Текст книги "Египетские новеллы"

Автор книги: Махмуд Теймур

Соавторы: Бинт аш-Шати,Юсуф Идрис,Махмуд Бадави,Махмуд Тахир Лашин,Юсуф Джавхар,Абдаррахман аш-Шаркави,Иса Убейд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Шейх Афаллax

Перевод А. Рашковской

Двадцать лет назад я жил в квартале Дарб Саада, старом квартале с узкими улицами и тесно сгрудившимися домами. Мне было девятнадцать лет, и я готовился к экзамену на аттестат зрелости. В свободное время я часто сидел у ворот, рассматривая прохожих. Время от времени перед моим домом появлялся шейх в простой одежде, с худым лицом и редкой, с проседью бородой. Он всегда проходил спокойно, с достоинством, опустив голову, наигрывая на свирели протяжные мелодии. Иногда я останавливал его и просил еще что-нибудь сыграть. Во всех его мелодиях было много грусти и тоски. Когда он играл, казалось, что его свирель говорит и рыдает, как бы стремясь поведать какую-то тайну.

Несмотря на душевную чистоту и благочестие, написанные на его лице, он никогда не совершал молитвенных обрядов и не ходил в мечеть. Он никогда не говорил о том, что зовется прощением и милосердием. И если перед ним упоминали об аллахе, он покорно склонял голову и тихо бормотал какие-то бессвязные слова.

У нас возникло влечение друг к другу, и я пытался узнать причину его тоски, но он не пожелал мне ничего рассказывать. Я уважал его волю и решил не заговаривать с ним об этом. Некоторое время он оставался для меня загадкой, которую я не мог разрешить. Шли дни за днями, шейх приходил к нам раз в неделю, и тогда я наслаждался его грустными мелодиями, которые он исполнял со спокойной, приятной и задумчивой улыбкой. Иногда он становился разговорчивее и помимо его воли у него вырывались некоторые фразы и слова, которые помогли мне проникнуть в его тайну. Он пел мне много народных песен о любви, песен, воспевавших женщину. Слово «поле» он произносил каким-то особым тоном, глаза его при этом широко раскрывались и излучали странный блеск, грудь приподнималась, ноздри вздрагивали, и он жадно вбирал в себя воздух, словно вдыхал аромат полей. За этим следовал глубокий вздох и длинная мелодия на свирели.

Однажды я неожиданно сказал ему:

– Клянусь, я узнал твою тайну, шейх Афаллах.

Он испуганно вздрогнул.

Я продолжал:

– Ты феллах[5]5
  Феллах – египетский крестьянин.


[Закрыть], ты из деревни.

Он смущенно посмотрел на меня и после некоторого колебания ответил:

– Разве я могу отрицать свое происхождение?

– И ты страдаешь от любви, еще не угасшей в твоем сердце.

Он схватил мою руку и крепко сжал ее:

– Замолчи, господин мой, замолчи!

– На твоей душе большой грех, и ты хочешь искупить его.

Он побледнел и пристально посмотрел на меня.

– Ты знаешь мою тайну?

И когда я начал спрашивать его, он поведал мне свою историю:

– Раньше меня не звали шейхом Афаллахом, мое настоящее имя Сурхан. У меня был брат, которого звали Мухаммед Аррух, он мулла в той деревне, где я вырос. Ему было больше сорока лет, а мне не минуло и семнадцати. Я считал его своим отцом и очень любил. И он любил меня, как сына. Благодаря ему я выучил наизусть коран, он объяснил мне основы религии, я помогал ему служить в мечети. В это время я начал учиться игре на свирели у шейха одной из религиозных сект; он был не совсем нормальным, но чудесно играл на свирели и пел суфийские песни[6]6
  Суфиты – последователи мусульманской мистико-аскетической секты.


[Закрыть]. Когда я научился играть, крестьяне по вечерам собирались у мечети, чтобы послушать мою игру.

Через год после смерти первой жены брат женился на пятнадцатилетней девушке, красивей которой я никогда не видал. Она была так привлекательна, что сразу очаровала меня. С первого взгляда любовь к ней овладела всеми моими чувствами, сковала меня своими прочными цепями, от которых я не мог освободиться. Я стыдился брата, считая свою внезапную любовь величайшей изменой тому доверию, которое он мне оказывал. Я хотел вырвать из своей груди это чувство, но не мог, я скрывал его глубоко в сердце и не поверял никому, кроме свирели. Она стала моим единственным утешением в горе. Я старался не оставаться наедине с женой брата и избегал разговаривать с ней о чем-нибудь, кроме самого необходимого. Ночью я уходил далеко в поле, и в мелодиях, полных страсти и печали, изливал свою любовь.

Однажды, когда я, уединившись недалеко от дома, играл, почти наслаждаясь своими муками, меня вдруг охватило какое-то странное чувство. Подняв голову, я увидел Ганию, жену брата. Она сидела молча и с благоговением смотрела на меня. Я вздрогнул и встал.

– Ты давно здесь?

– Всего несколько минут. Мне нравится, когда ты играешь… От твоих мелодий мне хочется плакать.

Я повернулся и хотел уйти, но она удержала меня за край галябии и спросила:

– Почему ты не посидишь со мной?

Я невольно воскликнул:

– Оставь меня!

Она удивленно посмотрела и умолкла, а затем прошептала со слезами на глазах:

– Почему ты ненавидишь и избегаешь меня?

Я чувствовал, как мое сердце разрывается на части, а голова пылает. В следующее мгновение я бросился к Гании и сжал ее в объятиях.

– Разве я могу тебя ненавидеть, Гания?

Прижав Ганию к себе, я осыпал ее поцелуями и самыми страстными словами говорил ей о своей любви. Опьяненная счастьем, она была мне покорна.

Вдруг далекие голоса пробудили нас от сладкого сна. Мы увидели на плотине медленно приближавшуюся тень. Гания забеспокоилась и прошептала мне на ухо:

– Твой брат возвращается от арендатора. – И, быстро поднявшись, сказала: – Я пойду тропинкой и буду дома раньше его.

Она бросилась бежать, как преследуемая газель, а я смотрел на нее, пока мрак не поглотил это нежное видение. Затем я медленно побрел через плотину домой. Брат уже сидел за столом, ожидая моего прихода. Увидев меня, он шутливо начал браниться:

– Разве прилично заставлять себя ждать? А ну, скверный мальчишка, садись с нами ужинать! Я тебе расскажу, как мне удалось сдать в аренду два феддана[7]7
  Феддан – мера площади, равна ¹/₃ гектара.


[Закрыть] земли за такую цену, о которой и не мечтал.

Вошла Гания, поставила перед нами хлеб и села в стороне. Мы начали есть. Я был погружен в свои мысли и ничего не понимал из того, что рассказывал брат, хотя и старался сделать вид, что внимательно его слушаю. Время от времени я поднимал глаза на Ганию и видел, что она сидит словно в оцепенении, опустив веки, и машинально ест. Лицо ее было бледно. Вдруг она посмотрела на меня. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что мы приближаемся друг к другу и наши губы вот-вот соединятся. В тот же момент раздался крик, от которого содрогнулись стены. Я очнулся. Гания плакала и повторяла:

– Не могу, не могу…

Испуганный брат бросился к жене и прижал ее к груди:

– Что случилось, Гания, что с тобой?

– Я не могу есть. Мне дурно… спать…

– Идем, дорогая, отдохни.

Она встала и, опираясь на руку брата, направилась в свою комнату.

Я смотрел на эту сцену, как в бреду. Я чувствовал, будто окаменел. Вскоре вернулся брат и сказал мне:

– Бедняжка утомила себя работой по дому.

Я не мог смотреть на него. Брат казался мне диким зверем, который может растерзать меня. Я вскочил и бросился к двери. Брат удивился:

– Куда ты?

– В мечеть. Я хочу совершить вечернюю молитву. Потом закрою мечеть и вернусь.

Выйдя из дому, я побежал к моему излюбленному убежищу, где недавно, встретил Ганию. Бросившись на землю и горько рыдая, я припал лицом к тому месту, где она сидела. Так я провел всю ночь, сон не шел ко мне, я плакал, по временам забывался, видел сны, затем дрожь сотрясала мое тело, и я снова просыпался. Призрак брата являлся мне во сне и наяву, он ходил вокруг меня, хотел меня убить, и я проклинал его самыми ужасными словами. На заре меня одолел сон, и проснулся я только в полдень. Открыв глаза, я хотел подняться, но силы изменили мне – я чувствовал острую боль и страшную слабость. Прислонясь к стволу дерева, я стал понемногу собираться с силами. Печаль окутывала мою душу, глубокое раскаяние терзало меня. Я встал и пошел к мечети. Попросив прощение у брата за опоздание, я припал к его руке:

– Я люблю тебя, мой брат, клянусь тебе, люблю такой любовью, какой не питает и сын к отцу. Я хочу, чтобы ты всегда был доволен мною. Скажи, ты меня любишь?

Брат ответил мне:

– Что такое, Сурхан? Разве ты видел от меня что-нибудь, кроме горячей любви? Ты мой сын, ты мне дороже сына.

Я посмотрел на брата и понял, что он говорит искренно.

Не сдержав рыданий, я снова бросился целовать его руки. Со мной случился нервный припадок, и я упал на землю. Очнувшись, я увидел, что лежу в одном из углов мечети, а надо мной склонилось озабоченное лицо брата.

Прошла неделя. Я мало бывал дома, ел и спал в мечети, чтобы брат ничего не заподозрил, старался подавить в себе любовь к Гании. Самым обычным тоном я произносил перед братом имя его жены, но страшился взглянуть на нее. Когда мы случайно оставались вдвоем, мы оба молчали, опустив головы, и, если наши взгляды встречались, вздрагивали, будто нас пронизал электрический ток.

Шли дни, но огонь любви пожирал меня. Спал я беспокойно, а часы бодрствования проводил в смутном полусне. Совершая молитву, я ошибался. Мое сердце стало ареной самых противоречивых чувств: гнева и милосердия, неверия и раскаяния, любви и ненависти.

Однажды после полуночи я покинул дом и бросился бежать, как раненый зверь, повторяя:

– Он с ней в комнате, она принадлежит ему, он наслаждается ею!

Я шел, не зная куда. Оказавшись у мечети, я, ни о чем не думая, вошел в дверь. Бросившись на землю, я стал кусать руки и биться головой о стену, повторяя:

– Он с ней в комнате. Она принадлежит ему, он наслаждается ею!

Вдруг чья-то рука опустилась на мое плечо. Я испуганно обернулся и увидел перед собой Ганию. Ее, Ганию, в этот поздний час ночи в мечети! Я молча обнял ее, страстно прижал к себе и говорил словно в бреду:

– Ты только моя, я никому тебя не отдам.

Я провел с ней час любви, это был самый сладостный час в моей жизни… Клянусь тебе, что на земле со дня сотворения мира не было человека, который испытал бы подобно мне такое блаженство; оно стоит многих жизней.

Утомленные, мы уснули, обнявшись. Меня разбудил стук в дверь. Солнечный свет заливал помещение. За дверью я услышал голос брата:

– Открой, Сурхан.

Я сам не понимал, как ответил:

– Сейчас открою.

В мечети были два окна с железными решетками. Гании негде было спрятаться, не нашлось даже лазейки, через которую она могла бы выйти. Я растерялся, но разум быстро вернулся ко мне, и я тихо сказал ей:

– Поднимись на крышу. Скорее…

Гания встала и быстро влезла на крышу. Я же подошел к двери, открыл ее и притворился сонным. Брат вошел, видно было, что он сердится.

– Почему ты спишь в мечети, Сурхан? Разве в нашем доме не хватает для тебя места?

– Я всю ночь до зари молился.

Брат молча сел и через мгновенье заговорил с тревогой в голосе.

– Я проснулся и не увидел рядом с собой Гании… Я долго искал ее, но не нашел.

Меня охватила дрожь, но я тут же подавил свою слабость и сказал:

– Наверно, она в это время вышла, чтобы наполнить кувшин водой из канала.

– Может быть, однако…

Он проглотил слюну и забормотал слова, которых я не расслышал. Затем встал и предложил:

– Давай помолимся.

Мы стали на молитву. Но что это была за молитва, которую я совершал тогда? Это была молитва дьяволу, а не аллаху.

Когда мы закончили молитву, в мечеть начали собираться люди. Я оказался в трудном положении. Наконец брат ушел домой. Едва он вышел, я незаметно взобрался на крышу. Мне нужно было помочь Гании бежать из мечети. Каково же было мое удивление, когда на крыше никого не оказалось. Я метался, как безумный, в поисках Гании. Странное предчувствие толкнуло меня к краю крыши. Едва взглянув на землю, я в ужасе вскрикнул. Через мгновение я был внизу, не помню, как я спустился. Гания лежала у стены и тихо стонала. Я подбежал, охваченный нетерпением и тревогой, и приподнял Ганию. Она с трудом открыла глаза.

– Я разбилась, Сурхан…

Она кусала губы, пытаясь подавить стон.

Я обнял ее, успокаивая и ободряя. Она прошептала:

– Мои мучения невыносимы, я умру…

От горя почти теряя рассудок, я заботливо и осторожно понес ее к дому тетушки Абд аль-Джамиль. Это была верная женщина, которая меня очень любила. Я рассказал ей кое-что и попросил, чтобы она пошла к брату и передала ему выдуманную мною историю.

Женщина тотчас же направилась к нему. Ганию перенесли домой. Матушка Абд аль-Джамиль рассказала моему брату, что Гания упала с крыши ее дома.

Прошло два дня. Гания терпеливо переносила страдания, которые трудно себе представить. Я уходил в загон для скота, запирался там, бил себя по лицу и плакал.

– Я виноват в этом несчастье. Я должен умереть.

Гания умерла. Мы похоронили ее на деревенском кладбище. В день ее смерти меня охватило безумие. Я не верил, что ее уже нет в живых. Я спокойно выполнял все, что мне поручили на похоронах, но время от времени на меня нападали приступы смеха, за которыми следовали апатия и молчаливость. А через несколько дней наступила реакция. Проливая горькие слезы, я бродил по полям или скрывался от людей в зарослях кукурузы. Наконец я успокоился и вернулся к своим обязанностям в мечети. Но вид мечети только увеличивал мое горе и муки. Всякий раз, как я ступал на ее порог, я представлял себе свое преступление, и мне казалось, что я слышу звук падающего на землю тела. Меня охватывала дрожь, я закрывал лицо руками и начинал плакать.

Я совершил невозможное, чтобы ввести в заблуждение брата и отвлечь от себя его подозрение. Мне было очень трудно сохранить свою тайну. Я не решался взглянуть на него. Иногда мне казалось, что он протягивает руку, чтобы задушить меня.

Шли дни, а тайна росла и давила на мое сердце, я чувствовал ее тяжкий груз. Мне все время казалось, что сердце мое разорвется, тайна вырвется из него и мое преступление станет явным. Это были дни таких мучений, что, я думаю, и муки ада не превзойдут их.

Однажды ночью после молитвы я вышел погулять. Помимо воли, ноги сами понесли меня к тому месту у стены мечети, где упала Гания. И вдруг я лицом к лицу столкнулся с братом. Не знаю, что привело его туда в этот час. Случай или что-нибудь другое? Мы остановились, встретившись у этой ужасной стены. Мгновение мы молчали, и вдруг я закричал:

– Не приближайся ко мне, не приближайся!

И бросился бежать, как безумный, куда глаза глядят.

Это была моя последняя встреча с братом. С тех пор я стал бродить по городам и вести жизнь изгнанника.

* * *

Шейх Афаллах умолк, по его щекам текли слезы. Взволнованный рассказом, я спросил:

– Почему ты не вернешься к прежней добродетельной жизни и не попросишь прощения у аллаха?

Он поднял глаза и сказал:

– Судьба ополчилась против меня, и я до конца останусь непокорным.

Он медленно вынул из-за пазухи свирель и начал наигрывать грустную мелодию, в которой звучала глубокая любовь и самоотречение. Опьяненный мелодией, он впал в полузабытье и упивался своими страданиями.

Трамвай № 2

Перевод В. Борисова

Был восьмой час вечера, когда трамвай № 2 отошел от остановки. В вагон вошла девушка. Она выбрала место в углу и принялась жевать серу, разглядывая немногочисленных пассажиров. На ее худом лице, бледность которого не мог скрыть слой дешевых румян, не было покрывала.

Заметив девушку, кондуктор нахмурился и подошел к ней:

– Билет…

Девушка не обратила внимания на кондуктора, она расправляла складки своей выцветшей мулайи[8]8
  Мулайя – арабская женская верхняя одежда.


[Закрыть] и снова собирала их, так что из-под мулайи показывался край синего ветхого платья, украшенного вылинявшими узорами…

Кондуктор повысил свой и без того грубый голос, в нем послышались злые нотки:

– Билет!.. Билет!..

Он стоял перед девушкой, бросая на нее презрительные взгляды. А она улыбнулась ему заискивающей и в то же время игривой улыбкой. Притворяясь наивной, она сказала:

– Клянусь пророком, я схожу на второй остановке.

– Каждый день так… сходишь на второй остановке… Клянусь аллахом, если не сойдешь, выброшу тебя из вагона…

– Твое право… Подожди немного, у меня сейчас нет мелочи!

– Одним словом, или заплати, или сходи…

Глаза девушки быстро обежали пассажиров и остановились на юноше, одетом дешево, но прилично. Он сидел напротив нее с учебниками в руках.

Она склонилась к нему и, не переставая жевать, попросила:

– Вы не дадите мне шесть милимов[9]9
  Милим – мелкая египетская монета, равная 1/10 пиастра.


[Закрыть], эфенди[10]10
  Эфенди – господин.


[Закрыть]?

Кондуктор заворчал:

– Какая наглость! Оставь пассажиров в покое…

Даже не обернувшись, она ответила:

– Какое тебе дело? Эфенди рад одолжить мне на билет…

Юноша улыбнулся, чуть сдвинул феску на лоб, достал шесть милимов и купил билет. Разгневанный кондуктор отошел. Девушка проводила его презрительным смехом. Лицо ее озарилось победной улыбкой, она положила руки на подлокотники сидения и сказала:

– Сумасшедший!.. Клянусь пророком, он сумасшедший…

Скоро между девушкой и юношей завязался разговор…

* * *

Прошло несколько дней. Трамвай № 2 направлялся к крепости. Был седьмой час вечера, когда он пересек большой мост аз-Замалика и углубился в квартал Булак. По обеим сторонам улицы тянулись лавки и кафе, как бы приветствуя трамвай разноцветными огнями витрин.

Едва вагон подошел к остановке Абу ль-Аля, как кондуктор выскочил из него и скрылся в толпе. Через несколько минут он вернулся с двумя пирогами в руках, от которых еще поднимался пар. Пироги были начинены рисом и кусочками мяса. Один пирог он дал водителю, а другой оставил себе…

Трамвай медленно продолжал свой путь. Водитель и кондуктор занялись пирогами и не обращали внимания на входящих и выходящих пассажиров. Только время от времени слышался резкий звук рожка да шум трамвая, который то останавливался, то снова двигался по рельсам.

Кондуктор съел уже полпирога, когда им овладело беспокойство: как бы контролер не застал его за этим занятием. Он покинул свое место и обошел первый класс[11]11
  В Египте в трамвайных вагонах имеются первый и второй классы.


[Закрыть], продолжая жевать пирог. При этом он раздавал билеты, получал деньги, дул в рожок и резким голосом выкрикивал названия остановок. А запах горячего пирога с мясом и рисом опережал его и раздражал обоняние пассажиров.

Кондуктор вошел во второй класс и увидел полинявшую мулайю и синее платье с блеклыми узорами… Он улыбнулся, но улыбка была похожей на волчий оскал. Девушка приняла это как должное и по обыкновению не обратила на него внимания. Ноздри ее вздрогнули, она с жадностью вдыхала запах горячего пирога.

Кондуктор, не успев прожевать кусок, хрипло выдавил:

– Билеты…

Трамвай только что остановился на аль-Исаф. В вагон вошел феллах с мешком и направился в первый класс. Кондуктор бросил на него презрительный взгляд и закричал:

– Эй, господин, сюда!.. Сюда!

Затем он приблизился к девушке и сказал ей решительным тоном:

– Прошу! Сойди!..

А ее глаза по-прежнему были прикованы к пирогу или, вернее сказать, к тому, что от него осталось… Она думала, как вкусна начинка и какое наслаждение испытывает этот человек, спокойно откусывая кусок пирога и, не торопясь, проглатывая его…

Голос кондуктора пробудил ее от грез.

– Ты что, не слышишь?.. Прошу, сходи!..

В это время девушка посмотрела на феллаха с мешком. Он сел напротив нее, вынул из кармана тряпку, развязал ее и склонился, пересчитывая монеты. Девушка улыбнулась феллаху, поклонилась и сказала:

– Во имя пророка, господин омда, который час?

Кондуктор грубо схватил девушку за худенькое плечо и закричал:

– Оставь пассажиров в покое, не будь бессовестной!

Феллах приподнял голову от тряпки и удивленно спросил:

– Что такое?

Девушка повторила:

– Во имя пророка, господин омда, который час?

Феллах зорко взглянул на нее и сказал, завязывая свой платок длинным шнурком:

– Я не омда, и у меня нет часов… Отстань!..

Кондуктор потащил девушку к двери, приговаривая:

– Клянусь аллахом, если ты не сойдешь на следующей остановке, я вышвырну тебя из вагона!

А девушка повисла на поручнях вагона и, улыбаясь кондуктору, старалась разжалобить его:

– Клянусь, я заплачу…

Трамвай пошел тише, приближаясь к станции пригородных поездов. Но кондуктор не стал ждать, когда вагон остановится, толкнул девушку, и она с криком упала на мостовую.

Вокруг нее собрались любопытные, поднялся шум… Толпа все росла. Чей-то голос успокаивающе произнес:

– Она цела… Цела…

Через мгновение девушка поднялась. Она опиралась на руку мужчины. Один из бродячих торговцев крикнул в лицо кондуктору:

– Тебе не стыдно показывать свою силу на девочке?

А другой, обращаясь к ней, сказал:

– Ты должна пожаловаться полицейскому…

Мимо толпы прошла женщина. Важной поступью она направилась к трамваю. Увидев девушку, женщина сразу узнала ее и злорадно прошипела:

– Так тебе и надо! – и поднялась в вагон.

А девушка стояла, отряхивая пыль со своей мулайи. В движениях ее чувствовалась крайняя усталость, и если бы не мужчина, поддерживавший ее, она бы упала снова. Этот человек с участием спросил ее:

– Что с тобой?

– Я целый день ничего не ела…

Трамвай отошел. Кондуктор стоял на своем месте. Он смотрел на все происходившее, прислушивался к тому, что говорилось, но сам не проронил ни слова, механически покусывая свой пирог… Услышав, что девушка сегодня ничего не ела, он посмотрел на остатки пирога и перестал жевать.

Закончив работу, кондуктор направился по улице Мухаммеда Али, затем свернул в переулок аль-Мунасара и вошел в кафе, где постоянно проводил свободное время. Он сел за столик и потребовал кофе и кальян.

Прихлебывая кофе, он медленно затягивался дымом и напряженно думал: в самом деле, почему он без всякого повода был жесток с девушкой?.. Не ударил ли он ее? Не ушиблась ли она? Почему она не пожаловалась полиции?

Образ девушки встал перед ним. Она смотрела на него наивно и умоляюще и говорила: «Клянусь, я заплачу…» И на его губах промелькнула слабая улыбка… Он стал вспоминать встречи с ней: увидел, как она расправляет и снова собирает складки мулайи, увидел синее платье с поблекшими узорами, ее стройную, молодую фигуру и глаза, словно подкрашенные сурьмой…

Неожиданно кто-то потряс его за плечи. Он обернулся и увидел своего знакомого, Фургуля. Фургуль выбрал себе место неподалеку и сидел, важничая, как обычно.

Он спросил:

– Может быть, ты расскажешь, что с тобой сегодня приключилось?

– Что приключилось?

– Говорят, ты поссорился с какой-то наглой уличной девкой.

– Э, пустое дело!

– Я слышал, ее подобрала карета скорой помощи.

Кондуктор сжал руку Фургуля и спросил:

– В самом деле ее подобрала скорая помощь? Не говори этого!

– Девица получила по заслугам… Это факт. Ты ее здорово проучил…

При этом Фургуль нагло рассмеялся, а затем разразился противным кашлем.

В это время в кафе вошли приятели Фургуля и Ханафи – так звали кондуктора – и потребовали домино.

* * *

Пирушка Ханафи с приятелями в кафе закончилась около полуночи. Ханафи побрел в свое жилище, с трудом волоча уставшие ноги. Он шел и что-то сердито бормотал себе под нос. Ему не везло в домино, но, стараясь отыграться, он не уходил, и проигрыш его удвоился.

Кондуктор поднялся на второй этаж. Его жилье было мрачным, унылым и безрадостным. Ханафи зажег керосиновую лампу, осветил ею все углы, пытаясь найти что-нибудь поесть. Его желудок властно требовал пищи. В одном углу Ханафи наткнулся на котелок, снял крышку и понюхал, затем посмотрел на холодную печурку, которая словно съежилась, от бездействия… Придется разжечь ее, как он делает это каждый вечер, и долго ждать, пока пища разогреется… Но тут он отбросил крышку котелка и пробормотал:

– Противно… есть нельзя!

И принялся вовсю ругать старуху Умм Ибрагим, которая за небольшую ежемесячную плату прислуживала ему.

Ханафи снял свою форменную одежду, швырнул ее на стул, надел рубаху и бросился на постель… Он закрыл глаза, но не мог заснуть: на него нахлынули воспоминания. После смерти жены жизнь Ханафи стала мучительной… Время от времени он вздыхал, но наконец усталость взяла свое и Ханафи перенесся в мир сновидений…

* * *

Ханафи проснулся, сел на край постели, потянулся и зевнул. Потом на его лице появилась улыбка, сменившаяся громким, веселым смехом… Воображение Ханафи безудержно разыгралось, он вспомнил только что виденный сладкий сон!

Вскочив с постели, Ханафи заглянул в котелок… Прошло мгновение, в печурке уже пылал огонь, и комната наполнялась запахом пищи… Поев, он долго вытирал усы, затем закурил, подошел к окну и, пуская дым колечками, стал смотреть на улицу… Его взгляд упал на противоположное окно. Ханафи вдруг представил себе, как молодая женщина, еще в ночной рубашке, прибирает комнату… Он видел, как она поставила на подоконник глиняный кувшин.

Ханафи отошел от окна, посмотрел на часы и стал поспешно надевать форменную одежду.

Одевшись, он быстро пошел к двери, но едва открыл ее, как увидел Умм Ибрагим. Старуха поздоровалась:

– Доброе утро, господин Ханафи…

Он окинул ее внимательным взглядом и ответил:

– Злое утро, Умм Ибрагим!

– Злое? Спаси нас аллах-хранитель!

– Злое… Конечно, злое. Служба скверная и дела отвратительные…

– Что-то я не слышала раньше от тебя таких речей. Что случилось?

– Даже кувшин не можешь поставить на подоконник, чтобы вода остыла.

– Разве ты не запретил мне это после того, как глиняный кувшин упал на голову проходившего эфенди?

– Всегда ты по своей бестолковости припишешь мне то, чего я не говорил.

В этот момент Ханафи увидел на своем пиджаке оборванную пуговицу и заворчал:

– Вот и за костюмом некому присмотреть… Это невыносимо… Ты в последний раз переступаешь порог моей комнаты… Слышишь?.. В последний раз!..

Он резко захлопнул за собой дверь и побежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Ханафи разгневался не на шутку.

* * *

В этот день он принял смену на трамвае № 8.

Время текло, трамвай курсировал взад и вперед между аль-Атаба и Шабра. Вместе с ним двигался и Ханафи – то в первом классе, то во втором, а то и в кабине водителя.

В его руках деревянная доска, и на ней много разных билетов. Он стучит по доске обгрызанным карандашом и выкрикивает: «Билеты… Берите билеты…»

Вот трамвай бежит по предместью Шабра. Прислонившись к стенке вагона, Ханафи смотрит вокруг; легкий ветерок доносит до него благоухание зеленеющих полей. Задумавшись, он неожиданно спрашивает себя: «Неужели ее в самом деле подобрала скорая помощь?..»

* * *

Прошло несколько дней. Ханафи работал на разных маршрутах, а затем вернулся на трамвай № 2.

Был десятый час вечера, когда кондуктор, рассчитываясь с пассажиром, увидел белую мулайю… Посмотрев на девушку, он почувствовал, как задрожали его руки.

Девушка тоже заметила Ханафи и побледнела. А он, недовольно ворча, направился к ней. Девушке ничего не оставалось, как броситься к двери и на ходу спрыгнуть на мостовую, но кондуктор схватил ее за мулайю и закричал:

– Ты что, с ума сошла? Подожди, пока трамвай остановится…

И девушка вернулась на свое место.

– Благодарю за любезность, – сказала она.

А кондуктор вспылил:

– На тебя не действует ни грубость, ни вежливость. Чего ты привязалась к этому трамваю? Какие между нами счеты, что ты отравляешь мне жизнь?..

Один из пассажиров вмешался в разговор и стал вспоминать, как девушка упала с трамвая и ее подобрала карета скорой помощи. Пассажир спросил кондуктора:

– Почему ты не позвал полицию?

– Хорошая мысль. Обратился бы я к полиции, и дело с концом.

И Ханафи продолжал выполнять свои обязанности. Продав пассажирам билеты, он сел на свое место; на лице его появилось задумчивое выражение.

Когда вагон, приближаясь к остановке, замедлил ход, в него неожиданно вскочил контролер и стал проверять билеты. Ханафи спокойно направился к девушке, сунул ей в руку билет и как ни в чем ни бывало прошел дальше…

Вот и крепость – конечная остановка. Трамвай повернул обратно. Но девушка не вышла из вагона. Она украдкой посматривала на кондуктора, как бы спрашивая себя: «Почему он не отправил меня в полицию?»

А кондуктор, продав пассажирам билеты, снова ушел в свой угол и погрузился в размышления…

Неожиданно девушка увидела, что кондуктор подходит к ней и ласково улыбается. Она поспешила сказать:

– Я сойду на следующей остановке…

Не ответив, он стал рядом с ней и некоторое время молчал. Потом девушка услышала, как он тихо, будто говоря сам с собой, спросил:

– Где ты живешь?

– Почему ты спрашиваешь меня об этом? Хочешь сообщить обо мне полиции?

– У тебя есть семья?

– Я одна…

Они снова замолчали. Кондуктор пошел на свое место, выдал пассажирам билеты, затем вернулся и опять, стал рядом с девушкой. Она нарушила молчание:

– У тебя трудная работа… Не так ли?

– Мы все время, с утра до поздней ночи, двигаемся. То ходим по вагону, то стоим… У нас у всех больные ноги.

– Да поможет вам аллах…

– Разве нельзя после этого извинить человека, если он вдруг потеряет терпение?

– Конечно…

– И когда после всего этого мы приходим домой и не находим ни аппетитного куска, ни мягкой постели, хорошо ли нам?

– Где ты живешь?

– В аль-Мунасара…

– С родными?

– Один… У меня нет ни жены, ни детей.

В вагон вошли новые пассажиры, и Ханафи снова стал продавать билеты. У него было много работы. Долго он ходил от одного пассажира к другому. Руки его механически отрывали билеты, передавали их пассажирам и опускали деньги в сумку… Время от времени он резко трубил в рожок, и было непонятно, то ли он зовет на помощь, то ли глубоко вздыхает, уставший от тяжелой работы. А глаза девушки все время двигались вслед за кондуктором.

Едва трамвай подошел к остановке Абу ль-Аля, как Ханафи выскочил из вагона и вприпрыжку пустился к одной из лавок. Через минуту он вернулся с пирогом, начиненным рисом и мясом… Ханафи поднялся в вагон и, проходя мимо девушки, не говоря ни слова, протянул ей пирог.

Она удивленно посмотрела на него, но он не остановился и снова начал продавать билеты… Их взгляды встретились… И они улыбнулись друг другу!

* * *

Смена Ханафи подошла к концу. Он сдал сумку с деньгами и пошел по улице Мухаммеда Али, направляясь к кварталу аль-Мунасара… Но что-то заставило его оглянуться. Посмотрев назад, он продолжал свой путь, но на лице его сияла улыбка…

Войдя в свой квартал, он прислушался: за ним кто-то шел.

Проходя мимо знакомого кафе, он ускорил шаги, чтобы никто из друзей, сидевших в кафе, его не заметил.

Наконец Ханафи оказался у своего дома… И в ожидании остановился у двери…