Текст книги "Фрагментация"

Автор книги: Максим Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Филиал стоит на небольшом пригорке. Рядом находится озеро. Три унылых одноэтажных здания образуют неоконченный прямоугольник. Они напоминают бараки. Разве что здание администрации поновее и немного ярче окрашено. По двору слоняются люди. Смотрят на нас равнодушно. Мы с девушками заходим внутрь. С начала к начальнице. Она нас встречает. Пытается изобразить приветливость, но у нее плохо получается. Черные глаза излучают тревогу. Волосы и платье тоже черные. «Мрачноватая тетка, – думаю я, – похожа на гоголевскую ведьму». Она предлагает попить кофе. Я остаюсь, а девчонки убегают проверять документы. Айна Петухова. Не замужем или в разводе. Женщина зрелого возраста, сильно истосковавшаяся по любви. Поэтому отрывается на клиентах. Они ее боятся. Все ее боятся. Даже непосредственные начальники. Она наливает мне кофе. Садится напротив. Я попиваю кофе и замечаю, что у нее до сих пор красивые стройные ноги. Да и вся она какая-то подтянутая, как пантера. Привлекательная. Хотя чувствуется инстинкт «мортидо». Он пропитал каждую клеточку ее тела. Это моментально отталкивает. Никому не хочется заниматься любовью со смертью.

– Что за херня у вас, Айна, творится в последнее время? – спрашиваю я и продолжаю думать об инстинктах. «Их всего два, если говорить о базовых, либидо и мортидо. Тот, кто боится жить, начинает наполняться небытием. Но, как ни странно, небытие способно очень быстро наполнить человека жаждой жизни. Легко потерять смысл жизни в повседневности, наполненной иллюзиями и симуляцией. А в концлагере, например, все просто. Цель одна – выжить, вот тебе и смысл. Это еще Франкл хорошо изложил. Истошно тянешься к жизни, начинаешь себя ценить и любить. Так все просто. А в нашей системе люди себя редко любят. Окружение зачастую оказывается сильнее их. Брошенная неполноценность в лице всех этих обездоленных, убогих и отвергнутых детей подавляет. Заставляет чувствовать себя таким же покинутым и нелюбимым. Страшно так жить», – краем уха я слушаю Айну. Она достаточно самоуверенно объясняет мне, что у них все хорошо.

– А ведь я могу вас закрыть. – улыбаюсь и смотрю на ее шею, немого увядшую под гнетом возраста. – Включу вас в показатель «ДИ». Большинство ваших клиентов требует легкого уровня ухода. Половина из них нелегально работает. Какого черта мы тратим деньги на ваш филиал?

Айна напрягается. Смотрит на меня с вызовом, как кобра.

– Я с вами не согласна. Все они нуждаются в реабилитации. С нами сотрудничают многие благотворительные организации. Просвещением занимаемся. Свидетели Иеговы и Адвентисты седьмого дня помогают. Проводят лекции.

– И поэтому у вас в изоляторе висит «Тайная вечеря»? – спрашиваю я. – Кого вы там изолируете вообще?

– Тех, кто злостно нарушает внутренний порядок.

– А те, кто ходит ночью по палатам и спит с кем попало, это злостные нарушители?

Айна кивает.

– И эти тоже.

– Тогда там и некоторым воспитателям стоит побывать, – замечаю я, – чтобы было время подумать о заповедях перед заседанием суда. Несколько ваших работников уже присели, но вряд ли задумываются там о вечном.

Айна становится еще мрачнее и говорит таинственным голосом:

– Длань Господня вездесущая, безграничны силы ее… – она тяжело крестится несколько раз и смотрит на меня разгоревшимся взором. – Господь покарает всех этих прелюбодеев.

Теперь я понимаю, почему директор центра больше не хотел общаться с Айной. Отвечаю:

– Аминь.

Дальнейший диалог не складывается. Айна продолжает убеждать меня в необходимости их существования. Намекает на церковь и партийные связи. Я философствую по поводу реформы, где среди клиентов не будет места тунеядцам и алкоголикам, а среди персонала – насильникам и узурпаторам. Так мы и расстаемся с ней, в состоянии незавершенного конфликта. Я выхожу во двор. Закуриваю сигарету. На расстоянии пары сотен метров виднеется одинокая фигурка. Она медленно приближается, превращаясь в сгорбленную женщину неопределенного возраста и наружности. Мешкообразная одежда, спутанные волосы и испитое лицо почти полностью скрывают былую красоту. Она спрашивает сигарету, и я протягиваю ей пачку. Бледные пальцы с ломаными ногтями пробегают по желтому ряду фильтров. Она поднимает глаза. Я киваю. Женщина берет три сигареты и, сгорбив спину, бредет в другой конец двора. Оттуда ей навстречу идут еще две девушки. Я смотрю на ее спину, тонкую серую полоску, спрятанную за порванным в нескольких местах бесполым пальто, и читаю историю ее несчастья. Это вымысел, мои обычные фантазии. Но он настолько реалистичен, что хочется в него верить.

Когда ей было три года, из мест не столь отдаленных вернулся отец. Прошло полгода, и он стал бить ее мать. Иногда мозолистый кулак опускался и на ее маленькую головку. Так продолжалось до той ночи, когда мама дрожащими руками выхватила ее из кровати и вместе с одеялом запихнула на заднее сиденье старого «жигуленка». С начала мама пыталась вытолкать машину со двора, боясь как бы звук двигателя не разбудил отца. Тот лежал в спальне, как обычно, находясь в беспробудном делирии. Ноги мамы скользили по грязи, размытой дождем, она падала, но каким-то чудом смогла вытолкать машину за ворота. Потом запрыгнула за руль, включила зажигание, и они помчались, подскакивая на ухабах кривой лесной дороги. Потом был другой папа. Он тоже пил, но никого не бил. Он был добрый. Когда девочке исполнилась двенадцать лет, он стал регулярно насиловать ее. Мама уходила в ночные смены на птицефабрику, а девочка не всегда успевала убежать из дома перед приходом отчима. Мама очень уставала на работе и никак не хотела верить в рассказы дочки. Ведь новый папа был такой добрый, пусть даже и всегда пьяный. В итоге она сбежала из дома. Жила у знакомых по квартирам и общежитиям, где придется. Иногда ее использовали, иногда били. Мир упорно продолжал разочаровывать. Вместе со стрессом и разочарованием обычно приходят Ф-диагнозы44
  Классификация психических расстройств.


[Закрыть]. Она и сама не успела заметить, как биполярное расстройство стало определять динамику ее жизни. В маниакальные фазы она безудержно пила, хулиганила, кричала на деревья, ее главных ночных собеседников, разбивала о них невидимые стекла. А потом надолго наступало опустошение и депрессия. Она лежала пластом там, где можно было долго находиться незамеченной. Такой она попала в поле зрения полиции, а потом социальной службы.

Я выкинул окурок, обжегший пальцы, и закурил еще одну сигарету. Потряс головой. Никогда не понимал, что это – игра фантазии или графоманский бред. «Скорее не то и не другое, – подумал я, наблюдая, как из здания администрации ко мне спешно приближается начальница с каким-то угловатым свертком. – Бывает, накатывает отрывочная информация из клиентских дел, а внутренний писатель сразу же превращает факты в эмоциональные эпистолы. Как там было у Лакана, эмоции наиболее истинный инструмент оценки реальности. Факты всегда врут, и статистика тому явное подтверждение».

Айна протягивает мне сверток. Говорит, что это подсвечники, которые сделали клиенты своими руками, прямо у них в столярной мастерской. Еще раз напоминает, что программа реабилитации у них работает. Кому, на хрен, нужны эти подсвечники! Я забираю сверток и благодарно киваю. Быстро иду к машине, сажусь и захлопываю дверь. Не хочется с ней разговаривать. Из машины трезвоню девчонкам и поторапливаю их. Обратно мы едем без разговоров. Все о чем-то думают. После посещения «наших домиков» всегда так. Словно побывал в каком-то промежуточном мире, вакууме, оторванном от радостей большой жизни. Острова забытых душ. Только эти острова внутри нас. Те, кто живет в филиалах, потеряли связь с материком. Да и нужна ли она им? На материке людно, и большинство из нас не страдает состраданием. Не потому, что мы плохие. Просто на сострадание не остается времени и сил.

Тишину прерывает телефонный звонок. Звонит коллега из департамента по контролю качества социальных услуг. Говорит, что у нас случился «пиздец» в Добеле. Прямо так и говорит. Она интеллигентная девушка и никогда не ругается. Поэтому я понимаю, что случилось что-то серьезное. Да. Случилось. Мужчина, цыган, опущенный во всех смыслах героинщик, которому судом было запрещено приближаться к семье ближе, чем на двести метров, преспокойно с этой семьей жил. Вместе с супругой они плотно висели на героине, а неделю назад они так употребили, что почти сразу умерли от передозировки, одновременно. С мертвыми родителями остались два маленьких ребенка: девочка четырех лет и полуторагодовалый малыш. Они три дня плакали и кричали от ужаса, голода и безысходности. Трое суток подряд за стенкой раздавались крики о помощи маленькой девочки, пока кто-то не удосужился позвонить в полицию. Только когда полиция приехала, уже никто не кричал. Девочка лежала в голодной коме на полу. Ее потом каким-то чудом откачали в реанимации. А малыш умер. Его маленькое бездыханное тело нашли под кроватью родителей. Он не смог забраться на кровать, хотя из-за всех своих сил хотел разбудить маму и папу. Маленькая душа не смогла принять такого взрослого предательства.

Сразу же начались разборки. Они должны были случится. Хоть и горю не поможешь. Почему социальная служба не навещала регулярно семью, которая находилась в повышенной зоне риска? Как мог осужденный за насилие в семье продолжать проживать с семьей? Куда смотрела полиция? Куда смотрел сиротский суд? Эти и многие другие вопросы от вездесущих масс-медиа обрушились потом на наши головы. Но никто не задавал главного вопроса. Почему никто из соседей, проживающих в отлично прослушиваемой литовке, где лай собаки слышен через пролет, почти полнедели слушал детские крики и не позвонил в полицию? Никто из журналистов почему-то не хотел поднимать непопулярный вопрос общественного равнодушия. Намного удобней было стаей шакалов накинуться на нашу недоразвитую социальную службу.

От этих новостей было невыносимо плохо, а еще больше из-за того, что в таких случаях ощущаешь свое бессилие. Можно штурмовать местные службы, отчитывать, орать матом, угрожать. Быть может, после таких случаев они станут внимательнее. Но многие люди, обычные люди, которых часто видишь на остановках и в магазинах, останутся такими же равнодушными. Они предпочтут не совать нос в чужие несчастья. Они услышат чьи-то крики и увеличат громкость на телевизоре. А малыша уже не вернуть. Не вернуть всех этих детей, убитых взрослым идиотизмом, скотством и безответственностью. Я понимал и принимал законы кармы. Но только до момента детских страданий. За них я готов был испепелить весь индуистский пантеон.

Я решил немного успокоиться. Не хотелось расстраивать девчонок. Как обычно в такие моменты, в голову пришли слова из молитвы Бейлза. Был такой новозеландский психолог, проповедующий практику обращений к вселенскому разуму. Со временем слова обращения смешались с «Отче наш» в моей собственной обработке и врожденным агностицизмом. Эти слова иногда, как ни странно, помогали. Я прошептал про себя:

– Господи, даруй мне освобождение от неправильных представлений об этом уродском мире, который ты создал.

На самом деле он совершенен и его искажают лишь наши неправильные представления о нем. Ты ведь сотворил и хотел его видеть идеальным.

Господи, если хромоногая продавщица из ночника тоже идеальна, пусть она избавит меня от страшных гримас на своей роже, когда платишь карточкой за алкоголь после десяти. И если это случится, я уверую в тебя!

Пусть никто больше никого не тронет и вообще мухи не обидит, потому как нет на это никаких причин.

Пусть единая и совершенная жизнь протекает через всех алкоголиков, наркоманов, проституток, насильников и остальной контингент бюджетной программы «01».

Совершенство есть непреодолимое движение всемогущества, и ничто не может ему помешать. Даже премьер-министр, государственный контроль и наша соседка, сумасшедшая бабка с верхнего этажа, которая ночью слушает радио «Сконто» и долбит палкой в пол.

Одна созидательная мысль сильнее тысячи разрушительных. И ее силой все наши страдания можно прекратить в один миг, словно ночной кошмар.

Пусть эти мысли станут появляться в людских головах чаще, чем кокаин в карманах крестного моей дочки.

Мы уже сейчас имеем все для счастья и для благополучия. Не хватает только вечно горячего кофе с бальзамом, симпатичной тайской массажистки, трехсот миллионов в швейцарском банке и волшебной палочки.

Это должно быть так! Так оно и есть! Аминь, сука!

Молитва помогла. Я сухо изложил коллегам суть добельской трагедии и уткнулся в телефон. С «инстаграм» пришло оповещение о новой фотографии, которую выставила моя жена. Я посмотрел. Она была хороша. На пухлых губах блистала ярко-красная помада, скулы сексуально подчеркивал хайлайтер, накладные ресницы бодро топорщились, прикрывая томный взгляд в обрамлении теней и стрелок, прекрасных в своей изящной отчетливости. Тея была профессиональным и очень талантливым визажистом. Она из-за всех сил скрывала убогость нашего материального положения. Задний фон на фотографии был бы подпорчен ободранными обоями. Но они прятались за фейковым покрывалом «Lui Vuitton», которое Тея пристегнула прищепками к открытой дверце настенного шкафа. Я еще раз посмотрел в глаза на фотографии. Она явно куда-то собиралась, естественно, без меня. Сегодня была пятница. Значит, никто не ждал меня дома. За исключением Альки. Я позвонил маме и попросил присмотреть за ней, если опоздаю. После этого позвонила Тея. Спросила недовольным голосом, когда я буду дома. Я ответил, что не знаю. Предложил ей пойти по своим делам, потому что придет бабушка. Она сказала, что вернется поздно. А если засидится, останется ночевать у подруг.

Стоило бы озаботиться ее частыми исчезновениями. Интуитивно я чувствовал, что виной тому явно не подруги. Но почему-то ничего не предпринимал. Считал измену лишь возможной абстракцией. Отчаянно хотелось верить, что не все еще потеряно, хотя реальность уже сигнализировала всеми возможными способами. Мы не занимались сексом почти три месяца. В наших взглядах чаще всего сквозило равнодушие, иногда – неприкрытая ненависть. Трудно было поверить, что три года назад мы венчались и вполне искренне признались друг другу в вечной любви. Других женщин хотелось. Многие из окружавших меня тогда, чувствовали мое желание. Некоторые неприкрыто флиртовали, другие смотрели странно, даже с досадой. Я продолжал упорно носить обручальное кольцо и надеяться на лучшее. Тем более меня отвлекали абстрактные материи. Наш проект «ДИ» и, конечно, рукопись. Вот и сегодня я решил отвлечься вместо того, чтобы позвонить жене, пригласить ее куда-нибудь, наорать на нее, заставить остаться дома, а потом ругаться до умопомрачения и хрипоты, пытаться криком, слезами пробить ледяную блокаду, окружившую нас. Хоть на час, на минуту стать искренним, сказать все, что я думаю о ней. Какая она эгоистичная сука и как я ее люблю. А потом целовать, как раньше. Любить, как в последний раз. Все это можно было сделать при желании. Ведь все и всегда можно изменить… Если хочешь. Но мне тогда не хотелось.

Мы приехали в Ригу. Меня довезли почти до самого дома. Машины не было, и жены соответственно тоже. Я позвонил маме. В телефоне было слышно, что она играет с Алькой. Я сказал, что приехал, но пойду к ней домой и немного поработаю в тишине. Мама жила с нами по соседству. Рукопись и ноутбук я захватил с собой еще с утра. Я пробирался по сугробам, разбросанным между многоэтажками. Вездесущий снег все продолжал валить. Фонари испускали тусклый, экономный свет и отбрасывали на сугробы причудливые тени. Я шел и думал о проекте «ДИ». Когда-то давно в Китае, в третьем веке до нашей эры, в самом конце смутных времен и беспрерывных сражений между династиями жил и правил легендарный нефритовый император Юй-хуан Шан-ди, который, собственно, и придумал учение дао, или путь всего сущего, как его называют китайцы. Император был настолько великим, мудрым и великодушным, что его канонизировали и стали называть просто Ди, что в древнекитайской религии означало верховное божество. Сходство между китайским пантеоном и аббревиатурой программы, родившейся в бюрократических дебрях, казалось неслучайным. «Ди» первоначально означало для китайцев жертвоприношение, а позднее стало названием главного божества, которому и приносили жертву. Жертвоприношение практиковалось в Китае достаточно широко. В среднем каждая жертвенная церемония уносила жизни пятидесяти человек. В эпоху Шан существовало два основных вида человеческих жертвоприношений: «реншенг» и «ренсун». В «ренсун» обычно вместе с богатым аристократом живьем закапывали его слуг и бедных родственников. А в «реншенг» слуги одновременно были жертвами предсказаний, чрезвычайно востребованными царями.

Вставал, бывало, один из таких царей утром, выходил на балкон, попивая сладкий чай, и задумывался, а не поехать ли ему в соседнюю провинцию с государственным визитом. Возникал резонный вопрос: а будет ли этот визит выгодным? Сразу же вызывался предсказатель, который грамотно составлял вопрос божеству Ди. Вопрос, нацарапанный на лопаточной кости быка, звучал примерно так: «Если его величество умертвит тринадцать жертвенных людей способом «фа», будет ли его визит в провинцию Ци успешным?» Потом предсказатель грел панцирь на огне, пока вокруг вопроса не появлялись трещины, и читал ответ, который почти всегда был утвердительным, потому как правителю надо было куда-то ехать. Не сидеть же на месте. Да и содержать много жертвенных людей было невыгодно. Уточнялись лишь некоторые нюансы. Предсказатель говорил, что людей нужно убить не способом «фа», а способом «тан». Тогда поездка будет еще удачнее. Вот такое доброе божество Ди было у китайцев. Наше «ДИ» тоже было добрым проектом. И главная задача заключалась в том, чтобы он не превратился в массовое жертвоприношение умалишенных обществу.

Chapitre 2 – Experte

Старший инспектор убойного отдела Рома Рябкин с любопытством наблюдал за неспешными действиями эксперта судебно-психиатрической комиссии. Эксперт был грузным человеком лет пятидесяти с плоским невыразительным восточным лицом. Но у него было необычное «фио» – Пахтакор Айтуганович Голенищев. Рябкин сразу же записал «фио» в блокнот для допросов. Голенищев достал из черного кожаного портфеля ноутбук и подключил блок питания к розетке. Потом он вынул из кармана продолговатый футляр, достал из него очки в роговой оправе, подышал на них и стал медленно протирать стекла платком.

Рябкин откашлялся.

– Пахтакор Айтуганович, я вам уже говорил, что начальство решило провести предварительное освидетельствование, – слишком громко сказал он. – Дело в том, что у нас возникли сомнения насчет вменяемости обвиняемого, да и сам он постоянно требует врачей… – Рябкин потеребил уголок папки с материалами дела. – Будь моя воля, я бы его без зазрений совести расстрелял! – сказал он тихо, будто себе. – Но согласно процедуре нам необходимо знать о наличии психического расстройства. От этого зависит его содержание в СИЗО. А вы заслуженный врач, ведущий эксперт, светило, так сказать…

Рябкин немного замялся из-за врожденного неумения делать комплименты и, сглотнув нервный комок, продолжил:

– Ваше мнение будет означать заключение комиссии, участия которой, несомненно, будет требовать адвокат. Он уже заявил, что подаст заявление о признании Головатко недееспособным из-за психического расстройства. Так вот, прокуратура не хочет облажаться на суде! Все хотят быть уверенными в его вменяемости. Иначе придется переделывать обвинение и действовать по общему сценарию. А общий сценарий… – Рябкин поморщился. – Это херня полная!

Эксперт наконец-то водрузил очки на нос и скептически посмотрел на Рябкина.

– Должен заметить, что мое освидетельствование носит лишь предварительный характер. Окончательный вердикт всегда за комиссией.

Рябкин благодарно посмотрел на эксперта.

– Пахтакор Айтуганович, давайте на чистоту! Ни для кого не секрет, что с вашим мнением считаются абсолютно все в Институте Сербского. Вы всегда верны в своих диагнозах. Вне всяких сомнений, ваше освидетельствование станет для комиссии безоговорочным аргументом, и последующая экспертиза будет носить лишь формальный… – Рябкин опять запнулся, вспоминая недавно заученный термин. – Верифицирующий характер! Именно поэтому мы пригласили вас.

Эксперт неопределенно хмыкнул.

– В чем обвиняется подследственный?

– Серийные изнасилования с членовредительством и грабежом. В одном случае потерпевшая была убита.

– Жертвы?

– Молодые женщины. Всего пять. От девятнадцати до двадцати семи лет.

– Время, место и исполнение?

Рябкин заглянул в дело.

– Всех пять девушек он изнасиловал в лифте. Выслеживал жертву поздно вечером или ночью, подходил к ней на улице с предложением проводить до дома. Шел рядом или крался за ней. Таким образом узнавал место жительства потенциальной жертвы. Пока еще не доказано, но, может быть, он узнавал о ее частной жизни заранее, вплоть до распорядка дня и времени возращения домой. В общем, через несколько дней он подкарауливал ее, заскакивал вместе с ней в лифт и поднимался на последний этаж. Там он останавливал лифт и насиловал. Иногда наносил жертве ножевые ранения, чаще всего надрезы на лице. После этого он забирал ценные вещи – кошелек, золотые украшения, и уходил. Преступления совершенны в течение четырех месяцев. Без четкой регулярности. Двух девок за пару недель оприходовал. Потом целый месяц перерыв. И снова…

Эксперт быстро печатал на компьютере. Не отрывая взгляда от него, он спросил:

– Обвиняемый состоял на учете в психоневрологических заведениях?

– По нашим сведениям, нет.

– Какие-нибудь характеристики на него есть? С работы, например?

– С работы есть. Показания матери тоже есть. Говорила, что у сына с детства отклонения.

– Показания матери включены в материалы дела?

– Да, конечно. – Рябкин улыбнулся. – Так значит, беретесь?

Пахтакор продолжал спрашивать:

– Какие у обвиняемого физические увечья?

Рябкин удивился.

– А откуда вы знаете? Впрочем, да. У него отсутствуют три пальца на левой руке. В девяносто восьмом он работал на предприятии «Волжский дизель». При запуске листогибочного станка заусенец на детали зацепил рукавицу и затащил пальцы под вал.

Пахтакор удовлетворенно хмыкнул.

– Хорошо, я проведу освидетельствование. Передайте мне материалы дела и оставьте на часок-другой. После этого мы сможем перейти к беседе с обвиняемым.

Довольный Рябкин сразу же выпорхнул за дверь.

Оставшись один, Пахтакор принялся читать материалы дела. На пятнадцатой минуте он не сомневался в том, что обвиняемому не жить. Камертон прогностика сигнализировал о полной вменяемости преступника. Пахтакор не видел Головатко в мягкой пижаме и китайских тапочках, долгосрочно пьющего чай в подмосковной психиатрической больнице. Скорее всего в будущем он умрет во Владимирской исправительной колонии, где ему в печень воткнут заточку за несоблюдение уголовной субординации.

«А материалы дела были интересными:

… родители – мягкие и добрые люди. Отец рано умер, и мать растила сына одна. Мальчик рос почти здоровым. Со слов матери, мальчик в детстве был тревожен, замкнут и малообщителен. Его часто обижали сверстники.

– Ага, вот оно, начало паталогического развития!

Школьная характеристика: “в возрасте 13 лет стали возникать конфликты с одноклассниками, Головатко постоянно подвергался избиениям и унижениям, что продолжалось до окончания школы. После школы проучился полтора года в училище и был отчислен за неуспеваемость”.

Армия – характеристики нет. Что после армии? Устраивается на “Волжский дизель”. Травматическая ампутация и последующие две операции. Увольняется. Устраивается на работу в целлюлозно-бумажный комбинат. Так, опять… Со слов матери, после травмы он стал “совершенно другим”, замкнутым, раздражительным, часто повышал голос. Мучила бессонница и кошмары».

– Тут все понятно – посттравматическая психогения. Что там коллеги с работы? Ага, тут показания против тебя, голубчик! Читаем дальше:

Из характеристики: “Трудолюбивый, добросовестный, исполнительный, старался повысить квалификацию. Был скромным, тактичным, вежливым. За время работы в цехе в совершенстве овладел профессией слесаря-ремонтника, всегда стремился к повышению квалификации…” Грубая подпись слесаря.

– Как-то не вяжется!

И точно, в углу листа виднелось размазанное от безуспешных попыток стереть слово “Пиздеж”! Явно Рябкин постарался», – подумал Пахтакор и раскрыл вторую папку с материалами. «Так. Дальше было еще интересней:

Головатко кто-то сильно избил на улице. Он попал в больницу. Сломаны ключица и три ребра. Сведения из милиции: копия протокола и информация о том, что позже потерпевший забрал заявление. Со слов матери, в течение недели после происшествия сын не ходил на работу, ничего не ел, лежал в постели и своими переживаниями ни с кем не делился. В этот период стал еще более раздражительным, вспыльчивым, начал копить деньги на пистолет для того, чтобы “защищаться от обидчиков”. Стал часто уходить ночью из дома, возвращался только под утро. В это же время Головатко много времени проводил за перепиской с девушками, с которыми знакомился при помощи интернет-сайтов”.

Дальше следовала распечатка нескольких электронных диалогов по ICQ:

Он: “Я хочу хоть с кем-нибудь встречаться и связать жизнь с одной любимой девушкой. Я хочу, что б этой девушкой была ты. Я хочу тебя!”

Девушка: “Я хочу тебя тоже, но за двести долларов”.

Он: “Давай встретимся, и я покажу тебе то, что ценнее денег”.

Девушка: “Что покажешь? Яйца Фаберже?”

Он: “Я покажу тебе страх. Ты его увидишь в своих собственных глазах”.

– Так, ясненько. Другая переписка:

Он: “Да, я инвалид третьей группы, ветеран”.

Девушка: “Где воевал?”

Он: “В первую чеченскую, под Моздоком“.

Девушка: “А фотографию можешь прислать?”

После отсылки фотографии.

Девушка: “Какой-то ты совсем потрепанный, бедняга”.

Он: “Пришли мне свое фото”.

Девушка: “Извини, но ты не в моем вкусе”.

Он: “Сдохни, тварь!”

Понятно. Вполне патологичный эгоцентризм со склонностью к невротическим формам реагирования. Опасный тип». – Пахтакор никогда не ошибался. Разве что специально. Когда желание справедливого воздаяния пересиливало врачебную этику. Пора было переходить к эпизодам.

Пахтакор принялся читать протоколы допросов и показания потерпевших. В принципе все эпизоды были очень похожи. Как говориться, лицо преступника было устрашающим, а действия не терпели никаких возражений. Пахтакор удовлетворенно хмыкнул. Схематичность сценария еще более умаляла шансы невменяемости. Последний эпизод отличался лишь тем, что женщина начала яростно сопротивляться и Головатко пришлось перерезать ей горло. Очень точно, о чем свидетельствовал глубокий точный разрез сонной артерии. Все это как-то не вязалось с показаниями обвиняемого…

«Когда я прикоснулся к лицу жертвы искалеченной рукой и оно исказилось гримасой брезгливости, я почувствовал сильнейший спазм в груди. Моя рука невольно дернулась, и нож вонзился в ее горло».

Пахтакор решил, что можно начинать интервью. Словно отозвавшись на его мысли, в кабинет бесшумно вошел Рябкин и приветливо спросил:

– Ну как, профессор, здоров иль болен подопечный?

Хорошее настроение следователя вызывало легкое недоумение. «Пообедал, наверное», – подумал Пахтакор и, не отрываясь от бумаг, ответил:

– Это зависит от того, какие координаты расстройства мы будем использовать.

Рябкин непонимающе мигнул и переспросил:

– То есть?

– Понимаете ли, расстройства личности представляют собой непрерывный континуум, включающий как пограничные с нормой формы, так и глубоко патологичные варианты. Не всегда легко провести четкую грань между чертами, формирующими патологию, и чертами безобидной индивидуальности.

– Простите, профессор, но у меня юридическое образование. Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

– Я имею в виду то, что определять, болен Головатко или здоров, не входит в нашу задачу, – сказал Пахтакор. – С точки зрения психиатрии, здоровых людей нет вообще. Наша задача – это выяснить, насколько ненормальность его действий была подконтрольной. Мог ли он осознавать фактический характер преступления или же из-за расстройства он не был способным это сделать. И вам, как юристу, занимающемуся такого рода преступлениями, следовало бы знать компоненты формулы невменяемости.

Рябкин заметно погрустнел и опустился на свой стул.

– Нет, ну почему же, я помню, что юридический критерий невменяемости определяет степень нарушений интеллекта… Способности отдавать отчет в действиях и так далее…

– Абсолютно неверно, – едко заметил Пахтакор. – Во-первых, невменяемость не всегда связана с умственными нарушениями. Во-вторых, социопаты чаще всего очень умные люди, но совершенно безвольные. Во-третьих, формула невменяемости – это симбиоз двух критериев – медицинского и юридического. И если первый определяет свойства патологии, то второй анализирует возможность свободного выбора. Формула невменяемости предполагает не само по себе наличие патологии, а то, что именно она послужила причиной преступления.

Прошло полчаса. Пахтакор закончил записи и достал из портфеля диктофон и бланки вопросников.

– Возможно заявить прямо сейчас, что Головатко вменяем. У него нет стойкого изменения личности, как, например, у шизофреников, нет поражений интеллекта и острой психопатии. Однако наличие некоторых признаков реактивного психоза, будь это следствие школьных избиений или ампутации пальцев, делает дальнейшую проверку необходимой.

– Так значит, можно приводить? – встрепенулся Рябкин.

«Господи, кому я все это говорю? И зачем?!» – подумал Пахтакор и кивнул.

– Да, можем начинать опрос.

– Допрос! – с улыбкой поправил Рябкин. Он поднял трубку настольного телефона и, набрав трехзначный номер, произнес:

– Головатко из третьей камеры ко мне, в тринадцатый кабинет. Из конвойных пусть Сидоренко сопровождает.

– Инспектор, вам придется оставить нас вдвоем с обвиняемым, – безапелляционно заявил эксперт.

– Я в курсе, профессор. За дверью будет стоять наш сотрудник. Кнопка вызова вот здесь – под столом на левой ножке. А я побуду в соседнем кабинете.

В коридоре раздался звук шагов, дверь отворилась, и конвой ввел обвиняемого. Его посадили напротив Пахтакора, пристегнув наручниками правую руку к металлической скобе на столе. Перед Пахтакором сидел угрюмый лысоватый мужчина лет сорока пяти, довольно щуплого телосложения. У него был высокий лоб и серые широко расставленные глаза. Головатко нервничал. Это было видно по легкой испарине, покрывшей лоб, и плотно сжатым губам. Пахтакор попросил Сидоренко под его ответственность освободить обвиняемого от наручников и налить ему стакан воды.