обеспечивал тебя всем, что нужно. Ну как тут не разрыдаться! Это как законченного интроверта, зависимого скромнягу, резко переместить на Ибицу в многотысячную толпу в ночном клубе. Поставить в круг полураздетых баб, которые обожрались водкой и таблетками. И умножить это на сто тысяч раз. Я знаю, это неподходящее сравнение. Но чтобы было понятней, Ибицу можно заменить на сороковой год прошлого века и линию Мажино.

Миновало несколько зыбких мгновений. Время, казалось, тянулось неимоверно долго. Ребенка вытирали, всячески измеряли и взвешивали посторонние люди в белых халатах. Мне хотелось его скорее схватить, обнять и закутать в экзоскелет своего уже побитого жизнью тела. Подарить этому маленькому существу свою беспредельную защиту. Наконец-то его положили на маму, еле живую, с жуткими уставшими глазами.

– Девочка, три и сто, все в порядке, – сказала акушерка и отошла.

Бледные пухлые губы Теи расплылись в тихой улыбке. Я больше никогда не видел ее такой счастливой. Я присел, чтобы посмотреть в глаза своей малышки. Я смотрю. Мои глаза наполняются слезами. Такое ощущение, что на тебя смотрит Бог, несфокусированным вселенским взглядом. У вселенной нет фокуса. Она беспредельная и всепоглощающая, как и жизнь. Именно поэтому, когда смотришь в эти светлые, почти прозрачные глаза новорожденного, кажется, что заглядываешь в глубины космоса, и наконец-то понимаешь главную цель – беспрерывное возобновление жизни. Сознание, сцепившись всеми своими мыслями, размеренно колышется, бухает в голове гигантским камертоном. Ко мне пристают с разрезанием пуповины. Точно не помню, было это до этих волшебных ощущений или после. Но одно скажу, если вам анатомия никогда не нравилась, на процедуру лучше не подписываться. Пуповина тугая, ножницы тупые. Уж не знаю, чей тут умысел. При разрезании толстой пульсирующей кишки, которая совсем недавно соединяла двух твоих самых любимых людей, возникает легкий диссонанс. Ты, с одной стороны, думаешь о значимости этого момента, а с другой – о том, как такая хреновина могла вырасти в животе жены. Отрезанная пуповина, одиноко скрученная в ванночке, напоминает рисунки Гигера и клипы группы «Zhu».

Таким приятным воспоминаниям я предавался, пока ждал руководителя одного из местных пансионатов. Он проиграл в последнем закупочном конкурсе и хотел оспорить результаты. Дело в том, что в государственных центрах социального ухода не хватало койко-мест для всех страждущих. Поэтому места приходилось докупать у частных или муниципальных подрядчиков, чтобы очередь «психов» не выросла до совсем уж неприличных размеров. Главным критерием закупки в таких конкурсах была низкая цена. Можете себе представить, какое качество услуг предлагалось по самой низкой цене. Мужик, которого я ждал, предлагал не такие уж плохие услуги. Средний процент умирающих у него колебался в пределах единицы от общего количества клиентов. Это было хорошим показателем. Люди с душевными расстройствами намного чаще болеют и умирают. Да и аудит доказывал, что качество услуг у него выше среднего. Тем неприятнее было его отфутболивать и отдавать этих бедных людей каким-нибудь барыгам с неукомплектованным персоналом и потолками, протекающими каждую неделю.

Когда он пришел, я сразу же стал сокрушаться по поводу несправедливой системы закупок. Мол, при таком объеме финансирования мы не можем себе позволить другие, более качественные критерии. Так что тебе, мой друг, придется за пару месяцев переместить человек тридцать к остальным участникам тендера. Он был готов к этому. Долго, правда, жаловался. Но потом достал из кармана скомканный листик. В нем был список клиентов, от которых он был готов отказаться. Процентов семьдесят стариков, которые могут умереть в любой момент, пара пироманов и другие проблемные личности. Список был составлен грамотно. Мы прикинули, как уговорить родственников, разработали стратегию на случай протечки информации в прессу. Главное, чтоб никто не умер, пока его перевозят из одного центра в другой. Под конец я пообещал что-то изменить в лучшую сторону. Прямо и честно смотрел ему в глаза. Он проникся. У меня получается вселять надежду в людей. Даже когда я уверен, что ничего не изменить. Так надо. Ведь надежда умирает последней, то есть вместе со своим носителем. А умирать вдвоем всегда веселее. Тею это раздражает. Пустые словесные обещания. Но даже по отношении к ней это работало. Ведь если не можешь изменить положение вещей, можно по крайней мере изменить отношение ко всему этому. Надежда на лучшее помогает. Хотя, как и не хлебом единым сыт человек, так и надеждой тоже сыт не будешь.

После его ухода я впал в уныние. Так всегда бывает после сеанса форсированного оптимизма. Настоящее жизнелюбие идет от духа, а не от разума. Рабочий день заканчивался. За окном хлопьями валил снег. Нужно было идти на маршрутку (машину я в то время обычно оставлял Тее) и ехать домой. Там я наверняка забуду поцеловать жену первой, так как сначала поцелую дочку. Как-то часто я стал забывать Тею после рождения Альки. Мою нежную, хрупкую снежную королеву, которая в одно мгновение может превратиться в чудовище или грязную портовую шлюшку. Мастерица трансформаций.

Я знал, что в нашей квартире будет царить запах невкусного ужина, бить в перепонки «Собачий патруль» или речитатив канала «MTV». Или еще хуже: в гостях будет мама, которая у нас уже почти живет, так как постоянно помогает управиться с Алькой. С мамой пространство нашей трешки заполняется вкрадчивыми причитаниями героев ток-шоу «Пусть говорят». Непрошенные звуки будут беззастенчиво врываться в мое уставшее сознание, пока я буду есть недосоленный рис с помидорами, или жареную картошку, или макароны с сыром. После родов Тею совсем перекрыло, и она стала вегетарианкой. Потом мы предпримем поход в магазин. Его будут сопровождать короткие неинтересные диалоги. Все завершит совместное укладывание Альки. Наконец-то! Самые дорогие мне люди засыпают. И у меня есть пара часов свободной жизни. Я выйду на балкон и закурю вожделенную сигарету. Не замечу, что буду стоять и размеренно раскачиваться, как маятник. Просто я привык каждый вечер укачивать ребенка.

Несколько глубоких затяжек, от которых начинает першить в горле. Я думаю о рукописи, которая теперь лежит в моем секретере. Полагаю, что ее напечатали какие-то малограмотные мистики, знающие французский, на «Оливетти» или, может быть, «Ундервуде» с продавленной буквой «Б». Должен признать, что за свою долгую карьеру чиновника я достаточно сносно овладел грамматикой французского языка и легко мог заметить неправильно употребленный «decleanasion», тем более их во французском всего два – именительный и винительный. И перепутать их может только последний лох. Да и приставки оставляли желать лучшего. Но если забыть о грамматике, можно было впасть в совершенное очарование сюжетом. Рукопись казалась невероятной профанацией. Датированная серединой прошлого века, она рассказывала о событиях, которые происходили в Москве наших дней, или даже скорее в недалеком будущем. События были нелепые, фантастические и, мягко говоря, не совсем здоровые. Но содержание меня пленило, как когда-то Нагорная проповедь очаровала алчных до четких ориентиров язычников. Сюжет отрывал от реальности, а персонажи были настолько некоторыми чертами похожи на меня, что иногда казалось, будто рукопись была написана специально для меня. .

Я прочел несколько первых страниц и решил обязательно еще раз зайти в комиссионку и выпытать у старенькой продавщицы, почему, черт возьми, она так настойчиво пыталась ее мне продать. Я смутно помнил тот вечер. Вначале я сильно поругался с Теей по телефону, потом получил основательную выволочку от начальства. В итоге я начал прикладываться к коньяку еще в кабинете, благо выбор алкоголя у меня в шкафу был достаточным. Всегда хватало людей, несущих мне в благодарность почему-то именно коньяк или водку. Хотя что было дарить человеку с такими грустными глазами, как у меня. Изрядно набравшись, я переместился с работы в свое любимое кафе «Монте-Кристо» на улице Гертруды, где заполировал принятое на грудь крепчайшим эспрессо и тремя полтинничками рижского бальзама. Из «Монте-Кристо» я практически выплыл, рассекая вечерний туман заостренным нетрезвым лицом. Густел промозглый осенний вечерок. Фонари еще толком не разгорелись. Фигурные горгульи таращились на меня из полумрака, затаившись под гранеными каменными апсидами, под самой крышей высокого шестиэтажного дома. Улица Гертруды была моей любимой улицей в центре города. Она была наполнена изящной эклектикой. Впитав множество архитектурных стилей, улица отправляла тебя на экскурсию, начиная свой показ от сводчатой неоготичной базилики «Старая Гертруда», высокой и острой, сложенной из мелкого красного кирпича. Потом улица подводила к лучшим образцам югендстиля, в том числе домам гениального А. Витте22
  Август Витте – знаменитый латвийский архитектор немецкого происхождения (1876—1969).


[Закрыть], сухим и лаконичным – без намека на декоративность. Они гармонично смотрелись даже рядом с тяжеловесной советской неоклассикой и старыми одноэтажными деревянными домиками. А дальше, на перекрестке с улицей Акас, можно было увидеть представителяарт-нуво, всего такого закругленного, с вытянутыми окнами и тонким скульптурным пояском, обтягивающим второй этаж.

Но тогда я не думал об архитектуре. Я свернул с Гертруды на улицу Тербатес. Плелся погруженный в мысли о бесцельности своей жизни, а потом меня настигла какая-то алкогольная ясность. Витрина магазина, расположенная слева от меня, блеснула ярким огнем, послав в меня зеленый всполох. Я повернулся и стал всматриваться внутрь. Это был старый комиссионный магазин, который я раньше никогда не замечал. За витриной виднелись велюровые кресла с витиеватыми дубовыми каркасами и парочка старинных бронзовых торшеров с вкраплениями из оникса. На тускло освященной стене висело несколько картин с невнятными пейзажами, а дальше виднелись длинные полки с книгами и пачками каких-то старых манускриптов. Я вздрогнул, когда увидел, что внутри магазина, немного спрятавшись за торшер, стоит пожилая дама с седыми распущенными волосами и смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась и призывно замахала рукой. Я зашел внутрь.

Я не помню всего, о чем мы говорили. Все было как в тумане толи из-за моего нетрезвого состояния, то ли из-за того, что все явления в этом магазине растягивались во времени и теряли четкость под влиянием зыбкой старины. Я помню только ее глаза – два сапфира, горящих безумным азартом, и рот – тонкие изогнутые губы женщины, когда-то страстной и разочарованной в любви. Старушка вцепилась мне в руку, говорила без умолку. Я помню лишь отрывки. Что-то о предзнаменовании, видениях во сне, каббале и эзотерике; что-то обо мне, о руках писателя, о поиске и судьбе. Она подвела меня к книжным полкам, попросила закрыть глаза и наугад выбрать книгу. Тогда я и нашел ее – рыхлую стопку исписанных от руки листов в ветхой картонной папке светло-желтого цвета. Старушка выхватила ее у меня, увещевала купить, почти танцевала, прижав папку к груди. «Двести евро, только двести евро… – обрывки ее фраз крутились у меня в голове до сих пор, – у вас же есть такие деньги. Поверьте, она почти бесценна. Брюгге. Барахолка под открытом небом. Прямо у канала, что течет за Базиликой Святой крови. Таинственный бельгиец. Я поменяла у него старую янтарную брошь на бронзовый подсвечник. Он был милый. Мы пили кофе. И провели чудесную ночь. На следующий день мы встретились снова. Желтая папка… Он попросил увезти ее на север, лучше в Россию. Обещал вернуться за ней. Но прошло уже тридцать лет…»