Текст книги "Вторая мировая война. Ад на земле"

Автор книги: Макс Хейстингс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Едва ли не каждому человеку, участвовавшему в те дни в сражениях на той или другой стороне, выпадали на долю невероятные испытания. Николай Редькин, двадцатипятилетний пехотинец, 23 октября 1941 г. писал жене: «Здравствуй, Зоя! Я, надо сказать, в последнем бою был на волосок от смерти. Один шанс из ста оставался, чтобы спастись. Представь себе группу бойцов, окруженную со всех сторон танками врага, причем прижатую к берегам реки шириной метров 70. Выход оставался один – броситься в реку или погибнуть. Я выбрал первое и бросился в реку, переплыл ее. Но дотемна из реки выбраться не было возможности, берег сильно обстреливался врагом. Когда стемнело и ушли немецкие танки, меня подобрали колхозники. Отогрели, привели в себя. В течение десяти дней выбирался из тыла врага. А сейчас я опять в своей части и готов к бою. Сейчас немного отдохнем, и опять в бой. Черт нас возьми, если мы немца не заставим так же купаться. Если нам пришлось купаться в воде, то врага заставим купаться в снегу и сидеть заставим не три часа, а загоним насмерть»⁵⁵. Мечта Редькина в конце концов сбылась, но он до этого не дожил: два с половиной года спустя он погиб под Смоленском.

Немцы оказались в полной зависимости от погоды. Армейский хирург Эрнст Эммерих писал: «Задние колеса одной из повозок в этой растянувшейся на полтора километра колонне проваливаются в глубокую воронку от снаряда, скрытую лужей. Колесо ломается. Оглобля вздымается к небу. Лошади, на которых давит оглобля, пятятся и лягаются. Рвутся постромки. Идущая следом повозка пытается обойти застрявшую слева, но не может пройти по глубокой колее. Ее правое заднее колесо цепляется за левое заднее колесо той телеги. Лошади поднимаются на дыбы и бешено бьют копытами. Ни вперед, ни назад. Порожний грузовик, доставивший на переднюю линию боеприпасы, пытается на обратном пути объехать это месиво, съезжает в канаву и наглухо застревает. Неконтролируемая ярость охватывает всех, все орут друг на друга. Потные, грязные, ругающиеся мужчины набросились на потных, дрожащих, обляпанных грязью лошадей, которые и так уже исходили пеной… И эта сцена повторяется по сто раз на дню»⁵⁶.

30 октября командир танковой армии генерал-полковник Эрих Хёпнер в отчаянии писал: «Дороги превратились в болота. Все остановилось. Танки не продвигаются. Нам не доставляется топливо, из-за бесконечных дождей и тумана невозможны и поставки по воздуху. – И добавляет: – Господи, пошли нам две недели мороза. Тогда мы окружим Москву!»⁵⁷ Вскоре его молитва исполнилась – только мороз длился дольше, чем две недели. И низкая температура, и сильные снегопады ничуть не помогли вермахту, зато сыграли на руку его врагам. Замерзали масло в немецких моторах и смазка в оружии, вскоре замерзли и солдаты. Русские оказались гораздо лучше подготовлены к таким условиям.

Вторая неделя октября 1941 г. стала, как потом сделалось ясно, переломной. Жуков был вызван в Кремль. Он застал Сталина, больного гриппом, перед военной картой, раздраженного отсутствием надежной информации. Жуков помчался к оборонительной линии Можайска и там, к своему ужасу, обнаружил огромные прорехи, в которые свободно могли пройти немцы. «По сути дела, – заявил он впоследствии, – все подступы к Москве были открыты. Наши войска были бессильны остановить врага»⁵⁸.

Жуков позвонил Сталину и отчитался ему. Он откровенно признал, что, если немцы вложат в удар всю силу, столица обречена. Многие члены правительства, а также дипломатические миссии, эвакуировались из Москвы в Куйбышев на Волге, в 900 км к востоку от столицы. В тюрьмах с лихорадочной поспешностью расстреливали «опасные элементы». 3 октября в числе 157 приговоренных расстреляли и нескольких женщин, в том числе Ольгу Каменеву – сестру Троцкого и вдову погибшего в чистках Льва Каменева; майора авиации Марию Нестеренко, 31 года; сорокалетнюю Александру Фибих-Савченко вместе с мужем, генерал-майором артиллерии. Был подготовлен план уничтожения основных заводов и инфраструктуры Москвы. Четверть миллиона человек, в основном женщины, были мобилизованы рыть противотанковые рвы на подступах к Москве. Паника проявилась в массовых грабежах магазинов. Берия улучил подходящий момент и отправился инспектировать систему госбезопасности на Кавказе. И сам диктатор собирался покинуть столицу.

Но вечером 18 октября планы Сталина внезапно переменились. Он остался в Москве, переселившись временно в штаб воздушной обороны на улице Кирова, и объявил в Москве военное положение. Порядок был восстановлен с помощью комендантского часа и обычных жестоких мер. 7 ноября – великолепный пропагандистский прием – отряды, направлявшиеся на фронт, прошли в традиционном параде по Красной площади в честь годовщины Революции. В ту же ночь впервые начался снегопад. Погода сорвала оперативные планы немцев: они не смогли подвезти подкрепления для решительного прорыва и остались стоять перед городом, страдая от все более тяжелых лишений. Гальдер и Бок настаивали на дальнейшем продвижении. Продвинуться действительно удалось: передовые танковые части добрались до конечных остановок трамваев и троллейбусов на окраине Москвы, авиация и артиллерия бомбили город.

Многих соотечественников глубоко тронул призыв Сталина к отчаянным мерам в отчаянных ситуациях. Рабочий московского завода пластмассовых изделий сказал: «Вождь не замалчивает тот факт, что нашим войскам пришлось отступить. Он не скрывает трудностей, которые еще предстоят народу. После такой речи я готов работать еще усерднее. Она мобилизовала меня на великие дела»⁵⁹. Но не было недостатка и в скептиках. Не стоит преувеличивать сплоченность и уверенность советского общества зимой 1941 г. Московский инженер говорил: «Все эти разговоры о мобилизации народа и организации гражданской обороны лишь показывают, что ситуация на фронте безнадежна. Ясно, что немцы скоро займут Москву и советская власть не продержится». Сходные чувства испытывали и некоторые англичане в 1940 г. На юге, в Курской области, женщина заявила: «Можете меня расстрелять, но окопы рыть я не стану. Окопы нужны коммунистам и жидам. Вот пусть сами и роют. Ваша власть подошла к концу, и мы на вас больше работать не будем»⁶⁰.

Но вопреки этим оппозиционерам патриоты и бойцы удержали линию фронта и дали отпор захватчикам. К концу ноября немецкое наступление выдохлось. «Фюрер взял командование на себя, – писал Курт Груманн, – но наши войска еле двигались, словно обреченные. Солдаты пытались рыть промерзшую землю, но сильнейший удар пробивает ее не более чем на ноготь. Наши силы убывают с каждым днем»⁶¹. Генерал-квартирмейстер Эдуард Вагнер заявил: «Людские и материальные ресурсы исчерпаны». Ситуация с топливом у немцев оказалась настолько критической, что пришлось поставить на якорь практически весь флот. Система снабжения армии не поспевала обеспечивать передовые отряды, оторвавшиеся на 500 км от баз в Смоленске. Среди немецких офицеров ходила мрачная шутка: «Благодаря огромным успехам Восточная кампания растянулась еще на месяц»⁶².

В Берлине 28 ноября конференция промышленников под руководством рейхсминистра вооружения Фрица Тодта пришла к неутешительным выводам: войну с Россией продолжать невозможно. Быстрой победы Германия не достигла, а для затяжной борьбы не располагает ресурсами. На следующий день Тодт и Вальтер Роланд, отвечавший за производство танков, встретились с Гитлером. Роланд пытался объяснить: как только в войну вмешаются Соединенные Штаты, Германии нечего будет противопоставить промышленной мощи союзников. Тодт, хотя и пламенно преданный нацист, подтвердил: «Эту войну военными средствами выиграть невозможно». Гитлер спросил: «Так как же мне привести ее к концу?» Тодт предложил поискать политические решения, но Гитлер отверг его аргументы. Он волевым усилием уверил себя в том, что со вступлением в войну Японии весы вновь склонятся в пользу оси. Однако ноябрьские записи в дневнике главы генерального штаба армии Франца Гальдера содержат и другие реплики Гитлера, не выражающие абсолютной убежденности в тотальной победе. До конца войны люди, отвечавшие за экономику и промышленность Германии, выполняли свои обязанности, вполне сознавая, что стратегический успех уже недостижим. В декабре 1941 г. Гитлеру представили доклад «Ресурсы, необходимые для победы». По мнению авторов, рейху требовалось $150 млрд, чтобы в ближайшие два года произвести достаточное количество оружия, но эта сумма превышала траты Германии за всю войну. И тут ничем не могла помочь доблесть вермахта: у страны не имелось достаточных средств для победы. Оставалась лишь надежда вынудить противников к переговорам – вместе или по отдельности.

Пройдет еще немало месяцев, прежде чем союзники заметят, что прилив сменился отливом. В 1942 г. страны оси еще ждут блестящие успехи. Но кое-кто из высших чинов Третьего рейха уже в декабре 1941 г. видел, что надежда на победу иссякла, потому что Россию не удалось одолеть с ходу. Некоторые еще надеялись, что Германии удастся заключить выгодный мир, но и эти приближенные Гитлера, а возможно, и сам фюрер в темных глубинах своей души догадывались, что решительный момент упущен. Генерал Альфред Йодль, самый близкий и верный военный советник фюрера, в 1945 г. признавался, что его господин уже в декабре 1941 г. понимал: «победа более недостижима». Но это отнюдь не означает, что Гитлер смирился с поражением: нет, теперь он планировал затяжную войну, за время которой проявится коренная несовместимость советской диктатуры и западных демократий. Гитлер верил, что сумеет добиться достаточных военных успехов, чтобы склонить противников к переговорам, и за эту надежду он цеплялся вплоть до апреля 1945 г. Поскольку западные страны и русские взаимно глубоко и упорно подозревали друг друга в готовности к сепаратному миру, надежды Гитлера были не столь беспочвенны, как может показаться задним числом. Лишь ход истории доказал, что эту битву всем суждено было довести до конца, а разрыв между Западом и СССР, на который уповал Гитлер, хотя в итоге и произойдет, но уже после того, как Третий рейх рухнет.

7. Москва спасена, Ленинград вымирает

Те, кому суждено было дожить до второй половины 1942 г., увидели поворотный момент в войне, когда продвижение японцев в регионе Тихого океана было остановлено, а немцы увязли под Сталинградом и в Северной Африке. Но прежде союзников ожидали долгие месяцы бед и разочарований, и даже вмешательство Соединенных Штатов не положило этому конец. Константин Рокоссовский, самый блестящий и грозный из полководцев Сталина, командовал 16-й армией под Москвой. В середине ноября он сказал военному корреспонденту: «Уверен, скоро немцы начнут выдыхаться. И придет время – мы будем в Берлине»¹. Его слова оказались пророческими, но в тот момент мало кто в мире понимал, в какую ловушку загнал себя вермахт. Среди ближайших советников Гитлера были, однако, люди, уже говорившие о том, что с притязаниями Германии на мировое господство покончено.

Немцы продолжали рваться вперед и к северу, и к югу от Москвы, но инерция движения исчерпалась. 17 ноября дивизия вермахта дрогнула и бежала, столкнувшись с новыми советскими танками Т-34. У русских появились на поле боя свежие подкрепления, у немцев же истощались запасы оружия и топлива, человеческие ресурсы и вера в победу. Молодой офицер СС писал: «Шаг за шагом мы приближаемся к нашей цели – Москве. Ледяной холод. Чтобы запустить двигатель, сперва нужно его прогреть, разложив под ним костер. Замерзает и топливо, машинное масло загустело, а антифриза у нас нет. Постоянное пребывание на морозе отнимает последние силы у изнуренных солдат. Автоматическое оружие зачастую отказывает, потому что затвор не двигается»². Стоило сплюнуть, слюна замерзала, не долетев до земли. В одном только полку насчитывалось 315 случаев обморожения. 3 декабря Хёпнер, командующий Четвертой танковой группой, докладывал: «Боевые силы группы исчерпаны. Причины: физическое и моральное истощение, потеря большого числа командиров, отсутствие зимнего обмундирования. Верховному командованию следует решить вопрос об отступлении».

Вновь и вновь немцы бросались на позиции русских, вновь и вновь их отбрасывали. Георгий Осадчинский видел, как группа немецких танков в сопровождении пехоты остановилась перед железнодорожной переправой и не смогла одолеть ее под артиллерийским обстрелом. Один танк вспыхивал за другим, уцелевшие поспешили отступить. На глазах у Георгия немецкий солдат беспомощно барахтался в снегу, другие неуклюже ковыляли к своим. «Чувство облегчения и счастья охватило всех наших», – писал Осадчинский³. Немцы уже не казались страшными, их можно было побить. Советские стратеги все еще действовали с убийственной неуклюжестью, по личному требованию Сталина посылая солдат в лобовую атаку. Одна из таких атак – на фланг немецкой 9-й армии – закончилась гибелью двух тысяч всадников и коней из кавалерийской дивизии. Стратегическое руководство никуда не годилось. Рокоссовский негодовал на требование Жукова беспрекословно следовать навязанной Кремлем доктрине «ни шагу назад». Рано выпавший снег не скрыл бы всей пролитой русскими крови.

И все же немецкое командование продолжало обольщаться насчет своего противника. Донесение армейской разведки от 4 декабря заканчивалось выводом: «В настоящий момент стоящий перед группой армий «Центр» противник не способен к контратаке, если не получит существенные подкрепления». От внимания разведки ускользнули девять новых армий, подошедших на помощь Жукову: 27 дивизий и дополнительные конные отряды, которые могли пройти по снегу там, где застревали машины. Враг все еще стоял в 40 км от Кремля, передовые отряды подошли к окраине столице ближе чем на 15 км. Но армия вторжения потеряла с начала операции Typhoon 200 000 человек, а цели так и не достигла.

5 декабря русские перешли в наступление, в то время как немцы буквально примерзли к месту. Ставка дождалась подкрепления от генерала Мороза. Температура упала до –30º, и немецкие смазочные материалы затвердели, в то время как у русских оружие и танки оставались боеспособными. Стартер Т-34 работал на сжатом воздухе, поэтому мороз ему был не страшен. Пехотинец Альбрехт Линзен в ужасе описывал, как его батальон драпал от русских: «Из метели выбежали солдаты, рассеялись во все стороны, словно перепуганное стадо. Одинокий офицер стоял среди этой обезумевшей массы, махал руками, порывался вытащить пистолет, а потом предоставил им удирать. Наш взводный даже не пытался остановить людей. Я остановился, гадая, что делать дальше, справа от меня раздался взрыв, я почувствовал острую боль в правом бедре и подумал: “Тут я и умру, в 21 год, в снегах под Москвой!”»⁴

Русские уничтожили слишком далеко выступившие клинья немцев к северу и к югу от Москвы и двинулись на запад. Немыслимое сделалось реальностью: непобедимый вермахт отступал. «Каждый раз, покидая деревню, мы ее поджигаем, – писал лейтенант Густав Шродек. – Это примитивная мера обороны, и русские ненавидят нас за это. Но такова суровая логика войны: лишить преследующего нас противника убежища в страшный мороз»⁵. Лейтенант Курт Груманн писал с полевого перевязочного пункта: «Сегодня доставили восемьдесят человек, у половины обморожения второй или третьей степени. Распухшие ноги в волдырях, с виду уже не члены человеческого тела, а бесформенная масса. У некоторых началась гангрена. Ради чего все это?»⁶ Многие танки и машины пришлось бросить, они вмерзли в снег и лед. «Призрак Великой армии Наполеона нависает над нами, словно злой дух», – писал артиллерист Йозеф Дек.

Десять дней вермахт катился назад по заснеженной равнине, оставляя за собой трупы и почерневшие остовы брошенных машин. Большинство немецких командующих предпочли бы отступить еще дальше, но Гитлер с упорством, достойным Сталина, призывал к «фанатическому сопротивлению». Преданный нацист генерал Вальтер Модель сделался героем, удержав линию фронта. Сталин, вопреки настойчивым советам Жукова, требовал развивать успех. 5 января он распорядился провести контрнаступление по всему фронту. И тут он вновь поступил как Гитлер: пренебрег возможностью сосредоточить все силы против слабого места в обороне немцев и тем самым лишил себя шанса на великую победу. Рокоссовский впоследствии составил скорбный список сделанных ошибок и упущенных шансов. Немцы продолжали яростно обороняться, уничтожая десятки тысяч русских. Советские резервы вскоре исчерпались, и наступление захлебнулось. Модель даже вернул себе часть утраченных позиций, а Жуков обманулся в надежде окружить группу армий «Центр». И все же решающее событие произошло: немцев подвинули – где на 100 км, где и на 250. Москвы они так и не увидели.

Пока решалась судьба советской столицы, к западу от нее совершалась драма не меньших масштабов и причинившая больше несчастий, если несчастья возможно считать или взвешивать. Осенью 1941 г. войска оси двигались друг другу навстречу с северо-запада и юга и сомкнулись под былой столицей России – Ленинградом. Операция Barbarossa предоставила финнам шанс отомстить за поражение 1940 г., и в июне 1941 г. финская армия, перевооруженная за счет Гитлера, присоединилась к нападению на СССР. Немецкие войска продвигались из северной Норвегии и остановились в 50 км от Мурманска. Финны не выразили желания заходить намного дальше своих границ 1939 г., но 15 сентября немцы с их помощью завершили окружение Ленинграда. Блокада прежней царской столицы Санкт-Петербурга, украшенного барочными дворцами и набережными вдоль реки, длилась более двух лет и превратилась в горестный эпос. Немного эпизодов даже той войны сравнится с этим по человеческим потерям и страданиям – здесь погибло больше людей, чем Великобритания и США вместе взятые потеряли во всех битвах.

Советское командование готовилось к обороне города. Десятки тысяч ленинградцев рыли окопы под огнем вражеской артиллерии – «методичным и точным»⁷, по словам одного ветерана. «Наши солдаты выскакивали из окопов, хватали подростков и женщин, тащили их прочь с дороги, подальше от линии огня. Упала зажигательная бомба. Стадо скота, испугавшись при виде загоревшегося битума, обратилось в бегство, вздымая пыль. В панике животные помчались прямо на минное поле». Детей начали эвакуировать из города, но было слишком поздно: они оказались на пути наступавших немцев, и более 2000 погибло при налете люфтваффе на поезд с беженцами под Лычково.

Авторитет генерала Ворошилова, убеленного сединами старого большевика, которому была поручена оборона Ленинграда, держался исключительно на его лояльности Сталину. Он презирал профессиональных военных и ничего не смыслил в стратегии. Москва снарядила большой обоз с провиантом в помощь осажденному городу, но Ворошилов счел, что признать нужду в такого рода припасах – значит проявить слабость, и перенаправил обоз в другое место, а сам затевал одно за другим сражения, не приводившие ни к чему, кроме бесконечных жертв. Лейтенант Юшкевич в отчаянии писал (это последняя запись в его дневнике перед гибелью): «Наши солдаты вооружены только старыми винтовками, автоматов почти нет. Нет и гранат. Нет врачей! Это не армейское подразделение – мы всего-навсего пушечное мясо»⁸. Юшкевич описывает, как на его солдат «охотятся, словно на хищных животных… Все время выстрелы, повсюду танки».

8 сентября завершилось окружение Ленинграда, и с этого дня начинается собственно блокада. На следующий день Сталин отрядил Жукова на помощь Ворошилову. Внезапное прибытие Жукова на легком самолете обернулось фарсом: охрана у дверей штаба фронта, расположившегося возле Смольного института, задержала его из-за отсутствия пропуска. «На то и армия», – говорил Жуков, вспоминая этот эпизод впоследствии, но в тот момент он едва ли был столь благодушно настроен. Ворошилова переправили на самолете в Москву, и там он осмелился закатить истерику лично товарищу Сталину: «Ты сам во всем виноват! Ты уничтожил старую гвардию, ты расстрелял лучших генералов». Сталин пытался возражать, и старый революционер схватил поднос с жареным поросенком и шваркнул его об стол[10]10
  История о Ворошилове и поросенке имеет все признаки апокрифа: существует вариант с вареным поросенком и Финской кампанией. См.: «Вопросы истории», 1996, № 7. – Прим. ред.


[Закрыть]. Ему повезло – он уцелел.

Жуков реорганизовал оборону Ленинграда, отменив приказ Ворошилова о выводе остатков Балтийского флота из гавани: в ближайшие годы орудия этих кораблей оказывали существенную поддержку сухопутным силам. Жуков также предпринял несколько контратак, самая мощная из которых состоялась 17 января, обошлась во много тысяч жизней и захлебнулась под артиллерийским огнем. Моряк Николай Вавин описал попытку подвести подкрепления к крепости на острове Орешек посреди Ладожского озера: «У наших парней не было ни единого шанса. Немцы сразу же обнаружили нас с воздуха, и началась бойня. Вражеские самолеты сначала сбрасывали бомбы, а затем расстреливали нас из пулеметов. Из двухсот человек в моей десантной группе до берега добралось только четырнадцать»¹⁰. Все возражения офицеров, доказывавших бесполезность такого рода попыток, в особенности атак Невского плацдарма на восточном берегу Невы, Жуков отметал: «Я приказываю атаковать!» Жертвы множились, медицинская помощь раненым практически не оказывалось. За спиной идущих в бой солдат Жуков разместил заградотряды и велел расстреливать тех, кто обратится в бегство. Эта практика быстро прижилась в Красной армии. Из немецких громкоговорителей на обреченных сыпались насмешки: давайте, спешите снова на расстрел, мы вас тут на берегах Невы и похороним. И очередной град пуль обрушивался на русских солдат, которые не в силах были продвинуться ни на шаг.

На протяжении ряда недель советская сторона никак не могла понять, что немцы не собираются ни предпринимать широкомасштабное нападение на Ленинград, ни добиваться капитуляции города. Жуков заметно укрепил свою репутацию в глазах Сталина в качестве спасителя осажденного города, но город-то и не подвергался угрозе захвата. Немецкие штабные в Берлине обсуждали даже фантастическую идею: в качестве жеста великодушия предложить Штатам забрать все 2,5 млн жителей града Петрова к себе. Но Гитлер предпочел уморить их голодом. Профессор Эрнст Цигельмайер из Мюнхенского института питания, один из немалого числа ученых, дьявольски добросовестно консультировавших нацистов, дал практический совет. По его мнению, в решительном сражении необходимости не предвиделось: Советы не смогут обеспечить осажденным более 250 г хлеба в день, а этого слишком мало для длительного поддержания жизни. «Нет смысла жертвовать нашими солдатами. Ленинградцы все равно вымрут. Главное – не пропускать ни единой души через линию фронта. Чем больше их останется в городе, тем скорее они вымрут, и тогда мы войдем в город, не заплатив за это жизнью ни единого немецкого солдата»¹¹.

Гитлер объявил: Петербург – «ядовитое гнездо, откуда издавна разливается по Балтике азиатская зараза» – исчезнет с лица земли. «Город отрезан. Нам остается лишь обстреливать и бомбардировать его, уничтожить источники воды и электричества и лишить населения всего, что необходимо для выживания». Первый массированный воздушный налет уничтожил стоявшие у воды Бадаевские склады, где находились основные резервы провианта. Пожар бушевал несколько дней, по улице текли реки расплавленного сахара. Вскоре горожане догадались, какая участь их ждет. Ленинградка Елена Скрябина писала в дневнике: «Близится величайший ужас. Все одержимы одной мыслью: раздобыть что-нибудь съестное, чтобы не умереть с голоду. Вернулись первобытные времена. Жизнь сводится к одному: охоте за пищей»¹².

Корреспондент «Правды» Лазарь Бронтман описывал в дневнике, как ленинградцы «варят суп из травы, пекут хлеб из нее. Вещь уже почти стандартная – на рынке лепешки из травы имеют стандартную цену»¹³. Одна спичка стоила рубль, и многие люди научились зажигать бумагу для растопки солнечными лучами с помощью увеличительного стекла. Приятель Бронтмана оказался, вероятно, единственным в Ленинграде человеком, сумевшим сберечь своего пса. Основным видом транспорта сделались велосипеды. Поскольку воду теперь брали из колонок, женщины там же, на улице, стирали белье, а мимо проезжала военная техника. Каждый клочок свободной земли засеивали рассадой, ставили табличку с именем владельца. Катастрофически не хватало топлива: блокада сомкнулась прежде, чем жители успели совершить традиционный осенний выход в лес за дровами.

Немецкие танки отправились на юг для участия в других сражениях. Осаждавшие, отнюдь не столь многочисленные, как защитники города, укрылись на зиму в бункерах, огородились пулеметными установками. На противника и на решавшихся бежать горожан обрушивался испепеляющий огонь артиллерии и пулеметов. Капитан Василий Хорошавин, тридцатишестилетний командир батареи, 25 октября писал жене: «Получил от вас письмо и открытку. Как рад этому, не опишешь. Вот уже шестые сутки сижу в подвале каменной кузницы, куда можно только заползти. Сидишь, работаешь, руководишь огнем, а возле тебя рвутся мины, снаряды, земля постоянно содрогается. Нет возможности выйти за водой. Горячий чай для нас пребольшое удовольствие. Вчера между мной и разведчиком разорвалась мина. Шинель завернуло, на ней несколько дырок, а меня не задело, только противогазом стукнуло по голове…»¹⁴ Три месяца спустя судьба не пощадила Хорошавина, и очередной снаряд убил его.

«Все солдаты на фронте выглядят как призраки, истощенные голодом и холодом, – писал один из этих солдат Степан Кузнецов. – Они в лохмотьях, грязные и очень, очень голодные»¹⁵. С этого момента Ленинградская битва превращается в сражение мирных жителей города за жизнь – и многие это сражение проиграли. Немецкая артиллерия обстреливала город ежедневно, выбирая часы, когда наиболее вероятно появление людей на улицах, – с 08:00 до 09:00, с 11:00 до 12:00, с 17:00 до 18:00, с 20:00 до 21:00. Дневной паек хлеба упал ниже того минимума, который профессор Цигельмайер считал необходимым для выживания. Чтобы обеспечить этот рацион, требовалось ежедневно доставлять через Ладожское озеро в город 100 тонн провианта, а с этой задачей не всегда удавалось справиться: например, 30 ноября в город попала только 61 тонна продуктов. Хлеб пекли из отсыревшего зерна, спасенного с затонувшего в гавани корабля, пекли из жмыха, из целлюлозы, пыли, вытряхнутой из мешков и сметенной на полу, из конских каштанов. В октябре и ноябре положение с каждым днем ухудшалось. Немецкие самолеты и пушки бомбили улицы, школы, официальные здания, больницы. Жители голодали, они варили обои, пытаясь извлечь из них крахмал, варили и жевали кожу. Распространялась цинга, для борьбы с ней из хвои изготовлялся экстракт, содержащий витамин С. Деньги утратили смысл, теперь воровали хлебные карточки. С городских площадей исчезли голуби: их ловили и ели, ели ворон и чаек, крыс и домашних животных. Старый профессор академии искусств Ян Шабловский вызвал к себе лучшую ученицу, восемнадцатилетнюю Елену Мартиллу. «Лена, – сказал он ей, – тут дела плохи. Я не надеюсь остаться в живых. Но кто-то должен запечатлеть происходящее. Ты портретист, так рисуй же портреты ленинградцев в блокаду, честные картины, покажи, как они страдали в этом безнадежном положении. Нужно сохранить это для потомства. Будущие поколения должны быть предупреждены об ужасах войны»¹⁶.

И Елена Мартилла бродила по улицам, торопливо (подгоняли холод и голод) набрасывая карандашом лица – вытянутые, со впалыми щеками, изнуренные, изуродованные такими лишениями, которые ни одна европейская страна не переносила в ХХ в. в подобном объеме. Елена заметила, что многие взрослые в этой ситуации закрываются, становятся безучастными, уходят в себя, движутся, словно лунатики. А дети, наоборот, были неестественно возбуждены: маленький мальчик развлекал своих перепуганных спутников в бомбоубежище, весело и задорно комментируя действия немецких бомбардировщиков. Елена писала: «Этот мальчик будто состарился за пятьдесят дней на столько же лет; его лицо казалось таким дряхлым, и я видела, что это неестественно быстрое одряхление лишило его детской невинности. Ужасно было наблюдать, как природная детская любознательность подчиняется чудовищным механизмам войны. Я внимательнее всмотрелась в его лицо и увидела пугающий опыт. Это меня потрясло: маленький мальчик казался мудрым, все повидавшим стариком. Посреди нашей агонии рождалось – на краткий миг – нечто незаурядное»¹⁷.

Ленинградцы, оставшись без света, тепла и работы, пытались как-то перезимовать среди снега и руин. Их жизнь, все физиологические процессы замедлились и звучали как музыка на старой, заезженной пластинке. В доме Светланы Магаевой старуха по имени Камилла быстро угасала, хотя соседи топили мебелью ее буржуйку, стараясь поддержать уходящую жизнь. Однажды утром старуха внезапно поднялась с постели и принялась лихорадочно обыскивать все шкафы и каждую щель в поисках пищи. Ничего не найдя, она стала вынимать из буфета тарелки и блюдца и швырять их об пол. Затем она опустилась на четвереньки и осмотрела осколки – не прилипла ли где крошка хлеба. Вскоре Камилла умерла¹⁸.

В декабре наступили тридцатиградусные морозы. Тысячи и десятки тысяч ленинградцев умирали от голода. Хлебный паек сократился до 125 г. Кто-то все еще продолжал по инерции работать. Пятидесятилетний энтомолог Аксель Рейхардт писал свой главный труд «Фауна Советского Союза» вплоть до того дня, когда его нашли мертвым на матрасе в рабочем кабинете. Саша Абрамов, актер Театра музыкальной комедии, умер в антракте в костюме одного из мушкетеров Дюма. Его коллеги от слабости с трудом передвигались по сцене. Елена Скрябина писала: «Люди так ослабли от голода, что сделались равнодушны к смерти, они умирают, словно проваливаясь в сон. Те полуживые, кто еще не умер, не замечают покойников»¹⁹.

Застывшие трупы валялись на улицах, дожидаясь, пока их отвезут на санках и сбросят в воронку от снаряда. Немецкая разведка, с извращенным любопытством следившая за агонией обреченного города, подсчитывала: за три месяца умерло не менее 200 000 человек.

Однако имелась в городе и элита, которую эти страдания не затронули. Жукова отозвали в Москву, когда стало ясно, что битва не состоится, а Ленинград остался в руках партийных бюрократов, которые продолжали отменно питаться и во время блокады.

Поразительная черта этой русской войны: привилегии и коррупция сохранялись даже тогда, когда вокруг миллионы сограждан умирали. Часть функционеров эвакуировали самолетами, вывезли по воздуху и самого знаменитого ленинградца, композитора Дмитрия Шостаковича. Уже в эвакуации он завершил Седьмую симфонию, посвященную страданиям и стойкости ленинградцев. Остававшиеся в Ленинграде советские чиновники не нуждались ни в хлебе, ни в сахаре и ежедневно получали котлеты и другую готовую пищу в столовой Смольного института, совмещенной с закрытым обогреваемым кинозалом. О бесстыдных злоупотреблениях партийцев ходили легенды. Анонимный агитатор, именовавший себя Мятежник, разбрасывал на улицах листовки: «Граждане! Долой власть, которая нас заставляет умирать с голода!»; «Нас обворовывают подлецы, заставляя умирать с голода»; «Граждане, идите в райкомы, требуйте хлеба. Долой вождей». НКВД усердно разыскивал «бунтовщика» и в декабре 1942 г. выбил признание у пятидесятилетнего рабочего Сергея Лужкова, и тот был приговорен к расстрелу[11]11
  Этот эпизод вместе с архивными документами приводится в исследовании петербургского ученого Н. А. Ломагина. См.: Ломагин Н.А. Неизвестная блокада. – СПб.: Нева, 2004. – Прим. ред.


[Закрыть].