Текст книги "Куда исчез Филимор? Тридцать восемь ответов на загадку сэра Артура Конан Дойля"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

НАТАЛЬЯ РУМЯНЦЕВА

ПОТОМ НИЧЕГО

– Да зачем тебе этот зонтик? На небе ничего кроме неба!

– Ну Лиза, я не знаю, мне нужно. Мне очень нужно за ним вернуться. Я на минутку, туда и обратно.

– Ты как всегда, я не могу... Какие-то лишние движения, лишние. На пустом месте.

– Лиза, ну что ты! Лишние движения на пустом месте – это знаешь что? Знаешь?

– Знаю – это ты. В этом ты весь.

– Ну не сердись, я быстро. Вы тут постоите?

Он не дождался ответа и повернул обратно к дому. Астры на клумбах понимающе смотрели вслед. Они теряли его, как лепестки по осени. Лиза пожала плечами и предложила спутникам сомнительное развлечение беседой. Спутникам ничего не оставалось.

Тем временем он осторожно вошел, вытер зачем-то ноги, поискал глазами злополучный зонтик.

Они немного сердятся, хотя никто никуда не спешит.

Он думал так и осторожно ступал по ковру, чувствуя, как ворс упруго сгибается под тяжестью его мыслей. Сделав то, чего делать вовсе не собирался, он будто порвал какую-то тонкую цепочку – стальную, как те, что удерживают кружки у бачков с водой.

Они, наверное, будут меня искать. Наверное, долго. Наверное, не найдут. И мне, кажется, хочется на это посмотреть.

Он аккуратно отодвинул штору и встал между ней и окном. За шторой было хорошо. Очень хорошо там было. Даже слишком хорошо. Бархатный запах пыли и подсохшей земли из горшков с комнатной зеленью. Тепло от батареи. Холод стекла. Прижаться лбом и ждать. Смотреть. Замедляться. Делать все меньше лишних движений. Перестать делать их вовсе.

Они, конечно же, искали. Лиза сначала злилась, потом кричала, потом попросила всех уйти. Потом плакала, но не от жалости. Потом ничего.

Когда следователь осматривал дом, он не сразу подумал о шторе. Только когда в комнате никого не осталось, он заглянул туда и встретился с ним рассеянным взглядом.

– Тссс, – сказал он. – Никаких лишних движений. Это место – пустое.

Следователь кивнул и не стал.

ТАНДА ЛУГОВСКАЯ

ЗАПЯТАЯ

– ...а еще есть забавная человеческая порода, – Айхр задумчиво потягивал медовый чай, – представители которой сводят все к простому объяснению. Например: если заниматься зарядкой и по утрам проходить километр пешком – никогда ничем не заболеешь. Примеры спортсменов, убитых, скажем, саркомой, их не убеждают и никогда не убедят. Потому что дело вовсе не в примитивности мышления – о, они бывают весьма изощрены... – Потянулся за чайником. Долил. Продолжил: – Нет, дело на самом деле в трусости. Такие люди боятся взглянуть на картину мира в целом и признать, что они на самом деле смертны. Ну или бессмертны, – Айхр посмотрел в ладонь, как в карманное зеркальце, – это уж как не повезет. Именно потому они цепляются за простые, по сути почти магические объяснения: я буду хорошим, и меня минует...

Насчет трусости – видимо, это ко мне. Простых объяснений вроде бы не ищу, но это совершенно необязательно. В другое время с удовольствием послушал бы разглагольствования умницы дьявола – но не сейчас.

Кажется, я пялился в чашку довольно долго и кусок монолога упустил. Жаль, потому что вот это – точно ко мне:

– ...сначала перестаешь чувствовать вкус хлеба. Это достаточно верный индикатор. То есть можно списывать на усталость, на болезни – но на самом деле ты должен понимать, что происходит. Потом язык становится все более равнодушным и перестает различать любые оттенки. Последнее, что он распознает, – как правило, кровь.

Говорят, что кровь похожа вкусом на железо. Как по мне, скорее на свинец. Тяжелая, неповоротливая. Жидкость жизни. Гумор. На одном из языков это означает «юмор». Никогда не знал, что юмор бывает настолько черным. Буквально.

Все-таки выпадаю из времени. Снова пропустил важный кусок монолога, обидно, такого разговора ведь больше может не быть, да точно не будет, не обманывай себя, старина. Старина, рухлядь, хлам старый, слушай, запоминай, пока можешь, пока не истончился в ниточку, прозрачную пленку, ничто.

– ...если сможешь, если успеешь, выбери то, за чем вернешься. Потому что вспоминать будут на самом деле эту чепуховину, а не тебя.

Когда спрашиваю, воздух в легких напоминает желе, и его приходится проминать языком:

– Айхр... это точно никак нельзя поправить?

Дьявол молчит, только медленно вращается в темно-синих губах веточка из медового чая. Потом нехотя отвечает:

– За тебя никто не просил – до того. За тобой никто не пойдет – потом. Не это править надо было, а прошлое, но время вышло.

Прошлое как прошлое, в общем. Не убивал, не грабил, обманывал – ну, как все...

Айхр вздыхает.

– Ладно. То, что влюбиться без памяти и вечного твоего расчета не успеешь, – это понятно. Но на закат и звезды хоть посмотри. Вот по-честному так – попробуй, а? Забудь, что надо глядеть под ноги, труху всякую подстилать... Вдруг получится. – Помолчав, итожит: – Засим – желаю удачи. Александра, доченька, проводи гостя.

Доченька? Странно. Молодая женщина. Человек – ни намека на синеву кожи. Падчерица? Приемная?

О чем ты думаешь, а? У тебя так немного осталось времени.

А о чем – думать?

* * *

День-когда. Я пробую эти слова. У них тоже металлический привкус, немного колокольный, нет, скорее колокольчиковый – недорогой такой звяк. Только намек на звон. Когда истончаешься, начинаешь чувствовать фальшь пупырышками кожи – как ножом или резиной по стеклу.

В картинке, кстати, нету фальши. Она достаточно небрежна, если придираться к линиям, но делалась под настоящим ветром, и под ногами были настоящие волны. Вот и хорошо. Сложенная пополам сотня – чашка кофе латте с пирожным, я еще не забыл! – и со мной аквамариново-сиреневый билет в один конец. Величиной в две ладони. То, что нужно.

По классике, возвращаться надо домой. Но тут мне точно никто не посмотрит вслед. А без взгляда – не уйти.

Можно встретиться с кем-то из тех, кого любил. Только это свинство – оставлять на память сожаление "я-могла-бы-если". Тем паче, что я ведь тоже мог бы.

Их было три. Можно уже говорить: «за всю жизнь», потому что день идет мелкими волнами и расслаивается на отмелях, и уже не захлебнуться, и мокрый песок под руками, за всю жизнь, карандаш скользит, оставляя линейный итог. Так что вспоминать и глаз не отводить в сторону.

Первая – старше меня, это льстило и страшило одновременно. Неправильная любовь, не как в кино и книжках, да. Родителям говорил, что в гостях у приятелей, с приятелями не вдавался в подробности. Просто приходил к ней когда хотел. Так тепло больше не было никогда. Но я твердо решил, что будущего у нас нет, – ну вот его и не было, как заказывали.

Вторая – королева, звезда. Тогда казалось, что весь университет оборачивается ей вслед, – а может, и вправду. Каким-то образом я угодил в ее свиту и неведомо почему вообразил, что окончательно выберут – тоже меня. Получилось иначе. Я в первый и последний раз плюнул на все, включая сессию, и уехал на четыре месяца в Крым. Это и спасло мне жизнь. Потому что когда королеве весело, все должны прыгать. А если королева желает средств, расширяющих сознание... Она, кстати, в порядке, даже на костылях не слишком долго ходила. Больше в катастрофе не выжил никто.

Третьей было всего пятнадцать. А мне – тридцать восемь. По нынешним меркам вроде нормально. Но когда я посмотрел ей в глаза, испугался, как никогда до того. Просто потому, что увидел ее – всю. Которая и впрямь за мной – хоть на Колыму, хоть на дно Марианской впадины. А на самом деле куда – в офис? Наговорил с три короба – стандартного, что для нее, такой замечательной, нужен не я, а (подставить идеал), ну и много чего по поводу оного идеала. Даже слегка гордился собой. Какое-то время. Нет, никаких попыток суицида или даже истерик не было. Просто погасла. Лучше бы плакала, что ли.

Нет. Пусть потом озираются растерянно те, кому все равно. Сослуживцы. Коллеги. Офисный... кто сказал «планктон» – двоечник. Приросшие к стулу на восемь рабочих часов, конечно же, бентос. Планктон – это ребята на роликах у фонтана. Нектон – содержимое вон того джипа «еду-на-красный-и-законы-физики-мне-не-писаны». А мы – бентос, ракушки, придонная фауна в настоящем и донные отложения в будущем.

Но не я. Растворюсь – раньше. Так выпало. Как подхватить в Москве не привычный грипп, а экзотическую малярию. Почти не бывает – а ведь на одиннадцать миллионов населения порядка сотни случаев в год. Рулетка русская, проворот барабана, пли.

Нет, Айхр, я не тяну время. Я не настолько трус.

* * *

– Ну че, ну да, он вернулся, ну я спрашиваю, рабочий день не кончился, что ли, ну он че, ну говорит, че-то забыл, ну а я че, у него пропуск есть, ну а надо было не пускать, да? Ну он че, он нормальный такой был, веселый даже, он последние дни смурной ходил, я че, я ему говорила, надо бы женьшеня попить да с медом, мне че, мне это доктор сказал, Виталина Максимна, ну которая в медпункте у нас, ну он мне че, ну все нормально, ну мало ли, с женщиной поругался или че. Нет, не видела, ну я че, я вахтер, а не Шерлок Холмс, ну, может, и встречался, не, я ниче не видела, к нам не приводил. Не, дома у него не была, мы че, мы не дружили, просто я че, я вахтер, ну че, ну знаю, кто какой, а то мало че, в Штатах, говорят, когда начальник достал, могут и пистолет принести, и полбашки потом у начальника нет, а че, а потому что сами без понятия, а вахтер потом отвечай, ну че, ну как сейчас, а я че, пришел человек, ну право имеет, ну пропуск-то есть, ну забыл че, а все забывают когда-нибудь. Не, если пистолет, я не отберу, конечно, я че, я старуха уже, в молодости бы отобрала, – че смеетесь? А личное дело мое читали? Ну че, ну в отделе кадров должно быть. Ну чаю да, спасибочки. Чай че, чай это полезно, и Виталина Максимна говорит, а она точно знает, она ведь из дьяволов наполовину, по матери, а че, а у нас работает, ну а что синие губы, так вокруг посмотрите, че девки с собой делают, страх один, а Виталина Максимна доктор душевный, у меня когда ноги отнялись, ну че, ну подняла мешок картошки, ну ведь хотела ж как лучше, чтобы разом, я че, я сказала: «Только к Виталине Максимне», ну че, меня к ней привезли, вот оба зятя взяли и привезли, они у меня дружные, особенно как на рыбалку ехать, так если один собрался, в три дня никого не дождесся, а рыбы привозят с гулькин хер, разве это рыба сейчас пошла, когда пигалицей была, помню, вооот таких окуней ловила, и всё ловили, и ниче, а сейчас только время тратить на ту рыбалку таскаться, вообще не щука, а один скелет обглоданный, че там есть, слезы одни, ни нафаршировать, ни в уху, я им уже талдычу-талдычу, да кто будет слушать тещу, но тут как такое, так оба помогли, ниче не скажу, привезли в лучшем виде, ну и я через неделю бегала уже, и на четвертый этаж без лифта, а че, только вот картошки больше не ем и не хочется, ну че, ну ерунда это, картошка, и без нее можно, вот макароны там, пельмени, гречка... Ну че, ну почитали, да? То-то. Я ведь из снайперов была, ну че, ну не в вахтеры же молодухе было идти? Две войны прошла, и ни царапины, че мне, я шустрая была и меткая, и награды дома в коробочке, а че, не ходить же во всякий день как витрина с подсветкой. Это уже на старости мы че, мы ведь пытаемся время устеречь, – ну че, ну не всегда выходит, да, а он-то че, это, характеризуется положительно, ну че ж делать, начисто исчез, все кабинеты обыскали, я и сама дважды прошла, а у меня че, у меня глаза еще почти молодые, если я не нашла, то нет его и не будет, вот хоть Виталину Максимну спросите...

* * *

Поговорили-поговорили – и забыли. Наверное, и правильно. Картинка какое-то время стояла у босса, потом при переезде конторы в новый офис – просто забыли, как и другой хлам. Какое-то время выпало: когда лежишь лицом в пол, перед тобой только пыль. И звуки тоже сквозь пыль, стекловату, колкое и мутное месиво.

Видимо, кто-то принес картинку Айхру. Может, и Сана. Она вообще часто глядит – туда.

– Айхр, а человек вообще может вернуться после такого вот... растворения?

Слова из внешнего мира, несмотря на шум прибоя, долетают прекрасно. Поговорить, правда, не получится – кто услышит, да хоть бы и увидит маленькую фигурку у камня, запятую, по сути – лишнюю закорючку?

Айхр чуть приподнимает брови:

– Не знаю. Если успел хоть немного пожить – своим, не заимствованным светом, – то может. Впрочем, успевшие обычно и не исчезают.

Помолчав, добавляет:

– Я говорил ему про закат. Мог успеть.

Надо мной – вечный закат. Времени – грузи вагонами, ешь половником. Хватит ли?

Хорошо, что я выбрал картину. Пусть, по сути, дешевую поделку, а все равно – и соленый ветер, и брызги, и черные скорлупки выброшенных мидий, и водоросли на камнях...

Даже не представляю, каково тому, кто вернулся за старым зонтиком.

МАРИНА ВОРОБЬЕВА

ВСЕ ПЬЮТ НАТУРАЛЬНЫЙ СОК

Все пьют натуральный сок,

и только я сожалею.

Коби Оз

Огни города то лезли на небо, то спускались в преисподнюю, вверх-вниз, луна в тумане, только огни. Гилад везет последнего пассажира в ночном такси. Все, последний, и пора спать, завтра с утра встреча с полицейским инспектором. Поворот, долгий подъем, остановка на узкой улице между соснами. Гилад оборачивается назад, пассажир, пожилой дядька с седой бородой, долго перебирает деньги в кошельке, прикрывая кошелек рукой. Гилад зажигает в машине свет и насвистывает популярную песенку: «Все пьют натуральный сок, и только я сожалею». Дядька с бородой и с кошельком, из которого никак не вынырнут деньги, скорей раздражает, чем располагает к беседе, но у Гилада сводит мышцы от постоянного молчания, спазм в животе поднимается к горлу, знакомым такое не расскажешь, от инспектора мало толка, он повторяет каждый раз одно и то же: «Понимаете, такая история, никаких следов, я такого не встречал за все десять лет работы в полиции». А в последний раз добавил: «Я полицейский, а не психотерапевт. Я вас слушаю каждый раз только потому, что мне неудобно за свой полный провал. Но уже прошел почти год, кажется, зацепок не будет. А вам надо взять себя в руки, эти разговоры выматывают нас обоих и ни к чему не приводят». Гилад взял себя в руки и держал почти месяц, а потом позвонил инспектору и сообщил, что у него опять появилась идея. На самом деле идеи не было, Гилад придумывал очередной повод для разговора по дороге в полицию, насвистывая песенки в своем такси.

– Я счетчик не включал, вы можете расплатиться временем, если у вас есть немного, – собственный голос показался Гиладу не просто чужим, а уже слышанным в каком-то телесериале, одном из тех, с помощью которых Гилад убивал вечера, когда не выезжал на работу.

Седобородый медленно замер, сначала его губы и рука где-то в глубине кошелька стали двигаться, как части разных паззлов, пока не остановились, сначала рука, потом, дернувшись, полные губы из-под усов.

– Нет, – продолжал Гилад сериальным голосом, уже не обращая внимания на его звучание, – я не покупатель времени, не пугайтесь. Вы лучше скажите, люди могут исчезать бесследно? Ну то есть совсем бесследно, так что полиция ни за что зацепиться не может? Прикиньте, выходит человек из дома, держит вас за руку, прячет лицо от ветра под вашей курткой, зябнет, поднимается в дом за шапкой, потирая замерзшие уши, говорит, что так и снег пойдет и мы не доедем, но я таксист, я доеду по любому гололеду, пусть все съезжают на обочину, но не я. Дурак, надо было сказать: "Нет, не доедем", надо было подняться с ней. Я курил, прикрываясь капюшоном, до машины надо было еще идти, спускаться по лестнице, я хотел идти вместе с ней. Задумался о своих делах, о неприятностях с начальством на работе, потом о снеге, что он стал выпадать каждый год, сигареты три выкурил. Замерз, поднялся посмотреть, что так долго. Ее там не было, понимаете, не было! Я еще подождал, может, к соседям зашла зачем-то. Потом бегал искал – ее не было нигде, ни записки, ничего. Потом полиция, и никаких следов. Все. Конец. Понимаете? Такое бывает?!

– Понимаю, бывает. – Рука в кошельке опять задвигалась и вытащила белоснежный носовой платок. – Вы плачете, вытрите слезы.

Вслед за платком из того же кошелька показалось горлышко бутылки виски, а за ним и вся бутылка и стакан.

– А почему один? – спросил Гилад. Остальные вопросы пронеслись в голове быстрой тучей и так и не вылились наружу.

– А потому что для вас это конец истории, а в конце человек всегда один. Не пейте сейчас, вы за рулем. Поезжайте домой, там выпейте и расслабьтесь. Завтра не надо ехать к инспектору, эта история не имеет к вашей жизни больше никакого отношения. У вас еще все будет, молодой человек. – Бородач медленно закрыл кошелек, вышел из машины и исчез в подъезде дома между высокими соснами.

Гилад сунул бутылку и стакан в бардачок и завел мотор. Нет, невозможно, руки трясутся, конец истории, один, откуда это все? Гилад достает стакан и пытается открыть бутылку одной рукой.

Короткий стук в окно машины.

– Ну что, шофер, поехали? – над машиной склонился прекрасный юноша.

Да, именно так Гилад и подумал – прекрасный юноша, иначе того, кто сейчас открыл дверь машины и сел на заднее сиденье, не назовешь. Широкая белая шелковая рубашка вилась на зимнем ветру. Больше ничего Гилад не запомнил.

– Нет, мы никуда не едем. – Гилад засунул бутылку обратно. – Я еду домой.

– Вот и поехали, нам по пути.

Гилад не решился ни обернуться, ни возразить, скорее бы уже домой, запереться и выпить. Червячок боли, мелкая гадюка, которая сидела в нем вот уже почти год и ела его изнутри, стремительно росла до размеров кобры, и если ее не заглушить как можно скорее...

* * *

Приехали. Прекрасный юноша в белом шелке оставил Гиладу сотенную бумажку, сдачи не взял.

Гилад вытаскивает бутылку и зачем-то стакан, чуть не забывает запереть такси, кобра внутри ворочается и пошевеливает жалом, в голове все еще вертится песня: "Все пьют натуральный сок, и только я сожалею", туман, бегом домой, навстречу знакомый, знакомый кто? – инспектор! дышать!

– Инспектор! Вы ко мне заходили? Есть новости?

– Да нет, не к вам, идите домой и выпейте, а я вам не психотерапевт, как я вас уже...

– Сука! – Гилад хочет схватить инспектора и трясти, пока тот не вытрясется весь, но хватает воздух. Судорожно оборачивается.

Инспектора не было нигде. Над головой прохлопали огромные крылья цвета тумана.

Хватит. Это уже глюки. Домой, виски и спать.

– Домой, виски и спать – повторил голос сверху, оттуда, где хлопали крылья и летело что-то, похожее на ящера. "Птеродактили вымерли", – подумал Гилад, но ящер не исчез, а продолжал говорить с ним: – Подумаешь, дракон твою девушку унес, ты не первый. Успокойся, будь мужиком, биться со мной ты все равно не сможешь, разве что веником. Прощай.

* * *

Между черепичными крышами, стукаясь о деревья, но ни разу не зацепившись, поднимался змей. Он был сделан в виде белого дракона с трехметровым размахом крыльев. Его тянули вверх три довольно толстые, но темные и почти незаметные в ночном тумане веревки. Дракон-марионетка долетел до края крыши и остановился. Он был очень тяжелым, этот трехметровый болванчик.

– Привет, дракоша, давай к нам!

Двое, мужчина и женщина, затащили дракона на крышу, быстро разобрали его на части и сложили в сумку. Две минуты спустя к ним присоединился продрогший юноша в белой шелковой рубашке. Впрочем, рубашка после чердачной лестницы перестала быть белой. Полицейский инспектор, который поднялся на крышу вслед за ним, выглядел еще более помятым. Он немного поцарапался о ветки, когда пришлось отпрыгнуть в сторону от удара. Отдышавшись, он заглянул в сумку, потрогал драконье крыло. Ну все, дело сделано. Сейчас он выпьет и успокоится. Надеюсь, он не придет завтра с похмелья рассказывать мне о драконе и обо всей этой странной истории. Действительно, никаких следов, как будто и впрямь девица на драконе улетела.

– Вот увидите, – говорил инспектор человеку с седой бородой, – люди всегда готовы объяснить необъяснимое колдовством, даже банальный сказочный дракон сойдет. Против колдовства не попрешь, тут не поможет ни полиция, ни логика, ничего, и бороться с неведомым невозможно. Сказка отодвигает от нас событие, мы сходим со сцены и смотрим на происходящее с галерки. Мальчик впечатлителен, он поверит. Поверит и отстранится, так ему будет легче. Должен же я хоть как-то ему помочь. Все, друзья, спасибо за помощь, давайте расходиться по одному через задний подъезд. Гилад сейчас вряд ли высунется, не до того ему.

– И все же зря мы это, – бородач покусывал губу и ежился от холода. – Почему ты решил, что так ему будет легче? Да ты на него сейчас мир обрушил, теперь он не знает, в своем ли он уме и чего следует ждать, какой там еще дракон или леший выскочит из-за угла. Не надо было этого делать, что теперь с ним будет, а?

– Перестань, я его знаю уже почти год. Он не только ко мне ходил, он бегал ко всяким гадалкам, они ему говорили, что темно все. Смерти не видят, но и присутствия ее в мире не видят, он все мучился, думал, что это может значить. Вот, теперь все станет понятней, все ж лучше, чем страшная неизвестность. Все будет в порядке, спускайся вниз.

* * *

Гилад действительно хорошо выспался после виски и почувствовал себя лучше. Он не знал, верить ли ему в то, что случилось вчера, но знал, что к следующей встрече с драконом, если таковая произойдет, он будет готов. В кармане куртки лежала повестка на ежегодные армейские сборы. Веником, говоришь, ага, веником! На выходные я приеду домой с автоматом, будет тебе веник, ящер козлиный.

* * *

В эту ночь дракону не спалось в собственной пещере. Он то расправлял, то складывал крылья, а как только удавалось задремать, в голове вертелась глупая песенка: «Все пьют натуральный сок, и только я сожалею». Песенка была совсем не похожа на боевые гимны рыцарей, которые всегда снились дракону, когда рыцари шли на поиски своих принцесс. Это беспокоило дракона, он слышал, что теперь и рыцари научились плеваться огнем, а он был стар и не так проворен, как раньше.