Текст книги "Египетские новеллы"

Автор книги: Махмуд Теймур

Соавторы: Бинт аш-Шати,Юсуф Идрис,Махмуд Бадави,Махмуд Тахир Лашин,Юсуф Джавхар,Абдаррахман аш-Шаркави,Иса Убейд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Любовь побеждает смерть

Перевод В. Каменского и К. Швецова

Мухсину надоела столица. Жизнь в ней однообразна, скучна и только расшатывает нервы. Просыпается он поздно. В голове, раскалывающейся от боли, бродят туманные воспоминания о вчерашней попойке. Все так же, как раньше, как всегда… Ничего, кроме еды, вина, карт, женщин… Он так богат, что может себе позволить почти все. Молодой наследник легко разбрасывает деньги, словно стряхивает щелчком пальца пепел своей сигареты.

В этот день Мухсин проснулся около полудня. Лежа в кровати, он вяло и неохотно перелистывал газеты. Затем, отбросив их, стал тупо смотреть в потолок. Ему сегодня не хотелось вставать, идти, как обычно, в свое излюбленное кафе на улице Фуада I, сесть за столик у входа и разглядывать ноги проходящих женщин, изучать объявления о скачках, чтобы выбрать лошадь, на которую он будет ставить, затем выпить немного виски и подумать о том, как провести ночь.

Все это повторялось ежедневно, так будет и сегодня… Безделье – его злейший враг, от которого он никак не может избавиться. Когда два года назад умер отец, Мухсин перестал учиться в Техническом институте и решил сам управлять своим имением. Ему не хотелось учиться, подчиняться профессорам и переносить унижения на экзаменах. Ему и не нужно служить, чтобы заработать себе на жизнь, ведь он – единственный владелец богатого имения.

Но вскоре Мухсину надоело управлять имением; он возложил это на своего управляющего, а сам зажил в свое удовольствие. Так продолжалось до тех пор, пока он не пресытился. И с этого времени Мухсин каждый час ожидал наступления чего-то нового, еще неизведанного, что могло бы спасти его от скуки.

Когда Мухсин одевался, ему пришла в голову мысль поехать в свое поместье, побыть там некоторое время вдали от городского шума, от друзей, женщин, танцев… Может быть, тишина и спокойствие укрепят его расстроенные нервы.

* * *

Он приехал в деревню в конце осени, когда свежее дуновение ветерка как бы успокаивает усталую душу. Холодное небо было покрыто тучами, словно оделось в серебристую парчу при приближении зимы.

Мухсину понравилась тихая деревенская жизнь в маленьком домике, затерянном среди полей.

В деревне он увидел Фатыму, жену кучера Алювы. Кучер женился на ней несколько месяцев назад. Фатыма была молода и очень красива. На ее ладонях еще заметны красные следы хны[23]23
  Имеется в виду бытующий в странах Ближнего Востока обычай: к свадьбе невеста красит хной ладони.


[Закрыть] и с ресниц еще не сошла сурьма, бросающая таинственную тень цвета расплавленного золота на ее большие карие глаза.

Рано утром она приносила с далекого загона молоко и готовила для господина завтрак. Мухсин привык каждое утро любоваться ее стройным станом, когда она здоровалась и ее улыбающееся лицо от смущения заливалось румянцем.

Мухсин начал рано вставать, чтобы на заре не упустить ее улыбки, которая приводила его в хорошее настроение. Когда Фатыма уходила, Мухсин провожал ее долгим взглядом. Он понял, что между чудесной молодостью этой женщины и неясным волнением, которое он все время испытывает, имеется прямая связь. Ее робкие взгляды проникали до самой глубины сердца Мухсина.

Шли дни… Мухсин теперь каждое утро стремился на молочную ферму, чтобы увидеть Фатыму, доившую коров. Вся его аристократичность пропала. Он не считал для себя зазорным помогать ей и сам нес ведро, наполненное свежим молоком, смеялся и шутил с ней. Однако стыдился признаться себе в том, что влюблен в нее.

Мухсин часто встречал Фатыму одну. Молодой господин не отличался скромностью, однако его испытанные в городе любовные приемы не имели успеха у хорошенькой крестьянки: у нее оказался сильный и неподатливый характер.

Мухсин стал завидовать Алюве, который наслаждался этой неприступной для господина красотой.

Алюве было двадцать пять лет. Он, как и прежде его отец, работал кучером и получал в месяц целый фунт – больше, чем любой из его сверстников и товарищей. Он был доволен и счастлив своей судьбой. Алюва выделялся среди феллахов высоким ростом, сильными мускулами и красивым лицом, которое к тому же украшала татуировка на виске: маленькая зелененькая птичка. В чистой белой галябии он гордо возвышался на облучке. Он действительно был достоин Фатымы, из-за которой соперничали между собой деревенские парни, пока Алюва всех их не отстранил. Но Мухсину вдруг перестал нравиться Алюва; он относился к кучеру с презрением, разговаривал с ним с раздражением. А все потому, что Алюва не из таких людей, которые позволят себя обидеть, его не обманешь и не купишь никакими подарками.

С встревоженной душой Мухсин уехал из деревни: огонь желания горел в его груди. Он хотел утопить свою новую страсть в шампанском и в объятиях женщин. Однако образ Фатымы все время преследовал его; Мухсин понял, что оставил свое сердце в деревне, и снова вернулся туда.

Алюва ожидал с экипажем на станции, чтобы отвезти Мухсина в деревню. Увидев своего господина, он радостно устремился к нему и хотел, как обычно, поцеловать руку. Однако Мухсин резко отдернул свою руку. Присутствие Алювы было для него невыносимо: он ненавидел кучера. Прежде Мухсин всегда шутил с Алювой, угощал его сигаретами. На этот раз он сидел молча и не требовал, чтобы кучер своим приятным голосом пел ему маввали[24]24
  Народные песни арабских стран, отличающиеся протяжным мелодичным напевом.


[Закрыть].

Мухсин снова часто встречал Фатыму, но она по-прежнему оставалась недоступной для него… И вот в нем заговорил таившийся в глубине души и безжалостно мучивший его дикий зверь. Молодой хозяин пришел к убеждению, что не добьется своего, пока на его пути стоит Алюва. Тогда он начал посылать Алюву в соседние города с трудными поручениями, требующими много времени, с тем, чтобы тот по ночам находился вдали от дома. Но Фатыма продолжала оставаться верной мужу и берегла его честь. Муж, хотя и был в отсутствии, одерживал верх над богатым, красивым поклонником.

Ярость Мухсина усиливалась.

А что, если Алюву сжить со свету? Пусть его презренную жизнь постигнет такая же участь, как тех крестьян, которые падают под пулями на полях и проселочных дорогах – о них скоро забывают. А когда Алюва будет устранен с его дороги, легко будет добиться взаимности Фатымы. Кроме матери, у нее нет родственников, он возьмет эту бедную красавицу прислугой к себе в город или даже сюда, в деревню. Не нанять ли ему убийцу? Нет… Безопаснее убить его самому из револьвера… Для этого всегда можно найти подходящий случай.

Мухсин боролся со своей совестью. Слепая страсть шептала ему: «Что стоит жизнь феллаха? Они мрут, как мухи, и рождаются во множестве, как комары. Мир не замечает их ухода и прихода. Господин возместит родственникам Алювы потерю. Деньги им пригодятся: сестра получит богатое приданое, а отец Алювы сможет арендовать больше земли. Сочувствие Мухсина к вдове-служанке будет выглядеть так естественно и не вызовет подозрений!..»

Мухсин знал, что Алюва возвращается с работы около десяти часов вечера и уходит на далекий канал заниматься своим любимым делом – ловить рыбу. Мухсин наметил план: как бы случайно натолкнуться на Алюву во время рыбной ловли, застрелить его, а затем столкнуть в воду и… никто ничего не узнает… Феллахи в это время уже разойдутся по домам, поля по ночам пустынны… Дело откроется не скоро: никому не придет в голову, что господин убил своего слугу.

Однажды вечером Мухсин, возвращаясь с прогулки, думал об этом плане. Неожиданно оглянувшись, он увидел, что находится у дома, в котором живут Алюва и Фатыма. Там горела лампа, слабый колеблющийся свет пробивался из узкого окна. «Неужели они еще не спят?» – подумал Мухсин и снова почувствовал лютую ненависть к этому ничтожному феллаху, счастливому в своем доме.

* * *

На другой день вечером Мухсин увидел Алюву, который шел по направлению к каналу, неся удочку, приманку для рыб и сумку. Он выждал до полуночи и, зарядив револьвер и положив его в карман, пошел вслед за Алювой.

Алюва напевал грустный мавваль, и ветерок разносил по полям его голос. Он очень обрадовался, увидев своего господина.

– Продолжай, – сказал ему Мухсин.

Ежеминутно дрожащей рукой Мухсин касался револьвера. Он не мог сдержать своего волнения. И подобно тому, как путник теряется в ночи, его совесть пыталась спрятаться в самых темных уголках души.

«И эхо потом не будет разносить по полям его песню…» Алюва не знал, что поет свою последнюю песню.

«Удивительно, как он спокоен… Если бы Алюва знал, что находится на волосок от смерти!»

В этот момент рыбак потянул удочку и вытащил на берег большую рыбу. Освещенная серебристым светом луны, она извивалась в предсмертных судорогах.

Мухсин подумал: «Этот несчастный подобен глупой рыбе, которую удочка внезапно лишила жизни… Сегодня у него будет тоже отнята жизнь».

Алюва снова забросил удочку и обратился к Мухсину:

– На твое счастье, господин.

Мухсин загадал: «Если сейчас Алюва поймает рыбу, Фатыма будет моей». Однако приманка размокла в воде и Алюва ничего не поймал. Мухсин опечалился, закурил сигарету. Ему захотелось предложить сигарету своему слуге, который должен проститься с жизнью (ведь раньше он часто угощал его). Мухсин дал Алюве сигарету и велел закурить. Алюва поцеловал руку своего господина. Этот поцелуй кольнул Мухсина в самое сердце. Ему была тягостна мысль, что Алюва ничего не подозревает и не догадывается, что рука, которую он поцеловал, через одну-две минуты убьет его.

Мухсин вновь нащупал в кармане револьвер. Холод стали как бы обжег ему пальцы. Мухсин вздрогнул… и решил немного выждать… «Ничего, пусть Алюва выкурит сигарету».

Любезность господина растрогала Алюву, и он запел нежным голосом один из маввалей, который, как он знал, нравился Мухсину.

Луна поднялась уже высоко, ее серебристый свет мягко озарял все вокруг. Мухсину показалось, что в льющихся потоках лунного света ему видится кровь, выступившая на лице Алювы.

… Кровь… Она будет сочиться из раны и окрасит траву, растущую на берегу канала.

Вместе с песней изо рта Алювы вырывались клубы табачного дыма. Казалось, эти маленькие голубые облачка – крылья нежных мелодий.

Мухсин встал за спиной молодого человека, занятого ловлей, и начал высматривать, куда выстрелить. В это мгновение Алюва вытащил из воды удочку: на крючке висела большая рыба. Он повернулся к своему господину, радость светилась в его глазах:

– Вот будет у нас завтра рыба, мой господин!

Завтра…

И все же выстрел прогремит!.. «У тебя не будет «завтра».

– Ты очень любишь рыбу? – спросил его Мухсин.

– Нет, мой господин… но Фатыма любит.

– И ради этого ты не спишь по ночам после трудового дня?

Лицо Алювы снова озарилось его обычной приветливой улыбкой.

– Фатыма радуется, когда видит мою сумку, наполненную рыбой.

– Ты любишь Фатыму… Алюва?

Рыбак доверчиво посмотрел на своего господина и, смущаясь, ответил:

– Фатыма – порядочная, хорошая женщина.

Мухсин снова настойчиво спросил:

– Ты очень ее любишь?

И голосом, в котором звучала нежность, Алюва покорно ответил:

– Я люблю ее больше жизни. И если бы мне дали золото, равное ее весу, или предложили в жены принцессу, лишь бы я отказался от Фатымы, я и тогда бы не согласился.

– Какой же ты глупый! Фатыма не лучше других. Все они бессердечные, – смеясь заметил Мухсин.

Алюва улыбнулся; это означало, что он не согласен со своим господином. Помолчав немного, он сказал;

– Ты не знаешь Фатымы, господин. Она достойна любви… Сколько бы я ни отсутствовал дома, я всегда спокоен и по ночам сплю сном праведника. Мне и в голову не приходили дурные мысли. Что же еще нужно мужчине?

Алюва говорил это улыбаясь: его взгляд скользил по водной глади канала, освещенной лунным светом. Мысли о Фатыме доставляли ему радость. Вдруг он поднял голову, посмотрел на хозяина и проникновенно сказал:

– Да, господин мой, я люблю ее, жизнь без нее была бы лишена смысла…

Мухсин почувствовал, что его рука, сжимавшая револьвер, ослабла. Пальцы его разжались и задрожали. Он никогда еще не встречал такой преданной любви.

И он почувствовал, что его жгучее желание овладеть Фатымой исчезает. В нем заговорила совесть. Она не позволяла ему надругаться над любовью, которую питал Алюва к своей жене. Мухсин понял, что смерть, которую он готовил, отступила перед лицом этой любви.

Сумка Алювы наполнилась рыбой, он стал собираться домой. Мухсин как бы очнулся. Он велел слуге уйти, оставив его одного. Алюва заколебался. Однако Мухсин прикрикнул, и он ушел.

Мухсин долгое время оставался наедине со своими переживаниями. Холод стал невыносимым. С тяжелым сердцем, с трудом передвигая ноги, он двинулся в обратный путь. Подходя к деревне, Мухсин увидел чью-то тень: за ним кто-то следил. Ему стало страшно. Может быть, этот человек в такой поздний час задумал недоброе…

– Кто там? – крикнул Мухсин, сжимая рукоятку револьвера и преодолевая свой страх. И вдруг он услышал голос Алювы:

– Это я, господин.

Мухсин приблизился к нему и недовольно сказал:

– Почему ты не пошел домой? Я ведь давно тебя отослал!

– Я ждал, вашего возвращения, господин, – смущенно ответил Алюва. – Как я мог уснуть, – продолжал он, – прежде чем вы вернетесь?.. Ночью в поле небезопасно.

Преданный феллах бодрствовал, охраняя своего господина! Мухсину стало стыдно.

– Спасибо, иди отдыхай, – улыбаясь, сказал он.

Отойдя на шаг от своего слуги, он повернулся, вынул из кармана револьвер и, протягивая его Алюве, сказал:

– Это подарок тебе за преданность.

Утром экипаж с хозяином направился на станцию: Мухсин решил вернуться в город. Подошел поезд. Мухсин положил в руку Алювы много серебряных монет и горячо пожал ее, словно они были друзьями.

Веселый и счастливый возвращался Алюва в деревню. Всю дорогу от станции он распевал звонким голосом нежный мавваль, мысли его были с Фатымой.

ЮСУФ ИДРИС

Четверть грядки

Перевод В. Шагаля и X. Селяна

Как странна и непостижима идея! Возникнув, она побуждает человека к труду. Но иногда человек недооценивает ее и гонит прочь. Он может даже задушить идею в самом зародыше, как только почувствует, что она требует от него затраты сил.

Но стоит возникнуть свежей, новой мысли, полной прелести и обещающей наслаждение, как покой такого человека нарушен.

Однажды снизошло откровение и на Исмаила Махи бека. Откуда и как пришло это к нему, он не знает. Еще бы, единственное, что он мог себе ясно представить, это то, что он в постели, а постель в голубой комнате, выходящей на север, а комната в богатой вилле…

Он никогда сразу не встает. Уж так повелось, что когда он просыпается, то начинает сам с собой препираться: подняться?… Гм… Гм… Опять заснуть?… Ну, а если подняться, потом что делать?.. Что меня ждет?..

В тот необычный день у него не было более серьезной и важной заботы, чем сон. Размышления его были непродолжительны. Скоро он снова впал в объятия Морфея…

Опять проснулся. По обыкновению начал думать, что делать дальше… Решил спать, но не смог… Весь организм, каждая клеточка его тела были насыщены сном. Как же быть? Может быть, сделать вид, что спишь и наслаждаешься сладким сном? Так он и поступил. Осталсяв постели с открытыми глазами и убеждал себя, что спит. Правда, так он обманул свое тело, но сознание, разум не обманешь, не проведешь!

Вдруг перед Махи беком возникла сложная проблема. Который час? Часы, которые были на ночном столике, Не шли, а без них в этом деревенском доме ничего не узнаешь. Яркие, ослепительные лучи солнца проникают через самые толстые ставни, и уже в шесть часов утра кажется, что полдень, что уже прошло два часа после полудня.

Бек ворочался. Бек зевал. Вот он потянулся, натянул на себя тонкую простыню, затем отбросил ее. Открылась нога. Нежный, прохладный ветерок обдал ее. Открыл другую, но тотчас же укрылся до подбородка, так и не насладившись легкой прохладой.

Зажужжали мухи. Он увидел одну, за ней – другую… В сознании медленно выплыла мысль: как они сюда попали?.. Как они проникли через намусийю?..[25]25
  Намусийя – защитный полог над кроватью от москитов.


[Закрыть] Может быть, в ней отверстие?.. Может быть, они всю ночь провели под сеткой и летали над его лицом?.. А вдруг их больше?.. Недовольство и гнев охватили бека.

Но желание узнать, который час, отвлекло бека от тревожных размышлений. Который час? Позвать слугу Абдо? Легко сказать, позвать… а может, никто не услышит? А то еще узнает госпожа и начнет стыдить его за лень. Того и гляди, придется подняться, а тут еще и мух надо прикончить… Нет, это трудно. Зачем думать о времени? Не будем думать о времени. И он удовлетворился тем, что начал рассматривать окружающие его вещи.

Через прорези в ставнях пробивались лучи солнца. Они создавали в комнате какую-то странную, удивительную картину. Голубые стены казались берегами спокойного величавого озера… Вот он погружается в его воды… Но что это? Что с ним случилось?

Он сел на постели, окончательно отбросил простыню и встал. Приподнял полог, прошел по ковру, вышел из комнаты и, продолжая делать гимнастические упражнения, неожиданно замер: его осенила идея.

Первой его увидела госпожа. Не успела она открыть рот, как Махи бек нетерпеливо спросил ее: который час?..

– Половина двенадцатого, господин.

– Ого!

И не ожидая, покуда она что-нибудь скажет, Махи бек стремительно направился в ванную комнату, но скоро оттуда вышел.

По коридору медленно, в ожидании распоряжений хозяина о завтраке, прохаживался Абдо.

– Шляпу! – послышался голос бека.

Абдо поспешил выполнить приказание. Вдруг вмешалась госпожа. Из соседней комнаты донесся ее голос:

– Ты куда? Без завтрака?..

Бек смутился, растерялся, но затем собрал все свое мужество и, как человек, готовящийся к прыжку в холодную воду, проговорил:

– Я иду вниз.

– Сейчас? Почему? Без завтрака? В пижаме?

– Нет аппетита…

– Тогда выпей чаю…

– Нет… я вернусь… потом позавтракаю… – Схватив шляпу, он бегом бросился вниз по лестнице. Вслед ему летели бранные слова. Он что-то отвечал.

Огородник дядя Абдаллах заметил бека, когда он уже спустился в сад. Дядя Абдаллах – невысокий, сгорбленный человек с вьющейся седой бородой. Он часто улыбался, обнажая при этом свои два последних зуба, которые, казалось, вот-вот покинут свое убежище и выпадут. Дядя Абдаллах поспешил к господину.

– Ваш приход осветил весь сад… Мы давным-давно…

– Слушай, – прервал его Исмаил бек. По голосу чувствовалось, что он только что встал. – Ты вскопал вчера грядку под жасмин?

Лицо Абдаллаха расплылось в улыбке. Два зуба показались и тотчас же скрылись.

– Конечно, о господин!..

– А ну, покажи…

Исмаил Махи бек пошел по дорожке, за ним семенил дядя Абдаллах. Ноги его то и дело сползали на мокрое дно канавки, проложенной вдоль дорожки.

– Туда, пожалуйста, господин, в этом направлении, извините!.. – говорил Абдаллах.

Вот и грядка. Бек осмотрел ее. Так глядит орел с высоты, высматривая добычу. Широкая шляпа сползла на лоб, прикрывая лицо от солнца.

Бек обошел грядку вокруг. За ним следовал дядя Абдаллах. На лице у него застыла улыбка, которая выражала радость и уверенность художника, испытывающего гордость за свое искусство. Но вот улыбка исчезла, словно солнце скрылось за тучей. Бек остановился у края грядки и зорко осматривал ее. Показывая рукой, он проговорил:

– Что это? Разве это работа?

Дядюшка Абдаллах подошел ближе и, вглядевшись много видевшими на своем веку глазами, ответил:

– А… это – край грядки, господин… его не копают…

– Кто тебе сказал? Кто тебя научил? Откуда ты знаешь?

Дядя Абдаллах молчал, не зная, как ответить на этот град вопросов. Он так и застыл с открытым ртом.

– Дай мотыгу!..

– Боже вас сохрани, господин…

– А ну-ка!

– Но… вам… тяжело… господин.

– Что?.. Разве это труд? Это гимнастика… Ну-ка иди, не мешай!

Слова его вылетали, точно пули из винтовки. Абдаллах ушел. 3ачем Исмаилу беку надо было нападать на человека? Чтобы провести в жизнь идею, которая пришла ему в голову, бек мог просто попросить мотыгу и вскопать землю, как ему было угодно. Но всю эту сцену он разыграл для удовольствия. У него было чудесное настроение. А если не развлечься с Абдаллахом, то с кем же?

Садовник скоро вернулся. Прежде чем передать мотыгу, он несколько замешкал и, слегка заикаясь, проговорил:

– Позвольте… господин…

И, не ожидая ответа, поспешил очистить рукоятку мотыги от прилипшей глины и обмыть ее. Бек взял мотыгу, точно биллиардный кий. Чудесное настроение не покидало его. Он чувствовал себя так легко, словно мог вознестись ввысь.

Хорошо утром в деревне, когда свеж и чист воздух. Как хорошо себя чувствует бек! Разве ему тридцать семь лет? Они канули в Лету. Ему снова семнадцать.

Вот он застегнул пижаму и поднял мотыгу. Она ничем не отличалась от своих сестер в эзбе[26]26
  Эзба – помещичье хозяйство.


[Закрыть] – такая же тупая, грубая, с широким острием. Мотыга резко опустилась и… не вошла в землю. Дядюшке Абдаллаху хотелось откашляться, но он не смог решиться и робко проговорил:

– Не так, извините, господин… немного косо…

Бек стоял нагнувшись, спиной к дяде Абдаллаху.

Откуда-то снизу прозвучал ответ:

– Молчи!.. Не твое дело!..

Мотыга поднялась и снова опустилась, но на этот раз вошла в землю. Бек обрадовался. Первый успех окрылил его. Мотыга замелькала в воздухе. Бек вошел в азарт. В стороне стоял дядя Абдаллах и с беспокойством и удивлением смотрел на бека. Он никогда не видел своего господина согбенным. Он никогда не видел своего господина в пижаме. Он никогда не видел такую белую, как молоко, кожу, которая обнажалась при очередном взмахе мотыгой. Дядюшка Абдаллах приоткрыл рот и покачал головой. У него на лице появилась улыбка. Он понял, что неудобно стоять за спиной хозяина, и поспешил выйти вперед.

Бек уже устал, хотя и сделал не более двадцати ударов. Мотыга еле поднималась и опускалась. Бек весь обливался потом. Шляпу он сбросил, тяжело дышал, с громким хрипом вдыхая воздух. Появилась одышка, лицо его налилось кровью.

Дядя Абдаллах сощурился. Еще резче обозначились морщины на лице. Подойдя к беку, он нагнулся и протянул руки, чтобы взять мотыгу.

– Дайте мотыгу, господин!.. Что за дело… – проговорил он и замер, услышав ответ господина. Слова бека поразили его, точно гром среди ясного неба.

– Уйди прочь!..

Дядя Абдаллах не мог отойти, не мог даже возразить. А бек поднял мотыгу и тяжело вздохнул. Но мотыга словно повисла в воздухе и не желала вонзаться в землю. Но вот она полетела в сторону. Руки бека бессильно повисли. Он сначала сел, а потом растянулся на земле, не обращая внимания на камни и глину. Пальцы его вытянутой руки нащупали кустик жасмина. Бек напрягся и, с трудом переводя дух, вырвал весь куст.

Садовник был в каком-то помешательстве. Это было свыше его понимания. Что можно сделать? Он не мог поверить, что двадцать взмахов мотыгой могли довести человека до такого состояния. Всего двадцать ударов… и вот у него на глазах погибает человек.

– Ой, больно!.. Сердце!.. – раздался голос.

В ответ дядя Абдаллах только забормотал:

– Не дай бог, о аллах… не дай бог… Да хранит тебя аллах. Что? Что случилось? – Он схватил руку бека и продолжал:

– О боже, боже мой… Что случилось?

Дядя Абдаллах ощутил нежность кожи своего господина. Он никогда не видел ничего подобного. Но что сделала с рукой мотыга? Он вздрогнул. Кожа бека покрылась пузырьками, некоторые уже успели лопнуть.

– Позови… позови госпожу!.. – тихо проговорил бек. Глаза его были закрыты, он тяжело дышал. – Скорей, скорей…

Ноги так и понесли дядю Абдаллаха, но сразу же стали цепляться одна за другую. Где уж тут бежать дряхлому старику! Шутка ли, за спиной семьдесят лет!

Но вот дядюшка Абдаллах возвратился. С ним госпожа, дочка бека, его секретарь, слуга Абдо, повариха Умм Хайят, слуги. Все прибежали.

Бек лежал на спине. Глаза его были закрыты. Рука на сердце. Холодный пот покрывал его лицо.

Все кричали, голоса слились в один сплошной шум, в котором можно было разобрать только два слова: «Что случилось?»

Бек услышал эти слова. Он открыл глаза и отвернулся. Рука его давила на сердце. Хватая открытым ртом воздух, он жалобно сказал:

– Грудная жаба… жаба… о… скоро конец!..

Госпожа остолбенела. Пудра на лице смешалась с потом. Губы ее дрожали.

– Что ты!.. Какая у тебя жаба?..

– Клянусь тебе! – отвечал бек голосом умирающего. – Жаба, о сердце… грудь… руки онемели…

Госпожа продолжала успокаивать мужа:

– Что ты! Это, наверно, ложная жаба…

– Не говори так, папа, – вмешалась в разговор девочка, – ты только устал, это, наверно, солнечный удар.

Бек с недовольством сердито отвечал:

– О люди!.. Нет… левый бок… помогите… врача скорей!.. Спасите!..

Дочка бека побежала к вилле. Госпожа сделала жест рукой. Слуги подняли бека и осторожно понесли домой. Процессия медленно двигалась, иногда на время останавливаясь. Слышался только голос бека:

– Сердце!.. Помогите!..

– Молчи, не волнуйся, – успокаивала его госпожа.

Абдо, секретарь, повариха делали все автоматически.

На лицах у них застыла скорбь.

Сзади семенил дядюшка Абдаллах, который так и не мог понять, что случилось. Мысли его спутались, он совершенно растерялся. Вот он присел. Достав из кармана жилета жестяную табакерку, свернул цигарку и выбил из огнива искру. Несколько затяжек рассеяли его беспокойство и сбросили давивший на него груз. Снова на лице появилась улыбка. Бросив окурок, он поднялся, пошел к дому бека и увидел, как оттуда выходил врач. Значит, все кончилось благополучно: у бека и не грудная жаба, и не солнечный удар.

Тогда дядюшка Абдаллах вернулся к злополучной грядке. Засучив рукава и заправив полы галябии в жилет, он сплюнул на руки и взял мотыгу.

– Эх, вы, господа! – проговорил он с укоризной. – Почему нас никакие жабы не берут?