Текст книги "Фома Гордеев"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
"Что это значит? -думалось ему, -что такое жизнь, если это не люди? А люди всегда говорят так, как будто это не они, а есть еще что-то, кроме людей и оно мешает им жить".
Жуткое чувство страха охватило парня; он вздрогнул и быстро оглянулся вокруг. На улице было пустынно и тихо; темные окна домов тускло смотрели в сумрак ночи, и по стенам, по заборам следом за Фомой двигалась его тень.
– Извозчик! – громко закричал он, ускоряя шаги. Тень встрепенулась и пугливо поползла за ним, безмолвная и черная.
VII
Прошло с неделю времени после разговора с Медынской. И дни и ночи образ ее неотступно стоял пред Фомой, вызывая в сердце ноющее чувство. Ему хотелось пойти к ней, он болел от желания снова быть около нее, но хмурился и не хотел уступить этому желанию, усердно занимаясь делами и возбуждая в себе злобу против женщины. Он чувствовал, что если он пойдет к ней, то увидит ее не такой уже, какой оставил, в ней что-то должно измениться после разговора с ним, и уже не встретит она его так ласково, как раньше встречала, не улыбнется ему ясной улыбкой, возбуждавшей в нем какие-то особенные думы и надежды. Боясь, что этого не будет, а должно быть что-то другое, он удерживал себя и мучился...
Работа и тоска о женщине не мешали ему думать и о жизни. Он не рассуждал об этой загадке, вызывавшей в сердце его тревожное чувство, – он не умел рассуждать; но стал чутко прислушиваться ко всему, что люди говорили о жизни. Они ничего не выясняли ему, а лишь увеличивали недоумение и порождали в нем подозрительное чувство к ним. Они были ловки, хитры и умны – он это видел; в делах с ними всегда нужно было держаться осторожно; он знал уже, что в важных случаях никто из них не говорит того, что думает. И, внимательно следя за ними, он чувствовал, что вздохи их и жалобы на жизнь вызывают в нем недоверие. Молча, подозрительным взглядом он присматривался ко всем, и тонкая морщина разрезала его лоб...
Однажды утром, на бирже, крестный сказал ему:
– Ананий приехал... Зовет тебя... Ты вечерком сходи к нему, да, смотри, язык-то свой попридержи... Ананий будет его раскачивать, чтоб ты о делах позвонил... Хитрый, старый чёрт... Преподобная лиса... возведет очи в небеса, а лапу тебе за пазуху запустит да кошель-то и вытащит... Поостерегись!..
– Должны мы ему? – спросил Фома.
– А как же! За баржу не заплачено да дров взято пятериков полсотни недавно... Ежели будет всё сразу просить – не давай... Рубль – штука клейкая: чем больше в твоих руках повертится, тем больше копеек к нему пристанет...
– Да ведь как же ему не отдать, если он потребует?
– А пускай он плачет-просит, ты же реви -да не давай!
Ананий Саввич Щуров был крупный торговец лесом, имел огромную лесопилку, строил баржи, гонял плоты... Он вел дела с Игнатом, и Фома не раз видел этого высокого и прямого, как сосна, старика с огромной белой бородой и длинными руками. Его большая и красивая фигура с открытым лицом и ясным взглядом вызывала у Фомы чувство уважения к Щурову, хотя он слышал от людей, что этот "лесовик" разбогател не от честного труда и нехорошо живет у себя дома, в глухом селе лесного уезда. Отец рассказывал Фоме, что Щуров в молодости, когда еще был бедным мужиком, приютил у себя в огороде, в бане, каторжника и каторжник работал для него фальшивые деньги. С той поры и начал Ананий богатеть. Однажды баня у него сгорела, и в пепле ее нашли обугленный труп человека с расколотым черепом. Говорили на селе, что Щуров сам убил работника своего, – убил и сжег. Такие речи говорились о многих богачах города, – все они будто бы скопили миллионы путем грабежей, убийств, а главное – сбытом фальшивых денег. Фома с детства прислушивался к подобным рассказам и никогда не думал о том, верны они или нет.
Знал он также о Щурове, что старик изжил двух жен, – одна из них умерла в первую ночь после свадьбы в объятиях Анания. Затем он отбил жену у сына своего, а сын с горя запил и чуть не погиб в пьянстве, но вовремя опомнился и ушел спасаться в скиты, на Иргиз. А когда померла сноха-любовница, Щуров взял в дом себе немую девочку-нищую, по сей день живет с ней, и она родила ему мертвого ребенка... Идя к Ананию в гостиницу, Фома невольно вспоминал всё, что слышал о старике от отца и других людей, и чувствовал, что Щуров стал странно интересен для него.
Когда Фома, отворив дверь, почтительно остановился на пороге маленького номера с одним окном, из которого видна была только ржавая крыша соседнего дома, – он увидал, что старый Щуров только что проснулся, сидит на кровати, упершись в нее руками, и смотрит в пол, согнувшись так, что длинная белая борода лежит на коленях. Но, и согнувшись, он был велик...
– Кто вошел? – не поднимая головы, спросил Ананий сиплым и сердитым голосом.
– Я. Здравствуйте, Ананий Саввич... Старик медленно поднял голову и, прищурив большие глаза, взглянул на Фому.
– Игнатов сын, что ли?
– Он самый...
– Ну... Садись вон к окну, -поглядим, каков ты! Чаем, что ли, попоить?
– Я бы выпил...
– Коридорный! -крикнул старик, напрягая грудь, и, забрав бороду в горсть, стал молча рассматривать Фому. Фома тоже исподлобья смотрел на него.
Высокий лоб старика весь изрезан морщинами. Седые, курчавые пряди волос покрывали его виски и острые уши; голубые, спокойные глаза придавали верхней части лица его выражение мудрое, благообразное. Но губы у него были толсты, красны и казались чужими на его лице. Длинный, тонкий нос, загнутый книзу, точно спрятаться хотел в белых усах; старик шевелил губами, из-под них сверкали желтые, острые зубы. На нем была надета розовая рубаха из ситца, подпоясанная шелковым пояском, и черные шаровары, заправленные в сапоги. Фома смотрел на его губы и думал, что, наверное, старик таков и есть, как говорят о нем...
– А мальчишкой-то ты больше на отца был похож!.. -вдруг сказал Щуров и вздохнул. Потом, помолчав, спросил: – Помнишь отца-то? Молишься за него? Надо, надо молиться! – продолжал он, выслушав краткий ответ Фомы. -Великий грешник был Игнат... и умер без покаянья... в одночасье... великий грешник!
– Не грешнее, чай, других-то, -хмуро ответил Фома, обидевшись за отца.
– Кого -к примеру? -строго спросил Щуров.
– Мало ли грешников!
– Грешнее Игната -покойника один есть человек на земле -окаянный фармазон, твой крестный Яшка...– отчеканил старик.
– Вы это верно знаете? – осведомился Фома, усмехаясь.
– Я? Я знаю! – уверенно сказал Щуров, качнув головой, и глаза его потемнели. -Я сам тоже предстану пред господом... не налегке... Понесу с собой ношу тяжелую пред святое лицо его... Я сам тоже тешил дьявола... только я в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай... Яшка в бога не верит... это я знаю! И за то, что не верит, – на земле еще будет наказан!
– И это вы знаете? -спросил Фома.
– И это... Ты не думай – я ведь и то знаю, что смешно тебе слушать меня... Какой-де прозорливец! Но человек, который много согрешил, – всегда умен... Грех -учит... Оттого Маякин Яшка и умен на редкость...
Слушая сиплый и уверенный голос старика, Фома подумал:
"Смерть, видно, чует..."
Коридорный, маленький человек с бледным, стертым лицом, внес самовар и быстро, мелкими шагами убежал из номера. Старик разбирал на подоконнике какие-то узелки и говорил, не глядя на Фому:
– Дерзок ты... И взгляд у тебя -темный... Раньше светлоглазых людей больше было... раньше души светлее были... Раньше всё было проще -и люди и грехи... а теперь пошло всё мудреное... эхе -хе!
Он заварил чай, сел против Фомы и снова начал:
– В твои годы отец твой... водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял... в твои годы Игнат ясен был, как стекло. Взглянул на него и – сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу – не вижу – что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь... оттого и пропадешь... Все теперешние люди -пропасть должны, потому -не знают себя... А жизнь– бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу... где она? И все плутают... а дьявол рад... Женился ты?
– Нет еще, – сказал Фома.
– Вот и это... неженат, а уж, чай, давно поган... Ну, а работаешь в деле твоем много?
– Приходится... я с крестным пока...
– Какая теперь у вас работа? – качая головой, говорил старик, и глаза его всё играли, то темнея, то снова проясняясь. -Нет у вас труда! Раньше купец по делу на лошадях ездил... в метель, ночью... едет! Разбойники ждали его на дороге и убивали... умирал он мучеником, кровью омывши грехи свои... Теперь в вагоне едут... депеши рассылают... а то вон, слышь, так выдумали, что в конторе у себя говорит человек, и за пять верст его слышно... тут уж не без дьяволова ума!.. Сидит человек... не двигается... и грешит оттого, что скучно ему, делать нечего: машина за него делает всё... Труда ему нет, а без труда -гибель человеку! Он обзавелся машинами и думает -хорошо! Ан она, машина-то, дьяволов капкан тебе! В труде для греха нет время, а при машине -свободно! От свободы -погибнет человек, как червь, житель недр земных, гибнет на солнце... От свободы человек погибнет!
И, произнося раздельно и утвердительно слова свои, старик Ананий четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо его сияло злым торжеством, грудь высоко вздымалась, серебряные волосы бороды шевелились на ней. Фоме жутко стало слушать его речи, в них звучала непоколебимая вера, м сила веры этой смущала Фому. Он уже забыл всё то, что знал о старике и во что еще недавно верил как в правду.
Ананий смотрел на Фому так странно, как будто видел за ним еще кого-то, кому больно и страшно было слышать его слова и чей страх, чья боль радовали его...
– И все вы, теперешние, погибнете от свободы... Дьявол поймал вас... он отнял у вас труд, подсунув вам свои машины и депеши... Ну-ка, скажи, отчего дети хуже отцов? От свободы, да! Оттого и пьют и развратничают с бабами...
– Ну, -тихо сказал Фома,– развратничали и пьянствовали и прежде не меньше... – Молчал бы! -крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. -Тогда силы у человека больше было... по силе и грехи! Тогда люди– как дубы были... И суд им -от господа будет по силам их... Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их... и увидят ангелы божий, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела... понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет... но если крыса мерзкая повинна в овце– крысу осудит он!
– Откуда людям знать, как бог осудит человека? -задумчиво спросил Фома.–Видимый суд нужен...
– Пошто -видимый?
– Чтобы понимать людям...
– А кто, кроме бога, судья мне?
Фома взглянул на старика и замолчал, опустив голову. Ему вспомнился беглый каторжник, убитый и сожженный Щуровым, он снова верил, что это так и было. И женщин-жен и любовниц -этот старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них не обсохла кровь женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук. И вот теперь он, ожидая смерти, которая уже близко от него, считает грехи свои, судит людей и говорит: "Кто, кроме бога, судья мне?"
"Боится он или нет?" -спросил себя Фома и задумался, исподлобья рассматривая старика.
– Да, парень! Думай...-покачивая головой, говорил Щуров. -Думай, как жить тебе... 0-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них... обветшали даже дома... а я всё это видел и -всё живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: "Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я всё это изжил?.." -Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк...
Стало тихо. За окном на крыше дома что-то негромко трещало; шум колес и глухой говор людей несся снизу, с улицы. Самовар на столе пел унылую песню. Щуров пристально смотрел в стакан с чаем, поглаживал бороду, и слышно было, что в груди у него хрипит...
– Трудно тебе жить без отца-то? – раздался его голос.
– Привыкаю...-ответил Фома.
– Богат ты... Яков умрет – еще богаче будешь, всё тебе откажет. Одна дочь у него... и дочь тебе же надо взять. Что она тебе крестовая и молочная -не беда! Женился бы... а то что так жить? Чай, таскаешься по девкам?
– Нет...
– Говори! Э -эхе– хе!.. Помирает купец... Сказывал мне один лесничий, врет ли, нет ли, – что-де раньше все собаки волками были и выродились в собак... Так вот и наше звание -тоже скоро все собаками будем... Науки изучим, модные шляпы на башки воткнем, и всё там, что надо, сделаем для того, чтобы свое обличье потерять... И ничем нас от других людей не отличишь... Завели такой порядок, чтобы всех детей в гимназисты отдавать... И купцов, и дворян, и мещан-всех под один колер подгоняют... Оденут в серое и учат всех одной науке... растят человека, как дерево... Зачем это? Никому не известно... И полено одно от другого хоть сучком да отличается, а тут хотят людей так обстрогать, чтобы все на одно лицо были... Скоро нам, старикам, крышка... да -а! Может, никто уж и не поверит через пятьдесят эдак лет, что на свете я жил... Ананий, Саввин сын, по прозвищу Щуров... так-то! И что я, Ананий, окромя бога, никого не боялся... И что был я в молодости мужик, а земли имел две с четью десятины, а под старость накопил одиннадцать тысяч десятин и всё под лесом... да денег, может, два миллиона...
– Вот всё говорят -деньги? -сказал Фома с неудовольствием. -А какая от них радость человеку?
– Мм...-промычал Щуров. -Плохой из тебя купец будет, коли ты силы денег не понимаешь...
– Кто ее понимает? -спросил Фома.
– Я! – уверенно сказал Щуров. – И всякий умный человек... Яшка понимает... Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай – что они содержат в себе? Тогда поймешь, что всё это – сила человеческая, всё это-ум людской... Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут... И будешь ты в ту пору владыкой себя считать...
– Этого не делают...
– Оттого, что у дураков денег не бывает... Деньги пускают в дело... около дела народ кормится... а ты надо всем тем народом -хозяин... Бог человека зачем создал? А чтобы человек ему молился... Он один был, и было ему одному-то скучно... ну, захотелось власти... А как человек создан по образу, сказано, и по подобию его, то человек власти хочет... А что, кроме денег, власть дает?.. Так-то... Ну, а ты -деньги принес мне?
– Нет...-ответил Фома. От речей старика в голове у него было тяжело и мутно, и он был доволен, что разговор перешел наконец на деловую почву.
– Это напрасно! – сказал Щуров, строго нахмурив брови. -Срок прошел– надо платить...
– Получите завтра половину...
– Зачем половину? Все давай!
– Уж очень нам теперь нужны деньги-то...
– А их нет? Однако и мне нужны...
– Подождите!
– Э, брат, ждать не буду! Ты не отец... ваш брат, молокосос, народ ненадежный... в месяц можешь ты всё дело спутать... а я от того убыток понесу... Ты мне завтpa все подай, а то векселя протестую... У меня это живо!
Фома смотрел на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тот старик, что недавно еще говорил словами прозорливца речи о дьяволе... И лицо и глаза у него тогда другие были, – а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и на щеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, если не заплатить ему в срок, – он действительно тотчас же опорочит фирму протестом векселей...
– Что, видно, плохи дела-то? – усмехнулся Щуров. – Ну, говори начисто где отцовы деньги рассыпал?
Фоме захотелось испытать старика.
– Дела не очень веселые...-сказал он, хмурясь, – поставок нет... задатков не получили... ну, и трудновато.
– Та -ак!.. Пособить, что ли?
– Сделайте милость... отсрочьте платежи-то, – попросил Фома, скромно опустив глаза.
– Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...
– А на сколько времени отсрочите? – осведомился Фома.
– На полгода...
– Покорно благодарю...
– Не на чем... Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты вот что: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед... а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму...
Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:
– Завтра пришлите векселя... я их вам оплачу полностью...
Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз под насмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:
– И так хорошо...
– Спасибо... за ласку!
– Не даешься ты... а то я бы тебя приласкал! – лениво проговорил старик, оскаливая зубы.
– Н -да! попадешь вам в руки...
– Тепло будет...
– Нагреете, что говорить...
– Ну, однако, паренек, будет! – сурово сказал Щуров. -Хоть ты и думаешь про себя, что неглуп... только рано это... Сыграл вничью, да уж и хвастаться стал!.. А ты у меня выиграй... тогда и пляши от радости... Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...
– Не беспокойтесь... Прощайте!
– С богом!
Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнул протяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:
– "Ми -ило -осердия двери отверзи нам... благословенная богородице..."
Фома унес с собой от старика двойственное чувство: Щуров и нравился ему и в то же время был противен.
Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его в милосердие бога, и – старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.
"И этот тоже про жизнь говорит... и вот -грехи свои знает, а не плачется, не жалуется... Согрешил – подержу ответ... А та?.,"-Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. "А та -кается... не поймешь у ней -нарочно она или в самом деле у нее сердце болит..."
Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к старику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.
– Н -ну, был я у Щурова!.. -сказал он, придя к Маякину и усаживаясь за стол.
Маякин в засаленном халатике и со счетами в руках нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:
– Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома... Мне к девяти в думу надо, рассказывай скорей.
Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил ему переписать векселя.
– Э -эх! – с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. – Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы пойти... Я бы его вокруг пальца обернул!
– Ну, едва ли! Он говорит: "Я дуб..."
– Дуб? А я -пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его только свиньям годны... И выходит, что дуб– глуп...
– Да ведь всё равно платить надо...
– С этим не торопятся... умные люди! А ты -готов бегом бежать, чтобы деньги отдать... купец!
Яков Тарасович был решительно недоволен крестником. Он морщился и сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай.
– Сахар подвинь мне, видишь -не достану... Лицо Любови было бледно, глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко... Фома посмотрел на нее и подумал:
"Смирная какая при отце-то..."
– О чем он говорил с тобой? -спросил его Маякин.
– Насчет грехов...
– Ну конечно! Всякому человеку свое дело дорого... а он -фабрикант грехов... Давно о нем и на каторге и в аду плачут-тоскуют, ждут -не дождутся...
– Увесисто говорит он, – задумчиво сказал Фома, помешивая чай в стакане.
– Меня ругал? -осведомился Маякин, ехидно искривив лицо.
– Было...
– А ты что?
– А я... слушал...
– Мм... что же слышал?
– "Сильному, говорит, простится, – а слабому нет прощения..."
– Премудрость, подумаешь!.. Это и блохи знают... Презрительное отношение крестного к Щурову почему-то раздражало Фому, и, глядя в лицо старика, он
с усмешкой сказал:
– А вас он не любит...
– Меня, брат, никто не любит! – с гордостью сказал Маякин. – И любить меня не за что, я не девка... Но зато -уважают меня... А уважают только тех, кого побаиваются...
И старик хвастливо подмигнул крестнику.
– Говорит он увесисто...-повторил Фома. -Жалуется... "Вымирает, говорит, настоящий купец... Всех, говорит, людей одной науке учат... чтобы все были одинаковы... на одно лицо..."
– Считает так, что – не годится это? Дурак! – презрительно сказал Маякин.
– А почему это хорошо? -спросил Фома, недоверчиво поглядывая на крестного.
– Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно место и внушают всем одно мнение, – должны мы признать, что это умно... Потому– что такое человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи должны быть одной меры, -понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса, как я хочу, так и положу...
– Кому же приятно кирпичом-то быть, -хмуро сказал Фома.
– Речь не о приятном, а о деле... Не всякому человеку можно рожу стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом... А башка лопнет– что поделаешь? Слаба, значит, была...
– Говорил он также насчет труда... "Всё, говорит, машины работают, а люди от этого балуются..."
– Поехала кума, неведомо куда! – пренебрежительно махнул рукой Маякин. -Удивительно мне -какой у тебя аппетит на всякую пустяковину! "Машина"! Он бы, старый пень, подумал – какая она, машина-то? Железная! -стало быть, ее не жалко, завел– она и кует тебе рубли... без всяких слов, без хлопот... пустил, она и вертится! А человек -он беспокойный и жалкий... он очень жалок порой бывает! Воет, ноет, плачет, просит... пьян напивается... в нем лишнего для меня– ах, как много! А в машине, как в аршине, – ровно столько содержания, сколько требуется для дела... Ну, я пойду одеваться... пора.
Он встал и ушел, громко шаркая туфлями по полу. Фома посмотрел вслед ему и вполголоса сказал, хмуря брови:
– Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой – этак...
– Вот и в книгах тоже, -тихо сказала Любовь. Фома взглянул на нее, добродушно улыбаясь. И она ответила ему неясной улыбкой. Глаза у нее смотрели
устало, печально...
– Всё читаешь? -спросил Фома.
– Да -а... – уныло ответила девушка.
– И тоскуешь?
– Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...
– Плохо твое дело...
Она ничего не сказала на это, а лишь опустила голову и стала медленно перебирать пальцами кружево полотенца.
– Шла бы замуж... – сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.
– Отстань, пожалуйста...– некрасиво наморщив лоб, ответила Любовь.
– Чего отстань? Ведь пойдешь же...
– Вот! – со вздохом и тихо воскликнула девушка. – Вот я и думаю -надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли – я такое чувствую теперь, – как будто между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..
– От книг, – уверенно вставил Фома.
– Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не нравится, всё чужое стало... Всё не так, как надо, всё не то... Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, -не могу!..
– "Не так, не так..."-забормотал Фома. -Это у тебя от книг... Хоть я и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще молоды мы...
– Мне сначала казалось, – не слушая его, говорила Любовь, – что я в книгах всё понимаю...
– Бро -ось ты их! – посоветовал Фома пренебрежительно.
– Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь -сколько разных мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут... В одной книге сказано, что всё существующее на земле разумно...
– Всё? – спросил Фома.
– Всё! А в другой – напротив.
– Погоди! Разве это не чепуха?
– О чем разговор? – спросил Маякин, являясь в дверях, одетый в длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.
– Так...– хмуро сказала Любовь.
– Насчет книг, – добавил Фома.
– Каких книг?
– Да вот она читает... прочитала, что всё на земле – разумно...
– Ну!
– Ну, а я говорю – враки!
– Н -да...-Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и прищурив глаза.
– Это что за книга? -спросил он у дочери, помолчав.
– Маленькая такая... желтая...-неохотно сказала Любовь.
– Ты ее положи-ка на стол мне... Это неспроста тоже сказано– всё на земле разумно! Ишь... догадался какой-то!.. Н -да... это очень даже ловко выражено... И кабы не дураки -то совсем бы это верно было... Но как дураки всегда не на своем месте находятся, – нельзя сказать, что всё на земле разумно... Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..
– Посижу еще...
Любовь и Фома снова остались вдвоем.
– Какой он у тебя, -кивнув головой вслед крестному, сказал Фома.
– Какой?
– На всё откликается, всё своим словом покрыть хочет...
– Да -а... умный!.. А вот не понимает, как тяжело мне жить...– печально сказала Любовь.
– Я тоже не понимаю... выдумываешь ты много...
– Что я выдумываю? – раздраженно крикнула девушка.
– Да, -всё это... не твои ведь мысли-то– чужие!..
– Чужие... чужие...
Она хотела сказать что-то резкое, но оборвалась и замолчала. Фома смотрел на нее и, поставив рядом с нею Медынскую, грустно подумал:
"Какое всё разное... и люди и женщины... И чувствуешь всегда разное..."
На улице темнело, а в комнате уже было совсем темно. Ветер качал липы. сучья их царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты...
– Люба! – тихо сказал Фома.
Она подняла голову и посмотрела на него.
– Знаешь... я ведь поссорился с Медынской -то...
– Из-за чего? -оживляясь, спросила Любовь.
– А -так уж!.. Она обидела меня...
– Ну, это хорошо, что поссорился, – одобрительно сказала девушка, -а то бы она тебя завертела... она– дрянь, кокетка... ух, какие я про нее вещи знаю!
– Совсем она не дрянь, – угрюмо сказал Фома. – И ничего ты не знаешь... Всё вы врете!
– Ну уж, извини!
– Нет... вот что, Люба, -тихо и просительно сказал Фома, – ты не говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...
–Са -ама?! -удивленно воскликнула Люба. -Какая... странная! Что же она сказала?..
– Виновата...-с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.
– Только? – в вопросе девушки звучало разочарование; Фома услышал его и с надеждой спросил:
– Мало разве?..
– Очень ты любишь ее?
Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:
– Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...
– Удивляюсь я, как можно любить такую? -пожав плечами, спросила девушка.
– Еще как можно! – воскликнул Фома.
– Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал...
– Не видал! -согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: -Может, лучше и нет... Она для меня – очень нужна! – задумчиво и тихо продолжал он. -Боюсь я ее, -то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала... Иной раз тошно мне! Подумаешь – кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и -не решишься... И во всем так -подумаешь о ней: "А как она узнает?" И побоишься сделать...
– Да -а, – задумчиво протянула девушка, – значит, ты ее любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?
– И всё у нее – особенное, – рассказывал Фома. – Говорит она по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...
– Что же у вас вышло? – спросила Любовь. Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.
– Я ей: "Эх ты! Играла ты со мной -зачем?" – гневно и с упреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:
– Вот -хорошо! Ну, а она?
– Молчит! – тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. -То есть она говорила... да что в том?
Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.
– Зажгла бы ты огонь!.. -предложил Фома.
– Какие мы с тобой оба несчастные...-сказала Люба и вздохнула.
Фоме не понравилось это.
– Я -не несчастный...-твердо возразил он. – Я просто не привык еще жить...
– Человек, который не знает, что он сделает завтра, -несчастный! -с грустью говорила Люба. -Я– не знаю. И ты тоже... У меня сердце никогда не бывает спокойно -всё дрожит в нем какое-то желание...
– Это и у меня есть, -сказал Фома. -Эх!.. Надо однако идти в клуб...
– Не уходи...-попросила Люба.
– Надо, там ждет меня один... Прощай!
– До свиданья! – Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.
– Спать ляжешь? – спросил Фома, крепко пожимая ее руку.
– Почитаю немножко...
– Ты к этому -как пьяница к водке...-с сожалением сказал он.
– Что же есть лучше?
Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:
"Тоже заплуталась, как и та..."
При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.
Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:
"Ежели теперь встретится мне женщина – значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели мужчина -не пойду завтра, – погожу еще..."
Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку...
А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:
– Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:
– А почему вы знаете, что я скромный?
– Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.
– Софья Павловна? – медленно спросил Фома.
– Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?
Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.
А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому...
– Уезжает Медынская? -раздался жирный басовой голос. – Славно! Я рад...
– Позвольте – почему? – воскликнул Ухтищев. Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:
– А по -отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...
– Фи, Мартын Никитич! – укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.
– Почем вы знаете, что она кокетка? – угрюмо спросил Фома, подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом, отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:
– Я не сказал – ко -окетка...
– Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине, которая...– заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:
