Текст книги "Дарвин"

Автор книги: Максим Чертанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Давно его никто всерьез не бранил, слава его росла, преподобный Монкер Конвей проповедовал «эволюцию, славящую могущество Господа» по обе стороны Атлантики. Эмма – тетке: «Иногда мне кажется так странно, что мой близкий человек производит в мире столько шуму…» В сентябре в Ирландии на съезде БАРН ее президент Тиндаль в приветственной речи говорил о Дарвине. Лайель: «Ваше имя и Ваша теория встречены овацией. Что бы ни говорили о Тиндале, его речь была мужественной и бесстрашной…» Тиндаль сказал, что религия не должна «вторгаться в области знаний, к ней не относящихся», и поддел Уилберфорса, предложившего правительству учредить День молитвы о дожде, посоветовав провести эксперимент с больными: одну группу будут лечить, вторая станет молиться: которые поправятся? Дарвина это забавляло, но сам он в подобные споры не встревал. Вскоре у него случился, судя по симптомам, микроинсульт, Эмма была в отчаянии, но уже к концу сентября ее муж вернулся к работе. Генриетта выздоровела, гостила в Дауни, Джордж тоже поправился и возобновил преподавание в Кембридже, но доставил отцу новые волнения.

Летом 1873 года он опубликовал ряд эссе о статистике и социологии, в одном из них, «О благотворных ограничениях свободы брака», писал о пользе контрацепции и вреде браков между близкими родственниками: в таких случаях, а также если супруг сумасшедший, алкоголик или склонен к насилию, надо дозволять развод. Тогда в Англии развод разрешался при доказанных фактах «невыполнения супружеского долга», измены, содомии, скотоложества; психическая болезнь и побои основаниями не считались, по обоюдному согласию супруги также не могли разойтись. Дарвин эссе одобрил, другие его не заметили. В октябре Джордж подготовил новое эссе – «Мораль и религия»: в религии поведение регулируется обещанием награды и страхом наказания, но мы должны и можем поступать нравственно без этих стимулов. На сей раз отец написал сыну, что текст «умный, интересный и понятный», но лучше его отложить и подумать, «считаешь ли ты это настолько важным, чтобы уравновесить вред от причинения боли другим и ущерба для карьеры… Лайель убежден, что разрушил веру в Потоп намного более эффективно, не сказав ни слова против Библии, чем если бы действовал иначе… Меня тревожит, что у тебя входит в привычку растрачивать время на пустяки и публиковать скороспелые работы; это ниже твоих способностей, и мне жаль, что ты не занимаешься чем-то серьезным…». Впрочем, он своего мнения не навязывает – «мужчина в таких делах решает сам», – и текст отдал для правки Генриетте. Джордж устыдился и эссе больше не сочинял, а занялся изучением влияния приливов и отливов на геологию Земли и стал астрономом, внесшим, по мнению коллег, почти такой же вклад в эту науку, как его отец в свою.

Ноябрь Дарвин провел у Генриетты, потом в Дауни гостил гарвардский профессор Джон Фиск, в мемуарах назвавший хозяина «самым милым и симпатичным старым дедушкой» с «очаровательной и спокойной силой», «живописным, с голубыми глазами и белоснежной бородой». (Глаза у Дарвина карие, на фотографиях он всегда угрюм, но видевшие его «живьем» утверждали, что он хохотун и душка, как в молодости.) Зимой готовил второе издание «Происхождения человека», предложил Уоллесу участвовать, но тот замялся, и Эмма почему-то была против, тогда помощником стал Джордж (он же с Фрэнсисом делал рисунки к книгам отца). Добавил материал о вымирании народов и о рудиментарных органах, ссылаясь на наблюдения зоологов, высказал гипотезу, почему наш предок потерял хвост: он стал много сидеть, хвост подворачивался, мялся и травмировался, и особям, уродившимся с короткими хвостами, легче жилось. Это любопытно: мы знаем о роли, которую в умственном развитии человека сыграло прямохождение, но о сидении не задумываемся, а ведь эта поза так способствует размышлениям!

* * *

Под Рождество разгорелся конфликт с Финденом. Несколько лет назад Эмма оборудовала в помещении воскресной школы кафе-читальню для рабочих с газетами и настольными играми; открыта по вечерам, спиртное не подается. Такие заведения были популярны: уберегают от пьянства. Прежний викарий читальню одобрял, Финден сначала терпел, потом потребовал убрать, ибо это «разврат». Дарвины и Лаббоки запросили у школьного инспектора в Лондоне официальное разрешение, тот его дал, Финден в гневе перестал здороваться с Эммой (с ее мужем не здоровался с самого начала) и написал ответное прошение; пока шли разборки, читальня не работала, ее посетители вернулись в кабак, а количество христиан в Дауни опять уменьшилось.

1874 год начался с выхода вторых изданий «Происхождения человека» и «Коралловых рифов», а их автор посетил спиритический сеанс. Мода на спиритизм крепла, среди спиритов были не только писатели, как Конан Дойл, и политики, как супруги Уэбб, но и ученые: Уоллес, Гальтон, физики Уильям Крукс и Оливер Лодж, наш великий химик Бутлеров. Дарвин в духов не верил, но утверждать, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда», не любил: надо проверить. Сеанс устроили у Эразма, были Дарвины, Литчфилды, Генсло и Фанни Веджвуд, Гальтон, Хаксли, романистка Джордж Элиот, пригласили модного медиума Ч. Уильямса. По словам Генриетты, были постукивания и движения мебели, ее мать определенного мнения не выразила, отец нашел сеанс скучным и написал Гукеру: «Господи спаси нас, если мы будем верить в такой вздор». Через пару дней Джордж Дарвин и Хаксли инкогнито посетили другой сеанс Уильямса и поймали его на мошенничестве. 1 апреля Дарвин опять взялся за росянку (занимался ею до конца года, отвлекаясь на червей, пчел и термитов, о которых опубликовал ряд заметок), получилась книга «Насекомоядные растения» («Insectivorous plants»).

Растения корнями всасывают питательные вещества из почвы. Но тем, кто растет на болотах, еды не хватает, они должны охотиться. Их «щупальца» – видоизменившиеся листья, снабженные железами, выделяющими пищеварительные ферменты; захватив добычу, лист превращается в желудок. В 1860-е годы несколько ботаников писали об этом, но их всерьез не приняли. Растениям отказывали в активности даже эволюционисты, Ламарк назвал их бесчувственными. Дарвин, постоянно влюблявшийся в растения, обиделся. Он давно знал, что росянка ест насекомых, и это не извращение, а необходимость, как у хищных животных. Он изучил жидкость, выделяемую росянкой: кислый сок, как у нас. Угощал росянку сахаром, клеем, маслом, булками, сыром, молоком, слюной, чаем, мочой, крахмалом, яйцами, обрезками ногтей, спиртом; она ела все, кроме ногтей и волос, но лучше всего росла от мяса, сырого или жареного. Чересчур объевшись, росянка болела и могла умереть. Если ей не давали дополнительного пайка, она могла кормиться как обычное растение, но хирела; значит, когда-то росянки были вегетарианцами, но «нормальные» проиграли в конкурентной борьбе мутантным собратьям-хищникам.

Росянка не только прожорлива, но и чувствительна: прикосновение к кончикам «щупалец» заставляет их изгибаться и выделять кислоту. «Я отчетливо видел в лупу, как щупальце начало загибаться через десять секунд после того, как на его железку был помещен предмет… Удивительно, какой малой частицы вещества, например кусочка нитки или волоса либо осколка стекла, достаточно, чтобы вызвать загибание щупалец». Еще сильнее была реакция «щупалец» на химикаты: росянка обожала вещества, в составе которых был азот, «балдела» от эфира и хлороформа, но была равнодушна к алкалоидам; стрихнин ее убивал.

Когда невропатолог бьет молоточком по колену, дергается вся нога: значит, нервы работают. Нервные клетки реагируют на раздражитель, передают электрический сигнал «диспетчеру» – центральной нервной системе, а та отдает другим нервным клеткам электрическую команду действовать. У росянки тронули кончик одного щупальца, а задвигались все; значит, у нее есть «нервы». Дарвин предположил, что «нервы», как и у нас, передают и принимают электросигналы. Он предложил проверить это физиологу Джону Бердон-Сандерсону, тот гипотезу подтвердил. Импульс у растений передается медленно, три сантиметра в секунду, у животных – 100 метров в секунду, но механика одна. Но нервных клеток у растений нет. Как же импульс передается? Дарвин этого не знал; узнали в XX веке. В том, что мы называем «прожилками» растений – проводящих пучках, по которым движутся питательные вещества и вода, – есть особые ткани, по которым идут сигналы.

Наши нервные клетки отличают одни раздражители от других, а «диспетчер», получивший от них сигнал, дает команды, как телу реагировать на жару или холод, ласку или удар. У растений нет ни умных клеток, ни «диспетчера». Поэтому они не разбирают, что конкретно случилось, и одинаково реагируют на любое раздражение: химическое, механическое, световое. Но кое в чем мы можем им позавидовать. Их «нервы» не просто передают сигналы, но могут вызвать в местах, куда они их передали, физические изменения. Представьте: вы обожглись, а нервы не только заставили почувствовать боль, но и нарастили новую кожу. И растения способны к опережающему реагированию: если их простудить или еще как-то ущемить, они становятся устойчивее к любым стрессам, как бы готовясь к более серьезной пакости от нас или погоды. Дарвин называл росянку «животным» и говорил, что мечтает поднять растения в общественном мнении до уровня животного царства. Наука все еще не признала деление на флору и фауну условным, но разные проявления чувствительности растений открываются регулярно. Забавно читать, что эти открытия «опровергли Дарвина». Сочинить, что ли, статью «Существование айфона опровергает Дарвина»? Ведь напечатают…

У росянки Дарвин наблюдал еще одно загадочное явление. Он обрабатывал ее корни карбонатом аммония – через несколько секунд стебель, внутри которого под микроскопом была видна светлая жидкость, темнел; в нем образовывались какие-то фиолетовые «шарики», «облачка», извивающиеся «нити»; они клубились, сливаясь в причудливые фигуры. Процесс шел медленнее, чем реакция на укол: это было не то же самое, что «нервная передача». Дарвин назвал это явление «агрегацией протоплазмы». Тогда протоплазмой называли вещество, которым заполнена клетка. Сейчас этот термин не употребляют, потому что клетка много чем заполнена: ядро, цитоплазма, в которой плавают разные штуковины – органеллы. Когда растение подвергается воздействию, органеллы начинают совершать физико-химические превращения, смысл которых не вполне ясен. Обычно говорят, что «нервы» растений вызывают «неспецифические» реакции, то есть, грубо говоря, при раздражении в растениях может происходить что угодно, черт их разберет… Но Дарвин хотел найти точное объяснение. Он предположил, что росянка таким образом усваивает пищу, как амеба, которая, «почуяв» еду, выпячивает стенки своей единственной клетки и смыкает их вокруг пищевой частички, а потом гоняет ее туда-сюда внутри своей цитоплазмы, пока не усвоит. Росянка любит азот: когда ее корни покормили содержащим азот веществом, клетки ее тела стали выпячиваться и смыкаться, захватывая еду; может быть, загадочные движения связаны с этим. Некоторые современные ученые с Дарвином согласны. Но понять растения нам пока гораздо труднее, чем животных.

Он сидел над микроскопом по полдня, жена протестовала, старалась спровадить его из дому. Фрэнсис: «Он уезжал неохотно и пытался торговаться, ставя, например, условие, что вернется через пять дней, а не через шесть… Беспокойство, которое ему доставляла всякая поездка, по крайней мере в последние годы, заключалось главным образом в ожидании отъезда и в том неприятном чувстве внезапной слабости, которое появлялось у него перед отъездом, но даже довольно длительная поездка, например в Конистон, удивительно мало утомляла его, если принять во внимание плохое состояние его здоровья, и он по-мальчишески испытывал величайшее наслаждение от путешествия». Весной 1874 года он дважды ездил к Генриетте, Уильяму и Джорджу: не так плохо для «умирающего», учитывая, какими долгими и некомфортными были путешествия.

Летом Леонард поехал в Новую Зеландию в составе астрономической экспедиции – наблюдать Венеру Хорас получил в Кембридже степень бакалавра, дальше учиться не стал, поступил в фирму «Истон и Андерсон», производящую инструменты для научных опытов; в 1881 году он откроет в Кембридже свою фирму. В июле скоропалительно, как большинство Дарвинов, женился Фрэнсис. Он стажировался в лондонской больнице Святого Георга, но после свадьбы оставил медицину и с женой Эмми переехал в Дауни, купив дом, где когда-то жил Иннес, и стал помощником отца. Тот не был в восторге от решения сына и сказал Генриетте, что у Фрэнсиса нет честолюбия и он не преуспеет в науке, несмотря на прилежание и ум. Так и вышло: серьезных открытий Фрэнсис не сделал. Зато у него обнаружился литературный дар. А у его отца появился новый «сын»: Джордж Роменс, ровесник и сокурсник Фрэнсиса. После Кембриджа Роменс работал у Бердон-Сандерсона в Университетском колледже, изучал мелкое морское зверье, с которого начинал юный Дарвин, а в 1874-м, как и Дарвин, занимался нервами: есть ли они у медуз? Считалось, что нет, как и мозга: медузы безголовы. Но Роменс доказал, что отсутствие головы не мешает иметь нервный центр. Вкупе с открытиями Дарвина и Бердон-Сандерсона это доказывало, что нет пропасти между растениями, низшими и высшими животными: сначала появились ткани, передающие электросигналы, из них развились нервные клетки, потом – центральная нервная система. Роменс также опубликовал статью о рудиментах: ненужные органы отмирают, ибо естественный отбор больше не благоприятствует существам, у которых они есть. (Он не знал одного из основных положений генетики – мутации, как правило, разрушают всё, сохраняется лишь полезное, поддержанное отбором, – но догадался верно.) Дарвин в ту пору мучился вопросом о рудиментах и был счастлив, получив в июле 1874 года робкое письмо от молодого ученого, предлагавшего свою гипотезу; пригласил его в Дауни, потом завязалась бурная переписка.

Роменс пытался подтвердить существование пангенезиса, не преуспел, зато увлекся наследственностью и потом работал с генетиком Бэйтсоном. Дарвин также поощрял его заниматься интеллектом животных – Роменс и тут многого достиг. Он был нежным, привязчивым, восторженным; его отец умер, его жена говорила, что Дарвин полностью заменил ему отца. Роменс – Фрэнсису Дарвину после смерти названого отца: «Даже Вы не можете представить себе силу моего отчаяния, это было страшнее, чем потеря родного отца… все счастье моей жизни ушло теперь, когда я не смогу больше услышать дорогой голос, не получу от него письма, эти письма были моим величайшим счастьем…» Он написал на смерть Дарвина стихи: «Я любил его так, как только может один человек любить другого…» Фрэнсис, немного ревновавший, уговорил стихи не публиковать.

Лето и начало осени были суматошные, к экспериментам с росянкой Дарвин привлек Фрэнсиса, Бердон-Сандерсона, Гукера, Грея и весь Гарвардский университет; сам жаловался, что микроскоп его убивает, но работал каждый день, а потом шел наблюдать муравейник и сокрушался, что не написал о муравьях книгу. Один человек сообщил ему, что наблюдал, как муравьи, увидев, как раздавили нескольких их сородичей, убежали «в ужасе и отчаянии» и больше не ходили дорогой, где произошло убийство; другие рассказывали, что у муравьев есть язык общения. Дарвин посадил нескольких муравьев в коробку, пропахшую лекарствами, потом вернул их по домам: их признали, хотя не сразу, это значило, что муравьи узнают своих не только по запаху. Он предположил, что они знают «в лицо и по имени» каждого члена сообщества, но для подтверждения гипотезы не хватило материала. Она по сей день не подтверждена и не опровергнута.

13 ноября умерла жена Гукера, тот не мог оставаться дома, месяц прожил в Даун-хаузе, Дарвин советовал уйти в работу: «только это лечит». Неприятность с Джорджем: спустя год после его публикации о разводах Майварт вдруг обратил на нее внимание и, рецензируя в июльском номере «Ежеквартального обозрения» книги Тейлора и младшего Лаббока о примитивных культурах, задел и ее: «Дж. Дарвин выступает в защиту репрессивных законов…» Джордж в эссе делал обзор примитивных форм брака и писал, что некоторые племена для ограничения рождаемости поощряли промискуитет, – Майварт истолковал это так, что Джордж предлагает ввести промискуитет в современной Англии: «Направление, к которому принадлежит этот автор, поощряет ужасные сексуальные преступления». Печатался Майварт анонимно, но стиль его выдал; в октябре Джордж ответил в том же журнале: «Я не вижу в моем эссе ни слова в поддержку упомянутых м-ром Майвартом преступлений». Майварт отвечал: «Да, м-р Дарвин не одобряет преступлений. Но доктрины, которые он защищает, опасны и пагубны». Однако он не подтвердил, что является автором рецензии. Публичной защитой Джорджа занялся Уоллес, а Дарвин потребовал у Майварта признания: он ли автор? Тот, видимо, признался, так как в следующем письме Дарвин требовал извинений, а издателю «Ежеквартального обозрения» пригрозил, что не будет у него публиковаться. В бой вступил Хаксли, Майварт обещал извиниться, но не публично. Это его противников не устроило: Дарвин написал, что окончательно порвал с ним, а Хаксли надавил на правление клуба «Атеней», куда Майварт мечтал вступить, и его забаллотировали. Дальнейшая карьера Майварта не сложилась: его подвергли обструкции и ученые, и католическая церковь, для которой он все же был еретиком. Дарвину было уже не до Майварта: с 1875 года он оказался в центре общественного конфликта, длившегося до конца его дней.

Англия была одной из первых стран, где общественность озаботилась положением животных. С 1824 года в Лондоне действовало первое в мире Общество защиты животных. В 1822-м был принят закон о защите их от жестокого обращения, редактировавшийся в 1835 и 1849 годах: за избиение, пытки, оставление без лечения и унижение (!) – штраф пять фунтов. Но это касалось лишь домашних животных (которых при сем не возбранялось есть, как не возбраняется и в XXI веке, хотя за побои во многих странах привлекают к уголовной ответственности: к зверью мы все применяем «двойные стандарты»). Охота и капканы также не возбранялись. Нельзя сказать, что общество совсем не протестовало против забоя, но делало это вяло, да и понятно: кушать-то всем надо… С охотой бороться тоже было невозможно, ее одобряли высшие классы. Активисты сосредоточились на более уязвимом объекте – науке.

«Вивисекция», как называли медицинские опыты над животными, подверглась критике, а в 1870-е годы разразилась «антививисекционная лихорадка». Отчасти ее вызвал сам Дарвин, доказавший, что звери нам братья и страдают, как мы. Значит, резать их, пробовать на них лекарства – безнравственно. Как без этого изучать медицину? Ну, как-нибудь…

Отдельные исследователи проводили опыты без наркоза и не выказывали к животным жалости, вызывая справедливый гнев общественности; но этот гнев обратился на науку, тогда как убийство для развлечения считалось нормой. «Антививисекционной лихорадкой» заразились многие страны. Павлову тоже досталось, и он писал: «Когда я приступаю к опыту, связанному с гибелью животного, я испытываю тяжелое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что являюсь палачом живого существа… Но переношу это в интересах истины, для пользы людям… Вместе с тем истребление и мучение животных ради удовольствия и пустых прихотей остаются без внимания. Тогда в негодовании и с глубоким убеждением я говорю себе и позволяю сказать другим: нет, это – не высокое и благородное чувство жалости к страданиям всего живого и чувствующего; это – одно из плохо замаскированных проявлений вечной вражды и борьбы невежества против науки…» Дарвин опытов над живыми животными не проводил и физиологией не занимался, но взгляды его совпадали с павловскими.

В Англии агитация против опытов достигла апогея в 1874 году. Связано это, как ни странно, с политикой. Либералы, правившие с 1869 года, проиграли выборы. Сейчас защита животных – прерогатива либералов и левых, но тогда эту карту разыграли консерваторы, натравив публику на «материалистов». В Норвиче на съезде Медицинской ассоциации французский невропатолог Маньян демонстрировал влияние алкоголя на организм: без анестезии вскрыл собаку, выпившую абсента. (Тогда алкоголь не считали вредным, пьяниц осуждали за «плохое поведение», но о медицинских последствиях общественность не знала.) Журналисты были шокированы, разразился скандал, по жалобе общества защиты животных на Маньяна завели уголовное дело, на суде врач У. Фергюсон рассказал, как мучилась собака, дамы рыдали. Маньян уехал во Францию, и дело закрыли, но газеты продолжали о нем писать, Общество защиты животных требовало «поставить вивисекцию под контроль». Активистом общества была Фрэнсис Кобб. Она давно критиковала опыты М. Шиффа в Италии, Вирхова в Германии; в Англии ее главной мишенью была физиологическая лаборатория Бердон-Сандерсона.

Физиологию не признавали полезной наукой. Чтобы лечить людей, довольно знания человеческой анатомии и патологоанатомии. Резание лягушек бессмысленно. Лаборатории вообще не нужны: ученому довольно чтения книг, наблюдений и походов в анатомический театр, если уж неймется. В укор физиологам ставили Дарвина: человек вон сколько всего открыл, не мучая живых зверей, и вы обойдетесь… Пользу лаборатории Сандерсона частично признали в 1866 году, когда случилась эпидемия чумы рогатого скота: он обнаружил, что кровь больных коров «содержит вещество, которое может вызвать чуму у других животных». (О вирусах и инфекциях тогда не знали, заразные болезни не объясняли и не лечили.) В 1871-м Сандерсон открыл, что пенициллин убивает бактерии; в 1874-м он стал профессором Университетского колледжа, учредил курс практической физиологии и издал учебник, где описывал технику опытов, в том числе с живыми животными. Кобб подвергла его критике и составила меморандум с требованием ограничить права экспериментаторов; его подписали не только лорды, дамы, священники и литераторы (поэт Роберт Браунинг сказал: «Я лучше приму смерть, чем позволю мучить собаку или кошку, чтобы избавить меня от боли»), но и 78 врачей.

В меморандуме не предлагалось запретить эксперименты. Ученый, проводящий их у себя дома (тогда почти все так делали), должен получать лицензию. Опыты без наркоза дозволяются «при необходимости». Опыты делятся на полезные и бесполезные. Если ученый докажет, что в результате опыта создаст новое лекарство или принесет иную конкретную пользу, это полезно. К бесполезным относятся опыты, во-первых, служащие для обучения студентов и, во-вторых, проводимые «из простой любознательности». Подавляющее большинство открытий и изобретений делались «из любознательности» и лишь потом (иногда спустя века) приносили практическую пользу. Но публика этого не понимала.

Генриетта подписала меморандум Кобб и просила отца сделать то же. Его ответ от 4 января 1875 года: «Я думал несколько часов… Физиология – одна из важнейших наук, которая скоро или, вероятнее, нескоро принесет громадную пользу человечеству; но, судя по другим наукам, польза – лишь побочное следствие поиска истины. Физиология может прогрессировать только с опытами на живых животных. Сперва я согласился, что нужно ограничить вивисекцию несколькими лабораториями, но они есть только в Лондоне и Кембридже. Поэтому ученые, живущие в других городах, не могли бы работать, а это я считаю большим злом. Если же для работы на дому потребуется лицензия, я не понимаю, кто компетентен решать, кому ее дать, так как чаще всего вклад в науку вносят молодые и никому не известные исследователи. Я наказывал бы любого, кто проводит опыты без наркоза без необходимости, но, опять-таки, какой чиновник возьмется определить эту необходимость… Если будет принят суровый закон, а это вероятнее всего, учитывая, что палата общин чужда науке и что британские джентльмены гуманны лишь пока не затронут их спорт, причиняющий в сотню раз больше страданий, чем опыты физиологов, – это приведет к тому, что физиология, которая до последнего времени в Англии была в простое, совсем увянет, а то и сойдет на нет… Я решительно не могу подписать бумагу, присланную мисс Кобб, с ее ужасными (как мне кажется) нападками на Вирхова». (Немецкий ученый Рудольф Людвиг Карл Вирхов был заклятым врагом Дарвина, но это ничего не значило.)

22 февраля умер Лайель. На похороны Дарвин не поехал, писал Джорджу: «…жизнь кажется бессмысленной». В те же дни – Гукеру: «…готов наложить на себя руки» – эту цитату часто приводят в доказательство его «душевного расстройства». На самом деле она выдернута из контекста, в письме говорилось: «Вы спрашиваете про мою книгу. Все, что могу сказать, – я готов наложить на себя руки: написано-то вроде неплохо, но надо столько переделать, что не успеть за два месяца». Как всегда прибеднялся: успел за месяц и 29 марта сдал Меррею «Насекомоядные растения». Художник Уолтер Оулесс приехал писать его портрет. Гукеру: «На портрете я похож на почтенную, грустную старую собаку; не знаю, так ли это на самом деле».

Он увлекся хвостами: зачем они? В каждом издании «Происхождения видов» добавлял гипотез о хвостах: хлопушки, органы лазания… Но многие хвосты оставались загадкой. Врач Л. Тэйт описал опыты с бесхвостыми мышами: они теряли способность ориентироваться и натыкались на стены; Тэйт предположил, что мышь помнит, на какой высоте и под каким углом расположены предметы, которые она задевала хвостом. Дарвин был в восторге, но не до конца поверил. Уоллес сказал, что у тропических зверей хвосты вместо зонтиков. С белками ясно, их хвост – парус, он обязан быть пышным. Но для чего пышные хвосты лисам и кошкам? Песцы в Арктике, сообщали путешественники, хвостом греют вдыхаемый воздух, как делаем мы, прикрывая нос варежкой. Может, и кошкам хвост для этого? Дарвин наблюдал за своим глухим котом, единственным, к которому был привязан, флегматичным, ласковым, не трогавшим мышей. Кот развалился у горящего камина, хвост вытянут. Поставили между котом и камином заслон – кот «не просыпаясь, начинает натягивать на себя хвост, как одеяло, и постепенно укрывается с головой. Если подуть ему в нос, он закрывает нос хвостом». Итак, пышный хвост – одеяло и респиратор. Лев и тигр живут в теплом климате, им не нужны пышные хвосты. Но зачем им хвосты вообще? Мух бить? А как же живут бесхвостые антилопы? Проблема требовала исследований. Но на них не было времени.

Кобб с помощью Р. Хаттона, редактора журнала «Спектейтор», подготовила проект закона о регулировании опытов на животных, бывший министр внутренних дел Лоу и председатель Верховного суда Коулридж составили лобби, и 4 мая консерватор лорд Хартсмер представил проект палате лордов. Хаксли, Дарвин, Сандерсон, Ричард Литчфилд и барон Лайон Плейфер, политик-либерал, готовили свой вариант. Вербовали влиятельных сторонников, 15 апреля Дарвин написал министру иностранных дел лорду Дерби (консерватору, клонящемуся к либералам): «Физиология так же нуждается в защите, как и животные» и сделал упор на то, что британская наука отстанет от других. Какой министр иностранных дел такое допустит? Дерби ответил, что польщен доверием, и завербовал министра внутренних дел, консерватора Кросса.

Лаббок настоял, чтобы проект закона от ученых писал Плейфер и сделал его «более гуманным». Вот вариант Плейфера: опыты без наркоза проводятся по лицензии, которую выдает президент Королевского общества или какой-нибудь профессор медицины, сами профессора имеют пожизненную лицензию, остальные получают ее раз в пять лет. Все ничего, но в главном Плейфер вдруг перешел на сторону противника: эксперименты производятся «ради новых научных открытий и ни для каких иных целей». Это значило, что студентам их демонстрировать нельзя. А как учиться? Сандерсон сказал, что не поддержит проект Плейфера. Хаксли – Дарвину, 19 мая: «Такая формулировка делает билль совершенно неприемлемым для преподавания… Профессора готовы дать биллю отпор, а поскольку газеты связали с ним мое имя, я должен публично это опровергнуть, если ничего не сделать с самим биллем». 26 мая Дарвин воззвал к Плейферу, тот ответил, что менять текст уже поздно. На следующий день Дарвин помчался в Лондон совещаться с Гукером, узнал, что оба проекта рассмотрят осенью, а пока правительство учреждает комиссию. Ее возглавил вице-президент Общества защиты животных лорд Кардуэлл, вошли в нее второй вице-президент общества Н. Бейкер, биолог Д. Эрихсен, Хаксли и два парламентария. Дарвин от членства в комиссии отказался: хлопотно. Весь июнь он наблюдал жизнь червяков у Фаррера в Эбинджере.

Тиражом в тысячу экземпляров вышли «Насекомоядные», были проданы за сутки, Меррей не успевал допечатывать. Не было в Европе ботаника, который не купил книгу; специалисты назвали ее «прорывом». (Правда, директор Петербургского ботанического сада Регель не поверил, что есть растения, питающиеся насекомыми, и заявил, что никто не верил бы в такой бред, если бы он не исходил «от прославленного Дарвина».)

С июля «прославленный» готовил новое издание «Изменений». Оно вышло в октябре и содержало ответы на замечания Майварта, Делпино и других критиков. Один из аргументов Делпино мы разбирали, вот второй: не может у саламандры с помощью геммул отрасти нога, ибо все геммулы ноги находились в этой отрезанной ноге и новым взяться неоткуда. Дарвин, не слыхивавший о стволовых клетках, ответил так, словно был по ним специалистом: «…для этой специальной цели в определенном месте или по всему телу сохраняется запас зарождающихся клеток или отчасти развитых геммул…»

Майварт писал, что закон естественного отбора не объясняет отмирание ненужных органов. Да, нам, в отличие от обезьян, большие зубы не нужны, но они и не мешали, так почему уменьшились? Роменс сказал, что просто естественный отбор перестал благоприятствовать зубастым, но Дарвин предпочел более сложное объяснение: сперва ненужные органы «слабеют» из-за «неупражнения» (причем у новорожденных они развиты, а слабеть начинают в том же возрасте, в каком ослабли у родителей; в переводе на современный язык сие звучит так: гены, кодирующие ненужный орган, постепенно выключаются, по наследству передается схема «вкл – выкл» и информация о «часе X», когда следует их выключать). Потом, «как только часть стала бесполезной, на сцену выступает другой принцип – экономия роста, так как для организма, вынужденного к соревнованию, выгодно сэкономить развитие бесполезной части, и особи, имеющие ту же часть в менее развитом состоянии, получат легкое преимущество». (Это соответствует современным представлениям: на поддержание органа тратится энергия, так что если он не нужен, то выгоднее энергию сберечь.)