Текст книги "Фома Гордеев"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
Отец и Смолин уже пришли.
Любовь на секунду остановилась в дверях, красиво прищурив глаза и гордо сжав губы. Смолин встал со стула, шагнул навстречу ей и почтительно поклонился. Ей понравился поклон, понравился и сюртук, красиво сидевший на гибком теле Смолина... Он мало изменился – такой же рыжий, гладко остриженный, весь в веснушках; только усы выросли у него длинные и пышные да глаза стали как будто больше.
– Каков стал, э? – крикнул Маякин дочери, указывая на жениха
А Смолин жал ей руку и, улыбаясь, говорил звучным баритоном:
– С -мею надеяться – вы не забыли старого товарища?
– Вы после поговорите, – сказал старик, ощупывая дочь глазами. – Ты, Любава, пока распорядись тут, а мы с ним докончим один разговорец. Ну-ка, Африкан Митрич, изъясняй...
– Вы извините меня, Любовь Яковлевна? -ласково спросил Смолин.
– Пожалуйста, не стесняйтесь, – сказала Любовь. "Вежлив!" -отметила она и, расхаживая по комнате от стола к буфету, стала внимательно вслушиваться в речь Смолина. Говорил он мягко, уверенно.
– Так вот, – я около четырех лет тщательно изучал положение русской кожи на заграничных рынках. Лет тридцать тому назад наша кожа считалась там образцовой, а теперь спрос на нее всё падает, разумеется, вместе с ценой. И это вполне естественно – ведь при отсутствии капитала и знаний все эти мелкие производители-кожевники не имеют возможности поднять производство на должную высоту и в то же время – удешевить его... Товар их возмутительно плох и дорог... Они повинны пред Россией в том, что испортили ее репутацию производителя лучшей кожи. Вообще– мелкий производитель, лишенный технических знании и капитала, -стало быть, поставленный в невозможность улучшать свое производство сообразно развитию техники, – такой производитель – несчастие страны, паразит ее торговли...
Любовь почувствовала в простоте речи Смолина снисходительное отношение к ее отцу, это ее задело.
– Мм...– промычал старик, одним глазом глядя на гостя, а другим наблюдая за дочерью. -Так, значит, твое теперь намерение – взбодрить такую агромадную фабрику, чтобы всем другим -гроб и крышка?
– О, нет! – воскликнул Смолин, плавным жестом отмахиваясь от слов старика. – Моя цель – поднять значение и цену русской кожи за границей, и вот, вооруженный знанием производства, я строю образцовую фабрику и выпускаю на рынки образцовый товар... Торговая честь страны...
– Много ли, говоришь, капитала-то требуется? – -задумчиво спросил Маякин.
– Около трехсот тысяч...
"Столько отец не даст за мной", – подумала Любовь.
– Моя фабрика будет выпускать и кожу в деле, в виде чемоданов, обуви, сбруи, ремней...
–А о каком ты проценте мечтаешь? -спросил старик.
– Я – не мечтаю, я – высчитываю со всей точностью, возможной в наших русских условиях, – внушительно сказал Смолин. -Производитель должен быть строго трезв, как механик, создающий машину... Нужно принимать в расчет трение каждого самомалейшего винтика, если ты хочешь делать серьезное дело серьезно. Я могу дать вам для прочтения составленную мною записочку, основанную мной на личном изучении скотоводства и потребления мяса в России...
– Ишь ты! – усмехнулся Маякин. – Принеси записочку, – любопытно! Видать ты в Европах не даром время проводил... А теперь – поедим Чего-нибудь, по русскому обычаю...
– Как поживаете, Любовь Яковлевна? – спросил Смолин, вооружаясь ножом и вилкой.
– Она у меня скучно живет...-ответил за дочь Маякин. -Домоправительница, всё хозяйство на ней лежит, ну и некогда ей веселиться-то...
– И негде, нужно добавить, – сказала Люба. – Купеческих балов и вечеринок я не люблю...
– А театр? – спросил Смолин.
– Тоже редко бываю... не с кем...
– Театр! -воскликнул старик. -Скажите на милость – зачем это там взяли такую моду, чтобы купца диким дураком представлять? Очень это смешно, но непонятно, потому – неправда! Какой я дурак, ежели в думе я -хозяин, в торговле -хозяин, да и театришко -то мой?.. Смотришь на театре купца и видишь -несообразно с жизнью! Конечно, ежели историческое представляют – примерно; "Жизнь за царя" с пением и пляской, али "Гамлета" там, "Чародейку", "Василису" – тут правды не требуется, потому – дело прошлое и нас не касается... Верно или неверно – было бы здорово... Но ежели современность представляешь, – так уж ты не ври! И показывай человека как следует...
Смолин слушал речь старика с вежливой улыбкой на губах и бросал Любови такие взгляды, точно приглашал ее возразить отцу Немного смущенная, она сказала:
– А все-таки, папаша, в большинстве купеческое сословие необразованно и дико...
– Н -да, – утвердительно кивнув головой, молвил Смолин. -К сожалению, -это печальная истина... А в обществах вы ни в каких не участвуете? "Ведь у вас тут много разных обществ...
– Да, – вздохнув, сказала Любовь. – Но я как-то в стороне от всего живу...
– Хозяйстве! – вставил отец. – Вон сколько разной дребедени у нас... требуется содержать всё на счету, в чистоте и порядке...
Он самодовольно кивнул головой на стол, уставленный серебром, и на горку, полки которой ломились под тяжестью вещей и напоминали о выставке в окне магазина. Смолин осмотрел всё это, и на губах его мелькнула ироническая улыбка. Потом он взглянул в лицо Любови; она в его взгляде уловила что-то дружеское, сочувственное ей. Легкий румянец покрыл ее щеки, и она внутренно с робкой радостью сказала про себя:
"Слава богу!.."
Огонь тяжелой бронзовой лампы как будто ярче засверкал в гранях хрустальных ваз, в комнате стало светлей.
– А мне нравится наш старый, славный город! – говорил Смолин, с ласковой улыбкой глядя на девушку, – такой он красивый, бойкий... есть в нем что-то бодрое, располагающее к труду... сама его картинность возбуждает как-то... В нем хочется жить широкой жизнью... хочется работать много и серьезно... И притом -интеллигентный город... Смотрите – какая дельная газета издается здесь... Кстати -мы хотим ее купить...
– Кто это – вы? – спросил Маякин.
– Да вот я... Урванцов, Щукин.
– Это – похвально! – ударив рукой по столу, сказал старик. – Пора им глотку заткнуть – давно пора! Особенно Ежов там есть... пила такая зубастая... Вот его вы и приструньте! Да хорошенько!..
Смолин снова бросил Любови улыбающийся взгляд, и вновь ее сердце радостно дрогнуло. С ярким румянцем на лице она сказала отцу, внутренне адресуясь к жениху:
– Насколько я понимаю Африкана Дмитриевича, он покупает газету совсем не для того, чтобы зажать ей рот, как вы говорите...
– А куда ее? – спросил старик, пожав плечами. – Одно пустозвонство и смута от нее... Конечно, ежели деловой народ, сам купец возьмется в ней писать...
– Издание газеты, – поучительно заговорил Смолин, перебивая речь старика, – рассматриваемое даже только с коммерческой точки зрения, может быть очень прибыльным делом. Но помимо этого, у газеты есть другая, более важная цель -его защита прав личности и интересов промышленности и торговли...
– Вот я и говорю, – ежели сам купец будет руководствовать ей, газетой, тогда -она нужна...
– Позвольте, папаша, – сказала Любовь. Она чувствовала потребность высказаться пред Смолиным; ей хотелось убедить его, что она понимает значение его слов, она – не простая купеческая дочь, тряпичница и плясунья. Смолин нравился ей. Первый раз она видела купца, которым долго жил за границей, рассуждает так внушительно, прилично держится, ловко одет и говорит с ее отцом – первым умником в городе – снисходительным тоном взрослого с малолетним.
"После свадьбы уговорю его свозить меня за границу..." – вдруг подумала она и, смутившись от этой думы, забыла то, что хотела сказать отцу. Густо покраснев, она несколько секунд молчала, вся охваченная страхом, что это молчание Смолин может истолковать нелестно для нее.
– Вы, за разговором, совсем забыли предложить гостю вина...– нашлась она после нескольких неприятных секунд молчания.
– Это твое дело: ты хозяйка...– возразил отец.
– О, пожалуйста, не беспокоитесь! – живо воскликнул Смолин. – Я ведь почти не пью...
– Ой ли? – спросил Маякин.
– Уверяю вас! Иногда рюмку, две, в случае утомления, нездоровья... А вино для удовольствия – непонятно мне. Есть другие удовольствия, более достойные культурного человека...
– Барыни, что ли? -подмигнув, спросил старик. Смолин взглянул на Любовь и сухо сказал ее отцу:
– Театр, книги, музыка... Любовь так вся и расцвела при его словах. А старик исподлобья посмотрел на достойного молодого человека, усмехнулся остренько и вдруг выпалил:
– Эх, двигается жизнь-то! Раньше песик корку жрал, – нынче моське сливки жидки... Простите, любезные господа, на кислом слове... слово-то больно уж к месту! Оно – не про вас, а вообще...
Любовь побледнела и с испугом взглянула на Смолина.. Oн сидел спокойно, рассматривая старинную солонку-ковчежец, украшенную эмалью, крутил усы и как будто не слыхал слов старика... Но его глаза потемнели, и губы были сложены как-то очень плотно, отчего бритый подбородок упрямо выдался вперед.
– Так, значит, господин будущий фабрикант, – как ни в чем не бывало заговорил Маякин, – триста тысяч целковых, и -дело твое заиграет пожаром?
– Через полтора года я выпущу первую партию товара, который у меня оторвут с руками, – с непоколебимой уверенностью сказал Смолин и уставился в глаза старика твердым, холодным взглядом.
– Стало быть: торговый дом Смолин и Маякин и – больше никаких? Тэк -с... Поздно мне будто бы новое дело затевать, а? Надо полагать, что уж давно для меня гробик сделан, – ты как думаешь про это?
Вместо ответа Смолин несколько секунд смеялся сочным, но равнодушным и холодным смехом, а потом сказал:
– Э, полноте...
Старик вздрогнул при смехе его и пугливо отшатнулся чуть заметным движением корпуса. После слов Смолина все трое с минуту молчали.
– Н -да -а...– сказал Маякин, не поднимая низко опущенной головы. – Надо подумать об этом... надобно мне подумать...– Потом, подняв голову, он пристально осмотрел дочь и жениха и, встав со стула, сказал угрюмо и грубо: -На минуточку я отойду от вас в кабинетишко к себе...
И ушел, тяжела шаркая ногами, согнув спину, опустив голову...
Молодые люди, оставшись один на один, перекинулись несколькими пустыми фразами и, должно быть, почувствовав, что это только отдаляет их друг от друга, оба замолчали тяжелым и неловким, выжидающим молчанием. Любовь, взяв апельсин, с преувеличенным вниманием начала чистить его, а Смолин осмотрел свои усы, опустив глаза вниз, потом тщательно разгладил их левой рукой, поиграл ножом и вдруг пониженным голосом спросил у девушки:
– А...– извините меня за нескромность! – должно быть, в самом деле тяжело вам, Любовь Яковлевна, жить с папашей... ветхозаветен он у вас и -проститечерствоват!
Любовь вздрогнула и взглянула на рыжего человека благодарными глазами, говоря ему:
– Нелегко, но я привыкла... У него есть свои достоинства...
– О, это несомненно! Но вам, молодой, красивой, образованной, вам с вашими взглядами...
Он ласково и сочувственно улыбался, голос у него был такой мягкий... В комнате повеяло теплом, согревающим душу. В сердце девушки всё ярче разгоралась робкая надежда на счастье.
XII
Фома сидел у Ежова и слушал городские новости из уст своего товарища. Ежов, сидя на столе, заваленном газетами, и болтая ногами, рассказывал:
– Началась выборная кампания, купечество выдвигает в головы твоего крестного, – старого дьявола! Он бессмертен... ему, должно быть, полтораста лет уже минуло? Дочь свою он выдает за Смолина – помнишь, рыжего! Про него говорят, что это порядочный человек... по нынешним временам порядочными людьми именуют и умных мерзавцев, потому что -людей нет! Африкашка корчит из себя просвещенного человека, уже успел влезть в интеллигентное общество и – сразу стал на виду. По роже судя – жулик первой степени, но, видимо, будет играть роль, ибо обладает чувством меры. Н -да, брат, Африкашка -либерал... Либеральный купец – это помесь волка и свиньи.
– Пес с ними, со всеми! – сказал Фома, равнодушно махнув рукой. – Что мне до них? Ты как – пьешь всё?
– Почему же мне не пить?
Полуодетый и растрепанный Ежов был похож на ощипанную птицу, которая только что подралась и еще не успела пережить возбуждение боя.
– Пью, потому что надо мне от времени до временя гасить пламя сердца... А ты, сырой пень, тлеешь понемножку?
– Надо мне идти к старику!.. – сморщив лицо, сказал Фома.
– Дерзай!
– Не хочется...
– Так не ходи!..
– Нужно...
– А тогда -иди!..
– Что ты всё балагуришь? -недовольно сказа Фома. – Будто и в самом деле весело ему...
– Мне, ей-богу, весело! -воскликнул Ежов, спрыгнув со стола. -Ка -ак я вчер -ра одного сударя распатронил в газете! И потом -я слышал один мудрый анекдот: сидит компания на берегу моря и пространно философствует о жизни. А еврей говорит: "Гашпада! И за -ачем штольки много разного шлов? И я вам шкажу всё и зразу: жизнь наша не стоит ни копейки, как это бушующее море!.."
– Э, ну тебя, – сказал Фома. – Прощай!..
– Иди! Я сегодня высоко настроен и стонать я с тобой не могу... тем более, что ты и не стонешь, а -хрюкаешь...
Фома ушел, оставив Ежова распевающим во всё горло:
Греми в бар -рабан и – не бойся...
"Сам ты барабан..."-с раздражением подумал Фома.
У Маякина его встретила Люба. Чем-то взволнованная и оживленная, она вдруг явилась пред ним, быстро говоря:
– Ты? Боже мой! Ка -акой ты бледный... как похудел... Хорошую, видно, жизнь ведешь!
Потом лицо ее исказилось тревогой, и она почти шёпотом воскликнула:
– Ах, Фома! Ты не знаешь -ведь... вот! Слышишь? Звонят! Может быть -он...
И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе шелест шелкового платья и изумленного Фому, – он не успел даже спросить ее – где отец? Яков Тарасович был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, с медалями на груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки. Его зеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и встретился с ними.
– Здравствуйте, господин xopoший! – заговорил старик, укоризненно качая головой. – Откуда изволили прибыть? Кто это жирок-то обсосал с вас? Али -свинья ищет, где лужа, а Фома – где хуже?
– Нет у вас других слов для меня? – угрюмо спросил Фома, в упор глядя на старика.
Вдруг он увядал, что крестный вздрогнул, ноги его затряслись, глаза учащенно замигали и руки вцепились в косяки. Фома двинулся к нему, полагая, что старику дурно, но Яков Тарасович глухим и сердитым голосом сказал:
– Посторонись... отойди!..
Фома отступил назад и очутился рядом с невысоким, круглым человеком, он, кланяясь Маякину, хриплым голосом говорил:
– Здравствуйте, папаша!
– Здра -авствуй, Тарас Яковлевич, здравствуй...– не отнимая рук от косяков, говорил и кланялся старик, криво улыбаясь, – ноги его дрожали.
Фома отошел в сторону и сел, окаменев от любопытства.
Маякин, стоя в дверях, раскачивал свое хилое тело, всё упираясь руками в косяки, и, склонив голову набок, молча смотрел на сына. Сын стоял против него, высоко подняв голову, нахмурив брови над большими темными глазами. Черная клинообразная бородка и маленькие усы вздрагивали на его сухом лице, с хрящеватым, как у отца, носом. Из-за его плеча Фома видел бледное, испуганное и радостное лицо Любы -она смотрела на отца умоляюще, и казалось – сейчас она закричит. Несколько секунд все молчали, не двигаясь, подавленные тем, что ощущали. Молчание разрушил тихий, странно глухой голос Якова Маякина:
– Старенек ты, Тарас
Сын молча усмехнулся в лицо отцу и быстрым взглядом окинул его с головы до ног.
Отец, оторвав руки от косяков, шагнул навстречу сыну и -остановился, вдруг нахмурившись. Тогда Тарас Маякин одним большим шагом встал против отца и протянул ему руку.
– Ну...-поцелуемся!.. -тихо предложил отец. Они судорожно обвили друг друга руками, крепко поцеловались и отступили друг от друга. Морщины старшего вздрагивали, сухое лицо младшего было неподвижно, почти сурово. Любовь радостно всхлипнула. Фома неуклюже завозился на кресле, чувствуя, что у него спирает дыхание.
– Эх -дети! Язвы сердца, -а не радость его вы!.. -звенящим голосом пожаловался Яков Тарасович, и, должно быть, он много вложил в эти слова, потому что тотчас же после них просиял, приободрился и бойко заговорил, обращаясь к дочери:
– Ну ты, раскисла от сладости? Айда -ка собери нам чего-нибудь... Угостим, что ли, блудного сына! Ты, чай, старичишка, забыл, каков есть отец-то у тебя?
Тарас Маякин рассматривал родителя вдумчивым взглядом и улыбался, молчаливый, одетый в черное, отчего седые волосы на голове и в бороде его выступали резче...
– Ну, садись! Говори– как жил, что делал?.. Куда смотришь? Это-крестник мой, Игната Гордеева сын, Фома, – Игната помнишь?
– Я всё помню, – сказал Тарас.
– О? Это хорошо... коли не хвастаешь!.. Ну, – женат?
– Вдов...
– Дети есть?
– Померли... двое было...
– Жа -аль... Внуки у меня были бы...
– Я закурю? – спросил Тарас у отца.
– Вали!.. Ишь ты, -сигары куришь...
– А вы не любите их?
– Я? Всё равно мне... Я к тому, что барственно как-то, когда сигара... Я просто так сказал, -смешно мне... Этакий солидный старичина, борода по-иностранному, сигара в зубах... Кто такой? Мой сынишка– xe -xe -xe! Старик толкнул Тараса в плечо и отскочил от него, как бы испугавшись, – не рано ли он радуется, так ли, как надо, относится к этому полуседому человеку? И он пытливо и подозрительно заглянул в большие, окруженные желтоватыми припухлостями, глаза сына.
Тарас улыбнулся в лицо отца приветливой и теплой улыбкой и задумчиво сказал ему:
– Таким вот я и помню вас, веселым, живым... Как будто вы за эти годы ничуть не изменились!..
Старик гордо выпрямился и, ударив себя кулаком в грудь, сказал:
– Я -никогда не изменюсь!.. Потому -над человеком который себе цену знает, жизнь не властна!
– Ого! какой вы гордый...
– В сына пошел, должно быть! – с хитрой гримасой молвил старик. -У меня, брат, сын семнадцать лет молчал из гордости...
– Это потому, что отец не хотел его слушать...– напомнил Тарас.
– Ладно уж! Богу только известно, кто пред кем виноват... Он, справедливый, скажет это тебе, погоди! Не время нам с тобой об этом теперь разговаривать... Ты вот что скажи – чем ты занимался в эти годы? Как это ты на содовый завод попал? В люди-то как выбился?
– История длинная! – вздохнув, сказал Тарас и, выпустив изо рта клуб дыма, начал, не торопясь: -Когда я получил возможность жить на воле, то поступил в контору управляющего золотыми приисками Ремезовых.
– Знаю!.. Три брата, -всех знаю! Один-урод, другой – дурак, а третий скряга...
– Два года прослужил у него, – а потом женился на его дочери...-хрипящим голосам рассказывал Маякин.
– Так. Неглупо...
Тарас задумался и помолчал. Старик взглянул на его грустное лицо.
– С женой, значит, хорошо жил...-сказал он. – Ну что ж? Мертвому -рай, живой -дальше играй!.. Не так уж ты стар... Давно овдовел?
– Третий год...
– А на соду как попал?
– Это завод тестя...
– Ага -а! Сколько получаешь?
– Около пяти тысяч...
– Кусок не черствый! Н -да– а! Вот те и каторжник!
Тарас взглянул на отца твердым взглядом и сухо спросил его:
– Кстати-с чего это вы взяли, что я в каторге был?
Старик взглянул на сына с изумлением, которое быстро сменилось в нем радостью:
– А – как же? Не был? О, чтоб вам! Стало быть -как же? Да ты не обижайся! Разве разберешь? Сказано -в Сибирь! Ну, а там -каторга!..
– Чтобы раз навсегда покончить с этим, – серьезно и внушительно сказал Тарас, похлопывая рукой по колену, -я скажу вам теперь же, как всё это было. Я был сослан в Сибирь на поселение на шесть лет и всё время ссылки жил в Ленском горном округе... В Москве сидел в тюрьме около девяти месяцев – вот и всё!
– Та -ак! Однако – что же это? – смущенно и радостно бормотал Яков Тарасович.
– А тут распустили этот нелепый слух...
– Уж подлинно-нелепый! -сокрушился старик.
– И очень насолили мне однажды...
– Но -о? Неужто?
– Да... Я начал свое дело
Внимательно слушая беседу Маякиных, упорно разглядывая приезжего, Фома сидел в своем углу и недоумевающе моргал глазами. Вспоминая отношение Любови к брату, до известной степени настроенный ее рассказами о Tapace, он ожидал увидать в лице его что-то необычное, непохожее на обыкновенных людей. Он думал, что Тарас и говорит как-нибудь особенно и одевается по-своему, вообще не похож на людей. А пред ним сидел солидный человек, строго одетый, очень похожий лицом на отца и отличавшийся от него только сигарой. Говорит он кратко, дельно, о простых таких вещах, -где же особенное в нем? Вот он начал рассказывать отцу о выгодности производства соды... В каторге он не был, наврала Любовь!
Она то и дело появлялась в комнате. Ее лицо сияло счастьем, и глаза с восторгом осматривали черную фигуру Тараса, одетого в такой особенный, толстый сюртук с карманами на боках и с большими пуговицами. Она ходила на цыпочках и как-то всё вытягивала шею по направлению к брату. Фома вопросительно поглядывал на нее, но она его не замечала, пробегая мимо двери с тарелками и бутылками в руках.
Случилось так, что она заглянула в комнату как раз в то время, когда ее брат говорил отцу о каторге. Она замерла на месте, держа поднос в протянутых руках, и выслушала всё, что сказал брат о наказании, понесенном им. Выслушала и -медленно пошла прочь, не уловив недоумевающе -насмешливого взгляда Фомы. Погруженный в свои соображения о Тарасе, немного обиженный тем, что никто не обращает на него внимания и еще ни разу не взглянул на него, – Фома перестал на минуту следить за разговором Маякиных и вдруг почувствовал, что его схватили за плечо. Он вздрогнул и вскочил на ноги, чуть не уронив крестного.
– Вот -гляди! Вот Маякин! Его кипятили в семи котлах, а он – жив! И богат! Понял? Без всякой помощи, один – пробился к своему месту! Это значит Маякин! Маякин – человек, который держит судьбу в своих руках... Понял? Учись! В сотне нет такого, ищи в тысяче... Так и знай: Маякина из человека ни в чёрта, ни в ангела не перекуешь...
Ошеломленный буйным натиском, Фома растерялся, не зная, что сказать старику в ответ на его шумную похвальбу. Он видел, что Тарас, спокойно покуривая свою сигару, смотрит на отца и углы его губ вздрагивают от улыбки. Лицо у него снисходительно довольное, и вся фигура барски гордая. Он как бы забавлялся радостью старика...
А Яков Тарасович тыкал Фому пальцем в грудь и говорил:
– Я его, сына родного, не знаю, – он души своей не открывал предо мной... Может, между нами такая разница выросла, что ее не токмо орел не перелетит черт не перелезет!.. Может, его кровь так перекипела, что и запаха отцова нет в ней... а – Маякин он! И я это чую сразу... Чую и говорю: "Ныне отпущаеши раба твоего, владыко!.."
Старик дрожал в лихорадке ликования, точно приплясывал, стоя пред Фомой.
– Ну, успокойтесь, батюшка! – сказал Тарас, неторопливо встав со стула и подходя к отцу. – Сядем...
Он небрежно усмехнулся Фоме и, взяв отца под руки, повел к столу...
– Я в кровь верю! – говорил Яков Тарасович. – В ней вся сила! Отец мой говорил мне: "Яшка! ты подлинная моя кровь!" У Маякиных кровь густая, никакая баба никогда не разбавит ее... А мы выпьем шампанского! Выпьем? Говори мне... говори про себя... как там, в Сибири?
И снова, точно испуганный и отрезвленный какой-то мыслью, старик уставился в лицо сына испытующими глазами. А через несколько минут обстоятельные, но краткие ответы Тараса опять возбудили в нем шумную радость. Фома всё слушал и присматривался, смирно посиживая в своем углу.
– Золотопромышленность, разумеется, дело солидное, – говорил Тарас спокойно и важно, – но все-таки рискованное и требующее крупного капитала... Очень выгодно иметь дело с инородцами... Торговля с ними, даже поставленная кое-как, дает огромный процент. Это совершенно безошибочное предприятие... Но -скучное. Оно не требует большого ума, в нем негде развернуться человеку, человеку крупного почина...
Вошла Любовь и пригласила всех в столовую. Когда Маякины пошли туда, Фома незаметно дернул Любовь за рукав, и она осталась вдвоем с ним, торопливо спрашивая его:
– Ты что?
– Ничего!.. -улыбаясь, сказал Фома. -Хочу спросить тебя – рада?
– Еще бы! – воскликнула Любовь.
– А чему?
– Странный ты! -удивленно взглянув на него, сказала Любовь. – Разве не видишь?
– Э -эх ты! -с презрительным сожалением протянул Фома. – Разве от твоего отца, – разве в нашем купецком быту родится что-нибудь хорошее? А ты врала мне: Тарас -такой, Тарас -сякой! Купец как купец... И брюхо купеческое...– Он был доволен, видя, что девушка, возмущенная его словами, кусает губы, то краснея, то бледнея.
– Ты... ты, Фома!.. -задыхаясь, начала она и вдруг, топнув ногой, крикнула ему: -Не смей говорить со мной!
На пороге комнаты она обернула к нему гневное лицо и вполголоса кинула:
– У, ненавистник!..
Фома засмеялся. Ему не хотелось идти туда за стол, где сидят трое счастливых людей. Он слышал их веселые голоса, довольный смех, звон посуды и понимал, что ему, с тяжестью на сердце, не место рядом с ними. И нигде ему нет места. Постояв одиноко среди комнаты, Фома решил уйти из дома, где люди радовались. Выйдя на улицу, он почувствовал обиду на Маякиных: все-таки это были единственные на свете люди, близкие ему. Пред ним встало лицо крестного, дрожащие от возбуждения морщины, освещаемые радостным блеском его зеленых глаз.
"В темноте и гнилушка светит", – злостно думал он. Потом ему вспомнилось спокойное, серьезное лицо Тараса и рядом с ним напряженно стремящаяся к нему фигура Любы. Это возбудило в нем зависть и – грусть.
"Кто на меня так посмотрит?.."
Он очнулся от своих дум на набережной, у пристаней, разбуженный шумом труда. Всюду несли и везли разные вещи и товары; люди двигались спешно, озабоченно, понукали лошадей, раздражаясь, кричали друг на друга, наполняли улицу бестолковой суетой и оглушающим шумом торопливой работы. Они возились на узкой полосе земли, вымощенной камнем, с одной стороны застроенной высокими домами, а с другой – обрезанной крутым обрывом к реке; кипучая возня производила на Фому такое впечатление, как будто все они собрались бежать куда-то от этой работы в грязи, тесноте и шуме, – собрались бежать и спешат как-нибудь скорее окончить недоделанное и не отпускающее их от себя. Их уже ждали огромные пароходы, стоя у берегов, выпуская из труб клубы дыма. Мутная вода реки, тесно заставленной судами, жалобно и тихо плескалась о берег, точно просила дать и ей минутку покоя и отдыха...
С одной из пристаней давно уже разносилась по воздуху веселая "дубинушка". Крючники работали какую-то работу, требовавшую быстрых движений, и подгоняли к ним запевку и припев.
В кабаках купцы большие
Пью -ют наливочки густые,
– бойким речитативом рассказывал запевала. Артели дружно подхватывала:
Ой, да дубинушка, ухнем!
И потом басы кидали в воздух твердые звуки:
Идет, идет...
А тенора вторили им:
Идет, идет...
Фома вслушался в песню и пошел к ней на пристань. Там он увидал, что крючники, вытянувшись в две линии, выкатывают на веревках из трюма парохода огромные бочки. Грязные, в красных рубахах с расстегнутыми воротами, в рукавицах на руках, обнаженных по локоть, они стояли над трюмом и шутя, весело, дружно, в такт песне, дергали веревки. А из трюма выносился высокий, смеющийся голос невидимого запевалы:
А мужицкой нашей глотке
Не -е хватает вдоволь водки...
И артель громко и дружно, как одна большая грудь, вздыхала:
Э -эх, ду -убинушка, ухнем!
Фоме было приятно смотреть на эту стройную, как музыка, работу. Чумазые лица крючников светились улыбками, работа была легкая, шла успешно, а запевала находился в ударе. Фоме думалось, что хорошо бы вот так дружно работать с добрыми товарищами под веселую песню, устать от работы, выпить стакан водки и поесть жирных щей, изготовленных дородной и разбитной артельной маткой...
– Проворне, ребята, проворне! – раздался рядом с ним неприятный, хриплый голос. Фома обернулся. Толстый человек с большим животом, стукая в палубу пристани палкой, смотрел на крючников маленькими глазками. Лицо и шея у него были облиты потом; он поминутно вытирал его левой рукой и дышал так тяжело, точно шел в гору.
Фома неприязненно посмотрел на этого человека и подумал:
"Люди работают, а он потеет... А я – еще его хуже..."
Из каждого впечатления у Фомы сейчас же выделялась колкая мысль об его неспособности к жизни. Всё, на чем останавливалось его внимание, имело что-то обидное для него, и это обидное кирпичом ложилось на грудь ему.
Вечером он снова зашел к Маякиным. Старика не было дома, и в столовой за чаем сидела Любовь с братом. Подходя к двери, Фома слышал сиплый голос Тараса:
– Что же заставляет отца возиться с ним? При виде Фомы он замолчал, уставившись в лицо его серьезным, испытующим взглядом. На лице Любови ясно выразилось смущение, и она, как бы извиняясь, сказала Фоме:
– А! Это ты...
"Про меня шла речь!" -сообразил Фома, подсаживаясь к столу.
Тарас отвел от него глаза и уселся в кресло поглубже. С минуту продолжалось неловкое молчание, и оно было приятно Фоме.
– Ты на обед пойдешь? – спросила наконец Любовь.
– На какой?..
– Разве не знаешь? Кононов новый пароход освящает... Молебен будет, а потом поедут вверх по Волге...
– Меня не звали, – сказал Фома.
– Никого не звали... Просто он на бирже пригласил – кому угодно почтить меня, – пожалуйте!
– Мне не угодно...
– Да? Смотри – выпивка будет там грандиозная, – искоса взглянув на него, сказала Любовь.
– Я и на свои напьюсь, коли захочу...
– Знаю! – выразительно кивнув головой, сказала Любовь.
Тарас играл чайной ложкой, вертя ее между пальцами, и исподлобья поглядывал на них.
– А где крестный? -опросил Фома.
– В банк поехал... Сегодня заседание правления... Выборы будут...
– Опять его выберут?..
– Разумеется...
И снова разговор оборвался. Тарас медленно, большими глотками выпил чай и, молча подвинув к сестре стакан, улыбнулся ей. Она тоже улыбнулась радостно и счастливо, схватила стакан и начала усердно мыть его. Потом ее лицо приняло выражение напряженное, она вся как-то насторожилась и вполголоса, почти благоговейно спросила брата:
– Можно возвратиться к началу разговора?
– Пожалуйста! -кратко разрешил Тарас.
– Ты сказал – я не поняла – как это? Я спросила:
"Если всё это утопии, по-твоему, если это невозможно... мечты... то что же делать человеку, которого не удовлетворяет жизнь?"
Ее глаза с напряженным ожиданием остановились на спокойном лице брата. Он взглянул на нее, повозился на кресле и, опустив голову, спокойно и внушительно заговорил:
– Надо подумать, из какого источника является неудовлетворенность жизнью?.. Может быть, это от неумения трудиться... от недостатка уважения к труду? Или – от неверного представления о своих силах... Несчастие большинства людей в том, что они считают себя способными на большее, чем могут... А между тем от человека требуется – немного: он должен избрать себе дело по силам и делать его как можно лучше... Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд -даже самый грубый -возвышается до творчества... Стул, сделанный с любовью, всегда будет хороший, красивый и прочный стул... И так -во всем... Ты почитай Смайльса -не читала? Очень дельная книга... Здоровая книга... Леббока "Радости жизни" почитай... Вообще помни, что англичане самая трудоспособная нация, чем и объясняется их изумительный успех в области промышленной и торговой... У них труд – почти культ... Высота культуры всегда стоит в прямой зависимости от любви к труду... А чем выше культура, – тем глубже удовлетворены потребности людей, тем менее препятствий к дальнейшему развитию потребностей человека...
