Текст книги "Чайная книга"

Автор книги: Макс Фрай

Соавторы: Сергей Малицкий,Алексей Толкачев,Ольга Лукас,Елена Касьян,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Оксана Санжарова,Лея Любомирская,Марина Богданова,Н. Крайнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Ты… – с трудом выговаривает Роза сквозь смех, – ты, когда смеешься… похожа… на лающего бульдога…

– Почему на лающего? – обижается Дита. – На смеющегося уж тогда.

Роза успокаивается, бледными пальцами вытирая слезящиеся глаза.

– Бульдоги не умеют смеяться. Они собаки.

– Собаки, Роза, всё умеют, – нравоучительно говорит Дита, снова берясь за спицы. – У тебя просто никогда не было собак.

– Не было, – соглашается Роза. – Но зато у нас была собственная лягушка. Она жила в саду.

– Так, всё, с меня хватит. – Дита машет рукой. – Сейчас ты скажешь, что эта лягушка умела разговаривать, а через пять минут я поверю, что ты ее поцеловала и она превратилась в принца. Иди спать.

– Иду, – соглашается Роза. – Но лягушка у нас действительно была.

– А что с ней стало потом? – с подозрением спрашивает Дита и косится на Менаше. – Ты же не хочешь сказать мне, что он…

Роза останавливается в дверях и тоже смотрит на Менаше.

– Я бы с радостью тебе это сказала, – говорит она неожиданно грустно. – Но она жила у нас через шестьдесят два года после того, как мы с Менаше поцеловались в первый раз.

* * *

В десять – обход. Дежурит доктор Фаина – подтянутая, прямая, с красивым немолодым лицом. С ней ходят высокая размашистая Иланит и Нили, у которой на груди, над кармашком белого халата, вышито «Нили» зеленым мулине.

– Доброе утро, – здоровается доктор Фаина.

– И тебе, – басом соглашается Дита, шевеля спицами и губами считая петли.

– Что ты вяжешь? – спрашивает доктор, приближаясь к кровати, на которой лежит Менаше.

– Свитер, – неохотно отвечает Дита и сворачивает вязанье. – Проверь, что там с ним, ладно? Роза говорила, ночью температура была.

Доктор Фаина кивает и приближается к Менаше.

– Пролежни лечим, – подходит Иланит, – но пока безуспешно.

– Вижу, – вздыхает доктор Фаина, открывая Менаше и разглядывая ярко-красные пятна у него на боку. – Не помогает. Ладно. Я выпишу ему другую мазь.

Она диктует, Иланит записывает, Дита слушает, приоткрыв рот. Доктор Фаина прикрывает Менаше простыней и поворачивается к двери.

– А что мне ей сказать? – останавливает ее Дита. – Она же спросит.

– Скажи… – доктор Фаина мнется. – Скажи, чтоб зашла ко мне. Она когда придет?

– Днем должна. Я ее спать отправила, она не спит совсем.

– Не спит – это плохо, – задумчиво говорит доктор Фаина, глядя мимо Диты, – может, ей снотворное выписать? Чтоб спала?

Дита сокрушенно качает головой:

– Ты, конечно, можешь выписать. Но пить его она не будет.

– Почему?

– А я знаю? – Дита пожимает обширными плечами. – Она не верит в таблетки. Говорит, пока жив Менаше, я не умру. А потом – какая разница?

Нили негромко вздыхает. Зеленое вышитое «Нили» поднимается и опускается на ее груди.

– Передай ей, пусть зайдет ко мне, – повторяет доктор Фаина и выходит.

Стоит ей зайти за угол коридора, к ней подходит Роза, тяжело подволакивая ноги.

– Доброй утро, – осторожно говорит она.

– Доброе утро, – здоровается доктор. – Ты почему не спишь?

– А почему я должна спать? – кротко удивляется Роза. – Я же не сова, чтобы спать днем.

Доктор Фаина берет Розу под локоть.

– Ты как себя чувствуешь в последнее время?

– Отлично, – заверяет ее Роза, – а вот Менаше ночью, ты знаешь…

– Знаю, да. Я видела. У него пролежни не проходят, уже начали образовываться пузыри.

– Ты не видела, какие пузыри были у моего дяди Яцека, – оживляется Роза, – я как сейчас их помню. Он двадцать лет лежал в постели, у него был диабет и не было обеих ног. Так вот, таких пузырей, какие были у него, я никогда в жизни не видела. И на боках, и на животе, и…

– Роза, – мягко говорит доктор Фаина, – это очень нехорошие пузыри.

– А я что говорю, хорошие, что ли? Я и говорю тебе, двадцать лет у моего дяди Яцека были такие вот нехорошие пузыри, и все двадцать лет…

– Ты таблетки пьешь, которые я тебе выписала? – спрашивает доктор Фаина.

Роза с готовностью кивает, смотрит на доктора секунду и отвечает:

– Нет.

– Вот за что я тебя люблю, Роза, – говорит доктор Фаина, – это за то, что ты никогда не врешь.

– Выпиши ему какую-нибудь другую мазь, – просит Роза. – У него температура, ему больно. Из-за этого ему снятся плохие сны.

– Я не думаю, что ему снятся плохие сны. Но мазь выпишу, хорошо. А ты все-таки иди поспи.

– Пойду, ага, – соглашается Роза.

– Правда?

– Кривда.

Доктор Фаина смеется:

– В этом доме только от тебя и услышишь такие слова.

– Ужас, да? Меня Менаше всю жизнь за язык ругает. Роза, говорит, ты со своим языком когда-нибудь доберешься до ада. А знаешь, что я ему отвечаю?

– Что?

– Что уж в аду-то мне точно найдется с кем поговорить…

* * *

У Ханы боли с утра, и она лежит в постели. Рядом Стив, читает ей вслух английский детектив. Он, как обычно, сидит с прямой спиной и держит книгу далеко от глаз.

– Хорошо знать иностранные языки, – говорит Мири, ввозя тележку с лекарствами и поправляя волосы при виде Стива. – Я вот даже французского толком не знаю, хотя мои родители и пытались меня научить. А уж английский, так вообще…

– А у меня с ивритом до сих пор проблемы, – извиняющимся тоном говорит худощавый Стив. – И еще у меня акцент. Сразу видно, что я – американ.

– Американец, – смеется Мири. – «Американ» звучит как «орангутан».

– Что такое «орангутан»? – интересуется Стив.

Хана открывает глаза.

– Стив, орангутан – это такая обезьяна, – говорит она и закрывает их снова.

– Большая? – интересуется Стив.

Мири задумывается.

– Да, довольно-таки большая.

– Тогда ладно, – соглашается Стив. – В конце концов, все мы более или менее большие обезьяны.

– Я – нет! – Мири встряхивает пышными волосами.

– Ты – маленькая обезьяна, – не спорит Стив. – И хорошенькая.

Мири меряет Хане давление и делает укол.

– Боли с утра ослабевали? – спрашивает она вполголоса у Стива.

– Нет, – говорит Стив прежним извиняющимся тоном. – И обезболивающего осталась последняя ампула.

– Я скажу врачу.

Мири выкатывает тележку. Стив смотрит на часы и наклоняется к лежащей Хане.

– Хана… Мне пора.

Хана опять открывает глаза.

– Ты так часто сюда приходишь, Стив. Ты устал.

– Я не устал, – протестует Стив. – Это не работа – приходить и читать тебе английский детектив. Это удовольствие. Кайф.

– Тоже мне кайф – сидеть с умирающей старухой.

– Хана, перестань. Когда ты станешь умирающей старухой, я приду и скажу тебе об этом. А пока ты просто болеешь, в этом нет никаких трагик.

– Трагедий.

– Трагедий тоже нет.

Мири катит тележку по коридору. Нили идет за ней.

– Мири, а этот американец – кто он нашей Хане? Она же не американка.

– Приемный сын, – машинально отвечает Мири, занятая своими мыслями.

– Как интересно! – изумляется Нили. – Он сирота?

Мири качает головой. Волосы у нее снова растрепались.

– Нет, просто, когда ему было семнадцать лет, он приехал один учиться и жить в Израиль. Это было в семьдесят втором году. Вся его семья осталась в Америке, а Хана с мужем жили в кибуце и стали ему «усыновляющей семьей». Ты же понимаешь, когда парень один живет в стране, это тяжело. Ему некуда ездить на субботу из университета и все такое. Стив ездил к Хане. Вот так и ездит, как видишь, до сих пор.

– А другие родственники у нее есть?

– Муж умер, есть сестра. Да ты ее видела – Мириам.

– Это та, что все время рыдает, что ли? – неодобрительно уточняет Нили. – Та зануда?

– Родственники разные бывают, – уклончиво отвечает Мири. – Ты укол Шварцман делала?

– Которой? Доре делала, Гите нет.

– Пойди сделай. Надо до пяти.

– Слушай, а почему у них одна фамилия, у Доры и у Гиты? Родственницы?

– Да нет, просто однофамилицы. Они, по-моему, даже не знакомы. Ты идешь?

– Иду, иду, – отмахивается Нили, оставаясь на месте.

Стив держит Хану за руку, прощаясь.

– В следующий раз я испеку ореховый пирог. Такой, как ты любишь. Может, ты хоть тогда повеселеешь.

– Необязательно тебе так напрягаться, – устало говорит Хана. – Необязательно печь мне пироги.

– Обязательно, – упрямится Стив. – Я обещаю.

– Не обещай, – требует Хана. – Ничего не обещай. Вдруг у тебя не выйдет на этой неделе, а на следующей я уже умру?

– Обещаю, – настаивает Стив. – Придется тебе не умирать до следующей недели.

– Я не могу тебе этого обещать. Поэтому и ты не обещай мне ничего.

– Обещаю, – повторяет Стив. – И не говори глупостей, – говорит он с порога и быстро выходит.

– Как ты думаешь, сколько ей осталось? – шепотом спрашивает Нили у доктора Фаины, делающей записи в журнале за стойкой.

– Нили, пойди сделай укол Гите Шварцман, – громко говорит Фаина. – До свиданья, Стив.

– До свиданья, доктор, – отвечает Стив.

– Завтра придешь?

– Завтра нет. Завтра очередь Мириам. Я приду послезавтра и принесу ореховый пирог.

– Ты умеешь печь пироги? – восхищается Нили. Ей нравится Стив.

– Да, – он приветливо улыбается. – А еще – стирать белье, гладить брюки и стрелять в цель.

– Звучит как реклама. Собираешься сделать мне предложение? – хихикает Нили.

– К сожалению, не могу, – учтиво отзывается Стив. – Я гей, и у меня есть бойфренд. Всего хорошего, доктор. Счастливо, Нили.

И аккуратно прикрывает дверь.

* * *

Обходы, уколы, родственники, разговоры. В середине месяца становится прохладно, сидящие в парке старушки кутаются в шали.

Доктор Фаина уходит на вечерний обход. С ней идут Мири и пришедший на ночную смену доктор Шауль Штайнер. Нили ждет в комнате медсестер.

До конца обхода она успевает смыть косметику с глаз и снова их накрасить.

– Серебристые тени были лучше, – замечает Мири, включая чайник. – А от коричневых у тебя такой вид, будто под глазами синяки.

– Это стиль такой, – протестует Нили. – Называется «женщина с горчинкой».

– Я бы назвала его «женщина с морщинкой». – Мири кладет чайные пакетики в две одинаковые чашки, добавляет сахар. Одну чашку ставит перед Нили, другую оставляет себе, садится в кресло и с удовольствием отпивает горячий чай. Вытягивает ноги.

– Слава богу, сегодня тихо. А то у меня уши уже болят. Вчера я с утра работала, так там такое было!..

– Какое было? – удивляется Нили. – Мне ничего не рассказали.

– Не успели, ты же только что пришла. А вот если бы пошла со мной на обход, вместо того чтобы глаза тут красить…

– Ну расскажи уже! – требует Нили.

Мири делает еще глоток.

– Шварцман с утра умерла.

– Дора?

Мири кивает.

– В том-то и дело, что Дора. Она умерла под утро, в восемь пришел раввин, приехали ребята из похоронной конторы, врачи, персонал, ну ты понимаешь. Беготня. А вчера тут была дочка другой Шварцман, Гиты. Она передавала матери одежду и забыла отдать шерстяную кофту. Не вытащила из сумки, бывает. А Гита вечно мерзнет и жалуется на сквозняки. И вот с утра, перед работой, ее дочь решила заскочить и закинуть эту чертову кофту сюда. Времени у нее почти не было, и потом, ты же знаешь Гиту Шварцман – к ней на пять минут зайдешь, через пять часов выйдешь. Она любит поговорить. А у ее дочери не было перед работой пяти часов, да они еще и виделись накануне. Поэтому дочь забежала в холл, поймала уборщика, отдала ему кофту и сказала: «Передай это Шварцман, хорошо?» Уборщик сказал «хорошо», и Гитина дочь убежала.

– И что он сделал с этой кофтой?

– Он ее взял, пошел на второй этаж и спрашивает: «У вас тут Шварцман есть?» А ее хоронят с утра! Толпа стоит, кто-то плачет, Дору еще не увезли. Тут притаскивается уборщик с шерстяной кофтой и сует ее, мол, срочно просили передать. Дежурила Иланит, и она почему-то решила, что кому-то в семье страшно важно, чтобы Дору увезли хоронить именно в этой тряпке.

– Так в похоронном бюро все равно разденут! – удивляется Нили.

– Ну, там-то разденут, но дотуда ее нужно в чем-то довезти. Она в халате была. А уборщик не стал разбираться, ему сказали «кофта», «Шварцман» и «второй этаж», он и сделал все как сказали: взял кофту и отнес ее Шварцман на второй этаж. И не его вина, что там балаган – Шварцман умерла, ей передали кофту, умерла не она, но ее хоронят…

– И чего?

– Чего-чего. Кофту надели, Дору увезли. А днем в отделение звонит Гитина дочь. К телефону подходит Иланит и на вопрос: «Где та кофта, которую передали Шварцман?» – честно отвечает: в похоронном бюро.

Гитина дочь пугается, но пытается держать себя в руках и задает логичный вопрос: почему кофта в похоронном бюро? А Иланит отвечает ей – так ведь вы просили именно в этой кофте отвезти маму хоронить…

Нили хихикает, расплескивает чай и взвизгивает, хватаясь за коленку.

– Я из-за тебя обожглась!

– Из-за меня? – фыркает Мири. – Ладно, пей свой чай.

– А что дальше-то было? – Нили трет коленку.

– Примчалась Гитина дочь, шумит, гремит, где мама, что случилось, почему похоронное бюро… Кричит в коридоре на Иланит, рыдает, ругает наше отделение, требует директора… К маме, что характерно, не заходит. Сразу к директору, ага. А на ее голос выходит Гита. Она как раз прилегла передохнуть, и ее разбудили вопли дочери, которая рыдает, почему без нее похоронили маму.

– С ума сойти, – Нили смеется в голос, – ну она успокоилась хотя бы, когда увидела, что Гита вполне жива?

– Если бы, – вздыхает Мири. – Она заорала еще громче. Потому что ее по-прежнему интересовали два вопроса. Первый: почему в отделении творится такой кошмар?

– А второй?

Мири хмыкает и глотает чай.

– А второй – где мамина новая шерстяная кофта…

Нили потягивается и смотрит на себя в зеркало, морща нос.

– Телевизора не нужно, честное слово. Всё есть.

– Не нужно, ага, – соглашается Мири. – Ты еще не знаешь, чем все кончилось.

– Неужели еще не конец?

– Почти конец. Вечером позвонила дочь Доры.

– А ей-то что было надо?

– Она хотела узнать, как получилось так, что ее мать оказалась в похоронном бюро в чужой одежде.

* * *

Исайя осторожно берет Шейлу за талию. И закашливается.

– Ты простужен? – пугается Шейла. – Я аллергик, мне нельзя болеть.

– Нет, нет, – машет рукой Исайя, – я здоров. У меня просто астма.

Шейла гладит ладонью его лицо.

– Как тебя называла мама? – спрашивает она.

– Шайка, – отвечает Исайя. – Нас было двое братьев, я и мой младший брат Иегошуа. Его она называла Шуйка. Наша мама была из России и объясняла нам, что «шайка» по-русски – это команда бандитов. Как мы.

Шейла улыбается, показывая блестящие белые зубы.

– А Шуйка?

– А Шуйка – это мой дурацкий младший брат. Он погиб в Войне за независимость в сорок восьмом году. Я жутко ревновал его к маме, знаешь.

– Почему? Мама больше его любила?

– Да нет, не думаю. Просто он погиб, понимаешь? И мама с тех пор гораздо больше думала о нем, чем обо мне. А тебя как мама в детстве называла?

Шейла вздыхает:

– Шейнделе. При рождении меня назвали Шейндл. А уже потом, в Америке, я переделала имя на Шейла – в университете Шейндл звучало странновато. Но мама меня так и звала всю жизнь. Ей нравилось.

– А тебе? – спрашивает Исайя и перебирает длинными пальцами длинные волосы Шейлы.

– Мне тоже, – тихо отвечает Шейла. – Но я никогда в жизни и никому в этом не признавалась. Я всю жизнь была очень современная американская дама.

– Шейнделе, – нежно говорит Исайя. – Шейнделе моя. У тебя самое красивое имя в мире.

– Когда умерла твоя жена, Исайя? – спрашивает Шейла.

– Пятнадцать лет назад.

– А отчего?

– Знаешь, мне кажется, просто устала. Она никогда не болела, всю жизнь работала. А потом стала слабеть и умерла. Врачи говорили: «Сердце». А я сказал: Варда просто больше не хотела жить. Ей надоело.

– Не понимаю, – говорит Шейла. – Как может надоесть жить? Мне никогда не надоест.

– Сколько тебе лет, Шейла?

Шейла качает головой:

– Не скажу.

– Ну скажи, – упрашивает Исайя. – Я никому тебя не выдам. Мне, например, восемьдесят девять, и я этого не скрываю.

– То ты, – тихонько смеется Шейла. – Ты – другое дело. А сколько мне лет, забыла даже я сама.

– Почему это я другое дело? – обижается Исайя. – Ты хочешь сказать, что я выгляжу на свой возраст?

Шейла откидывает голову, щурит глаза и разглядывает его.

– Нет, – выносит она вердикт. – Ты не выглядишь на свой возраст. Ты выглядишь мужчиной вне возраста. Тебе идет.

– У тебя длинные ресницы, – говорит Исайя. – У Варды тоже были длинные ресницы. Я любил их гладить пальцем, вот так.

Он подносит палец к ресницам Шейлы и гладит их.

– Это как гладить крыло бабочки. Так же страшно случайно повредить.

– Меня не так просто случайно повредить, – усмехается Шейла. – Я крепкая.

Исайя обнимает ее за плечи.

– Ты хрупкая, Шейнделе, – уверенно говорит он. – Ты самая хрупкая. Я никогда тебе не поврежу.

Он осторожно наклоняется к Шейле и целует в губы. Шейла закрывает глаза.

– Исайя, я двадцать лет не целовалась.

– Ты врешь, – шепчет Исайя, не отрывая губ от ее лица, – ты все врешь, моя старая девочка. Тебя целуют каждое утро, ты просыпаешься, и ангелы целуют тебя в глаза. А еще тебя целуют каждый вечер: ты засыпаешь, и мои мысли приходят тебя целовать.

– Ты романтик, Шая.

– Я реалист, Шейнделе. Я не хочу умереть, не успев узнать, как пахнет твоя кожа.

– Моя кожа пахнет старостью и мылом.

– Твоя кожа пахнет свежестью и земляникой.

– Это мыло такое, Шая. Земляничное мыло.

– Это твоя кожа такая, Шейндл. – Исайя целует Шейле лицо и руки. – От нее пахнет твоими мыслями и теплом.

– Мысли не пахнут.

– Твои мысли пахнут чем-то неприличным, – говорит Исайя ей на ухо. – Я это чувствую.

– Это твои мысли пахнут чем-то неприличным! Тебе не стыдно?

Исайя останавливается и смотрит на Шейлу с интересом.

– Шейнделе, ты не хочешь мне говорить, сколько тебе лет. Ладно, не надо. Скажи мне только одно: семнадцать тебе уже есть?

– Ну… – мнется Шейла. – Вообще-то и это секрет, но тебе я признаюсь: да.

– Отлично, – радуется Исайя. – А мне уже исполнилось двадцать один.

– Давно? – интересуется Шейла.

– На прошлой неделе. Так вот. Мы оба – совершеннолетние, дорогая. Мы можем делать абсолютно все, что захотим. И нам не стыдно.

Шейла обнимает его за шею.

– Тогда ладно, – говорит она и тянется губами.

Исайя закашливается.

– Послушай, – пугается Шейла, – а это не запрещено?

– Ха! – выдыхает Исайя. – Хотел бы я найти человека, который запретит мне кашлять.

– Да нет, глупый. Я хотела спросить – это… ну, это… Тут все-таки дом престарелых. А мы не женаты. Ты уверен, что здесь это можно?

Исайя хмыкает:

– У меня за стенкой живет приятель, Меир. Он раввин. Если для тебя это имеет значение, я его сейчас позову, и он нас поженит. Хочешь?

– Нет, нет, – пугается Шейла. – Я почтенная вдова и с удовольствием умру в этом статусе.

– Ладно, – смеется Исайя и снова берет ее за плечи. – Иди ко мне, почтенная вдова. Я помогу тебе умереть с удовольствием.

Часть вторая

– Папа, – раздраженно говорит Таль. – Как ты себя чувствуешь?

Исайя, раскинувшись, сидит на кровати в пижаме, Таль стоит напротив него. Он еще выше, чем отец, – для того чтобы видеть глаза сидящего Исайи, ему приходится сгибаться чуть ли не вдвое. Он бы сел на стул, но на стуле лежит гора одежды, а второго стула нет.

– Зависит от того, что понимать под словом «чувствовать», – отвечает Исайя. – Если ты имеешь в виду мое физическое тело, то оно находится в непростой ситуации выбора между астральной зависимостью и земной независимостью от своих комплексов и чувств. А если ты ведешь речь о моей эмоциональной реальности, то она…

– Что с твоей астмой? – перебивает Таль.

– А что может быть с моей астмой? – удивляется Исайя. – С ней, как обычно, все в порядке. Она прекрасно себя чувствует, полна сил и регулярно меня навещает – видимо, для того, чтобы я не заскучал. Правда, мне-то и без нее достаточно интересно. Но ей, кажется, об этом не сообщали.

– Папа, – Таль сглатывает, – послушай меня, пожалуйста.

– Да? – откликается Исайя. – Я слушаю тебя, конечно.

– У меня сложности, – говорит Таль. – Мне понадобится… уехать.

– Уехать из своей Америки?

– Да, из дома.

– Куда? – интересуется Исайя. – Надолго? Далеко?

– Не знаю. Возможно, надолго. Возможно, далеко. Я не знаю, когда сумею приехать в Израиль в следующий раз. У Линды проблемы на работе, и она…

– Тогда доброго тебе пути, – кивает Исайя и закрывает глаза.

Таль решительно сдвигает в сторону длинную ногу Исайи и усаживается на кровати рядом с ним.

– Папа, у меня для тебя отличная идея. По-моему, в данный момент тебя больше всего интересует жизнь на Марсе.

Исайя открывает один глаз и склоняет голову к плечу.

– Так вот. Я хочу тебе посоветовать – лети на Марс. Сделай там все свои дела, а потом разок посмотри оттуда вниз. На Землю. Вспомни, что она существует, разгляди ее с высоты – и обрати наконец внимание на меня. Своего сына.

– Сынок, – отвечает Исайя. – Мне восемьдесят девять лет.

– Я в курсе, папа.

– А тебе, если я не ошибаюсь, сорок четыре.

– Сорок три, – мрачно поправляет Таль.

– Тем более. Сорок три. Тебе, надеюсь, осталось жить еще порядка сорока с лишним лет. А мне, полагаю, года два. Так какая тебе разница, учитывая все предстоящее время без меня, на что именно я буду обращать внимание в эти два оставшихся мне года?

Таль смотрит на стену перед собой. На ней висит фотография в рамке: летний парк, залитый солнцем, и смеющийся мальчик, сидящий на ветке дерева.

– Джереми вырос, – кивает Таль на фотографию. – Стал почти как я.

– Еще бы, – кивает Исайя. – В нашем роду все мужчины такие, как ты.

– И как ты, – говорит Таль.

– И как я, – соглашается Исайя. – А дед Барух был и еще повыше. Ты помнишь деда Баруха?

– Смутно. Мне было всего семь лет, когда он умер.

– Мне было шесть, когда умерла твоя прабабка Шейне-Хая. Но я ее прекрасно помню. Она лепила халы на шабат, когда была мука. А когда не было, говорила: «Нестрашно, дети. Следующий год принесет нам муку. Муку и здоровье». Вот это ее «муку и здоровье» я запомнил.

– Муку и здоровье, – задумчиво повторяет Таль. – Можно подумать, это самое главное.

– Я много лет считал, что так и есть, – говорит Исайя.

– А теперь не считаешь?

Исайя какое-то время молчит.

– И теперь считаю, – говорит он после паузы. – Да, кстати. О муке. У меня тут для тебя…

Он лезет под подушку и достает оттуда пачку денег, перетянутую резинкой.

– Вот. Возьми. Тут не очень много, но для того, чтобы побаловать Линду и Джереми…

Таль делает протестующий жест рукой:

– Папа, ты сошел с ума! Я работаю, у меня все есть.

– Разумеется, у тебя все есть. Но ведь и у меня все есть. А эти деньги я отложил специально для тебя.

– Папа, нет!

Исайя полностью открывает глаза.

– Послушай, Таль. Ты сказал, что, наверное, уедешь. И не знаешь, когда у тебя будет возможность приехать в следующий раз. Скорее всего я тебя больше не увижу. Поэтому считай, что эти деньги – мой подарок Линде и Джереми. Моя, так сказать, последняя воля. А с ней не спорят.

Таль мнется.

– Здесь тысяча долларов, – говорит Исайя.

– Тысяча долларов? – изумляется Таль. – Откуда столько?

– Говорю же, моя последняя воля. Бери, бери.

На словах «последняя воля» Таль вздыхает:

– Ну, если так…

– Так, так, – Исайя протягивает ему деньги и гладит по плечу. – Нельзя спорить с отцом, которого ты больше не увидишь.

– Папа!

– Нестрашно, сынок. Следующий год принесет тебе муку и здоровье.

– Муку и здоровье, – угрюмо повторяет Таль, убирая деньги. – Именно это нам тут всем и нужно.

– Нам – тут, – говорит Исайя, – вам – там…

Вечером к Исайе заходит Меир.

– Что это ты вдруг умирать собрался, старый хрен? – спрашивает он с порога.

– Я? – удивляется Исайя. Он сидит на кровати и читает книгу. – Умирать? С чего ты взял?

– У тебя не голос, а иерихонская труба. Ты так орал о своей последней воле, что разбудил меня, когда я спал после обеда.

– А… – Исайя машет рукой. – Это обычное дело.

– Что значит «обычное дело»? – Меир проходит в комнату, сбрасывает гору одежды со стула и садится.

– Ты набросал, – укоризненно говорит Исайя. Меир не реагирует.

– Так что там у нас с последней волей, реб Шае? А?

– Да понимаешь, какая штука… – Исайя вздыхает и закрывает книгу. – Мне нужно было всучить Талю деньги. У него долги, он не очень легко живет. Ну я и подсобрал тут кое-что. Сказал, мол, напоследок.

– Это чтобы помочь деньгами своему ребенку, тебе понадобилось таким образом на него давить?

– Мой ребенок, Меир, уже довольно большой мальчик. И очень упрямый. Мы не очень ладим, и денег у меня он брать не очень хочет. Но с последней волей не поспоришь. А тысяча долларов – все-таки сумма. Пусть будет здоров.

Исайя считает объяснение законченным и снова раскрывает книгу.

– Но, Шае… – возмущается Меир. – Это жестоко! Ты знаешь, что ни о какой последней воле речи нет, но Таль-то ушел с тем, что он больше тебя никогда…

Исайя поднимает голову:

– Нестрашно, Меир. Я делаю так уже десять лет.

В глазах Меира непонимание.

– Десять лет?

– Ну да. Таль раз в год приезжает из своей Америки, и у него вечно долги. Я за год собираю ему деньги и отдаю. Но просто так мой гордый мальчик денег не берет. Зато отлично берет в качестве моей последней воли. Так мы и живем.

Какое-то время они молчат. Исайя читает книгу, Меир покачивает ногой.

– Послушай, Шае, – наконец произносит он. – Все-таки это не очень честно. Может, ты это и делаешь уже десять лет, но Таль наверняка ушел смущенный. Мы уже не так молоды, чтобы играть в такие игры.

Исайя тихонько смеется:

– А кто тебе сказал, что это игры, Меир? Кто из нас может поручиться, что проживет ближайший год? Возможно, это и была наша с Талем последняя встреча.

Меир хмурится:

– Или нет.

Исайя не спорит:

– Или нет.

* * *

Доктор Фаина чертит что-то ручкой в блокноте, доктор Шауль Штайнер сидит, положив подбородок на сложенные руки.

– Это невозможно, Фаина. Ты же знаешь.

– Знаю, Шауль. Но ты же видел ее.

– Видел. И тем не менее.

– Шауль, она просто не переживет.

– Мы не лечим такие пролежни. Их лечат в Реховоте, туда мы его и отправим. Там есть отличное отделение для лежачих.

– Но, Шауль, отделения для ходячих там нет вообще.

– Ему оно и не нужно.

– А Роза?

– А Роза останется здесь.

Доктор Фаина встает и подходит к доктору Шаулю вплотную.

– Шауль…

Он тоже встает и успокаивающе накрывает ее руку своей рукой.

– Ничего страшного, Фаина. У Менаше будут хорошие условия, он долежит свои дни в покое.

– И в одиночестве, – добавляет Фаина.

Доктор Шауль начинает сердиться:

– Он после тяжелого инсульта! И ничего не соображает! Что ему важнее, как ты думаешь, щебет Розы над ухом или отсутствие острых болей?

Фаина разводит руками:

– И то и другое. То, что ты называешь «щебетом Розы»…

Доктор Шауль делает протестующий жест рукой:

– Хватит. Все это я уже слышал. Мы переведем его на следующей неделе, я предупрежу внизу, чтобы приготовили машину. А дежурная сестра позвонит в Реховот. Я с ними говорил, они нас ждут.

Он сердито идет по коридору, размахивая руками и бормочет себе под нос:

– Она не переживет, она не переживет… Посмотрим, кто тут кого еще переживет…

В нише сужающегося коридора на него натыкается Роза.

– Добрый день, доктор Шауль, – здоровается она, широко улыбаясь. – Вы уже здоровы, слава богу? Я справлялась два дня назад, у вас была простуда.

– Что? – теряется доктор Шауль. – Простуда? У меня?

– У вас, – терпеливо кивает Роза. – Не у меня же. У меня последняя простуда была приблизительно сорок девять лет назад. Я ничем не болею, знаете? Даже смешно. Менаше говорит, что у нас с ним один набор болезней на двоих. – Роза переводит дыхание и добавляет: – И весь достался ему одному, бедняге.

– Будьте здоровы, Роза, – тепло говорит доктор Шауль и уходит к себе в кабинет.

Стива, выходящего из комнаты Ханы, ловит раскрасневшаяся Нили.

– У меня есть ореховый пирог, – сообщает Стив. – Там, – он указывает на Ханину дверь. – Хочешь кусочек?

– Нет, – Нили качает головой. – Я худею.

– Зачем? – удивляется Стив. – Ты и так худая.

– Я не худая, я стройная, – уточняет Нили. – А хочу быть худой.

– Зачем? – повторяет Стив.

Нили не отвечает. Вместо этого она смотрит на Стива в упор.

– Стив, то, что ты мне в прошлый раз сказал. Ну… про то, что ты…

– Про то, что я – гей, – кивает Стив.

– Ну да, – быстро говорит Нили, – про это, вот. Ты извини, но я хотела тебя спросить… – Нили смотрит в сторону и выпаливает: – Это правда?

– Нет. – У Стива суховатый негромкий голос. – Точнее, не совсем.

Нили поднимает бровь и нерешительно улыбается.

– Я действительно гей, – извиняющимся тоном говорит Стив. – Но бойфренда у меня сейчас нет.

Нили непонимающе смотрит на него и какое-то время молчит. А потом спрашивает:

– Почему?

– Сейчас мне не до личной жизни.

Нили продолжает смотреть непонимающе.

– Хана умирает, – мягко говорит Стив. – Мне бы хотелось побыть с ней.

– Мириам собиралась прийти, – вспоминает Нили. – Она должна была быть вчера, но не приходила. Позвонила, спросила, когда будешь ты.

Стив напрягается.

– И что ты сказала?

– Не я разговаривала.

– А кто?

– Иланит. Она объяснила, что ты был вчера и будешь сегодня. Мириам сказала «хорошо».

– Просто замечательно, – бормочет Стив. – Ну хорошо. Спасибо, Нили.

Нили стоит несколько секунд неподвижно. Потом спрашивает:

– За что?

Но Стив уже ушел.

* * *

Полумрак. Хана лежит, прикрыв глаза. Шторы задернуты, кровать в тени. На стуле, сгорбившись, сидит невысокая женщина и плачет.

– Хана… – причитает она, покачиваясь, – о Хана, как же мне тяжело. Если бы ты знала, как мне тяжело. Я встаю с утра и не могу дышать, я ложусь в постель и не могу заснуть, я ни одной книги не могу прочесть…

В комнату входит Стив.

– Можно подумать, ты раньше читала книги. Женщина вскакивает.

– Стив!

Она опрокидывает стул и виснет у Стива на шее. Он сгибается под тяжестью ее тела. Женщина плачет навзрыд:

– Стив, какой ужас… Я была у врача, и он сказал…

Стив резко вскидывается:

– Что сказал?

Женщина плачет. Стив трясет ее за плечи:

– Мириам, что сказал врач?

– А что он мог сказать? – нервно отвечает женщина сквозь слезы. – Ничего он не сказал. Сказал «уже недолго».

– Он уже месяц это говорит.

– Ты считаешь, месяц – это долго?

Женщина опять начинает плакать:

– Стив, это так ужасно, я ни жить, ни спать не могу…

Стив молча стоит, поддерживая женщину за плечи.

– Есть хочешь? – спрашивает он. – Я принес ореховый пирог. Ты его раньше любила.

– Это я его раньше любила, – отзывается Хана с кровати, не открывая глаз. – А Мириам его любит до сих пор.

– Хана, не говори так, пожалуйста, – рыдает Мириам, – я слышать этого не могу. Ты поправишься, ты обязательно поправишься, и мы с тобой еще будем вместе есть ореховые пироги. Бедная моя Хана, сестричка, прости меня, прости…

Хана переглядывается со Стивом и закрывает глаза.

– По-моему, Хана устала, – говорит Стив. – Пойдем посидим в кафе. Ты должна хотя бы выпить чаю.

Мириам всхлипывает и выходит, опираясь на его локоть. Стив оборачивается у двери, строит плачущую рожу и подмигивает. Хана слабо улыбается в ответ.

* * *

– А главным агрономом у нас тогда был Иерухам Брох. Ты помнишь Иерухама, Менаше? Он курил как паровоз. Просто ни секунды не мог прожить без сигареты во рту. Сначала он курил эти дешевые вонючки, которые невозможно нюхать нормальному человеку, а потом перешел на «Мальборо». Ну это когда уже кибуц разбогател, конечно. До того ни главному агроному, ни главному председателю было просто не достать ничего по-настоящему дорогого. Их бы сгрызли свои же кибуцники, если б они попытались. Так вот, Иерухам Брох обнаружил как-то с утра, что по его лучшему полю ночью кто-то бегал. Представляешь, Менаше? Бегал и мял посадки. Я уже не помню, что он там сажал, то ли свеклу, то ли капусту…