Текст книги "Том 1. Повести, рассказы, стихи 1892-1894"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Песня рыдала то тише, то сильнее… и с каждой новой нотой всё более становилась похожа на причитание по умершем, а Маслов, опрокидываясь назад, всё круче выгибал грудь, как бы этим желая облегчить исход звукам, переполнявшим его. Степок выделывал удивительные фиоритуры и триоли, постукивая себя пальцем по глотке и, не открывая глаз, из стороны в сторону мотал головой, поводил плечами, взмахивал рукой в воздухе… жил весь в песне.

– Моn dieu! Соmmе с'еst Ьеаu! Quеllе роesiе!.. Fеu аu mоntаgne еt lа сhаnsоn!.. [3]3
  О боже, как это красиво! Какая поэзия! Огонь на горе и песня! – Ред.


[Закрыть]Это похоже на гномов! Je vеuх lеs vоir… [4]4
  Я хочу их видеть… – Ред.


[Закрыть] – затрещал звонкий женский голос.

– Эй! Кто это поёт? Идите сюда! – крикнул барский басок.

Песня оборвалась. Маслов широко открыл рот и тупо посмотрел на дорогу…

Степок вздрогнул, оскалил зубы и зло сощурил глаза.

Сквозь ветви мы видели двух лошадей; на одной из них сидела тоненькая дама в белой вуали, а с другой спрыгнул человек в светлом костюме. Он бросил поводья на луку седла и обернулся к даме.

– По-огоди!.. – прошептал Степок и вдруг со всех ног бросился на дорогу, шумя кустами и дико воя:

– Идё-ем… Ваше благородие!!.

– Ай!.. – взвизгнула дама.

– О чёрт!.. Стой!..

Но обе испуганные лошади шарахнулись и помчались… Издали, вместе с топотом, доносился визг дамы.

– Осёл! Лови!.. – закричал барин, замахиваясь на Степка хлыстом.

– Как бы под гору не слетели!.. – уклоняясь от удара, сказал Степок и наклонил голову в сторону шума.

Барин метнулся и побежал туда, высоко вскидывая ноги. Степок захохотал и сел на дорогу.

– Вот так лупит!.. Охо-хо-хо!.. Чёрт его!..

Маслов мрачно и безучастно молчал. Топот коней и бежавшего барина пропал вдали…

– А ловко я их!.. А, Миша? – И Степок фыркнул. – Вот что нашёл… видишь?

– Он показал товарищу хорошенький хлыстик и обшитый кружевами носовой платок.

Тот молча посмотрел на это.

– Рассыпалась барыня!.. Нет, ка-ак он поскакал-то!.. Ах буйвол чёртов!..

А за эти штучки мы полтину поймаем.

– Брось! ну их… – сказал Маслов, махнув рукой.

– Бросить?! Зачем? Они песню слушали? Ну – и квит! А может, мне бы лучше, не пугая их, попросить у них на чай? а? Ч-чёрт!.. Вот не догадался!..

– Плюнь, Степок – стыдился бы!.. – раздражённо крикнул Маслов.

– Чего стыдиться? На чай-то попросить?! Они песню слушали!

– Молчи ин!.. – И Маслов крепко ругнул товарища. – А то вот двину… – Он сунул в его сторону кулаком и посмотрел на него дикими глазами, сразу налившимися кровью.

– Поехало!.. – Степок скептически свистнул. – Что за барство такое! П-пэ!..

Давно ли это появилось? Что, ты сам не занимался этим?.. В Одессе-то, помнишь, у француза… и вообще… Смехота!

– Стёпка! Брось, молчи!.. Драться буду… – тихо и внушительно заговорил Маслов.

Степок лёг на землю.

– А ты не обижай товарища… – как бы извиняясь, проговорил он.

…Песня исчезла, как сон. И настроение, рождённое ею, исчезло… Костёр чуть пылал. Маслов ломал сучки и задумчиво подбрасывал их в огонь. Скоро захрапел Степок… Я смотрел на море сквозь ветви и в лицо Маслова сквозь дым костра. Море было тихо и пустынно… а Маслов задумчив. Тени от костра бегали по его бороде, щекам и по лбу…

– Ну, ты чего таращишь на меня глаза? – сухо сказал он мне.

Видно, ему хотелось остаться один на один с самим собой. Я отвернулся и лёг. Ночью, сквозь сон, я слышал тихую песню и, открыв глаза, видел Маслова. Он, всё так же сидя у костра, качал головой и, глядя в огонь, вполголоса пел…

Когда же поутру я проснулся, друзей уже не было. Они, не разбудив меня, ушли и взяли у меня из котомки две мои рубашки, благородно оставив мне третью. Я решил, что они раздумали идти на Кубань, и пожалел об этом.

Порядившись в одной из кубанских станиц на молотьбу, я поехал на телеге в степь вместе с кучей бойких казацких дивчат и моим спутником-грузином. Дивчата пели и болтали. Станица утонула в дали, и кругом нас развернулась широкая степь…

– У барабана стоит кацап… Дьявол такой, что ух! Глазищи чёрные, бородатый, злющий-презлющий!.. Чуть подавальщики опоздают со снопом, как он рявкнет!.. Работает, как огонь… Орёт – труба! И гонит, гонит!.. Машинист лает: «Машину, говорит, портите».

А Тотенко своё: «А ты, говорит, и аренду бы получал, да и машина бы не носилась!»

А кацап ревёт: «Гони, давай!» И как ругнётся, так и присядешь!.. – рассказывала одна девица, уже бывшая в степи.

– Все кацапы ругаются здорово… – заметила басом могутная машина с толстущей косой и жирными, красными щеками, с самого выезда со двора уничтожавшая яблоки, которых у неё в подоле было насыпано с добрую меру.

– А некрасивые-то все какие!.. мозглявые, хлипкие!.. – заявила с презрительным сожалением черноволосая юркая и тоненькая змейка.

– Не все!.. – коротко сказала третья, шатенка, с овальным решительным лицом.

Подруги захохотали, глядя на неё.

– Ишь, заступилась за своего!..

Вдали показался дымок.

– Вон она – молотилка, дышит… – сказала шатенка.

– Рада ты, что уж близко? – спросили её.

– А и рада… Всякая была бы рада…

– Добра-то!.. – скептически воскликнула одна из подруг.

– Чай, станичники лучше…

– Кто что любит. Чего много, – то не дорого… – стояла на своём шатенка.

Впереди выросли золотые бугры снопов и за ними чёрная труба молотилки…

Маленькие люди сновали вокруг них, слышался шум, смех и характерный торопливый и жадный стук машины… Туча пыли и половы, мешаясь с дымом из трубы, неподвижно стояла в воздухе, чёрной шапкой покрывая оживлённый оазис в желтоватой пустыне, раскинувшейся во все стороны.

Девки посыпались с телеги, ещё не доехав до места, и побежали к редутам из соломы, расставленным рядом и ослепительно сиявшим на солнце.

– Обед! – крикнули где-то.

Шум машины оборвался. Запылённые и обвешанные соломой люди, иные в больших очках с сетками, направились в одну сторону. Кто-то, подойдя сзади, хлопнул меня по плечу.

– Маслов!..

– Я… Пришёл и ты? Ловко! А мы тогда тово… раздумали было… да вот пришли всё же. Куда ещё идти?!.

– И Степок здесь?

– Здесь… в Ханской, вёрст пятнадцать отсюда. Гуляет… Кума у него там есть. Ты снопы подавал когда? Умеешь? Хорошо! Ну, так подавай мне… А то никто не успевает. Худо работают, черти!.. не втягивает их работа. А я не могу… Мне не по душе, коли эта самая машина жрёт и ещё просит. Я всегда хочу ей в глотку столько насовать, чтоб она подавилась… Чтоб и ей, дьяволу, тоже трудно пришлось. Она мнёт, а я ей подсыпаю, я ей подсыпаю!.. на, жри, давись, трещи… Эта здоровая, стерва… тысяч до двенадцати, чай, перебьёт в день-то… А две уж я скормил… Сломались.

Трах! Фррр… готово! Стоп! Машинист лает. Хозяин стонет. А мне весело… Ей-богу, весело! Этакую штуку поганую выдумали!.. Наверное, немецкая пасть… Если эта чёртова животина и завтра выстоит, я её угощу!.. Шкворень суну в сноп… Трах! Все зубы сломает… свинячья челюсть!..

– Ты за что же это их не любишь? – спросил я его, кивая на молотилку.

– Да не знаю… Так… Деревянные они, без всякого смысла, а как бы живые.

Суёшь ей в хайло снопы – жрёт, сунь руку – оборвёт, сунь ребёнка – сжамкает. Я бы запретил все машины, кроме, разве, пароходных да железнодорожных… Те – ничего, пыхтит себе, везёт… А все другие – сволочь. Я на одной ткацкой фабрике в Томашеве жил… всякой этой дряни там гибель! Вертится, крутится, стучит… и всё сама делает, а человек при ней дурак дураком… Обида! И чуть что – джик! церть! Готово! Был человек, а остались одни кусочки… Много я видал их!.. А главное дело, звереешь от них. Стоишь, стоишь, и дойдёшь до того, что так вот и хочется зло сделать!..

Без всякой причины, просто так, взял бы, да и разворотил что ни то… изничтожил бы… Так, знаешь, злоба заберёт, что, кажется, малого ребёнка зубами бы загрыз…

Право. От этого самого фабричные и есть все сорванцы да сорви-головы… и убийства от этого.

Мы сидели с ним под копной, уже разобранной наполовину; в ней суетились испуганные мыши-полевки, и вся она звучала шорохом. Маслов был оживлён, и его чёрные глаза ярко блестели. В бороде, усах и бровях у него торчала солома, и от его славной, крупной фигуры веяло чем-то сильным и здоровым.

– Уф!.. – вздохнул он. – Вот люблю в степи работать! Ширь!.. Воздух!.. Люди вот только – мразь… гады. Жадные, – каждый норовит твоей крови напиться, а кой сыт, так тот хоть так укусит, ради памяти о себе. У кого нанимался? У хозяина али у хозяйки? Степок у обоих нанялся, сначала – у него, на неделю, за десять рублей, – рубль задатку взял… Потом ухитрился к ней, – и у ней задаток уткнул, – два рубля, да в ночь из станицы-то и марш! Нарвётся когда-нибудь, – убьют до смерти. А хозяева-то пеняли мне: «Вот, говорит, товарищ-то твой жулик какой!» – «Что ж, мол, не я его жить-то учил…» А оно конечно… свинья Стёпка. А сами они не жулики? Обрадовавшись, что в этом году голодных много, и давай вместо двух рублей в день – восемь да шесть гривен платить! А урожай вон какой!.. На сноп не меньше прошлого-то года, ещё, надо быть, и больше. Так разве им не всё равно за работу отдать и нынче столько же, сколько в прошлом году они отдали? Скареды!.. Хоть бы своими руками работали!..

Видно, Маслов давно ни с кем не говорил и теперь нагонял потерянное, не справляясь, слушаю ли я его, и не глядя на меня.

– Ты чего обедать не идёшь? Не хочешь!.. Харчи здесь, брат, погань одна…

Всё галушки да галушки… точно свиней кормят. А нанимал, так чуть не кур обещал, и она, толстуха его, тоже… «Кормим, говорит, мы важно!..» Мокрица жирная! Глаза, брат, у ней видел? Ага?.. Хороши глаза… так тебя и гладят. И он сам – казак статный.

Ах, и хорош здесь народ! не как у нас в России – выродки да заморыши… Водки не хочешь ли? У меня бутылки с полторы есть. Я четверть взял с собой. Дорога здесь водка. Идём, угощу. Не забыть мне, как ты тогда в Севастополе всё, что было, скормил нам! Ловко это! Нашему брату так и надо. Есть – бери, нет – идём добывать. По-птичьи.

Нет, и не так… потому птица – хозяйка, у неё дом, хозяйство есть… а мы ещё чище… значит, нам ещё крепче друг за друга надо держаться. Много нашего брата, и, смотрю я, с каждым годом больше всё прибывает. В этом году прибыль будет больно велика, тучи народу с земли сорвало… А я спать хочу. Давай поспим, а? А потом встанем и будем кормить антихристово пузо.

Мы легли на кучу соломы и, поговорив ещё немного, крепко заснули.

– Вставай!.. Вставай к барабану!.. Эй!..

Машина уже стучала. Воз снопов стоял готовым у молотилки, другой подъезжал. Маслов живо взобрался к барабану и крикнул мне:

– Давай с возу! Ещё двух девок сюда, развязывать снопы! На воз становись двое! Жи-вво!.. Вали-давай!

Мне попались славные вилы, и я, памятуя желание Маслова, начал сильно и часто кидать девкам снопы. Мой товарищ, какой-то белобрысый вятич, «голодающий», но бойкий и весёлый малый, не желая отставать от меня, сопел и всё норовил сбить снопом которую-нибудь из девок, хватавших дачки прямо с вил.

– Дуй во всю, детки!.. – возбуждённо покрикивал Маслов.

Взглядывая на него, я видел, как он, чуть не вырывая из рук дивчат развязанные снопы, совал их в барабан, низко наклоняясь над ним и рискуя сунуть туда же свою бороду.

– Давай, давай, давай!.. Торопись, возись, поворачивайся!.. Корми, дьявола!.. – орал он, краснея.

– Тише подавай! Полова затирает!.. – кричал кто-то.

– Сожрёт!.. Сыпь, девки!.. Максим, вилами девок!.. Ворочайся, вы, стряпухи!.. Размахивай рука-ми!..

Четыре девки, забрасываемые снопами, лихорадочно метались, боязливо пододвигая развязанные снопы Маслову. Он загребал хлебные колосья и ровным толстущим слоем спускал в барабан, сверкая чёрными глазами, нахмуренный и кипевший злобой, тою обдуманной, мстительной злобой, которая всегда доходит до цели.

– Ахти!.. – вздыхал вятич, подбрасывая снопы.

Из нашего воза выпрягли лошадь и увели её, подавая нам на телегу снопы с другого воза, поставленного рядом с ней. С меня лил градом пот, но, возбуждаемый криками Маслова, я махал вилами во всю мочь, с головой уходя в этот своеобразно поэтический и дикий процесс кормления деревянного зверя, стонавшего от жадности.

Маслов, красный, потный, с оскаленными зубами, хрипло кричал, не переставая:

– Возись, девки!.. Мокрицы, ползай!.. Засыпай их снопами, ребята!..

Девки и так уже не успевали развязывать…

– Солома не идёт… забилась!.. Дьявол! Чёрт! тише!.. – кричали откуда-то сзади.

– Молодцы! Водки ставлю… ведро! Барабанщик, жги!.. Спасибо! Ладно…

Хорошо!.. – кричал казак-хозяин.

– Тише, черти!.. Остановлю машину!.. – кричал машинист.

– Ничего!.. Сожрёт… Действуй, Максимка!.. Вячкой, гни хребет!.. Девки!..

Убью, дьяволицы!!. – бесился Маслов.

Подо мной ходила телега, и, казалось, – всё кругом колеблется и хочет оторваться от земли. Машина лихорадочно-торопливо щёлкала челюстями и хрипела. Шум оглушал и опьянял. Проклятая машина, действительно, была безжалостна к нам, пожирая снопы с удивительной быстротой. На месте Маслова мне бы тоже захотелось своротить ей жадные челюсти. Высоко подобрав подолы, девки на крыше метались, как бешеные, побуждаемые Масловым, а он, до плеч засучив рукава, изогнутый над барабаном, всклокоченный и красный, становился страшен в своем диком вдохновении… И вдруг он низко наклонился и весь дрогнул, точно его сильно дёрнули вниз… Что-то тёплое брызнуло мне на руки и лицо… Вятский тихо крикнул, живо спрыгнул с телеги и куда-то помчался.

Машина лихорадочно грохотала…

– Ба-атюшки!!. – отвратительно тонко и громко взвизгнула одна девица.

Маслов повозился и замер.

– Ай!.. Остановите машину! – крикнула другая.

– Стой!.. Машинист, стой!!. – завыли несколько голосов.

Я хотел прыгнуть на крышу молотилки и, оборвавшись, упал на землю. Машина торжествующе заворчала и умолкла… Стало тоскливо-тихо. Люди суетились молча или говоря вполголоса…

– …Умер?

– …Ну, разве с этого умрёшь!..

– Стой!.. – крикнул хозяин. – Чего распоряжаешься? Вези прямо его в станицу…

– По жаре-то… Надо завязать бы… Пыль тоже…

– Завяжут бабы…

Маслова спустили сверху. Он был бледен и без памяти. Его несли, держа за голову, за ноги и за правое плечо. Вместо левой руки у него болталась какая-то красная рвань, из которой струйками бежала, капала и брызгала кровь. Между безобразных кусков мяса и прямо из них торчали острые белые куски костей и виднелись жилы…

– Ф-фа!.. – сказал маленький усатый машинист. – Как раскатало!.. и кости вдрызг. Сила, чёрт её…

И, очевидно, довольный работой своего детища, он задумчиво улыбнулся и покачал головой, отходя от Маслова. Он же, бледный до синевы, не шевелился.

– Клади!

Маслова положили на землю.

– Ну-ка, я обвяжу её… – тихо сказала какая-то баба и тут же, при людях, стала раздеваться, Сняв сарафан, она спустила и рубашку; потом, не особенно торопясь, надела сарафан и стала разрывать рубашку. – Чистая! Утром надела только. Ей-богу, право! – Она наклонилась над больным и подняла истерзанную руку… – Господи, благослови!

– Напрочь? – открыв глаза, спросил Маслов и отвернулся направо, как бы не желая видеть истерзанную руку.

– Вдребезги рассадило, батюшка. Совсем уж, надо думать, лишишься, – ласково сказала баба.

Маслов спокойно плюнул в сторону.

– Тише, ты! Чай, не чулок выворачиваешь… – заметил он, когда баба стала обвязывать руку.

Я наклонился, чтоб помочь ей.

– Вот что, Максим, – сказал он мне, – сходи ты в Ханскую до Степка, Там, против церкви, казака Макарши дом… Сходи, скажи ему, как вот это… отгрызла, проклятая… Нарвался я… Чай, поди-ко, – цела, дьяволова игрушка, не испортила зубов об мои-то кости… Иди скорее… будь другом! А без него сдохну я тут…

Родной души нет… Иди, а? близко тут.

– Хорошо… прощай, брат! Я пойду.

– Не воротишься сюда?

– Нет, не ворочусь уж.

– Прощай. Живы будем… – он махнул рукой и улыбнулся… – Увидимся скоро. Пути наши известны… Прощай!

Он ещё улыбнулся мне своими чёрными глазами, в которых давно уже погасло возбуждение и светилась только тоска и боль. Я пошёл к Степку…

В Ханскую я пришёл часов в семь вечера, сразу нашёл хату казака Макарши и вошёл во двор. На колодезном срубе сидела девушка-казачка и плела себе косу.

– Тебе чего? – спросила она.

Я объяснил.

– Иди вон в огород… Да палку брось, а то собаки нарвут…

Я бросил палку и пошёл в огород. Вышли две собаки, понюхали мне ноги и, очевидно, решив, что мной заниматься не стоит, равнодушно ушли в кусты. Впереди раздавался голос Степка:

– Ты говоришь – нельзя? Наплевать – нельзя!.. Ду-рашка-чудашка! мо-ожно!..

Нам всё можно… Ты мне кум? И тебе можно… Ты думаешь – кум, так и нельзя? Да что такое кум? Стучусь я к тебе ночью в хату… так? Кто там? Я, пустите ночевать.

Хорошо!.. Ты говоришь – иди, добрый человек, иди! У меня жена родит, иди! Так? ага!.

Я пришёл, жена родила; ты говоришь – будь кумом, потому такое есть поверье… Это…

О ба-а!.. Друг!.. Т-ты!.. Вот так май!.. Птичка божия! Вiдкiля? – закричал он, увидав меня.

Он сидел в тени, под ветвями черешни, против рыжего казака в одной рубахе, пьяного, нелепо вытаращившего на меня тупые и круглые глаза филина. Перед ними на какой-то пёстрой тряпице стояла баклага вина, лежала груда яблок, варёное мясо и огурцы.

– Макарша! Видишь человека? – толкая меня к казаку, кричал Степок.

– В-вижу! – вздохнул Макарша и почему-то сокрушённо и жалобно заморгал глазами и закачал головой, точно собираясь заплакать.

– Погоди, Степок… – сказал я.

– Видишь?.. – не хотел годить Степок, основательно пихая меня сзади кулаками и коленями. – Ну, так целуй его… Потому как оба вы горчайшие пьяницы… значит – братья родные, вот и всё. Ты знаешь, кто он таков, этот человек? И-ди-и ты, чучело!..

Наконец Степок подпихнул меня к казаку, тот расставил руки и вкусно зачмокал губами. Степок наклонил меня, толкнул, и я чикнулся носом в мокрые усы казака, который сейчас же уцепился мне за шею… Но я вывернулся из его рук.

– Ну, вот! – удовлетворился Степок. – Теперь готово! Теперь, стало быть, друзья! Ты, Макарша, цени его… знаешь, кто это? Московский купеческий сын! ага-а?..

Пропил че-т-тыре трёхэтажных дома и семь лавок с красным товаром!.. Миллион! понял?

– Понял! Всё пропил… и допил до штанов!.. – сказал казак и с грустью махнул рукой.

– Ха-ха!.. Это он до штанов пьёт!.. то есть до той поры, что кума стащит с него штаны и тю-тю!.. казаку до шинка нет дорозi! А дома горилки для чоловiка чорт-ма! понял? – объяснил мне Степок.

– Маслов умер, – сказал я, улучив, наконец, минуту. Степок сразу замолчал и с жалкой, недоверчивой улыбкой посмотрел на меня.

– На молотилке его изувечило… – добавил я.

– Так! Моя правда!!. – взвыл Степок и, побледнев, нелепо замахал руками.

– Я ему, дураку, говорил, – берегись, чёрт, не лезь!.. А он своё: «Не люблю, говорит, я их!» Изувечили, значит?.. Казаки?.. Вот эти?.. пьяницы?.. – Степок ткнул пальцем в лоб кума и кстати уж двинул его в бок ногой. – Эхма!.. Как же теперь?.. Я-то что?..

Где же Маслов?.. Что ты, чёрт деревянный, молчишь?! – вдруг освирепел он, обратясь ко мне. – Говори, как всё это? Ну, сломал он машину, ну? Ну, они его бить… ну?

Он и умер… а? до смерти? Что т-ты, дьявол, молчишь?! – Он сделал страшную рожу и полез на меня с кулаками: – Говори, жердь сухая!!. Ну?.. Э, чёрт с тобой! Пьян я или нет?

Он вертелся на месте, потирал руки, всплескивал ими, тёр себе лоб, дёргал усы и то бледнел, то краснел. Хмель выходил из его головы. Я не торопился сказать истину, желая знать, в какой мере эффект моего сообщения Степку о смерти товарища зависит от хмеля и сколько от эффекта останется, когда хмель пройдёт. Макарша смотрел то на того, то на другого из нас и вдруг дико заревел…

Степок рассеянно взглянул на него, на меня, на свою лошадь и молча опустился на землю. Я тоже молчал, соображая, что может из этого выйти, и ожидая, когда пары вина совершенно освободят мозги Степка.

– Ты чего ревёшь? – удивлённо спросил он казака. Тот выл и мазал себя по лицу руками.

– Ты чего, рыжий чёрт, ревёшь?! – строго повторил вопрос Степок.

– Чоловiк… вмер!.. – сквозь слёзы сказал казак.

– А тебе что за дело? Молчи! Не твой человек. Дурак… Молчи, говорю.

– Буду плакати… Бо жалiю… чоловiков, которы вмерли!..

– Я тебе в морду дам!..

Казак плакал и мотал головой.

– Уйдём, Максим! – решительно поднялся с земли Степок. – Идём куда ни то.

Он стоял на ногах твёрдо, и его возбуждение понемногу исчезало. Всё-таки он пока ещё для чего-то поминутно надувал себе щёки и, шумно выпуская воздух, сильно махал руками.

– Тверёз я? а? Чёрт её знает, голова какая! трещит… третий день пью… и ничего не понимаю… Верно это? Умер уж он? Эх, брат, да говори ты!

– Нет, не умер…

Степок остановился и внимательно оглядел меня.

– Ты, друг, так не шути… – внушительно заговорил он и многообещающе повёл плечами, сжимая кулаки. – Не шути!.. А то я из тебя душу вышибу. Вник? А теперь говори по порядку.

Тогда я рассказал ему всё по порядку, и, по мере того как я рассказывал, он приходил в себя. Я кончил. Он задумчиво насупился и молчал. За кустами, недалеко от нас, возился и ворчал пьяный казак:

– Куме! Эй, куме, лядащi собакi пришлi… и поедають усе. Геть!.. Степане!

Хиба ж тобi вже и не треба мяса, що тiи псы… геть!.. Се кумово!.. геть!..

– Та-ак… Значит, машинка ручку ам-ам?! Непорядочно и невесело… Пойти к нему… Надо думать, что теперь ему капут… сгинет вконец. Ах, чёрт вас возьми!..

Иду… В больницу отправили? Ну-ну… Ид-ду. Такочки!.. Ты куда? Дальше? Ну, иди дальше… прощай! Скажи, жалко парня тебе? Жалко… Ххе!.. А мне-то! Пятый год живём душа в душу… Прощай, брат… На Беслан пойдёшь? Ну, увидимся. Спроси там Костьку Игрока. Славный парень… закадышный нам друг, певун… Вор только очень. Скажи ему про Маслова. Кланяться Маслову? Поклонюсь… Н-ну, я сейчас же и тово… куму только надо повидать… куму… А ты идёшь? Ночуй. А, ну иди. Совсем ему руку-то?

Т-те… По плечо… Сжечь бы эту штуку! а? Очень это просто, сунул спички ей в пузо и готово… кстати и хлеб бы весь погорел… а? Ей-богу, погорел бы… близко всё. Ну, вали… иди. Прощай, брат. Я тоже в ночь свистну туда.

Он потускнел и говорил, низко опустив голову. Его короткие фразы падали, как камни, и, сказав что-нибудь, он вскидывал на меня глазами. В них было много такого, что заставило меня убедиться в любви Степка к товарищу. Крепко пожав друг другу руки, мы разошлись.

На Беслане, станции, от которой в то время только что начали прокладывать владикавказо-петровскую линию железной дороги, – я не нашёл Степка.

Справившись о Костьке Игроке, узнал, что сей субъект стащил болты и гайки и посажен за кражу в тюрьму, но что «это ерунда, и Костьке за это ничего не будет».

Сообщив такую приятную весть, рваный и острый человек, рассказавший мне всю суть Костькина деяния, объяснил:

– Ничего не будет! Почему?.. Потому что Костька-то умер в остроге от тифу… понял?

Я понял и, порадовавшись за Костьку, ушёл через два дня из Беслана в Закавказье.

Прошло с год времени. Приехав в Астрахань из Баку, я, в ожидании парохода вверх по Волге, пошёл бродить по городу и попал на Кутум. Одет я был в длинное клетчатое пальто, с хлястиком назади, совершенно новенькое, имел на голове шляпу, тоже новенькую, и на ногах – калоши, тоже новенькие… Весьма культурный вид… И на носу тёмные очки…

Около бабы, продававшей с лотка подозрительное мясо серого цвета, испускавшее кислый пар, стоял Степок, без шапки, худой, но весёлый, как всегда, с лямкой на спине, крюком в руке, и отправлял в рот крупные ароматические куски её товара, расплачиваясь с ней покуда прибаутками. Сначала я не решался подойти к нему, стыдясь своей культурности… но поборол себя и подошёл, предварительно сняв очки и спрятав их в карман.

– Степок!..

– Э… Ба… гля!.. Тю-тю-тю!.. Фрр!.. В рот те ноги прямо пятками! С чего это тебя так взъерепенило?! Ваше благородие! Подайте товарищу пятак на хлеб и два на выпивку!..

И он, мстительно и дерзко сощурив глаза, одной рукой сделал под козырёк, а другую протянул мне вверх ладонью.

После такого приветствия моё культурное пальто не могло не покраснеть, калоши потемнели, шляпа съёжилась, и всё это вместе вдруг стало мне узко, тесно и тяжело… Степок отнял руки и подмигнул:

– Сколько цапнул? тыщу? Больше! Сказывай где, и я туда пойду. Вот так диковинка, Ивановна! – обратился он к торговке, с диким любопытством вытаращившей на меня чёрные круглые и выпуклые рачьи глаза, – Товарищ ведь! Верь господу, который нас вместе рядом видел, как мы по разным местам гуляли и прочее этакое… Холеру мне в кишки, коли вру! Спроси его, сам скажет! И… Эдакий… а!.. – Степок, подавленный комическим удивлением, сел предо мной на корточки. – Господин! Как мне по одной земле с вами ходить? На руках буду для отлички…

Я сказал Степку несколько тёплых и укоризненных слов и пригласил его в трактир; но это не произвело на него никакого впечатления.

– Ивановна! Вникай! иду в трактир… Пию шампанское и ем… жареных соловьёв!

Ива-ановна!!. – на весь Кутум заорал Степок, перекувыркнулся на земле и – о подлец!

– смазал своими лаптищами пёстрые полы моего культурного пальто…

Я чувствовал себя наинелепейше… Кругом нас собиралась толпа.

– Идём, Степок, коли хочешь! – сурово сказал я.

– Слушаю, вашеблагоррр… – и он поскакал рядом со мной, сняв шляпу и гордо оглядываясь по сторонам.

О, он тонко умел мстить и на пространстве десяти сажен до дверей трактира заставил меня перечувствовать столько неприятного, сколько его не встретишь на добрых пяти верстах. Но вот двери трактира затворились за нами. Я сел за стол и спросил:

– Чаю хочешь?

Он вдруг нахмурился и подозрительно оглянул меня.

– Или водки?

– А что ты… – начал Степок, но оборвался.

– Ну? – спросил я.

– Дай мне рубль… я уйду… – глухо сказал он.

Но я уговорил его остаться и спросил о Маслове. Он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся знакомой мне улыбкой, подавшей надежду на то, что мы сойдёмся и он не станет издеваться надо мной.

– Помнишь разве Маслова? Ишь!.. Умер Маслов… Антонов огонь сжёг его. Умер…

Зарыли всего в чёрных пятнах, точно он с печной трубой обнимался. Умер! Эх ты!

Вот так парень был он… для меня… н-да! Ду-уша!

Он снова замолчал и как-то отупел на минуту, потух, сжался… Принесли чай и водку. Степок посмотрел на это и снова улыбнулся, но уже скептически.

– Ну-ка, скажи, как разбогател… Интересно…

Тогда я рассказал ему. Он слушал внимательно и молча. Я кончил.

– Так!.. Значит… что же? Не по природе ты босяком-то был… а так, из любопытства?..

– Да…

– Ишь ты? Тоже любопытство… А теперь назад… не понравилось? Л-ловко сделано!..

– Я ещё хочу походить.

– Н-ну… не знаю… Значит, просто ты… походишь, и всё?..

– А что же?

– Ничего… Так я… – он покусал ус. – Без всякой задачи, значит… походил и домой? На печку?..

– Нет, задача была. Хотел узнать, что за люди…

– Зачем?

– Чтобы знать…

– Д-да!.. Больше ничего? Просто посмотрел, и всё тут?

– Может, опишу… в газете.

– В газете?! А кому это нужно… знать про это? Или это так, для похвалки, – вот, мол, как я могу?!

Малый бил метко, надо отдать ему справедливость. Малый знал человеческую душу и – скажу по совести – весьма смущал меня своим вопросом.

– Нет, вообще… чтобы люди знали.

– Про нас?! – Степок широко улыбнулся и ехидно поднял брови.

– Про вас…

– Тэк!.. Так!.. трататак!..

Он встал и посмотрел на меня зло сощуренными глазами.

– Знаешь ли что, Максим? – спросил он.

– Что?

– Оч-чень это подлость большая! – выразительно произнёс он, погрозил мне кулаком и, не простясь, ушёл.

Я сидел и смотрел на чайные приборы, бутылку с водкой… Смотрел и думал о том, за что меня Степок ругал? Прав он или нет?

– Давай рубль! – сунул он руку в окно.

Я дал.

– Ффу!.. Богат, видно, очень – целых три!.. Уррр! А ты в помойные ямы не лазаешь из любопытства? а?

– Нет.

– Жаль!.. я бы тебе помог! В самую глубокую сунул бы!

И он скрылся.