Текст книги "Шопенгауэр как лекарство"

Автор книги: Максим Хижняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Гилл, ты сказал, что не хотел бы попасться Пэм под горячую руку… и на прошлой неделе ты назвал ее генеральным прокурором – что ты можешь сказать по этому поводу?

– Да нет, это так… мои проблемы, что я могу сказать? Это…

Джулиус прервал его:

– Стоп. Замри здесь, на этом месте. – Он повернулся к Пэм: – Ты слышала, что сказал Гилл? Как по-твоему, это имеет отношение к тому, что ты сказала – что ты не хочешь и не можешь его слушать?

– Конечно, – ответила Пэм. – Типичный Гилл. Смотри, Гилл, что ты сейчас сказал: «Не обращайте внимания на мои слова. Это не важно, я не важен, это мое личное. Я никого не хочу обидеть. Не слушайте меня». Мало того что это унизительно – это еще и скучно. Тоска смертная. Боже мой, Гилл. У тебя есть что сказать? Так встань и скажи.

– Итак, Гилл, – спросил Джулиус, – если бы ты хотел что-то сказать, без всяких предисловий, что бы это было? – (Старое доброе сослагательное наклонение. Сколько раз ты выручало меня.)

– Я бы сказал ей – тебе, Пэм, – ты здесь судья, которого я боюсь. Ты судишь меня. Мне трудно – нет, мне страшно, когда ты рядом.

– Вот это истинная правда, Гилл. Вот теперь я тебя слушаю, – ответила Пэм.

– Итак, Пэм, – продолжил Джулиус, – вот два человека – Филип и Гилл, – которые признались, что боятся тебя. У тебя есть какие-нибудь реакции на этот: счет?

– Да – одна большая реакция: «Это их проблемы».

– А может, и твоя проблема тоже? – возразила Ребекка. – Может, и остальные мужчины в твоей жизни чувствовали то же самое?

– Хорошо, я об этом подумаю.

– Мнения? Кто хочет высказаться? – спросил Джулиус.

– Мне кажется, Пэм хочет увильнуть от ответа, – отозвался Стюарт.

– Да, у меня тоже такое чувство, Пэм, что ты и не собираешься об этом думать, – добавила Бонни.

– Может, вы и правы. Мне кажется, я все еще пытаюсь отомстить Ребекке – за то, что она хотела защитить Филипа от меня.

– Ну, что скажешь, Пэм? Вот так задачка, не так ли? – сказал Джулиус. – Только что ты отчитала Гилла за то, что он пытается уйти от ответа, но едва это коснулось тебя – оказалось, что оно ой как колется.

– Да, ты прав… так что, может быть, в конце концов, я не такая уж сильная. И знаешь, Ребекка, мне действительно было обидно.

– Извини, Пэм, – отозвалась Ребекка, – я не хотела тебя обидеть. Но ведь защищать Филипа еще не значит быть против тебя.

Джулиус выжидал, не зная, в каком направлении подтолкнуть беседу. Возможностей хоть отбавляй: во-первых, недовольство Пэм и ее склонность всех судить, во-вторых, мужская сторона, Тони и Стюарт – их что-то давно не слышно, да и соперничество между Пэм и Ребеккой тоже ждало своего разрешения. А может, прежде закончить с Бонни и ее насмешливым замечанием? Или остановиться на выпаде Пэм против Филипа? Он знал, что поспешность может все испортить. Прошло лишь несколько занятий, а процесс примирения сдвинулся с мертвой точки. Может быть, на сегодня достаточно. Трудно сказать. Вот и Филип чуть-чуть оттаял. Но тут, к его удивлению, группа сама повернула разговор в совершенно неожиданное русло.

– А вот интересно, Джулиус, – сказал Тони, – как тебе наши реакции на твое признание?

– Мы недалеко ушли. Дайте сообразить… Сначала ты сказал, что ты думаешь, потом Пэм… потом она схлестнулась с Филипом по поводу того, что у него нет никаких реакций… Да, кстати, Тони, я так и не ответил на твой вопрос «почему именно сейчас». Давайте-ка вернемся к этому. – Джулиус помолчал, собираясь с мыслями. Он очень хорошо понимал, что его откровение, как и откровение любого психотерапевта, всегда имеет двойной результат: во-первых, отражается на нем самом, а во-вторых, на группе, которая учится на его примере. – Должен признаться, что я твердо решил рассказать вам сегодня эту историю. Помните, как вы пытались меня удержать? Но я не поддался. Это несколько нетипично для меня, и я даже не совсем понимаю, что со мной происходит, но мне кажется, за этим стоит что-то важное. Тони, ты спрашивал, чего я хотел – вашей помощи или, может, прощения? Ни того ни другого. Я уже столько раз обсуждал эту историю – и с друзьями, и со своим психотерапевтом, что успел трижды себя простить, но я знаю одно: раньше – я хотел сказать, до меланомы – я бы ни за что на свете не признался. До меланомы… – повторил Джулиус. – Да, все дело в этом. Мы все когда-то умрем – догадываюсь, как вас радуют подобные замечания, – но когда твой приговор уже подписан, и печать поставлена, и даже дата, это значит очень многое. Моя болезнь дает мне странное ощущение свободы, и оно позволило мне рассказать. Вот почему мне, наверное, следовало бы завести помощника – того, кто мог бы объективно оценить, как я соблюдаю ваши интересы. – Джулиус помолчал. – Я заметил, что вы все промолчали, когда я сказал, что вы боитесь за меня. – И после паузы прибавил: – Вы и теперь молчите. Теперь понимаете, зачем нам нужен помощник? Я всегда считал, что, если что-то важное не обсуждается в группе, не стоит говорить и про остальное. Моя работа заключается в том, чтобы устранять препятствия, и я меньше всего хотел бы стать препятствием. Мне, конечно, трудно взглянуть на себя со стороны, но мне кажется, вы избегаете меня – или, нет, вы избегаете мою болезнь.

Бонни сказала:

–  Лично я хочу обсуждать, что происходит с тобой, но я не хочу причинять тебе боль.

Остальные закивали.

– А. Теперь вы заговорили. Так вот, слушайте внимательно, что я вам скажу: есть только один способ причинить мне боль – отдалиться от меня. Я знаю, очень трудно общаться со смертельно больным человеком. В таких случаях люди имеют обыкновение вести себя очень осторожно и не знают, что сказать.

– Это как раз про меня, – отозвался Тони. – Я не знаю, что сказать. Но я не собираюсь бросать тебя, Джулиус.

– Я знаю, Тони.

– Возможно, – заметил Филип, – люди боятся вступать в контакт с тяжелобольными людьми, потому что не хотят раньше времени иметь дело со смертью, которая ожидает каждого из них.

Джулиус кивнул.

–  Это важная мысль, Филип. Давай обсудим это. – Если бы то же самое сказал не Филип, а кто-то другой, Джулиус наверняка поинтересовался бы, как он пришел к этой мысли, но сейчас он хотел одного – поддержать своевременную реакцию Филипа. Джулиус обвел глазами группу, ожидая замечаний.

– Наверное, – сказала Бонни, – Филип прав. В последнее время меня действительно преследуют кошмары – кто-то все время пытается меня убить. И тот сон, про который я вам рассказывала, – поезд, на который я хотела сесть и который разваливался на части.

– Мне кажется, я тоже стал бояться больше обычного, – сказал Стюарт. – У меня есть знакомый дерматолог, мой приятель по теннису, так вот, я уже дважды за этот месяц просил его осмотреть мои бородавки – меланома не идет у меня из головы.

– Джулиус, – сказала Пэм, – я постоянно думаю о тебе с тех пор, как узнала про твою болезнь. Тут много говорили про мое отношение к мужчинам, и в этом есть, наверное, доля истины, но ты – исключение из правил, ты для меня самый дорогой человек. И мне все время хочется защитить тебя – особенно после того, как Филип втянул тебя в эти игры. Тогда я подумала – и сейчас думаю, – что это было жестоко и бестактно с его стороны. А что касается страха смерти – возможно, он и есть, но я его не замечаю. Знаешь, я все время думаю, как помочь тебе. Вчера я читала автобиографию Набокова и натолкнулась на любопытный отрывок, где он говорит, что жизнь – это искорка света, которая проносится между двумя равными промежутками тьмы – до нашего рождения и после смерти, и странно, говорит он, что нас так мало волнует первая и так сильно последняя. Эта мысль очень успокоила меня, и я решила, что обязательно тебе об этом расскажу.

– Спасибо, Пэм, это поразительная мысль. Не знаю почему, но она действительно успокаивает. Мне тоже гораздо больше нравится думать о первой тьме, до рождения, – она мне кажется приятнее. Может быть, потому что она обещает что-то в будущем, которое еще только должно наступить.

– В свое время эта мысль, – неожиданно вмешался Филип, – показалась утешительной и Шопенгауэру, у кого Набоков, без сомнения, ее позаимствовал. Шопенгауэр говорит, что после смерти мы будем тем же, чем были до рождения, и далее доказывает невозможность существования двух видов небытия.

Не успел Джулиус ответить, как в разговор вмешалась Пэм. Сверкая глазами, она воскликнула:

–  Вот, полюбуйтесь! И после этого ты собираешься быть консультантом? Это же просто смех. Мы с Джулиусом говорим про сокровенные вещи, а тебя лишь волнует, кто первым сказал то-то и то-то. Скажите, пожалуйста! Видите ли, Шопенгауэр однажды заметил нечто похожее. Подумаешь, какая важность.

Филип закрыл глаза и процитировал:

–  «Неожиданно, к своему изумлению, человек замечает, что после многих тысяч лет небытия он снова живет на свете; какое-то время он существует, и потом снова наступает такой же длительный период, когда он не должен существовать» [115]  [115] Артур Шопенгауэр. Parerga и Paralipomena. – Т. 2. – § 206.


[Закрыть]. Я многое помню наизусть из Шопенгауэра – это третий абзац трактата «К учению о ничтожности существования». Как по-твоему, это достаточно «похоже»?

– Как малые дети, честное слово. Вы оба, прекратите немедленно! – звенящим голосом воскликнула Бонни.

– Ты совсем распоясалась, Бонни. Мне это нравится, – отозвался Тони.

– Еще реакции? – спросил Джулиус.

– Лично я не хочу влезать в эту заварушку. Тут уже, похоже, в ход пошла тяжелая артиллерия, – ответил Гилл.

– Это точно, – добавил Стюарт. – Оба хороши. Филип всюду должен вставить своего Шопенгауэра, а Пэм обязательно нужно над ним посмеяться.

– Я смеялась не над ним, а над…

– Да хватит, Пэм, не придирайся. Ты же понимаешь, что я хочу сказать, – не сдавался Стюарт. – А твои наскоки из-за Набокова? К чему все это? Сначала ты поливаешь грязью его героя, а теперь расхваливаешь того, кто позаимствовал мысль у Шопенгауэра. Филип тебя поправил – ну и что? Подумаешь, какое преступление сказать, что Шопенгауэр первым до этого додумался.

– Дайте мне сказать, – вмешался Тони. – Я, конечно, как всегда в пролете и не знаю, что это за пижоны такие – особенно этот Набо… Нобо?

– Набоков, – мягко, как всегда, когда она обращалась к Тони, сказала Пэм, – это великий русский писатель, ты наверняка слышал про его роман «Лолита».

– А, да, что-то такое было. Знаете, от таких разговоров у меня крыша едет: сначала я не понимаю, о чем идет речь, и чувствую себя полным идиотом, а потом я затыкаюсь и от этого чувствую себя идиотом вдвойне. С этим нужно кончать. – Он повернулся к Джулиусу: – Ты спрашивал, что я чувствую, – так вот, я чувствую себя полным идиотом. Теперь еще одно – помните, когда Филип спросил: «Как по-твоему, это достаточно «похоже»?» – я взглянул на его зубы – о, у него острые зубки, очень острые. И еще – насчет Пэм. – Тони повернулся к ней. – Пэм, ты моя слабость, я обожаю тебя, но я тебе скажу: не хотел бы я встать тебе поперек дороги.

–  Я слушаю тебя, – отозвалась Пэм.

– И еще… черт! – продолжил Тони. – Забыл самое главное. Из-за этого спора мы совсем сбились с курса. Мы ведь говорили о том, как мы защищаем или избегаем тебя, Джулиус, а Пэм и Филип увели нас в сторону. Может, мы снова тебя избегаем?

– Мне так не кажется. Когда мы работаем так глубоко, как сейчас, мы просто не можем задерживаться на одном месте – мысли сами выносят нас в другое русло. Кстати, – тут Джулиус повернулся к Филипу, – я не случайно сказал «глубоко»: мне показалось, твое раздражение, которое впервые прорвалось наружу, – это признак каких-то глубинных переживаний. Я думаю, Филип, тебя очень волнует Пэм, вот почему ты на нее разозлился. – Джулиус знал, что Филип не ответит сам, и потому решил его подтолкнуть: – Филип?

Филип встряхнул головой.

–  Не знаю, что тебе на это ответить. Я хотел бы сказать другое. Признаюсь, я, как и Пэм, тоже искал, чем тебе помочь. По совету Шопенгауэра, я каждый день читаю на ночь Эпиктета или Упанишады. – Филип взглянул на Тони. – Эпиктет – римский философ, второй век. Упанишады – священные древнеиндусские тексты. На днях я нашел у Эпиктета одно интересное место и размножил для каждого. Я сделал примерный перевод с латинского. – Филип вынул из портфеля какие-то листки бумаги, раздал их по кругу и, закрыв глаза, начал цитировать:

Когда корабль бросает якорь, ты идешь, чтобы принести воды, и зачерпываешь вместе с водой корешки и ракушки. Но мыслями ты должен быть на корабле, ты постоянно оглядываешься, как бы хозяин корабля не позвал тебя, он может позвать тебя в любое время, и ты должен повиноваться этому зову и выбросить все эти посторонние вещи, чтобы на тебя не смотрели как на овец, что связаны и брошены в трюм.

Так и с человеческой жизнью. И если вместо корней и ракушек у тебя появятся жена и дети, ничто не должно помешать тебе взять их. Но когда хозяин позовет тебя, беги на корабль, брось их и не оглядывайся. А если ты стар, не уходи далеко от корабля, потому что хозяин может позвать тебя в любую минуту, а ты можешь оказаться не готов [116]  [116] Epictetus. Discourses and Enchiridion. – P. 334.


[Закрыть].

Филип закончил и, вытянул руки вперед, как бы говоря: «Вот так».

Группа молча погрузилась в чтение. На всех лицах застыло крайнее недоумение. Стюарт первым нарушил молчание:

–  Филип, я что-то ничего не понял. Зачем это Джулиусу? Или нам?

Но Джулиус показал на часы:

–  Извините, друзья мои, но нам пора заканчивать. На прощание я хотел бы сказать вот что. Я часто рассматриваю слова и поступки с двух сторон – с точки зрения содержания и с точки зрения процесса. Под словом процесс я понимаю все, что сообщает нам о характере взаимоотношений. Я тоже, Стюарт, не вполне понимаю содержание сообщения Филипа – мне нужно его перечитать, и, может быть, мы сделаем это темой следующего занятия, но зато я знаю кое-что о процессе. Я знаю, Филип, что ты, как и Пэм, думал обо мне, ты хотел сделать мне подарок, и для этого ты немало потрудился: ты заучил этот отрывок и сделал копии для группы. Какой мы можем сделать вывод из этого? Что ты заботишься обо мне. Что я чувствую? Я тронут, ценю это и хочу дождаться того времени, когда ты сам об этом скажешь.

Глава 30

Можно уподобить жизнь вышитому куску материи, лицевую сторону коего человек видит в первую половину своей жизни, а изнанку – во второй; изнанка, правда, не так красива, но зато более поучительна, так как по ней можно проследить сплетение нитей [117]  [117] Артур Шопенгауэр – Parerga и Paralipomena, Т.1, гл. 6 «О различии между возрастами»


[Закрыть].

Комната опустела. Джулиус видел, как группа спустилась по лестнице, вышла на улицу. Они не разошлись по машинам, а зашагали вместе – без сомнения, направляясь в кофейню. С какой радостью он сейчас накинул бы куртку и сбежал вниз, чтобы к ним присоединиться. Но это был другой день, другая жизнь и другие ноги, подумал он и поплелся по коридору к компьютеру, чтобы внести записи о занятии. Неожиданно передумал и вернулся, сел, достал трубку и закурил, с удовольствием вдыхая густой аромат турецкого табака. Ни за чем – ему просто хотелось еще несколько минут погреться у тлеющих угольков закончившейся встречи.

Это занятие, как и все в последнее время, вышло чрезвычайно бурным. Он вспомнил, как когда-то, много лет назад, он занимался с группами женщин, больных раком груди, и его пациентки признавались ему, что, как только первая волна паники отступала, приходило поистине золотое времечко. Они говорили, что болезнь помогла им стать мудрее, лучше узнать себя, заставила сменить приоритеты, стать сильнее, отказаться от множества пустых и ненужных вещей и начать ценить то, что обладает истинной ценностью, – свою семью, друзей, близких. Они признавались, что впервые в жизни научились видеть красоту, наслаждаться течением времени. Как жаль, сокрушались многие, что понадобилось оказаться во власти смертельной болезни, чтобы научиться жить.

Перемены, происходившие в этих женщинах, были действительно поразительными – как верно заметила одна из них, «рак лечит от любых неврозов». Джулиус даже пару раз ловко проводил своих студентов – он описывал им перемены в поведении пациентов и потом спрашивал, о какой, по их мнению, терапии шла речь. Как же они удивлялись, когда он объявлял, что причиной была вовсе не терапия и даже не лекарства, а смертельная болезнь. Он был многому обязан этим женщинам. Какой пример подавали они ему теперь, когда пришел его черед. Как жаль, что он не мог им об этом рассказать. Живи достойно, напомнил он себе, и будешь творить добро, сам того не подозревая.

А как ты справляешься со своей болезнью? – спросил он себя. Я досыта нахлебался паники, от которой, слава богу, начинаю потихоньку избавляться, хотя каждую ночь просыпаюсь от ужаса – ужаса, который сковывает меня, который не поддается никаким уговорам – ничему, кроме валиума, полоски зари и горячей ванны.

Изменился ли я, стал ли мудрее? Наступило ли мое золотое времечко? Наверное, я стал ближе к самому себе – может быть, в этом и есть моя главная перемена. И еще, я знаю, что как психотерапевт я стал лучше – мой слух стал острее. Да, я определенно изменился. Разве раньше я когда-нибудь позволил бы себе заявить, что влюблен в свою группу. Мне бы и в голову не пришло заговаривать о чем-то личном – о смерти Мириам, о своих похождениях. А как упрямо я хотел сегодня об этом рассказать. Джулиус удивленно встряхнул головой – вот уж действительно чудеса, подумал он. Похоже, у меня появилась склонность идти против течения, против собственных правил, против самого себя.

Они даже не хотели слушать меня. Как они воспротивились. Они не хотели знать про мои недостатки, про мои темные пятна. Но, когда я через это прошел, открылись любопытные вещи. Чего стоит один только Тони. Он вел себя как заправский психотерапевт – спросил, доволен ли я реакцией группы, пытался меня успокоить, спрашивал, «почему именно сейчас», – поразительно. У меня даже мелькнула мысль, что он мог бы вести группы, когда меня не станет. Да, это был бы номер. Психотерапевт-двоечник с бывшей судимостью. А остальные – Гилл, Стюарт, Пэм, – как они работали, как защищали меня, как следили, чтобы мы не уходили в сторону. Юнг как-то заметил, что только больной врач может лечить по-настоящему, – конечно, он имел в виду другое, но, кто знает, может быть, ради того чтобы научить пациентов работать над собой, психотерапевтам стоит иногда обнажать свои раны?

Джулиус не спеша побрел по коридору в кабинет, продолжая размышлять о встрече. А Гилл? Как он показал себя сегодня. Назвать Пэм «генеральным прокурором». Да, это удар. И удар в точку. Нужно будет помочь Пэм с этим справиться. Да, Гилл оказался прозорливее его самого. Сколько времени Пэм была его любимицей, и он даже не заметил в ней этой трещинки. Может быть, поэтому я не смог помочь ей справиться с мыслями о Джоне?

Джулиус включил компьютер и открыл файл «Сюжеты для рассказов». Здесь хранилась несбывшаяся мечта всей его жизни: Джулиус мечтал стать писателем. Он, конечно, печатался в своей области – на его счету была пара книг и добрая сотня статей в разных психиатрических изданиях – но ему всегда хотелось писать настоящие книги. Вот уже много лет он собирал сюжеты для будущих рассказов – черпая их то из собственной практики, то из воображения. Он даже начал некоторые из них, но так и не нашел ни сил ни времени довести до конца.

Пробежавшись по столбцу названий, он остановился на строчке «Столкновение с жертвой» и перечитал два наброска. Первое столкновение противоборствующих сторон происходило на фешенебельном лайнере, курсирующем вдоль берегов Турции. Герой-психиатр входит в казино и в густых клубах дыма замечает своего бывшего пациента, который когда-то выманил у него семьдесят пять тысяч долларов. Во втором сюжете действовала женщина-адвокат: ее подзащитный обвиняется в изнасиловании, и при первом разговоре с ним в тюремной камере она начинает догадываться, что именно он изнасиловал ее десять лет назад.

Джулиус подумал и внес новую запись: «На занятии групповой психотерапии женщина встречает человека, который много лет назад был ее преподавателем, соблазнил ее и бросил». Отличная идея. Неплохая затравка для рассказа, подумал Джулиус, прекрасно зная, что никогда его не напишет. Во-первых, есть помехи этического порядка: нужно получить соответствующее разрешение от Пэм и Филипа. К тому же требовалось ждать десять лет, которых у него, увы, не было. Но и для терапии это неплохая затравка, подумал он. Он знал, что встреча Пэм с Филипом могла дать отличный результат – если, конечно, ему удастся удержать обоих в группе и найти силы, чтобы переворошить прошлое.

Джулиус вынул листок Филипа и принялся читать, однако, сколько ни старался, так и не понял, какое отношение могла иметь к нему эта притча про моряков и море. В конце концов, он только недоуменно пожал плечами: и Филип говорит, что это должно принести ему утешение? Какое, хотел бы он знать.