Текст книги "Дикие груши"

Автор книги: Магомед-Расул Расулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Али оглянулся, увидел, что Мина не танцует, что вид у нее довольно расстроенный, и поспешил пригласить ее. Как-никак на вечер они пришли вместе. Он церемонно поклонился девушке и протянул ей руку.

– Да иди ты! – грубо отмахнулась Мина. – Других приглашай.

Али оторопел:

– Что случилось?

– А вот то!

Али удивленно пожал плечами и, не сказав ни слова, вышел из зала.

В коридоре на него налетел спешащий на танцы Салам.

– А, – заговорщицки подмигнул он, – боишься, унюхают? – Закинув голову, он щелкнул пальцем по горлу.

– Заткнись, гад! Понял?

– Понял, понял! Но я про это знаю. Один. – И он опять многозначительно подмигнул Али.

Али схватил Салама за шиворот и толкнул к стене.

– Это, чтобы и ты про все забыл!

– Ты чего на людей бросаешься? – взвизгнул Салам и кинулся на Али. – Рот мне хочешь заткнуть?

Али схватил Салама за поднятую руку, но тот неожиданно рванулся. Али отлетел в сторону и попал локтем в оконное стекло. Раздался треск, осколки со звоном посыпались на пол.

– Скажи только кому слово – убью! – Али с ненавистью глянул на Салама и быстро пошел к выходу.

Салам растерянно постоял возле разбитого окна, потом, словно опомнившись, побежал следом…

А в зале гремела музыка, и никто ничего не слышал. Танцуя с Сабуром, Джейран несколько раз пыталась заглянуть ему в глаза: ей хотелось понять, что означало приглашение Сабура танцевать. Но Сабур упорно глядел то в сторону, то под ноги и казался грустным и чем-то подавленным.

Джейран очень хотелось танцевать, но ей было неловко перед подругой. Наконец она не выдержала:

– Почему ты не танцуешь с Миной?

– А почему я должен танцевать с Миной?

– Ну, ведь… все знают… она…

– Может, все и знают, а вот я не знаю ничего!

– Вы поссорились?

– Скажи, Джейран, тебе не нравится танцевать со мной?

– Да нет, что ты!

– Я хотел бы знать, как ты относишься ко мне, Джейран?

Девушка смутилась. Она хорошо относится к Сабуру. Но отвечать надо было как-то по-другому. Что это с ним сегодня?

– Ты мне не доверяшь?

– Почему?

– Ну вот, опять вопрос! У тебя душа или сердце есть?

– При чем тут душа? И что ты злишься? Из-за Мины, да?

– Что ты заладила одно и то же! Далась тебе эта Мина!

– Я могу и помолчать. Весь вечер буду молчать! – Джейран обиженно поджала губы, но не выдержала.

– Может, я плохо танцую? Хочешь, я буду танцевать лучше всех в школе?

– Я бы хотел, чтобы ты меня понимала…

Джейран опять не нашла ответа. Голос Сабура звучал грустно и серьезно. Это смущало и радовало девушку.

А Сабур думал, что они с Джейран совсем не понимают друг друга. Надо же, целый вечер о чем-то говорили, а словно стена между ними… Может, она танцует с ним, потому что никто другой ее не пригласил? Не понимает она его или делает вид? А вдруг просто жалеет? Ну да, она же добрая девчонка! Нет, это уж слишком! Не хватало еще, чтобы его жалели! Сабур потихоньку выскользнул из зала и решительно направился домой, с головой погрузившись в невеселые мысли… Сабур ничего не знал ни о том, что произошло с Али. Ни о том, что Мина рассказала ребятам, что оба они с Али были пьяными и именно поэтому она не стала с ними танцевать. Ни о том, что ее рассказ в тот же вечер стал известен их классному руководителю Сара́т Магоме́довне.

МИНА

Выйдя из школы после танцев, Мина отправилась в парк. Вернее, ноги сами привели ее сюда. Было темно, тихо, пусто. Ни за что на свете она не пришла бы сюда в другое время. Но сегодня ей хотелось побыть одной. Мина запела свою любимую песню Батыра́я[11]11
  Батыра́й (1831–1910) – даргинский поэт, один из зачинателей дагестанской литературы.


[Закрыть]. Она пела, убежденная, что произносит не широко известные слова песни, а собственные слова, передающие ее настроение, ее боль и тоску.

Песня немного успокоила. У нее появилось ощущение, что впереди появляется острый и тонкий луч света, похожий на едва прорезавшийся рожок молодого месяца.

Мина пела редко. Пела только тогда, когда оставалась одна и знала, что ее никто не услышит. Она была уверена: нельзя петь по принуждению, а только когда тебе поется. И петь надо спокойно, не повышая голоса, словно рассказываешь о себе самому близкому человеку.

В школьном хоре, куда без особенного разбора записали всех старшеклассников, она стояла среди ребят и только открывала и закрывала рот. Сарат Магомедовна долго этого не замечала, а заметив, рассердилась на Мину. И тогда Мина рассказала ей, как она относится к песне.

Сарат Магомедовна тут же попросила ее спеть:

– Не стесняйся, девочка. Может, ты по-своему и права. Спой нам.

Мина спела. Потом еще. Еще. И еще.

– Слушаю я тебя и не могу понять, – задумчиво сказала Сарат Магомедовна, – ты такая жизнерадостная и веселая девочка, а поешь, будто плачешь. Почему?

Мина пожала плечами. Она и сама ничего не могла объяснить. Так ей поется, и все. А ребята любили слушать Мину и часто просили ее спеть. И она с удовольствием пела.

 
Наша первая любовь
Так рассеяна тобой,
Как войска, когда у них
Вдруг не станет главаря.
 
 
Я ж любовь свою храню,
В сердце каменное влив,
Как расплавленное льют
Кубачинцы серебро…
 

Когда кто-нибудь хвалил ее голос, Мина расстраивалась. Она была уверена, что либо этот человек говорит неискренне, либо просто подсмеивается над ней. А между тем голос у нее был не сильный, но красивого тембра, выразительный. Слушая ее протяжные печальные песни, ребята серьезнели и задумывались о жизни, о прошлом, о своих дедах и прадедах.

 
Наша страсть – цены ей нет —
Так развеяна тобой,
Как имущество, когда
Нет наследников ему.
 
 
Но свою сберег я страсть,
В тело крепкое вогнав,
Как вгоняют гвозди в сталь
Амузгинцы-мастера.
 

– Слушай, красотка, может, моя любовь принесет тебе счастье? – какой-то парень неожиданно выскочил из-за дерева!..

Со всех ног Мина бросилась бежать.

* * *

Ночью Мина плохо спала, но утром решила, что скорее умрет, чем позволит кому-либо догадаться о ее настроении. Она потихоньку подкрасила тушью ресницы, провела помадой по губам и напудрилась. Подумала-подумала и решила пойти в школу в новом платье. Новое платье всегда привносило в будни какую-то праздничность.

Подойдя к зеркалу, она осталась собой довольна. Вот только глаза немного подводили – казались воспаленными, словно она вчера долго плакала. А она и не думала. Очень надо! И Сабура этого давно пора выкинуть из головы. Тоже мне герой! Решено, она будет независимой, недоступной и гордой!

В школе Мина то и дело многозначительно улыбалась и упорно не замечала ни Сабура, ни Джейран. Она понимала – получается это не очень естественно, но ничего не могла с собой поделать и продолжала нелепо улыбаться. Плакать ведь нельзя…

Мине не было семи лет, когда умерла ее мать.

Как и все табасара́нки, мать Мины с детских лет умела ткать ковры. Когда они переехали в город, упросила мужа перевезти из аула и ее рабочий станок. Она бы тосковала по привычной и любимой работе, по простым нитям, из которых можно было создавать неповторимые узоры. Поставив в городской квартире старый деревянный станок, мать обмотала его белыми шерстяными нитями, пахшими еще овечьим теплом. Легкими неуловимыми движениями она сплетала нитки – белые, зеленые, красные, желтые, голубые… Похоже, она даже не смотрела на их цвет, словно чувствовала его руками.

– Смотри, – говорила мама Мине, – вот так рождается узор. Он наполняется цветом, как лоза соком. И пока растет узор, все светлее и светлее становится у тебя на душе. Если тебе радостно работать, это обязательно передастся узору. И каждый, кто увидит твой ковер, почувствует эту радость. Поняла, дочка?

– Теперь ты не будешь ткать для продажи? – немного напряженно спрашивал отец. Слушая, с какой нежностью жена говорит о коврах, он испытывал странную боль. Наверное, он ревновал жену к ее любимой работе. Хотя и не отдавал себе в этом отчета.

– Только для нас с тобой, – ласково улыбалась мама. – И для Мины. Смотри: одна нитка – ты, другая – Мина, а третья – я. Они сплетаются все вместе и получаемся мы.

Была весна. Мина помнит, как мама первая заметила, что прилетели ласточки. Они вместе долго следили за птицами из раскрытого окна.

Потом мама собралась на базар. Она взяла корзину, поцеловала Мину и ушла. Мина помнит: мама редко ее целовала, хотя и очень любила. Она не успела уйти далеко от дома. Рассказывали, что вначале она шла быстро, потом замедлила шаги, остановилась, взглянула на солнце. Оно почему-то не ослепило ее.

Маму принесли домой и положили на диван. Мина не могла ее узнать. Ей казалось, это лежала какая-то чужая женщина. У нее были неподвижные открытые глаза. Мина боялась близко подойти к ней. Соседка закрыла мамины глаза и сказала:

– Умирает человек с открытыми глазами, значит, он в кого-то влюблен.

Конечно, мама была влюблена: Она любила Мину, папу, весну, родной аул…

Мина долго ждала, когда мама вернется. Она была уверена – мама приедет. Ведь она не закончила свой ковер.

Этот ковер никто никогда не трогал – ни папа, ни Мина, ни гости. Через несколько лет Мине захотелось доткать ковер, закончить мамину работу, но оказалось, что ковер и станок куда-то исчезли.

В доме появилась новая женщина. Она была очень доброй и ласковой, и Мина постепенно к ней привыкла. Но по маме она скучала всегда. А отец все реже вспоминал о маме. Неужели он привык к тому, что мамы нет? Неприятно думать об этом…

Отец был управляющим большим трестом. Он часто уезжал в командировки, и Мина подолгу жила с мачехой. Через несколько лет у Мины появились сестры. Одна, потом другая.

Отец беспокоился, что с появлением новых детей мачеха переменится к Мине, станет меньше ее любить. Но это не произошло. Ее доброты хватало на всех. А когда сестры выросли, мачеха не раз им повторяла:

– Мина – старшая. И вы должны ее слушаться.

– Но ведь и ты старше Мины, – возражал кто-нибудь из девочек. – Почему же она тебя не слушается?

– Это неправда! – сердилась женщина. – Мина ни разу меня не ослушалась.

Мина никогда ни о чем не просила своих сестер. Они без всяких просьб исправно выполняли все домашние дела – подметали пол, мыли посуду, ходили в магазин, стирали. Но все-таки самые красивые платья мачеха покупала по-прежнему Мине. И сестры иногда сердились за это и на мать и на Мину. Нельзя же терпеть такую несправедливость.

А Мина словно и не замечала своих привилегий. Ей казалось – это не имеет никакого значения. Она вообще ко многому была равнодушна.

Как-то Хамис Хадисовна встретила Минину мачеху на улице.

– С моей девочкой, думаю, все в порядке, – заговорила женщина, – она ведь и из дома-то редко выходит. Все над книжками сидит. Читает, читает, читает.

– Спасибо вам. Вы ей заменили мать. Создали все условия для учебы. Может, даже немного слишком ее опекаете. Не избалованной ли она вырастет?

Женщина смутилась. Наклонившись, она подняла с тротуара кусок булки, покачала головой и наколола его на ветку акации.

– Пусть хоть птицы поклюют. И как это могут люди хлеб выбросить! Сколько в нем труда и пота! Забыли, видно, как голодали…

– А как вы думаете, ваша Мина Подняла бы хлеб с земли? – спросила Хамис Хадисовна.

– Конечно, конечно, дорогая. Она хорошая девочка. Я ее всему учу.

– А я боюсь, что Мина пока довольно равнодушный человек. Мало думает о других.

– Но ведь она еще совсем девочка!

– Не такая уж и девочка. Семнадцатый год… А пуговицу сестренке она пришьет, если понадобится?

– Пришьет… почему же нет. Она умеет.

– Уметь-то умеет, а вот сочтет ли нужным? Я ведь знаю, что всю работу по дому вы поручаете младшим. А Мина принимает это как должное.

– Но… что мне делать… Мина может обидеться… Она все-таки сирота. Ей может показаться, что девочек я люблю больше. Ее бы это очень обидело. А девочки меня со временем поймут.

– И Мина должна бы вас понять. И стала бы еще больше вас уважать.

– Как бы я этого хотела! – призналась женщина со вздохом. – Трудно мне. Боюсь обидеть ее. Надо было с самого начала вести себя с ней построже. Но она такая впечатлительная, такая замкнутая. Я старалась, как могла, смягчить ее сердце. Отогреть ее.

Мина, конечно, ничего не узнала об этом разговоре. Но заметила, что в последнее время мачеха стала как-то особенно тепло говорить об их учительнице литературы. А Хамис Хадисовна – чаще других приглашать Мину к себе домой. Иногда они вместе что-нибудь стряпали или шили. И не раз учительница хвалила ее:

– У тебя, девочка, легкие руки – все получается…

На следующий день после бала Сарат Магомедовна позвала Мину после уроков в учительскую.

– Значит, Сабур и Али пришли вчера на вечер пьяными? – спросила она.

Мина ничего не ответила.

– Почему ты молчишь? Ведь это ты сказала, что они вчера были пьяные? Верно?

– Ничего я не говорила…

– Как не говорила? Именно ты и заметила, что они пьяные.

– Ничего я не заметила!

– Погоди, Мина. Вчера ты сама об этом сказала, а сегодня…

– Ничего я не говорила! – с вызовом ответила Мина.

НЕЧЕЛОВЕКИ

Джейран любила маленьких. И где бы она ни появлялась, во дворе своего дома или в школе, вокруг нее всегда собиралась стайка дошколят или первоклашек. Обиженные всегда находили у нее защиту. И к зависти некоторых родителей, дети были с ней удивительно покладистыми и ловили на лету каждое ее слово.

– Джейран идет! Джейран!

Ребятишки, играющие во дворе, кинулись к ней навстречу.

– Джейран! Мура́д меня обманул, – со слезами в голосе сказала девочка с большущим, похожим на мак, бантом.

– Сыграем в войну? – тянул ее за руку карапуз в желтом свитере.

– Это моя сестра! Пропустите! – пятилетняя девочка в ярком платье решительно проталкивалась к Джейран.

– Спокойно, дети, спокойно, – остановилась Джейран. – Видите, я только что пришла из школы. У меня много дел. Поиграйте пока сами.

– Но ты выйдешь, когда уроки выучишь? Выйдешь?..

Нет, сегодня Джейран не выйдет. Сегодня ей совсем не хочется возиться с малышами во дворе. Ей даже удивительно, как это раньше она могла играть с ними целыми днями. Тем более, что она мечтала стать ученой, как их соседка по дому. А та никогда ни на минуту не задерживалась во дворе, где вечерами любили собираться женщины. Она была серьезной и немногословной. Дома всегда сидела над какими-то бумагами. Говорили, она пишет диссертацию. Сколько Джейран себя помнит, соседка всегда ее писала. Какая упорная!

– Бедняга, – сказала как-то про нее мать Джейран. – Она давно забыла о детях, а дети о ней. Женщина все-таки прежде всего должна быть матерью и женой, а уж потом… Ну, да аллах с ней!

Джейран не понравились мамины слова. Она любила помечтать, как она станет знаменитым профессором. Была у нее еще одна слабость. Эту тайну она скрывала от всех. Джейран любила играть в куклы. У нее была красивая индианка с черной мушкой между бровей и медвежонок с большими грустными глазами – первый друг ее детства. Ну и что же, что ей скоро семнадцать? Никому же от этого вреда нет. Ее собственное дело. Хочет и играет!

Сегодня она вдруг почувствовала, что и с куклами возиться ей больше не хочется. Наверное, она становится совсем взрослой.

Вечером Джейран подозвала к себе сестренку, поцеловала медвежонка и индианку и сказала:

– Вот… передаю и поручаю их тебе. Навсегда-навсегда.

Сестренка вытаращила глаза: не ослышалась ли?

– Можешь делать с ними, что тебе угодно! – великодушно разрешила Джейран.

– И ты меня ругать не будешь?

– Понимаешь, я уже вышла из того возраста, когда играют в куклы. Теперь у меня другие интересы и заботы.

– Какие?

– Разные. Ты еще слишком мала, чтобы меня понять…

Сестренка кивнула головой, отложила медвежонка в сторону и, зацепив ногтем черную кожаную мушку на лбу индианки, попыталась ее оторвать.

– Ты что делаешь? – всплеснула руками Джейран. – С ума сошла?

– Не нужна ей марашка на лбу!

– Она же индианка! Что бы ты понимала! – Джейран выхватила куклу и стала нежно дуть индианке на лоб.

– Ты же сама сказала, она теперь моя и я могу делать с ней что захочу!

– Это не значит, что ты можешь над ними издеваться!

– Не нужны мне тогда твои куклы!

– А мне и ты такая не нужна!

– Зато меня мама любит. И тетя Хамис. Она меня в школу к себе возьмет. Ты сказала, что отдаешь навсегда-навсегда, а сама отняла!

– Сначала научись обращаться с ними по-человечески.

– А они нечеловеки.

– Для меня они все равно что люди. Друзья. А если ты к ним так относишься, то неизвестно еще, как к людям будешь относиться.

Джейран понимала: с сестренкой надо было говорить какими-то другими, доступными ей словами, и куклы отбирать бы не надо, но ничего не могла с собой поделать.

Надувшись друг на друга, сестры легли спать…

Утром в школе Мина улыбнулась ей так, будто бы вчера ничего не произошло. А Джейран думала, что Мина будет дуться, не станет разговаривать. И Сабур не проявлял к ней особого внимания. Он смотрел на Мину. Наверное, ему понравилось ее новое платье. Видимо, все происшедшее вчера на балу не имело для него значения. Ну и пусть!

Джейран глядела на учителя физики, всегда такого серьезного, даже сурового, и думала: «Ну почему бы ему не сделать Мине замечания. Все-таки на уроки надо приходить в школьной форме, а не в новом красивом платье!»

Как бы ей хотелось иметь голубое платье, подхваченое в талии широким поясом из кожи. Но на мамину зарплату такое платье не купишь. Она бы не посмела даже заикнуться об этом.

Ну почему так несправедливо устроен мир?!

ЧТО Я ТАКОЕ СДЕЛАЛ?

Когда вошел Али, Сабур сидел в своей маленькой комнатке и строгал кизиловую палку – она должна была стать новой ручкой половника.

Али старался казаться спокойным, хотя то и дело встряхивал кистями рук, как это делают борцы перед раундом, снимая нервное напряжение.

– Что случилось, Али? – забеспокоился Сабур. Он встал и отложил в сторону палку.

– Допрашивала тебя Сарат Магомедовна?

– Допрашивала? А почему она должна меня допрашивать?

– Она искала тебя после уроков.

– А что случилось?

– Никогда не думал, что Мина нас заложит! После того как я ушел с вечера, она сказала, будто мы с тобой пришли в школу пьяные. Поэтому, мол, она с тобой и не танцевала.

Сабур улыбнулся.

– Ну, не совсем поэтому.

– Допустим, я и вправду выпил вина, ладно. Но ты-то тут при чем?

– Все дело именно во мне…

– В тебе?

– Она ревнует меня к Джейран, отсюда весь гай-гуй…

– Понятно… Знаешь, когда сегодня Сарат Магомедовна вызвала ее в учительскую и спросила про вчерашние события, она сказала, что ничего не знает и никому ничего не говорила.

– А ты сам признался Сарат Магомедовне?

– Да нет, зачем?

– Нет, значит, нет. На этом и стой!

Али, конечно, догадывался о чувствах Мины к Сабуру. Но тем более он не мог понять, что это за радость закладывать человека, которого любишь. Он вспомнил Курсум. Она бы так не сделала. Да их и сравнивать-то нельзя. Вряд ли ему встретится еще раз такая девочка. Ну, а теперь дела непростые заварились.

– Чем, интересно, все закончится? – произнес он вслух.

– В каком смысле? – Сабур опять с увлечением строгал свою палку. Он уже видел в ней новую ручку, которая понравится не только матери, но и отцу. Мать будет просто в восторге.

– Понимаешь, Сабур, Сарат Магомедовна все равно докопается до правды. А у меня уже есть один выговор. Помнишь, осенью я уехал на соревнования без разрешения директора?

– Но занял призовое место и это тебя реабилитировало.

– Нет, не занял. Техники не хватило. Но и это еще не все. Уходя с вечера, я столкнулся в коридоре со Штихелем, и этот осел ужасно меня разозлил. «Что, – говорит, – ты – того?» И пальцами себе по горлу. Бежишь, мол, боишься. Я хотел дать ему пинка и случайно задел локтем окно. Стекло вдребезги. Пока об этом никто не знает, но ведь Штихель не выдержит, проболтается… А еще рассказывают, что вчера кто-то в кабинете биологии разбил человеческий скелет. Видно, грохнули об пол. Череп закатился под шкаф, и его целый день не могли найти. Теперь все против меня повернется. И скелет мне заодно припишут. А Сарат Магомедовне это – урбеч на сердце.

– Почему? Ты что-то выдумываешь!

– Разве я тебе не рассказывал? Недавно на большой перемене девчонки взялись ее расхваливать. Строгая, мол, но справедливая и так далее. А я возьми да ляпни: «Не учительница, а электронно-вычислительная машина. Во всем права, все знает. Только вот души у нее нет. Такой малости». Не успел договорить, как слышу: «А ну, сейчас же все из класса! Свежим воздухом надо дышать, а не сплетничать». Наши глаза встретились, и мы прекрасно поняли друг друга. Оправдываться мне было не в чем – я сказал что думал.

– Но я не заметил, чтобы она к тебе переменилась.

– Внешне – да. Я тоже делаю вид, будто ничего не произошло. Но ведь не может же она забыть… Ух, как мне все это надоело! И тут еще Штихель… окно…

– Да не волнуйся ты, Али. Все обойдется!

– Не обойдется! Я уже решил – брошу школу, пойду работать.

– Напрасно решил. Нам учиться-то всего ничего осталось. И что это изменит?

– Многое! Понимаешь, многое! Я буду свободен! Независим! От отца, от школы, от всех. Мне надоело изображать примерного ученика и безропотного сына. Отец только и кричит на меня. Я в ответ – молчу. И мать всегда молчит. Словно у нее голоса нет. Все терпит. Будто так оно и должно быть… А в школе? Учитель по поводу и без повода говорит тебе о твоих недостатках. А ты можешь что-нибудь о нем сказать? Вот то-то! Причем воспитывает он тебя таким, каким ему хочется, своим подобием. Ты, может, совсем другим хочешь стать…

– Знаешь, Али, ты разозлился и все сегодня видишь в черном свете. Завтра пройдет. Увидишь!

– Ладно! – оборвал разговор Али. – Я пошел! До благословенного завтра!..

На следующий день Сабур пришел в школу пораньше, разыскал Сарат Магомедовну и сказал ей, что перед школьным балом он действительно выпил немного вина, но к Али это не имеет никакого отношения. И по справедливости, если есть такая необходимость, наказан должен быть он один.

– Странно, – удивилась учительница, – что в этот вечер произошло такое множество разнообразных событий. То ли ты, то ли Али, то ли вы оба являетесь в школу навеселе, в этот же вечер само собой разбивается окно в коридоре, а в кабинете биологии у скелета слетает голова и забирается под шкаф. Ты не можешь объяснить, что это за странное стечение обстоятельств?

Сабур пожал плечами.

– Я… действительно разбил окно. Совершенно случайно. Но про скелет ничего не знаю. И за это отвечать не могу.

– Значит, окно все-таки разбил ты! Час от часу не легче! И еще шутишь! Ну что ж, обсудим твой поступок на классном собрании.

В тот же день после уроков Сабур встретил Хамис Хадисовну. Она сразу поняла: у Сабура что-то произошло.

– Хочешь со мной поговорить? – спросила она.

– Али бросает школу, – выпалил Сабур. Ему не терпелось поскорее обо всем рассказать Хамис Хадисовне.

– Почему бросает?

– Получилось… довольно много разных обстоятельств. Но главное, по-моему, что у него не все хорошо дома.

– Но я только вчера разговаривала с его матерью. И ничего…

– Мать тут ни при чем! – перебил учительницу Сабур.

– А кто же виноват?

– Али не хотел бы, чтобы я это кому-нибудь рассказывал. И если он узнает о нашем разговоре – конец дружбе. Но я не знаю, что делать и как ему помочь…

– Ты можешь все-таки говорить яснее?

– Али давно не ладит с отцом. Он у них самодур. Кричит на мать, попрекает своими заработками. Али обидно за мать. И вообще надоело.

Хамис Хадисовна задумалась, прислушиваясь к голосу муэдзина[12]12
  Муэдзи́н – служитель мечети, с минарета призывающий мусульман к молитве.


[Закрыть], зовущего на вечерний намаз[13]13
  Нама́з – молитва.


[Закрыть] с минарета старой мечети в центре города.

– Знаешь, Сабур, я всматриваюсь в Али, разговариваю с ним и не могу его понять. Он какой-то замкнутый, закрытый. А я, наверное, не смогла расположить его к себе. Ну, а что же его мама?

– Она, кажется, очень бы хотела вернуться в аул. Но не решается на это, считает, что Али нужен отец. А может, еще и своих односельчан стесняется. Знаете, не заведено ведь…

– А ты-то как к решению Али относишься?

– В том-то и дело, что не знаю. Ну, поступит он на работу. Так ему еще и из дома уходить надо. А если мать не пойдет? Значит, ничего при этом не решится. Не знаю, как быть…

– Может, твоему отцу попробовать поговорить с отцом Али? Они вроде хорошо знакомы.

– Когда-то отец пробовал. Но это дело деликатное. Как бы еще больше не испортить отношений Али с отцом.

– Ну, а мне что ты рекомендуешь делать? – улыбнулась Хамис Хадисовна.

– Мне кажется, вы многое можете.

– Ох, знал бы ты, как мне приходится трудно! Но искать выход надо. И я рада, что ты такой, Сабур.

– Какой такой?

– С чувством ответственности и справедливости. Не равнодушный. Знаешь, хорошие чувства появляются у человека еще в детстве. Если их нет, то потом уж откуда им взяться?

– Что вы, Хамис Хадисовна, речь ведь не обо мне, – смутился и нахмурился Сабур. – Как бы вот Али помочь.

– Ну вот и давай думать вместе.