Текст книги "Мать. Дело Артамоновых"
Автор книги: Максим Горький
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)
– Я туда завтра…
Заплатив девочке за чай, она дала ей три копейки и очень обрадовала ее этим. На улице, быстро шлепая босыми ногами по влажной земле, девочка говорила:
– Хотите, я в Дарьину сбегаю, скажу бабам, чтобы сюда несли кружева? Они придут, а вам не надо ехать туда. Двенадцать верст все-таки…
– Не нужно этого, милая! – ответила мать, шагая рядом с ней. Холодный воздух освежил ее, и в ней медленно зарождалось неясное решение. Смутное, но что-то обещавшее, оно развивалось туго, и женщина, желая ускорить рост его, настойчиво спрашивала себя:
«Как быть? Если прямо, на совесть…»
Было темно, сыро и холодно. Тускло светились окна изб красноватым, неподвижным светом. В тишине дремотно мычал скот, раздавались короткие окрики. Темная, подавленная задумчивость окутала село…
– Сюда! – сказала девочка. – Плохую ночевку выбрали вы, – беден больно мужик…
Она нащупала дверь, отворила ее, бойко крикнула в избу:
– Тетка Татьяна!
И убежала. Из темноты долетел ее голос:
– Прощайте!..
XVIIМать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью, осмотрелась. Изба была тесная, маленькая, но чистая, – это сразу бросалось в глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. В переднем углу на столе горела лампа.
Хозяин избы сидел за столом, постукивая пальцем по его краю, и пристально смотрел в глаза матери.
– Проходите! – не вдруг сказал он. – Татьяна, ступай-ка, позови Петра, живее!
Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, – ее чемодана не было видно. Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.
– А где мой чемодан? – вдруг и неожиданно для самой себя громко спросила она.
Мужик повел плечами и задумчиво ответил:
– Не пропадет…
Понизив голос, хмуро продолжал:
– Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой он, – нет, он не пустой! Тяжело в нем положено!
– Ну? – спросила мать. – Так что?
Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:
– Человека этого знаете?
Мать вздрогнула, но твердо ответила:
– Знаю!
Это краткое слово как будто осветило ее изнутри и сделало ясным все извне. Она облегченно вздохнула, подвинулась на лайке, села тверже…
Мужик широко усмехнулся.
– Я доглядел, когда знак вы ему делали и он тоже. Я спросил его на ухо – знакомая, мол, на крыльце-то стоит?
– А он что? – быстро спросила мать.
– Он? Сказал – много нас. Да! Много, говорит…
Вопросительно взглянув в глаза гостьи и снова улыбаясь, продолжал:
– Большой силы человек!.. Смелый… прямо говорит – я! Бьют его, а он свое ломит…
Его голос, неуверенный и несильный, неконченное лицо и светлые, открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги и уныния в груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью к Рыбину. Не удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно:
– Разбойники, изуверы!
И всхлипнула.
Мужик отошел от нее, угрюмо кивая головой.
– Нажило себе начальство дружков, – да-а!
И, вдруг снова повернувшись к матери, он тихо сказал ей:
– Я вот что, я так догадываюсь, что в чемодане – газета, – верно?
– Да! – просто ответила мать, отирая слезы. – Ему везла.
Он, нахмурив брови, забрал бороду в кулак и, глядя в сторону, помолчал.
– Доходила она до нас, книжки тоже доходили. Человека этого мы знаем… видали!
Мужик остановился, подумал, потом спросил:
– Теперь, значит, что вы будете делать с этим – с чемоданом?
Мать посмотрела на него и сказала с вызовом:
– Вам оставлю!..
Он не удивился, не протестовал, только кратко повторил:
– Нам…
Утвердительно кивнув головой, выпустил бороду из кулака, расчесал ее пальцами и сел.
С неумолимой упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы:
– Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!
– Сила! – тихо отозвался мужик. – Силища у них большая!
– А где берут? – воскликнула мать с досадой. – От нас же берут, от народа, все от нас взято!
Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным лицом.
– Да-а! – задумчиво протянул он. – Колесо…
Чутко насторожился, наклонил голову к двери и, послушав, тихонько сказал:
– Идут…
– Кто?
– Свои… надо быть…
Вошла его жена, за нею в избу шагнул мужик. Бросил в угол шапку, быстро подошел к хозяину и спросил его:
– Ну, как?
Тот утвердительно кивнул головой.
– Степан! – сказала женщина, стоя у печи. – Может, они, проезжая, поесть хотят?
– Не хочу, спасибо, милая! – ответила мать.
Мужик подошел к матери и быстрым, надорванным голосом заговорил:
– Значит, позвольте познакомиться! Зовут меня Петр Егоров Рябинин, по прозвищу Шило. В делах ваших я несколько понимаю. Грамотен и не дурак, так сказать…
Он схватил протянутую ему руку матери и, потрясая ее, обратился к хозяину:
– Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого – пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим – давеча солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь вот – они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь – вы каких родов будете?
Говорил он торопливо, внятно, не переводя дыхания, бородка у него нервно дрожала и глаза, щурясь, быстро ощупывали лицо и фигуру женщины. Оборванный, всклокоченный, со спутанными волосами на голове, он, казалось, только что подрался с кем-то, одолел противника и весь охвачен радостным возбуждением победы. Он понравился матери своей бойкостью и тем, что сразу заговорил прямо и просто. Ласково глядя в лицо ему, она ответила на вопрос, – он же еще раз сильно тряхнул ее руку и тихонько, суховато засмеялся ломающимся смехом.
– Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил – это народ собственноручно начинает. А барыня – она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну – немножко – и чтобы без убытка для себя! Народ же – он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится – видал? Ему вся жизнь вредна, везде – убыток, ему некуда повернуться, кругом – ничего, кроме – стой! – кричат со всех сторон.
– Я вижу! – сказал Степан, кивая головой, и тотчас же добавил: – Насчет багажа она беспокоится.
Петр хитро подмигнул матери и снова заговорил, успокоительно помахивая рукой:
– Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием в этом и человека того знаете, – я ему говорю – гляди, Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и вы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому – немного их по улицам ходит, – прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
Он сел рядом с нею и, просительно заглядывая в глаза ее, продолжал:
– Ежели вы желаете выпотрошить его – мы вам в этом поможем с удовольствием! Книжки нам требуются…
– Она всё хочет нам отдать! – заметил Степан.
– И отлично, мамаша! Место всему найдем!..
Он вскочил на ноги, засмеялся и, быстро шагая по избе взад и вперед, говорил, довольный:
– Случай, так сказать, удивительный! Хоша вполне простой. В одном месте порвалось, в другом захлестнулось! Ничего! А газета, мамаша, хорошая, и дело свое она делает – протирает глаза! Господам – неприятна. Я тут верстах в семи у барыня одной работаю, по столярному делу – хорошая женщина, надо сказать, книжки дает разные, – иной раз прочитаешь – так и осенит! Вообще – мы ей благодарны. Но показал я ей газеты номерок – она даже обиделась несколько. «Бросьте, говорит, это, Петр! Это, говорит, мальчишки без разума делают. И от этого только горе ваше вырастет, тюрьма и Сибирь, говорит, за этим…»
Он снова неожиданно замолчал, подумал и спросил:
– А скажите, мамаша, – этот человек – родственник ваш?
– Чужой! – ответила мать.
Петр беззвучно засмеялся, чем-то очень довольный, и закивал головой, но в следующую секунду матери показалось, что слово «чужой» не на месте по отношению к Рыбину и обижает ее.
– Не родня я ему, – сказала она, – но знаю его давно и уважаю, как родного брата… старшего!
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотись на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в лицо ей – овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
– Друг, значит! – тихо молвил Петр. – С характером, н-да!.. Оценил себя высоко, – как следует! Вот, Татьяна, человек, а? Ты говоришь…
– Он женатый? – спросила Татьяна, перебивая его речь, и тонкие губы ее небольшого рта плотно сжались.
– Вдовый! – ответила мать грустно.
– Оттого и смел! – сказала Татьяна низким, грудным голосом. – Женатый такой дорогой не пойдет – забоится…
– А я? Женат и всё, – воскликнул Петр.
– Полно, кум! – не глядя на него и скривив губы, говорила женщина. – Ну, что ты такое? Только говоришь да, редко, книжку прочитаешь. Немного людям пользы от того, что ты со Степаном по углам шушукаешь.
– Меня, брат, многие слышат! – возразил мужик обиженно и тихо. – Я – вроде дрожжей тут, ты это напрасно…
Степан молча взглянул на жену и снова опустил голову.
– И зачем мужики женятся? – спросила Татьяна. – Работница нужна, говорят, – чего работать?
– Мало тебе еще! – глухо вставил Степан.
– Какой толк в этой работе? Впроголодь живешь изо дня в день все равно. Дети родятся – поглядеть за ними время нет, – из-за работы, которая хлеба не дает.
Она подошла к матери, села рядом с нею, говоря настойчиво, без жалобы и грусти…
– У меня – двое было. Один, двухлетний, сварился кипятком, другого – не доносила, мертвый родился, – из-за работы этой треклятой! Радость мне? Я говорю – напрасно мужики женятся, только вяжут себе руки, жили бы свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду прямо, как тот человек! Верно говорю, матушка?..
– Верно! – сказала мать. – Верно, милая, – иначе не одолеешь жизни…
– У вас муженек-то есть?
– Помер. Сын у меня…
– А он где, с вами живет?
– В тюрьме сидит! – ответила мать.
И почувствовала, что эти слова, вместе с привычной грустью, всегда вызываемой ими, налили грудь ее спокойной гордостью.
– Второй раз сажают – все за то, что он понял божью правду и открыто сеял ее… Молодой он, красавец, умный! Газету – он придумал, и Михайла Ивановича он на путь поставил, – хоть и вдвое старше его Михайло-то! Теперь вот – судить будут за это сына моего и – засудят, а он уйдет из Сибири и снова будет делать свое дело…
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
– Уже их много родилось таких людей, все больше рождается, и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для людей, за правду…
Она забыла осторожность, и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
– Работа идет общая по всей земле, во всех городах, силе хороших людей – нет ни меры, ни счета, все растет она и будет расти до победного нашего часа…
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
– Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, – все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут – трудный путь – и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними – не уйдешь от них никогда, видишь – правильно все, эта дорога, а – не другая!
Ей приятно было осуществлять давнее желание свое – вот, она сама говорила людям о правде!
– С такими людьми можно идти народу, они на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один голос не скажет – я владыка, я сам построю законы для всех равные!..
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги себе.
– Вот как! – шепотом сказал Петр и осторожно сел на лавку, покачивая головой.
Степан медленно выпрямился, посмотрел на жену и развел в воздухе руками, как бы желая обнять что-то…
– Ежели за это дело браться, – задумчиво и негромко начал он, – то уже действительно надо всей душой…
Петр робко вставил:
– Н-да, назад не оглядывайся!..
– Затеяно это широко! – продолжал Степан.
– На всю землю! – снова добавил Петр.
XVIIIМать оперлась спиной о стену и, закинув голову, слушала их негромкие, взвешивающие слова. Встала Татьяна, оглянулась и снова села. Ее зеленые глаза блестели сухо, когда она недовольно и с пренебрежением на лице посмотрела на мужиков.
– Много, видно, горя испытали вы? – вдруг сказала она, обращаясь к матери.
– Было! – отозвалась мать.
– Хорошо говорите, – тянет сердце за вашей речью. Думаешь – господи! хоть бы в щелку посмотреть на таких людей и на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать – зря исхизну, и буду – тоже зря.
Она говорила с усмешкой в глазах и порой точно вдруг перекусывала свою речь, как нитку. Мужики молчали. Ветер гладил стекла окон, шуршал соломой по крыше, тихонько гудел в трубе. Выла собака. И неохотно, изредка в окно стучали капли дождя. Огонь в лампе дрогнул, потускнел, но через секунду снова разгорелся ровно и ярко.
– Послушала ваши речи – вот для чего люди живут! И так чудно, – слушаю я вас и вижу – да ведь я это знаю! А до вас ничего я этакого не слыхала, и мыслей у меня таких не было…
– Поесть бы надо, Татьяна, да погасить огонь! – сказал Степан хмуро и медленно. – Заметят люди – у Чумаковых огонь долго горел. Нам это неважно, а для гостьи, может, нехорошо окажется…
Татьяна встала и пошла к печке.
– Да-а! – тихонько и с улыбкой заговорил Петр. – Теперь, кум, держи ухо востро! Как появится в народе газета…
– Я не про себя говорю. Меня и заарестуют – не велика беда!
Жена его подошла к столу и сказала:
– Уйди…
Он встал, отошел в сторону и, глядя, как она накрывает на стол, с усмешкой заявил:
– Цена нашему брату – пятачок пучок, да и то – когда в пучке сотня…
Матери вдруг стало жалко его – он все больше нравился ей теперь. После речи она чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести дня, была довольна собой и хотела всем доброго, хорошего.
– Неправильно вы судите, хозяин! – сказала она. – Не нужно человеку соглашаться с тем, как его ценят те люди, которым, кроме крови его, ничего не надо. Вы должны сами себя оценить, изнутри, не для врагов, а для друзей…
– Какие у нас друзья? – тихо воскликнул мужик. – До первого куска…
– А я говорю – есть друзья у народа…
– Есть, да – не здесь, – вот оно что! – задумчиво отозвался Степан.
– А вы их здесь заведите.
Степан подумал и тихо сказал:
– Н-да, надо бы…
– Садитесь за стол! – пригласила Татьяна.
За ужином Петр, подавленный речами матери и как будто растерявшийся, снова оживленно и быстро говорил:
– Вам, мамаша, для незаметности, так сказать, нужно выехать отсюда пораньше. И поезжайте вы на следующую станцию, а не в город, – на почтовых поезжайте…
– Зачем? Я свезу, – сказал Степан.
– Не надо! В случае чего – спросят тебя, – ночевала? Ночевала. Куда девалась? Я отвез! Ага-а, ты отвез? Иди-ка в острог! Понял? А в острог торопиться зачем же? Всему свой черед, – время придет – и царь помрет, говорится. А тут просто – ночевала, наняла лошадей, уехала! Мало ли кто ночует у кого? Село проезжее…
– Где это ты, Петр, бояться учился? – насмешливо спросила Татьяна.
– Все надо знать, кума! – ударив себя по колену, воскликнул Петр. – Умей бояться, умей и смелым быть! Ты помнишь, как из-за этой газеты земский Ваганова трепал? Теперь Ваганова-то за большие деньги не уговоришь книгу в руки взять, да! Вы, мамаша, мне верьте, я на всякие штуки шельма острая, это очень всем известно. Книжки и бумажки я вам посею в лучшем виде, сколько угодно! Народ у нас, конечно, не очень грамотен и пуглив, ну, однако, время так поджимает бока, что человек поневоле глаза таращит – в чем дело? А книжка ему совершенно просто отвечает: а вот в чем – думай, соображай! Есть примеры, что неграмотный больше грамотного понимает, особенно ежели грамотный-то сытый! Я тут везде хожу, много вижу – ничего! Жить можно, но требуется мозг и большая ловкость, чтобы сразу в лужу не сесть. Начальство – оно тоже носом чувствует, что как будто холодком подуло от мужика – улыбается он мало и совсем неласково, – вообще отвыкать от начальства хочет! Намедни в Смоляково – тут недалеко деревенька такая – приехали подати выбивать, а мужики – на дыбы, да за колья! Становой прямо говорит: «Ах вы, сукины дети! Да ведь это – против царя?!» Был там мужик один, Спивакин, он и скажи: «А ну вас к нехорошей матери с царем-то! Какой там царь, когда последнюю рубаху с плеч тащит?..» Вот оно куда пошло, мамаша! Конечно, Спивакина зацапали и в острог, а слово – осталось, и даже мальчишки малые знают его, – оно кричит, живет!
Он не ел, а все говорил быстрым шепотком, бойко поблескивая темными, плутоватыми глазами и щедро высыпая перед матерью, точно медную монету из кошеля, бесчисленные наблюдения над жизнью деревни.
Раза два Степан говорил ему:
– Ты бы поел…
Петр хватал кусок хлеба, ложку и снова заливался рассказами, точно щегленок песней. Наконец после ужина он, вскочив на ноги, заявил:
– Ну, мне пора домой!..
Встал перед матерью и, кивая головой, тряс ее руку, говоря:
– Прощайте, мамаша! Может, никогда и не увидимся! Должен вам сказать, что все это очень хорошо! Встретить вас и речи ваши – очень хорошо! В чемоданчике у вас, кроме печатного, еще что-нибудь есть? Платок шерстяной? Чудесно – шерстяной платок, Степан, помни! Сейчас он принесет вам чемоданчик! Идем, Степан! Прощайте! Всего хорошего!..
Когда они ушли, стало слышно, как шуршат тараканы, ветер возится по крыше и стучит заслонкой трубы, мелкий дождь монотонно бьется в окно. Татьяна приготовляла постель для матери, стаскивая с печи и с полатей одежду и укладывая ее на лавке.
– Живой человек! – заметила мать.
Хозяйка, взглянув на нее исподлобья, ответила:
– Звенит, звенит, а – недалеко слышно.
– А как муж ваш? – спросила мать.
– Ничего. Хороший мужик, не пьет, живем дружно, ничего! Только характера слабого…
Она выпрямилась и, помолчав, спросила:
– Ведь теперь что надо, – бунтовать надо народу? Конечно! Об этом все думают, только каждый в особицу, про себя. А нужно, чтобы вслух заговорили… и сначала должен кто-нибудь один решиться…
Она села на лавку и вдруг спросила:
– Говорите – и молодые барышни занимаются этим, ходят по рабочим, читают, – не брезгуют, не боятся?
И, внимательно выслушав ответ матери, глубоко вздохнула. Потом, опустя веки и наклонив голову, снова заговорила:
– В одной книжке прочитала я слова – безмысленная жизнь. Это я очень поняла, сразу! Знаю я такую жизнь – мысли есть, а не связаны и бродят, как овцы без пастуха, – нечем, некому их собрать… Это и есть – безмысленная жизнь. Бежала бы я от нее, да и не оглянулась, – такая тоска, когда что-нибудь понимаешь!
Мать видела эту тоску в сухом блеске зеленых глаз женщины, на ее худом лице, слышала в голосе. Ей захотелось утешить ее, приласкать.
– Вы-то, милая, понимаете, что делать…
Татьяна тихо перебила ее:
– Уметь надо. Готово вам, ложитесь!
Отошла к печке и молча встала там, прямая, сурово сосредоточенная. Мать, не раздеваясь, легла, почувствовала ноющую усталость в костях и тихо застонала. Татьяна погасила лампу, и, когда избу тесно наполнила тьма, раздался ее низкий, ровный голос. Он звучал так, точно стирал что-то с плоского лица душной тьмы:
– Не молитесь вы. Я тоже думаю, что нет бога. И чудес нет.
Мать беспокойно повернулась на лавке, – прямо на нее в окно смотрела бездонная тьма, и в тишину настойчиво вползал едва слышный шорох, шелест. Она заговорила почти шепотом и боязливо:
– Насчет бога – не знаю я, а во Христа верю… И словам его верю – возлюби ближнего, яко себя, – в это верю!..
Татьяна молчала. В темноте мать видела слабый контур ее прямой фигуры, серой на черном фоне печи. Она стояла неподвижно. Мать в тоске закрыла глаза.
Вдруг раздался холодный голос:
– Смерти деток моих не могу я простить ни богу, ни людям, – никогда!..
Ниловна беспокойно привстала, сердцем поняв силу боли, вызвавшей эти слова.
– Вы молодая, еще будут детки, – ласково сказала она.
Шепотом и не сразу женщина ответила:
– Нет! Испорчена я, доктор говорит, – никогда не рожу больше…
Мышь пробежала по полу. Что-то сухо и громко треснуло, разорвав неподвижность тишины невидимой молнией звука. И снова стали ясно слышны шорохи и шелесты осеннего дождя на соломе крыши, они шарили по ней, как чьи-то испуганные тонкие пальцы. И уныло падали на землю капли воды, отмечая медленный ход осенней ночи…
Сквозь тяжелую дрему мать услыхала глухие шаги на улице, в сенях. Осторожно отворилась дверь, раздался тихий окрик:
– Татьяна, легла, что ли?
– Нет.
– А она спит?
– Видно, спит.
Вспыхнул огонь, задрожал и утонул во тьме. Мужик подошел к постели матери, поправил тулуп, окутав ее ноги. Эта ласка мягко тронула мать своей простотой, и, снова закрыв глаза, она улыбнулась. Степан молча разделся, влез на полати. Стало тихо.
«Мать» Кукрыниксы
Чутко вслушиваясь в ленивые колебания дремотной тишины, мать неподвижно лежала, а перед нею во тьме качалось облитое кровью лицо Рыбина…
На полатях раздался сухой шепот.
– Видишь, какие люди берутся за это? Пожилые уж, испили горя досыта, работали, отдыхать бы им пора, а они – вот! Ты же молодой, разумный, – эх, Степа…
Влажный и густой голос мужика ответил:
– За такое дело, не подумав, нельзя взяться…
– Слышала я это…
Звуки оборвались и возникли снова – загудел голос Степана:
– Надо так – сначала поговорить с мужиками отдельно, – вот Маков, Алеша – бойкий, грамотный и начальством обижен. Шорин, Сергей – тоже разумный мужик. Князев – человек честный, смелый. Пока что будет! Надо поглядеть на людей, про которых она говорила. Я вот возьму топор да махну в город, будто дрова колоть, на заработки, мол, пошел. Тут надо осторожно. Она верно говорит: цена человеку – дело его. Вот как мужик-то этот. Его хоть перед богом ставь, он не сдаст… врылся. А Никитка-то, а? Засовестился, – чудеса!
– При вас бьют человека, а вы – рты разинули…
– Ты – погоди! Ты скажи – слава богу, что мы сами его не били, человека-то, – вот что!
Он шептал долго, то понижая голос так, что мать едва слышала его слова, то сразу начинал гудеть сильно и густо. Тогда женщина останавливала его:
– Тише! Разбудишь…
Мать заснула тяжелым сном – он сразу душной тучей навалился на нее, обнял и увлек.
Татьяна разбудила ее, когда в окна избы еще слепо смотрели серые сумерки утра и над селом в холодной тишине сонно плавал и таял медный звук сторожевого колокола церкви.
– Я самовар поставила, попейте чаю, а то холодно будет, прямо со сна, ехать…
Степан, расчесывая спутанную бороду, деловито спрашивал мать, как ее найти в городе, а ей казалось, что сегодня лицо мужика стало лучше, законченнее. За чаем он, усмехаясь, заметил:
– Как это случилось чудно!
– Что? – спросила Татьяна.
– Да вот знакомство! Просто так…
Мать задумчиво, но уверенно сказала:
– В этом деле удивительная простота во всем.
Расстались с ней хозяева сдержанно, скупо тратя слова, щедро обнаруживая множество мелких забот об ее удобствах.
Сидя в бричке, мать думала, что этот мужик начнет работать осторожно, бесшумно, точно крот, и неустанно. И всегда будет звучать около него недовольный голос жены, будет сверкать жгучий блеск ее зеленых глаз и не умрет в ней, пока жива она, мстительная, волчья тоска матери о погибших детях.
Вспомнился Рыбин, его кровь, лицо, горячие глаза, слова его, – сердце сжалось в горьком чувстве бессилия перед зверями. И всю дорогу до города, на тусклом фоне серого дня, перед матерью стояла крепкая фигура чернобородого Михайлы, в разорванной рубахе, со связанными за спиной руками, всклокоченной головой, одетая гневом и верою в свою правду. Мать думала о бесчисленных деревнях, робко прижавшихся к земле, о людях, тайно ожидавших прихода правды, и о тысячах людей, которые безмысленно и молча работают всю жизнь, ничего не ожидая.
Жизнь представлялась невспаханным, холмистым полем, которое натужно и немо ждет работников и молча обещает свободным, честным рукам:
«Оплодотворите меня семенами разума и правды – я взращу вам сторицею!»
Вспоминая успех свой, она глубоко в груди чувствовала тихий трепет радости и стыдливо подавляла его.
