Текст книги "Мать. Дело Артамоновых"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

– Митрий Павлов, ты – удобный человек, удобный, – понял? Ребята – уру ему!

Кричали ура, а кочегар Васька, приплясывая, блестя лысоватым черепом, орал, точно пьяный:

 
Эх, – далеко люди сидели
От царева трона!
Подошли да поглядели —
На троне – ворона!
 

– Делай, Вася! – поощряли его.

Якова тоже хотели качать, но он убежал и спрятался в доме, будучи уверен, что рабочие, подбросив его вверх, – не подхватят на руки, и тогда он расшибется о землю. А вечером, сидя в конторе, он услыхал на дворе под окном голос Тихона:

– Зачем отнял кутенка? Ты продай его мне. Я из него хорошую собаку сделаю.

– Э, старик, разве теперь время собак воспитывать? – ответил Захар Морозов.

– А ты чего делаешь? Продай, возьми целковый, ну?

– Отстань.

Яков, выглянув из окна, сказал:

– Царь-то, Тихон, а?

– Да, – отозвался старик и, посмотрев за угол дома, тихонько свистнул.

– Свергли царя-то!

Тихон наклонился, подтягивая голенище сапога, и сказал в землю:

– Разыгрались. Вот оно, Антоново слово: потеряла кибитка колесо!..

Выпрямился и пошел за угол дома, покрикивая негромко:

– Тулун, Тулун…

Хороводом пошли крикливо веселые недели; Мирон, Татьяна, доктор, да и все люди стали ласковее друг с другом; из города явились какие-то незнакомые и увезли с собою слесаря Минаева. Потом пришла весна, солнечная и жаркая.

– Послушай, Солененький, – говорила Полина, – я все-таки не понимаю, как же это? Царь отказался царствовать, солдат всех перебили, изувечили; полицию разогнали, командуют какие-то штатские, – как же теперь жить? Всякий черт будет делать все, что хочет, и, конечно, Житейкин не даст мне покоя. И он, и все другие, кто ухаживал за мной и кому я отказала. Я не хочу, не могу теперь, когда все заодно, жить здесь, я должна жить там, где меня никто не знает! И потом: ведь уж если это сделано – революция и свобода, – то, конечно, для того, чтобы каждый жил, как ему нравится!

Полина говорила все настойчивее, все многословней, Яков чувствовал в ее речах нечто неоспоримое и успокаивал:

– Подожди немного, утрясется это, тогда…

Но он уже не верил, что волнение вокруг успокоится, он видел, что с каждым днем на фабрике шум вскипает гуще, становится грозней. Человек, который привык бояться, всегда найдет причину для страха; Якова стал пугать жареный череп Захара Морозова, Захар ходил царьком, рабочие следовали за ним, как бараны за овчаркой, Митя летал вокруг него ручной сорокой. В самом деле, Морозов приобрел сходство с большой собакой, которая выучилась ходить на задних лапах; сожженная кожа на голове его, должно быть, полопалась, он иногда обертывал голову, как чалмой, купальным, мохнатым полотенцем Татьяны, которое дал ему Митя; огромная голова, придавив Захара, сделала его ниже ростом; шагал он важно, как толстый помощник исправника Экке, большие пальцы держал за поясом отрепанных солдатских штанов и, пошевеливая остальными пальцами, как рыба плавниками, покрикивал:

– Товарищи – порядок!

Он судил троих парней за кражу полотна; громко, так что было слышно на всем дворе, он спрашивал воров:

– Вы понимаете, у кого украли?

И сам же отвечал:

– Вы украли у себя, у всех нас! Разве можно теперь воровать, сукины дети?

Он приказал высечь воров, и двое рабочих с удовольствием отхлестали их прутьями ветлы, а Васька-кочегар исступленно пел, приплясывая:

 
Вот как нынче насекомых секут!
Вот какой у нас праведный судья…
 

Сорвался, забормотал что-то, разводя руками, и вдруг крикнул:

 
Спаси, господи, люди твоя!
 

Митя закричал:

– Браво-о!

Митя бегал в сереньких брючках, в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок, на рыжем лице его блестел пот, а в глазах сияла хмельная, зеленоватая радость. Вчера ночью он крепко поссорился с женою; Яков слышал, как из окна их комнаты в сад летел сначала громкий шепот, а потом несдерживаемый крик Татьяны:

– Вы – клоун! Вы – бесчестный человек! Ваши убеждения? У нищих – нет убеждений. Ложь! Месяц тому назад эти твои убеждения… Довольно! Завтра я уезжаю в город, к сестре… Да, дети со мной…

Это не удивило Якова, он давно уже видел, что рыженький Митя становится все более противным человеком, но Яков был удивлен и даже несколько гордился тем, что он первый подметил ненадежность рыженького. А теперь даже мать, еще недавно любившая Митю, как она любила петухов, ворчала:

– Что уж это, какой он стал несогласный, будто жиденок! Вот, корми их…

Митя кричал:

– Все – превосходно! Жизнь – красавица, умница! Но басни о возможности мирного сожительства волков с баранами, – это надо забыть, Татьяна Петровна! С этим – опоздали!

Мирон озлобленно и сухо спросил его:

– А что вы скажете завтра?

– Что жизнь подскажет! Да! Ну-с, дальше?

Жена и Мирон ходили около Мити так осторожно, точно он был выпачкан сажей. А через несколько дней Митя переехал в город, захватив с собою имущество свое: три больших связки книг и корзину с бельем.

Всюду Яков наблюдал бестолковую, пожарную суету, все люди дымились дымом явной глупости, и ничто не обещало близкого конца этим сумасшедшим дням.

– Ну, – сказал он Полине, – я решил: едем! Сначала – в Москву, а там – подумаем…

– Наконец-то! – обрадовалась женщина, обнимая, целуя его.

Июльский вечер, наполнив сад красноватым сумраком, дышал в окна тяжким запахом земли, размоченной дождем, нагретой солнцем. Было хорошо, но грустно.

Сняв со своей шеи горячие, влажные руки Полины, Яков задумчиво сказал:

– Прикрой грудь… Вообще – оденься! Надо – серьезно.

Она соскочила на пол с колен его, в два прыжка подбежала к постели, окуталась халатом и деловито села рядом с ним.

– Видишь ли, – заговорил Яков, растирая ладонью бороду по щеке так, что волоса скрипели. – Надо подумать, поискать такое место, государство, где спокойно. Где ничего не надо понимать и думать о чужих делах не надо. Вот!

– Конечно, – сказала Полина.

– Все надо делать осторожно. Мирон говорит: поезда набиты беглыми солдатами. Надо прибедниться…

– Только ты возьми с собой побольше денег.

– Ну да, разумеется. Я уеду так, чтоб мои не знали – куда. Я будто в Воргород поеду, – понимаешь?

– А – зачем скрывать? – удивленно и недоверчиво спросила Полина.

Он не знал – зачем; эта мысль только что явилась у него, но он чувствовал, что это – хорошая мысль.

– Ну, знаешь – отец, Мирон, расспросы… Это все – не нужно. Деньги – в Москве, денег я могу достать много, хороших…

– Только – скорее! – просила Полина. – Ты видишь: жить – нельзя. Все дорого, и ничего нет. И, наверное, будут грабить, потому что – как жить?

Оглянувшись на дверь, она шептала:

– Вот кухарка была добрая, а теперь стала дерзкая и всегда точно пьяная. Она может зарезать меня во сне, почему же не зарезать, если все так спуталось? Вчера слышу – перешептывается с кем-то. Боже мой! – думаю, – вот! Но приотворила тихонько дверь, а она стоит на коленках и – рычит! Ужас!

– Подожди, – остановил Яков быстрый поток ее тревожного шепота. – Сначала уеду я…

– Нет, – громко сказала она, ударив кулачком своим по колену. – Сначала – я! Ты дашь мне денег и…

– Что ж ты – не веришь мне? – обиженно и сердито спросил мужчина и получил твердо сказанный ответ:

– Не верю. Я – честная, я говорю прямо: нет! Разве можно теперь верить, когда все и царю изменили и всему изменяют? Ты – кому веришь?

Она говорила убедительно, и еще более убедительно говорила грудь ее из складок распахнувшегося халата. Яков Артамонов уступил ей; решили, что она завтра же начнет собираться, поедет в Воргород и там подождет его.

На другой же день Яков стал жаловаться на боли в желудке, в голове, это было весьма правдоподобно; за последние месяцы он сильно похудел, стал вялым, рассеянным, радужные глаза его потускнели. И через восемь дней он ехал по дороге от города на станцию; тихо ехал по краю избитого шоссе с вывороченным булыжником, торчавшим среди глубоких выбоин, в них засохла грязь, вздутая горбом, исчерченная трещинами. Сзади его оставалась такая же разбитая, развороченная жизнь, а впереди из мягкой ямы в центре дымных туч белесым пятном просвечивало мертвенькое солнце.

Через месяц Мирон Артамонов, приехав из Москвы, сказал Татьяне, наклонив голову, разглядывая ладонь свою:

– Должен сообщить тебе нечто печальное: в Москве ко мне явилась эта пошлая девица, с которой жил Яков, и сказала, что какие-то люди – гм, какие теперь люди? – избили его и выбросили из вагона…

– Нет! – крикнула Татьяна, попробовав встать со стула.

– На ходу поезда. Через двое суток он скончался и похоронен ею на сельском кладбище около станции Петушки.

Татьяна молча прижала платок к своим глазам, ее острые плечи задрожали, черное платье как-то потекло с них, как будто эта женщина, тощая, с длинной шеей, стала таять.

Мирон поправил пенсне, хрустнул пальцами, потирая руки, послушал звон одинокого колокола, благовест ко всенощной, затем, шагая по комнате, сказал:

– Что же плакать? Между нами – он был совершенно бесполезный человек. И – неприлично глуп, прости! Разумеется – жалко. Да.

– Боже мой, – сказала Татьяна, мигая покрасневшими веками, и, помуслив палец, пригладила брови.

– Эта бойкая девица, – говорил Мирон, сунув руки в карманы, – весьма неискусно притворяется печальной вдовой, но одета настолько шикарно, что – ясно: она обобрала Якова. Она говорит, что писала нам сюда.

Татьяна отрицательно мотнула головою.

– Нет? Я так и знал. Я полагаю, что отцу и матери не нужно говорить об этом, пусть думают, что Яков жив. Так?

– Да, это лучше, – согласилась Татьяна.

– Впрочем, дядя, кажется, ничего уже не понимает, но мать утопила бы себя в слезах…

Покачав головою, Татьяна сказала:

– Скоро мы все погибнем.

– Возможно, если останемся здесь. Но я немедля отправляю жену и детей прочь отсюда. Советую и тебе убраться, не дожидаясь, когда Захар Морозов… Итак: мы старикам ничего не скажем. Ну, извини меня, еду домой, жена нездорова…

Длинной рукою своей он встряхнул руку сестры и ушел, сказав:

– Невероятно трудно ездить теперь, дороги – в ужаснейшем состоянии!

Артамонов-старший жил в полусне, медленно погружаясь в сон, все более глубокий. Ночь и большую часть дня он лежал в постели, остальное время сидел в кресле против окна; за окном голубая пустота, иногда ее замазывали облака; в зеркале отражался толстый старик с надутым лицом, заплывшими глазами, клочковатой, серой бородою. Артамонов смотрел на свое лицо и думал:

«Хорош комар».

Приходила жена, наклонялась над ним, тормошила и хныкала:

– Уехать надо, лечиться надо…

– Уйди, – лениво говорил Артамонов. – Уйди, лошадь. Надоела. Дай покою.

И, оставаясь один, прислушивался, как празднично шумят люди на дворе, в саду, везде. А фабрика – молчит.

Привычный собеседник, обманутый человек, оживлявший Артамонова уколами своих мыслишек, – исчез, умер. И хорошо сделал, – думать старику было трудно, не хотелось, да он давно уже понял, что и бесполезно думать, потому что понять ничего нельзя. Куда исчезли все: Яков, Татьяна, зять?

Иногда он спрашивал жену:

– Илья – воротился?

– Нет.

– Нет еще?

– Нет.

– А – Яков:?

– И Яков.

– Так. Гуляют. А дело Мирошка сосет.

– Ты не думай про это, – советовала Наталья.

– Уйди.

Она уходила в угол и сидела там, глядя тусклыми глазами на бывшего человека, с которым истратила всю свою жизнь. У нее тряслась голова, руки двигались неверно, как вывихнутые, она похудела, оплыла, как сальная свеча.

Изредка, но все чаще, Петра Артамонова будила непонятная суета в доме: являлись какие-то чужие люди, он присматривался к ним, стараясь понять их шумный бред, слышал вопли жены:

– Господи, да – что же это? За что? Ведь это – хозяин, хозяева мы! Ну, дайте я увезу его, ему лечиться надо, в город надо ему! Да – позвольте же увезти-то…

«Спрятать хочет. А – чего прятать? – соображал Артамонов. – Дура. Весь век свой дурой жила. Яков – в нее родился. И – все. А Илья – в меня. Вот он воротится – он наведет порядок…»

Шел дождь, падал снег, трещал мороз, выла и посвистывала метель.

Из этого состояния полуяви-полусна Артамонова вытряхнуло острое ощущение голода. Он увидал себя в саду, в беседке; сквозь ее стекла и между мокрых ветвей просвечивало красноватое, странно близкое небо, казалось, что оно висит тут же, за деревьями, и до него можно дотронуться рукою.

– Есть хочу, – сказал Артамонов; ему не ответили.

Синеватая, сырая мгла наполняла сад; перед беседкой стояли, положив головы на шеи друг другу, две лошади, серая и темная; на скамье за ними сидел человек в белой рубахе, распутывая большую связку веревок.

– Наталья, – слышишь? Есть давай…

Прежде, когда он, очнувшись от забытья, звал жену, она тотчас являлась, она всегда была где-то близко, а сегодня – нет ее.

«Неужто? – подумал Артамонов, и в голове его стало яснее. – Или – захворала?»

Он приподнял голову, у двери в баню сквозь кусты что-то блестело, потом оказалось, что это ружье со штыком за спиною зеленоватого солдата, неразличимого в кустах. На дворе кто-то кричал:

– Вы что, товарищи, – шутите? Разве так лошадей держат? Так – свиней не держат! А почему сено не убрано и намокло? А в баню, под замок – хочешь?

Человек в белой рубахе сбросил веревки с колен на землю и встал, сказав негромко в сторону солдата:

– Явился еси, с небеси, черт его унеси!

– Командиров стало больше прежнего, – ответил солдат.

– И кто их, дьяволов, назначает?

– Сами себя. Теперь, браток, все само собой делается, как в старухиной сказке.

Человек подошел к лошадям, взял их за гривы, – Артамонов-старший крикнул как мог громко:

– Эй, позови жену!

– Молчи, старик, – ответили ему. – Ишь ты, жену захотел…

Лошади ушли. Артамонов провел ладонью по лицу, по бороде, холодными пальцами пощупал ухо, осмотрелся. Он лежал у глухой незастекленной стены беседки, под яблоней, на которой красные яблоки висели гроздьями, как рябина; лежать было жестко; он покрыт своей изношенной лисьей шубой, и на нем толстый зимний пиджак. Но – не жарко. Нельзя понять – зачем он тут? Может быть – в доме предпраздничная уборка? Какой же праздник? Зачем лошади в саду и солдат у бани? И кто это орет на дворе: «Вы, товарищ, – бестолковый мальчишка! Чего? Люди устали? Уставать – рано! Без дураков…»?

Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в голове. И ног как будто нет; от колен не двигаются ноги. Яблоню на стене писал маляр Ванька Лукин, вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.

В беседку вошел кто-то очень широкий, в мохнатой шапке; он внес холодную тень и густой запах дегтя.

– Это – Тихон?

– А как же…

Ворчливый ответ Тихона тоже оглушил. Старый дворник развел руками, точно поплыл над скрипучим полом.

– Кто это орет?

– Захарка Морозов.

– А – солдат к чему тут?

– Война.

Помолчав, Артамонов спросил:

– И сюда враг дошел?

– Это – против тебя война, Петр Ильич…

Хозяин строго сказал:

– Ты, старый дурак, не шути, я тебе не товарищ!

Он услыхал спокойный ответ:

– Последняя война, больше не хотят. И теперь – все товарищи. А для дурака я действительно стар.

Было ясно, что Тихон издевается. Вот он бесцеремонно сел в ногах хозяина, не сняв шапку. На дворе сиповато, сорванным голосом, командуют:

– И чтобы после восьми часов на улицах – никаких фигур!

– Где жена? – спросил Артамонов.

– Ушла хлеба искать.

– Как это – искать?

– А как же? Хлеб – не кирпич, на земле не валяется.

Сумрак в саду становился все гуще, синее; около бани зевнул, завыл солдат, он стал совсем невидим, только штык блестел, как рыба в воде. О многом хотелось спросить Тихона, но Артамонов молчал: все равно у Тихона ничего не поймешь. К тому же и вопросы как-то прыгали, путались, не давая понять, который из них важнее. И очень хотелось есть.

Тихон заворчал:

– Дурак, а правду понял раньше всех. Вот оно как повернулось. Я говорил: всем каторга! И – пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку смели. Так-то, Петр Ильич. Да. Черт строгал, а ты – помогал. А – к чему все? Грешили, грешили, – счета нет грехам! Я все смотрел: диво! Когда конец? Вот наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом все это… Потеряла кибитка колесо…

«Бредит», – сообразил Артамонов, но все-таки спросил:

– Зачем я тут?

– Выгнали из дома.

– Мирон?

– Всех.

– А… Яков?

– Его давно нет.

– Где Илья?

– Слышно – с этими. Надо быть, потому ты и жив, что он – с ними, а то…

«Бредит, – уверенно решил Петр Артамонов и замолчал, думая: – Выжил из ума, старичишко. Так и надо было ждать».

Мелкие, тускленькие звезды высыпались в небо; раньше как будто не было таких звезд. И не было их так много.

Тихон взял шапку и, тиская ее в руках, снова заворчал:

– Отрыгнулась вам вся хитрая глупость ваша. Нищим – легче.

Вдруг, иным голосом, он спросил:

– Помнишь мальчишку-то, конторщикова-то?

– Ну? Так – что?

Петр Артамонов не мог понять: испугал или только удивил его этот неожиданный вопрос? Но он тотчас понял, как только Тихон сказал:

– Убил ты его, как Захар кутенка. А на что убил?

Артамонову стало ясно: Тихон наконец все-таки донес на него, и вот он, больной, арестован. Но это не очень испугало его, а скорей возмутило нечеловеческой глупостью. Он оперся локтями, приподнял голову, заговорил тихо, с укором и насмешкой, чувствуя на языке какую-то горечь и сухость во рту:

– Это ты – врешь! И – для каждого проступка есть срок, давность! А ты – все сроки пропустил. Да! И – сошел с ума. И – забыл, что сам видел, сам сказал тогда…

– А – что я сказал? – перебил его старик. – Я, конешно, не видел, ну – я понял! Сказал, чтоб поглядеть: что ты будешь делать? Я – лжу сказал, а ты – рад, схватился за лжу. Я глядел-глядел, ждал-ждал… И все вы – такие. Алексей Ильич научил тестя своего, пьяницу, трактир Барского поджечь, а твой отец догадался об этом, устроил, что убили пьяницу до смерти. Никита Ильич знал это, он тоже до всего доходил умом. Ему бы молчать, а он, со зла на тебя, мне сказал. Я говорю: «Ты монах, тебе все это забыть надо, а я – буду помнить». Запугали вы его делами вашими. Послали его в петлю, а после в монастырь: молись за нас! А ему за вас и молиться страшно было – не смел! И оттого – бога лишился…

Казалось, Тихон может говорить до конца всех дней. Говорил он тихо, раздумчиво и как будто беззлобно. Он стал почти невидим в густой, жаркой тьме позднего вечера. Его шершавая речь, напоминая ночной шорох тараканов, не пугала Артамонова, но давила своей тяжестью, изумляя до немоты. Он все более убеждался, что этот непонятный человек сошел с ума. Вот он длительно вздохнул, как бы свалив с плеч своих тяжесть, и продолжал все так же однотонно раскапывать прошлое, ненужное:

– Веры вы, Артамоновы, и меня лишили. Никита Ильич сбил меня из-за вас, сам обезбожел и меня… Ни бога, ни черта нет у вас. Образа в доме держите для обмана. А что у вас есть? Нельзя понять. Будто и есть что-то. Обманщики. Обманом жили. Теперь – все видно: раздели вас…

С трудом пошевелив тело свое, Артамонов сбросил на пол страшно тяжелые ноги, но кожа подошв не почувствовала пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это – испугало его, он схватился руками за плечо Тихона.

– Куда? – спросил дворник, грубо стряхнув его руки. – Не тронь. Силы у тебя нет, не задушишь. У отца твоего – была сила, – хвастовством изошла. Веры, говорю, лишили вы меня; не знаю, как теперь и умереть мне. Загляделся на вас, беси…

Артамонов все сильнее хотел есть, и его очень пугали ноги.

«Неужто – умираю? Мне еще семидесяти пяти нет. Господи…»

Он снова попробовал лечь, но не хватило сил поднять ноги. Тогда он приказал Тихону:

– Помоги, подними ноги мои!

Положив на скамью мертвые ноги бывшего хозяина, Тихон сплюнул, снова сел, тыкая рукою в шапку, в руке его что-то блестело. Артамонов присмотрелся: это игла, Тихон в темноте ушивал шапку, утверждая этим свое безумие. Над ним мелькала серая, ночная бабочка. В саду, в воздухе вытянулись три полосы желтого света, и чей-то голос далеко, но внятно сказал:

– Назад, товарищи, оборота нет и не будет для нас…

Тихон заглушил этот голос:

– Тоже и отец твой; он брата моего убил.

– Врешь, – невольно сказал Артамонов, но тотчас спросил: – Когда?

– Вот те и когда…

– Что ты все врешь, безумный? – вдруг возмутился Артамонов, ощущая, как голод сосет и сушит его. – Что тебе надо? Совесть мне ты, судья? Зачем ты молчал тридцать лет с лишком?

– Вот и молчал. Значит – думал!

– Злобу копил? Эх… Ну, ступай, донеси полиции.

– Полиции – нет.

– Скажи – вот, он меня всю жизнь поил, кормил – судите его! Так ведь донес уж! Чего же надо, ну? Прижми, припугни меня, – денег требуй, ну?

– Денег у тебя нет. Ничего у тебя нет. И – не было. А на судей мне – наплевать. Я – сам себе судья.

– Так чем ты грозишь, бредовой человек?

Но Тихон как будто не грозил, Артамонов смутно чувствовал это. Тихон ворчал:

– Конец всем Каинам. За что брата убили?

– Врешь про брата!

Старики начали говорить быстрее, перебивая друг друга.

– Я – вру? Я с ним был тогда…

– С кем?

– С братом. Я убежал, когда отец твой кокнул его. Это его кровью истек отец-то. Для чего кровь-то?

– Опоздал ты…

– Ну, вот – опрокинули вас, свалили, остался ты беззащитный, а я, как был, в стороне…

– Безумным остался…

Артамонов чувствовал, что бывший землекоп загоняет его в угол, в яму, где все неразличимо, непонятно и страшно. Он настойчиво твердил:

– Опоздал ты. Брата – врешь – не было у тебя, у таких, как ты, – ничего не бывает…

– Совесть бывает.

– Ты сам сбил мне с толку сына, Илью!

– Это вы, Артамоновы, сбили меня с толку, Никита Ильич разбередил!

– А он говорил – ты его!

– Мне сколько раз убить хотелось отца-то твоего. Я его чуть лопатой по голове не хряснул… Вы – хитрые…

– Ты сам…

– Серафима завели. Он тоже мутил меня: никого не обижает, а живет неправедно. Как это так? Везде – хитрости…

– Кто идет? К-куда? – сердито, громко крикнули во тьме. – Сказано вам, гадам, – после восьми не двигаться?

Тихон встал, подошел к двери и вывалился из нее во тьму. Артамонов, раздавленный волнением, голодом, усталостью, видел, как сквозь три полосы масленого света в саду промелькнуло широкое, черное. Он закрыл глаза, ожидая теперь чего-то окончательно страшного.

– Достала? – спросил Тихон кого-то.

– Вот – всё!

Это – голос жены. Где была она, зачем она оставила его с этим стариком?

Артамонов открыл глаза, приподнялся на локтях, глядя в дверь, заткнутую двумя черными фигурами. Внезапно ему вспомнилось, что он всю жизнь думал о том, кто виноват пред ним, по чьей вине жизнь его была так тяжело запутана, насыщена каким-то обманом. И вот сейчас все это стало ясно.

Жена подошла к нему, наклонилась, зашептала:

– Ну, слава тебе, господи…

– Вот, Тихон, кто виноват во всем! – решительно сказал Артамонов и облегченно вздохнул. – Она жадничала, она меня настраивала, да!

Он с торжеством зарычал:

– Из-за нее и брат Никита пропал. Ты сам знаешь, да…

Артамонов задохнулся. Было странно видеть, что жена не обиделась, не испугалась, не заплакала. Она гладила трясущейся рукою волосы на голове его и тревожно, но ласково шептала:

– Тихонько, не кричи, тут – злые все…

– Есть давай…

Жена сунула в руку его огурец и тяжелый кусок хлеба; огурец был теплый, а хлеб прилип к пальцам, как тесто.

Артамонов изумился:

– Это – что? Мне? Всё?

– Тише, Христа ради, – шептала Наталья, – ведь – нет ничего! И солдатики тоже…

– Это ты мне – за все? За весь страх, за всю жизнь?

Он, взвешивая хлеб на руке, бормотал и догадывался, что случилось что-то невыносимо, смертельно оскорбительное, в чем даже и она, Наталья, не виновата.

Он швырнул хлеб к двери, сказав глухо, но твердо:

– Не хочу.

Тихон поднял хлеб, заворчал, подул на него, Наталья снова стала совать кусок в руку мужа, пришептывая:

– Кушай, кушай, не сердись…

Оттолкнув ее руку, Артамонов крепко закрыл глаза и сквозь зубы повторил с лютой яростью:

– Не хочу. Прочь.