Текст книги "Рассказы арабских писателей"

Автор книги: Махмуд Теймур

Соавторы: Мухаммед Сидки,Юсуф Идрис,Ахмед ас-Сайид,Абдул Месих Хаддад,Эмиль Юсуф Аввад,Абдаррахман аш-Шаркави,Мухаммед Ибрагим Дакруб,Абдаррахман аль-Хамиси,Зун-Нун Айюб,Мавахиб ал-Каяли
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Сирия и Ливан

ВАСФИ АЛЬ-БУННИ

В центре Гуты

Перевод В. Шагаля

Их было пятеро: семнадцатилетний парень из Ливана, двое парней лет по двадцати пяти из Думы, сорокалетний мужчина из Хаурана, и Шаалан, которому едва минуло двадцать лет, хотя на вид ему можно было дать все тридцать.

Никто не знал, откуда он пришел в деревню. Как-то утром, направляясь на работу в поле, ливанец Джорджес спросил его: «Откуда ты пришел, юноша?» Шаалан бросил на него быстрый взгляд и, продолжая свой путь, тихо ответил: «Из обширной страны трудящихся…»

В темный июльский вечер 1915 года эти пятеро крестьян лежали, с трудом втиснувшись в узкое стойло. Их «жилье» примыкало к большому хлеву, где спокойно спали три коровы. Коров охраняли две собаки, которые лаяли всю ночь напролет, соперничая в этом искусстве с размещенными в разных углах крестьянских садов другими псами. Хлев, где стояли коровы, был надежно защищен от нежелательных посетителей крепкой деревянной дверью.

Вход в стойло, в котором находились Шаалан и его товарищи, совсем не закрывался, и ничто не спасало отдыхающих батраков от «дружественных визитов» многочисленных собак.

Что и говорить – неприятны были эти неожиданные набеги! Но еще труднее было переносить посещения Зейн-эд-Дин-эфенди, сына хозяина, «Ибн-уль-Мадариса»[10]10
  Ибн-уль-Мадарис – «образованный». – Прим. перев.


[Закрыть] как обычно называли его между собой крестьяне.

В этот вечер Зейн-эд-Дин-эфенди, как обычно, вошел сначала в большой хлев. Подойдя к одной из коров, он довольным взглядом осмотрел ее живот и заговорил с ней, нежно поглаживая ее ладонью по спине, словно лаская свою возлюбленную:

– Мы ждем от тебя теленочка, дорогая!

Затем Зейн-эд-Дин-эфенди направился в стойло к батракам.

Когда он вошел туда, в нос ему ударил тяжелый запах человеческого пота.

Выхоленное лицо Зейн-эд-Дин-эфенди исказилось брезгливой и злобной гримасой.

Крестьяне приветствовали его, поднявшись. Сердца их учащенно бились, головы были опущены.

Но Зейн-эд-Дин не собирался отвечать на приветствие. Он молча стоял, переводя полный жгучей ненависти взгляд с одного батрака на другого. Наконец рот его раскрылся, но только для того, чтобы произнести обычное ругательство, которое крестьяне и батраки привыкли слышать из уст беков, их сыновей и прислужников:

– Будьте прокляты! Порода презренных…

С этими словами Зейн-эд-Дин-эфенди удалился…

* * *

В темноте июльской ночи по берегу небольшого игривого ручейка, осторожно осматриваясь, шел человек. Проходя между ореховыми деревьями, он машинально протянул к одному из них руку, сорвал листок, помял его в пальцах… Охранявшие сад собаки, почуяв человека, подняли ожесточенный лай. Но как только он подошел ближе, лай сменился тихим, слабым повизгиванием – собаки узнали пришельца.

Батраки тихо беседовали, когда в их жилище появилась, закрыв собою вход, высокая мужская фигура. Человек остановился, рассматривая пять изможденных лиц, на которые падал слабый свет небольшой коптилки. Крестьяне замерли. Их охватила тревога. Они узнали пришельца, кто-то негромко воскликнул:

– Абу Дияб?!

Потом один из них глубоко вздохнул и еще раз произнес с радостью в голосе:

– Дядя! Абу Дияб!

– Тише!.. Замолчи… Какой я тебе дядя!

Абу Дияб вошел. Крестьяне быстро освободили ему место и, расположившись на корточках у порога, внимательно всматривались в лицо гостя.

* * *

Абу Дияб из деревни Айн Салим впервые пришел в поместье Абд-уль-Халим-бека, находящееся на окраине Гуты, шесть лет назад, чтобы работать у бека как мураби[11]11
  Мураби (араб.) – арендатор-крестьянин, получающий за свою работу на землях хозяина четвертую часть урожая. – Прим. перев.


[Закрыть]. Он сразу же горячо принялся за работу. Его усердие и преданность всегда отмечались беком.

Абу Дияб мечтал накопить денег, вернуться в свою родную деревню, купить небольшой участок и вместе с женой, сыном и младшим братом обрабатывать собственный клочок земли. И всякий раз, когда начинался новый сезон, Абу Дияб просил бека не выдавать ему деньги, а хранить их у себя до тех пор, пока они ему не потребуются. И бек благосклонно оказывал эту услугу своему образцовому арендатору.

Так продолжалось четыре года. Абу Дияб не брал за свой труд ничего, чтобы потом получить все сразу.

В конце четвертого года Абу Дияб пришел к беку и попросил выдать хранившиеся у него деньги. Но бек отказался вернуть их. Несмотря на вежливые, хотя и настойчивые просьбы ошеломленного арендатора, бек оставался непреклонен.

Прошло три недели. Абу Дияб испробовал все, чтобы получить свои заработанные тяжелым трудом деньги. Он пытался воздействовать на совесть Абд-уль-Халим-бека, но убедился, что у того все чувства мертвы. Много раз он напоминал беку о загробной жизни и дне страшного суда, но всегда получал один и тот же ответ:

– Заткнись! Что ты понимаешь в религии!

– Я, конечно, не так образован, как ты, о бек, – спокойно и с достоинством возразил Абу Дияб, – но и я знаю, что присвоение чужих денег религия считает грехом…

Гнев охватил бека. Он заорал:

– Пошел вон! Отступник! Ты потерял совесть!

Разная религия, видно, была у Абд-уль-Халим-бека и у Абу Дияба…

Солнце медленно скрывалось за горизонтом, волоча за собой длинные золотые полосы, словно огромные павлиньи хвосты, заполнившие все небо над Гутой.

Абу Дияб вышел из дома бека и медленно побрел по дороге, обсаженной оливами, ореховыми деревьями и тополями. Он остановился только тогда, когда вышел на широкую поляну, сплошь усыпанную пионами и окруженную плотной стеной абрикосовых деревьев и яблонь, и отсутствующим взглядом посмотрел на потухающий горизонт. На небе уже сиял яркий серп луны. Перед глазами Абу Дияба как бы сверкнул серебряный клинок, выхваченный чьей-то невидимой рукой из фиолетовых ножен-облаков, окрашенных по краям в цвет темной крови. Рука Абу Дияба невольно скользнула по бедру, и он нащупал кинжал. Абу Дияб купил его много лет назад у Абу Ясина, скрывавшегося от солдат султана, которые преследовали его за отказ воевать против Йемена.

Абу Дияб крепко сжал рукоятку кинжала, у него было такое чувство, словно он неожиданно встретил своего лучшего друга и пожимал его руку.

– О верный молчаливый друг! – прошептал Абу Дияб. Рука его так и осталась на бедре. Глаза не видели ничего, кроме сверкающего склона горы Касиюн, в который, как серебряный клинок, медленно погружался серп луны…

В ту секунду, когда гора поглотила верхний край уходящего месяца, перед Абу Диябом на одно мгновение, словно при блеске молнии, возникло лицо Абд-уль-Халим-бека с закрученными усами и красными отвислыми щеками. В ушах Абу Дияба снова прозвучал крикливый голос бека: «Что тебе от меня нужно? Никогда… Никогда… Что тебе?» Пламя гнева бушевало в груди Абу Дияба. Он пошел по дорогам и полям, которые не просто знал, а ощущал, как ощущал свое тело, свою плоть. Ведь вся земля вокруг была пропитана его потом, смешана с его кровью. Никогда не забывал он своего близкого родства с землей. Даже съедая хлеб с луком и огурцом – свою обычную пищу, он всегда чувствовал запах полей. Но сегодня Абу Дияб не ощущал никакой связи с этой землей. Он шел и почти не замечал ее под ногами, как будто Абд-уль-Халим-бек вместе с деньгами украл у него землю…

Абу Дияб шел все дальше и дальше…

Вот абрикосовые деревья. Он посадил их, он поливал их, он заботился о них, чтобы вытянулись их нежные ветки, чтобы расцвели они весной, чтобы принесли сочные плоды в начале лета.

А вот и ручеек. Он течет по краю поля, засаженного бобами, фасолью, баклажанами… Это он, Абу Дияб, проложил ему путь мотыгой, обильно смочив русло своим потом, прежде, чем вода смочила его берега. И когда Абу Дияб проходил вдоль ручья в часы сильной жары, у него было чувство, словно не пот, а вода ручья орошала его грудь.

А сейчас Абу Дияб не чувствовал ничего… Долго бродил так Абу Дияб, и когда он очнулся от своих дум, была уже полночь. Он остановился около огромного дерева, отделявшего дом бека от загона для скота. Его радостно встретили собаки. Они прыгали и катались в пыли вокруг него, а он и не заметил их горячего приветствия. Услышав возню собак, корова Уммаль-Хайр просунула свою голову в окно, пробитое в загоне, и протяжно замычала.

Абу Дияб вздрогнул и сказал ей с упреком:

– Тише…

* * *

Много времени прошло, а в Гуте только и было разговоров, что об Абу Диябе, арендаторе Абд-уль-Халим-бека. Везде – на полях за плугом, в домах, в тени зеленых деревьев, где отдыхали крестьяне после работы, на берегах Барады и ее притоков, – у всех на языке была эта история.

– Ты знаешь, как все это произошло?

– Нет. А ты?

Много раз все уже слышали рассказ, но с удовольствием слушали его вновь.

… В ту ночь Абд-уль-Халим-бек спал в комнате, находившейся под самой крышей дома.

Вскоре после полуночи Абу Дияб взобрался на восточную стену дома и влез к беку через открытое окно, перед которым росло большое ореховое дерево.

Бек спал на двух перинах под покрывалом, напоминавшим чадру невесты: оно защищало его от насекомых. В комнате тускло горел светильник. Абу Дияб повернул фитиль, свет залил комнату…

Бек проснулся и заметался на постели. Страх сковал его язык, он кряхтел и всхлипывал. Вдруг он услышал из-за покрывала резкий голос:

– Не бойся, бек… Это я, Абу Дияб.

– Что… что ты хочешь? – пролепетал бек.

– Ты забыл, бек, что я хочу? Я хочу получить свои деньги и только. Не бойся. Я не вор.

Бек отдернул край покрывала. Рука его тряслась. Лицо было желтым, точно лицо покойника.

Абу Дияб снова сказал:

– Ну, смотри же как следует, бек. Я – Абу Дияб. Я не вор. Слышишь?

Бек задрожал, словно чьи-то могучие руки схватили его и с силой затрясли, как садовник трясет ветки тутовника.

– Не бойся, бек! – повторил Абу Дияб. – Я человек, как и ты, – из плоти и крови. Я не гиена и не волк.

Абу Дияб произнес эти слова совершенно спокойно. Он уселся в обитое зеленым бархатом кресло, стоявшее у окна, и молчал, изредка бросая на бека полный горячей ненависти взгляд.

Абд-уль-Халим-бек тяжело дышал… Он вспомнил, что вечером, когда ложился спать, луна светила в его окно и ему показалось, что в комнате сидит сова. Он сказал себе:

– О, это птица, приносящая несчастье…

… На этот раз эту историю внимательно слушала, опираясь на изогнутую палку, горбатая старушка. Когда рассказчик произнес последние слова, она подняла голову, открыла рот, обнажив ярко-красные беззубые десны, и, заикаясь, заговорила. Ее подбородок то опускался, то поднимался, словно голова ящерицы, высунувшейся из расщелины.

– При чем же тут сова, сын мой? Ведь бек сам кругом виноват. Кто присваивает чужое, к тому раньше всех приходит ангел смерти. Клянусь аллахом, Абу Дияба нужно ценить на вес золота. А что же было потом, сын мой? – спросила старушка.

Старушка и Хамуд, ее сын, с помощью крестьянина гнали осла и двух коров на дальнее поле, находившееся на самом краю деревни. Осел хотел отстать от идущих впереди коров, но старуха больно стукнула его своей клюкой и зло проворчала:

– Ну, пошел! Будь проклят твой хозяин!

Хамуд легко вскочил ослу на спину, удобно устроился в седле и принялся щекотать ногой левый бок животного. Осел запрыгал по дороге.

Хамуду стало весело, и он закричал:

– Ну, стой! О скотина проклятого хозяина!

Он натянул поводья, и осел остановился. Через несколько минут они снова тронулись в путь.

И Хамуд повел свой рассказ дальше. Он искусно передал, как вспыхнули глаза бека, будто он вспомнил что-то приятное и веселое, как бек ласково заговорил с Абу Диябом и сделал вид, что хочет отдать своему арендатору заработанные деньги, как он полез доставать кошелек, как вытащил трясущимися руками вместо кошелька черный блестящий пистолет и как Абу Дияб бросился на бека, словно ястреб на маленькую птичку, как он растоптал выпавшие из кошелька деньги и ударил бека кинжалом, как потом Абу Дияб легко выскочил в окно и скрылся в темноте…

Старуха снова прервала рассказ и спросила сына:

– А этот бедняк взял свои деньги?

Сын ее, который в этот момент пятками бил по бокам осла, ответил:

– Нет, ничего не взял. Только пистолет на память…

* * *

Пятеро крестьян, тесным кружком сидевшие вокруг Абу Дияба в темную июльскую ночь, были охвачены чувством глубокой радости, к которому примешивались тайная тревога и беспокойство.

«Вот кто защищает крестьян!» – думал каждый из них.

– Теперь ты видишь, дошла ли до Абу Дияба весть о том, что произошло с нами!

Три дня назад к батракам пришел Зейн-эд-Дин-эфенди, сын Абд-уль-Халим-бека. В руках у него был кнут. Зейн эд-Дин-эфенди набросился на работников и стал сыпать удары направо и налево. Он бил, пока не устала рука…

Самым веселым и хладнокровным из батраков был Шаалан. Он протянул Абу Диябу коробку с табаком, затем прислонился к стене и, скрестив руки на груди, стал внимательно рассматривать пальцы гостя, крутившие сигарету. При этом он бормотал про себя:

– Молодец Бузбуз!

Бузбуз был деревенским мальчишкой-сиротой, из тех, которые за лепешку готовы были служить всем – и господам и крестьянам.

Накануне Шаалан послал Бузбуза в леса Гуты с поручением найти Абу Дияба и рассказать ему о случившемся…

Шаалан слышал о том, что существуют защитники крестьян. Он с интересом расспрашивал о них и гордился ими. Шаалан хорошо знал, что после того, как Абу Дияб «отделал» Абд-уль-Халим-бека и, отказавшись повиноваться властям, не сдался окружившим его жандармам, – его имя, как кошмар, преследовало всех беков. Рассказы о мести Абу Дияба притеснителям крестьян, о возвращении Абу Диябом украденных помещиками крестьянских денег их хозяевам, о слабости жандармов султана, оказавшихся не в состоянии поймать Абу Дияба, о диком страхе беков при одной лишь угрозе пожаловаться Абу Диябу передавались и повторялись крестьянами, когда они оставались одни где-нибудь в поле или в саду.

Эти рассказы услаждали слух крестьян. Переходя из уст в уста, они изменялись, дополнялись, превращались в легенды. Воспевал подвиги Абу Дияба и Шаалан в своих песнях, которые складывал по дороге в поле.

И вот этот легендарный герой, который в представлении Шаалана был сказочным богатырем, сидел перед ними. Внешне он мало чем отличался от любого другого крестьянина Гуты – разве только тем, что лицо его выражало возмущение и жажду мести, а в глазах горели гордость и глубокая уверенность в себе.

Заворачивая щепотку табака в бумагу, которую он держал между большим и указательным пальцами, Абу Дияб спросил крестьян, не глядя ни на кого из них:

– За что избил вас Зейн-эд-Дин-эфенди?

– Клянусь аллахом, о дядя… – начал было Шаалан.

Но Абу Дияб резко прервал его:

– Я не дядя человеку, который молча сносит, когда его бьют!

Шаалан, волнуясь, продолжал говорить. Он поведал Абу Диябу, как он и четверо его товарищей хотели поджарить немного свежих пшеничных зерен, как увидела это служанка и донесла на них господину. Когда же Шаалан рассказал о том, как ночью пришел сын бека и накинулся на батраков с кнутом, вздрогнул Абу Дияб, словно сам получил удар хлыстом, и вскрикнул:

– Довольно, не продолжай! Хватит!

Абу Дияб грозно нахмурил брови. Приложив левую руку ко лбу, он провел ею по лицу. После минутного молчания Абу Дияб снова заговорил:

– Вы знаете, за что бил вас Зейн-эд-Дин-эфенди? – спросил он.

– А разве не за то, что мы ели зерна? – удивился ливанец Джорджес.

– Нет, – отрицательно покачал головой Абу Дияб. – Нет, это не причина.

– Так за что же? – спросил крестьянин из Хаурана.

Абу Дияб резко, весь кипя от возмущения, отвечал:

– За то, что он считает вас слабыми! Он знает, что вы не объединитесь против него, хотя вас пятеро, а он один! Он бил вас потому, что не боится вас!

Шаалан, закусив верхнюю губу, закивал головой, а затем сказал:

– Правильно! Клянусь аллахом, верно!..

Абу Дияб, обратившись к стоявшим вокруг него пяти крестьянам, произнес повелительно:

– Возмездие должно прийти от вас. Здесь, в этом же самом загоне, вы обязаны отомстить тому, кто вас избил. И если вы не сделаете этого, я жестоко накажу вас.

Перед тем, как уйти, Абу Дияб сказал Шаалану:

– Только после того, как ты примешь участие в расправе с Зейн-эд-Дин-эфенди, ты станешь моим истинным племянником…

Прошло два дня… Для Шаалана они были днями настоящей жизни. Они стерли с его лица следы прошлых десяти мрачных лет. В каждом движении юноши сквозила энергия, каждый его взгляд светился радостью.

Два дня бродил Шаалан среди лесов и садов Гуты, лелея сладкую мечту – присоединиться к Абу Диябу. Несколько часов назад к нему прибегал Бузбуз. Мальчишка принес ему лепешку и две луковицы и сказал, что Абу Дияб ждет его под большой смоковницей в восточной стороне поля Умм-аль-Джуза…

О счастливый день! Теперь Шаалан с полным правом мог присоединиться к Абу Диябу – за его товарищами закрылись тяжелые ворота тюрьмы в Дамаске, а его преследовали солдаты султана. В душе Шаалана проснулось какое-то новое, не испытанное им до того чувство, – чувство гордости и собственного достоинства, свойственное человеку, который обрел место в жизни. Да, он стал таким человеком, ибо вступил на путь мужества и чести, на славный и благородный путь. И когда через два часа после захода солнца Шаалан шел извилистыми тропинками и вброд переходил ручьи, картины ночи возмездия – так он назвал ту ночь – не покидали его.

То была поистине знаменательная ночь не только в жизни Шаалана и его товарищей, но и в жизни многих других людей.

… Бык Абу Расин сыграл свою роль в эту ночь. Он был упрям. Когда он стоял на месте, то превращался в стену, которую не мог бы поколебать даже смерч. Поэтому крестьяне, придумывая способ помешать Зейн-эд-Дин-эфенди выскользнуть из стойла после того, как он по своему обыкновению войдет в него вечером, – вспомнили об этом удивительном свойстве Абу Расина. Они решили именно Абу Расина сделать своеобразной дверью, которая не откроется ни для входа, ни для выхода.

И Абу Расин добросовестно выполнил свою роль: когда управляющий бека хотел помочь сыну своего господина, страшный удар Абу Расина отбросил его в сторону, и он покатился по земле, как мяч.

Шаалан вспомнил это и рассмеялся…

Черный, как смоль, ворон прогуливался по середине вспаханного поля. Вдалеке раздавался лай собак…

И вот в темноте показалась высокая черная фигура, осторожно и медленно ступавшая по земле.

Сердце Шаалана дрогнуло. На одно мгновение ему стало страшно, но он сразу успокоился и прошептал:

– Это он, непременно он…

Абу Дияб словно почувствовал волнение Шаалана. Приблизившись к юноше, он спросил:

– Что тебя рассмешило?

Этот голос наполнил сердце Шаалана радостью. Абу Дияб протянул ему руку. Шаалан поспешил поцеловать ее. Абу Дияб недовольно оттолкнул его:

– Нет, нет! Разве так велит наш обычай? Стыдно!

Два человека опустились на землю на краю вспаханного поля, под смоковницей, укрывшей их, подобно палатке. И Абу Дияб услышал историю ночи возмездия…

После долгого молчания Абу Дияб спросил:

– Откуда ты, о юноша, и кто ты?

Легкая улыбка появилась на лице Шаалана, и он спокойно ответил:

– Из обширной страны трудящихся…

– Хорошо, – сказал Абу Дияб. – Добро пожаловать.

* * *

В Гуту, расстилающуюся между Дамаском и пустыней, пришло лето 1921 года.

В лунную ночь на берегах Барады тут и там веселились лягушки и бойкие сверчки. Но как только они стихали, наступала зловещая, могильная тишина…

– Что нового в Сирии, Шаалан? – спросил Абу Дияб и глубоко затянулся папиросой.

– Клянусь аллахом, в Сирии неспокойно, Абу Дияб. – Шаалан помолчал немного, а затем продолжал: – Всюду хозяйничают иностранцы, чужеземные войска. Их все ненавидят. Но ничего, аллах унизит тех, кто унизил нас!

Отбросив окурок в сторону, Абу Дияб ответил:

– Никто не унизит тебя, если ты сам себя не унизишь…

* * *

Рощи вокруг Умма-аль-Джуза вселяли ужас в офицеров французской оккупационной армии. Когда кто-нибудь из них охотился в поле, его «ловили» летевшие неизвестно откуда пули… Это повторялось все чаще и чаще. И в конце концов взбешенные военные власти отдали приказ сжечь Умм-аль-Джуз…

Не прошло и двадцати четырех часов, как один из богатейших садов Дамаска превратился в пылающий костер.

Абу Дияб и пятеро его товарищей сумели выбраться из огненного кольца. Но Шаалан не успел, его схватили…

Он лежал на земле. Из раны на его правой ноге сочилась кровь. К нему подошел офицер, за которым следовали четыре солдата. Офицер ударил Шаалана хлыстом по лицу. Затем на него посыпались тяжелые палочные удары. Шаалан услышал несколько слов, произнесенных французами, – и потерял сознание.

Когда он очнулся, то увидел, что находится в камере. Его окружили какие-то беснующиеся люди. Один из них подскочил к нему и спросил по-арабски:

– Как тебя зовут?

Шаалану показался знакомым этот голос, и он внимательно посмотрел на его обладателя. Тот постоял минуту и, не получив ответа, отошел к французскому солдату и что-то шепнул ему. Потом он снова подошел к Шаалану и с выражением ненависти на лице повторил злобно и резко свой вопрос:

– Как имя твое, собака?

И тут Шаалан узнал этого человека, и из самого его сердца вырвался крик:

– Будь проклят, предатель!

Переводчиком у французских палачей служил Зейн-эд-Дин Абд-уль-Халим-бек – «Ибн-уль-Мадарис»…

Шаалан собрал все свои силы, приподнял окровавленную голову и плюнул в лицо предателю.

Гордый, непокорившийся, умер под бичами и палками палачей Шаалан – сын своего народа.