Текст книги "Скажите Жофике"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Встав утром с постели, Жофика увидела, что мама перед уходом на работу убрала свою половину. "Бедняжка, ей приходится так рано вставать". Молоко уже остыло, но Жофи не стала его разогревать, а выпила так, заедая хлебом с маслом. На кухонном столе она нашла записку. Мама написала, что нужно купить на рынке. Тут же лежали деньги. Жофи принялась мыть посуду. Она осторожно брала каждую чашку, тарелку. Теперь ведь жизнь станет труднее, они будут жить не на два жалованья, а только на одно.

На Жофи был мамин передник, такой большой, что его пришлось завязать на шее узлом. Жофи переполаскивала посуду в раковине. Она задумчиво водила пальцем по блюдцу с розочками. Здесь все было чужим и незнакомым, даже раковина не такая, как их прежняя. Бывало, когда зимой рано стемнеет и дворник дядя Шош не успеет зажечь свет на лестнице, она боялась сама спускаться: в полумраке сливались края ступенек. Тогда папа брал ее за руку и вел вниз. Все страхи тут же рассеивались, а шагать становилось легко и просто. А теперь все кругом стало, как в те зимние сумерки: ничего нельзя сквозь них разглядеть.

Не успела Жофи окончить работу, как в дверь позвонила Валика. Она давно обещала зайти, но все никак не могла выбраться. У Валики ведь так много дел. Она сказала, что не смогла бы прийти вечером, когда мама дома, потому что после обеда дежурит. Валика отдала Жофике папины вещи, которые оставались в поликлинике. Жофи тут же узнала портфель и отвела от него глаза. Он был старый, облезлый, потрепанный. В прошлом году к нему приделали новую ручку, потому что папа никак не хотел с ним расставаться. Это его студенческий портфель. Она упорно смотрела на Валикины босоножки: две беленькие перекладинки вдоль, две – поперек. "Мы должны говорить всегда коротко и ясно!" – учила тетя Марта. Поймет ли Валика, что именно Жофи хочет у нее узнать?

Валика поняла, только не смогла сразу ответить. Да, она слышала прощальные слова бедного доктора, но что он хотел сказать? В кабинете как раз находился Радикулитный, и ей пришлось его одевать, потому что он с перепугу никак не мог попасть в рукав пиджака. Габор Надь в тот день пришел на работу не такой, как всегда: лицо серое, землистое. Но, верный себе, доктор продолжал шутить и был даже разговорчивей обычного. Ей приходилось бегать из кабинета в кабинет, так как Вера, что работала при главном враче Шомоди, в тот день заболела. Кабинеты были смежные, но, когда Габору Надю стало плохо, она находилась как раз в соседней комнате. Еще Минуту назад Валика слышала его смех, а потом Радикулитный вдруг закричал и ворвался в кабинет Шомоди. Когда главврач и Валика подбежали к Надю, тот лежал головой на столе. Доктор молчал, но по его глазам было видно, что он узнает Валику. Его лицо выражало смущение, казалось, что ему неловко было за себя: как это он, врач, сейчас возьмет и умрет на глазах у больных. Он начал что-то говорить, но так и не закончил фразы.

Как она может девочке рассказать все это! Проще всего ответить: не знаю, мол, что хотел передать твой отец. А вдруг больной слышал больше, чем она? Как ей не пришло в голову спросить его об этом? Хотя вряд ли. Ведь Радикулитный еще долго метался в коридоре, он сказал бы об этом Валике. Но надо проверить. По правде говоря, она не помнила фамилии того больного. У них в поликлинике привыкли называть всех ходячих больных просто по болезням; например, того старика она знала как Радикулитный, потому что он лечился от радикулита. Конечно, если хорошенько поискать, она сможет найти его карточку. Но для чего это Жофике? Ладно, раз надо – значит, надо. Она отыщет карточку и потом позвонит ей по телефону. Но, кажется, его фамилия Понграц, на "медицинском" языке просто Радикулитный. Есть, например, в поликлинике одна больная, Аранка Юхас, так ее окрестили Болицветом, потому что у нее что ни день, то новая болезнь, жалуется на какую-то странную ломоту в костях, а на самом деле у нее нигде ничего не находят. Валика стала прощаться. Она попросила Жофи поцеловать маму, велела ей быть послушной девочкой и обещала иногда навещать ее и маму. Валика сказала, что постарается сегодня же сообщить фамилию Радикулитного. Прямо сейчас пойдет в поликлинику и разыщет карточку. Она ее узнает непременно, так как край карточки загнут.

Когда Валика ушла, Жофи открыла портфель. В нем оказались две книги, какие-то записки, кулек с конфетами и пустая квадратная коробка. Жофика собирала коробки. Как только у папы в поликлинике освободится какая-нибудь коробка из-под медикаментов, он обязательно приносил ее Жофике. Конфеты в кулечке были с малиновой начинкой. Жофика называла их "карамель-папа", он всегда покупал такие, когда они шли в кино или ехали за город. Тогда они с папой тоже собирались в кино! Жофи вынула одну конфетку, но, подумав, решила не есть ее. Она положила конфетку обратно в кулек, кулек – в коробку, а коробку спрятала в нижний ящик кухонного буфета, где лежали ее вещи. Книги и исписанные листки Жофи положила на письменный стол. Мама не разрешила ей забрать со старой квартиры ни одной коробки, она сказала, что не собирается копить разный хлам. А теперь у Жофи опять есть одна коробочка!

Уборка шла довольно легко, только с постелью пришлось порядком повозиться: подушки ни за что не хотели гладко ложиться в ящике софы. Жофи даже поцарапала в одном месте полировку. Мама, конечно, увидит. Она всегда все видит. А у мамы руки умелые, ловкие, не такие, как у Жофи. За что она ни возьмется в хозяйстве – все получается хорошо. Теперь надо было протереть зеркало. Один круг, второй… Рука, державшая тряпку, остановилась. Две коротенькие косички, длинная шея. Интересно, что думают о ней другие? У мамы копна рыжевато-каштановых волос, малюсенькие руки, зеленоватые глаза. Вся она такая тоненькая, как мальчик. Мама некрасивая. Зато папа был немного лысый и очень длинный, спина у него чуточку горбилась, очки сползали с носа, и тогда он походил на филина. Вот папа был очень-очень красивый! А сама она, Жофика, похожа на маму. Что поделаешь! Только руки у нее большие, с длинными пальцами, точь-в-точь как у папы. Да, вот это руки! Бедная мама, сидит в своем институте и думает, что ее дочка уже все купила. А разве она может теперь уйти из дома, не дождавшись звонка Валики и не узнав ничего про Радикулитного?

Жофика не знала, что мама в это время находилась не в институте. На девять утра было назначено совещание в министерстве просвещения, и она предполагала пробыть там до обеда. Однако совещание окончилось раньше, и мама решила наконец побывать у классного руководителя Жофики, Марты Сабо. Как-никак Марта Сабо, узнав о смерти Габора, тут же пришла к Жофике, а в день похорон была на кладбище, и даже не одна, а с подругами Жофики по классу. Давно пора нанести ответный визит. Тем более что, если хорошенько припомнить, она, Юдит Надь, в этом году заходила в школу всего один раз, и то в начале учебного года. Просто не удавалось никак урвать время для школы.

Но так ли это? Конечно же, нет. Время нашлось бы. Просто она не любила встречаться с Мартой Сабо. Господи, почему именно Сабо стала классным руководителем ее дочери? Ведь они вместе с Мартой учились в университете и даже в школе: она, тогда еще Юдит Папп, сидела на первой парте рядом со своей будущей золовкой Като Надь, а Марта – сразу за ними, на второй парте. В университете после экзаменов по педагогике именно ее и Марту Сабо профессор Паллаи поздравил с успешным окончанием и предложил остаться при кафедре педагогики. Он пророчил обеим девушкам блестящее будущее. Тогда Юдит почувствовала, что добилась всего, о чем мечтала, а Марта, засмеявшись, ответила, что не намерена устраиваться в университете. "Я училась для того, чтобы учить детей", – сказала она. Потом Юдит надолго потеряла Марту из виду. Они встретились снова лишь в школе, когда Юдит привела Жофи в первый класс. Оказалось, что Марта Сабо преподает венгерский язык в старших классах.

Они узнали друг друга и, конечно, расцеловались. Но после этой встречи виделись редко. Только когда Жофи перешла в пятый класс – именно в класс Марты, – они были вынуждены возобновить знакомство. Первый шаг к этому сделала Марта, она пришла к Надям как классный руководитель Жофики. Увидев ее, девочка настолько растерялась, что не смогла вымолвить ни одного слова. Юдит Надь тоже смутило это посещение. Но в конце концов они нашли общую тему для разговора: стали вспоминать своих однокашников. Марта рассказала о себе. Оказывается, она в течение нескольких лет учительствовала на периферии, а потом ее пригласили в столицу. У Юдит судьба сложилась по-другому. Проработав четыре года в университете, она попала в Институт экспериментальной педагогики.

Марта никогда не отзывалась плохо о Жофике. Но Юдит смущало, что дочь учится плохо, и она старалась по возможности избегать школы! Ведь ее труды по детской психологии обсуждаются преподавателями на занятиях вечерних курсов усовершенствования. Конечно, Марта Сабо правит небрежные тетрадки Жофи и забавляется мыслью, что Юдит Папп неплохо пишет о воспитании детей, но плохо воспитывает собственного ребенка,

Ох уж эта Жофика! Ее и послать-то ни за чем нельзя, Она будет простаивать под чужими дверьми, почесывая одной ногой другую и не решаясь даже позвонить. Если не выйдет кто-нибудь случайно и не спросит у нее, что ей надо, она может простоять так целый час. Жофику не увлекает ни один из предметов, да и вряд ли ее можно вообще чем-либо заинтересовать. Ни любознательности, ни чуткости. Уроки делает кое-как или вовсе не делает. Вот тут и разбирайся. С одной стороны – работы по педагогике, с другой – Жофика! При одной мысли о школе ей становилось не по себе.

Марта жила напротив школы, в крошечном, одноэтажном доме, подоконники которого были на уровне головы прохожих. Марта заготавливала на зиму дыни и как раз перевязывала последнюю банку, когда к ней вошла Юдит Надь. На самом видном месте в комнате, на маленькой этажерке, красовалось безвкусное, пунцового цвета сердце. К нему были прикреплены маленькие металлические патрончики, напоминавшие футлярчики от губной помады. В каждый патрончик было вклеено по засушенному цветку. На верхней части сердца золотыми буквами сообщалось, что это память о Дне учителя. По стенам, почти касаясь друг друга, были развешаны фотографии в рамках. С них смотрели серьезные и улыбающиеся лица детей. Одни сидели за партами, другие – стояли. Были и групповые снимки. В центре каждой группы обязательно находилась маленькая девочка с большим бумажным щитом в руках, где были обозначены класс и учебный год. На последнем снимке, за спиной девочки со щитом, хмуро щурилась Жофика.

"Жофи будет моей копией, – подумала Юдит. – Мои волосы, моя линия губ, даже цвет глаз. Она станет красивой, стройной девушкой. Все хорошо, если бы не эти неуклюжие руки подростка. Просто божье наказание, что именно это перешло к ней от Габора. Насупилась, не любит, когда ее фотографируют, точно сердитый гномик. Ни искры юмора, ни гордости. Обидно, что Жофи растет таким серым ребенком. Ее даже нельзя принять в пионеры. Слабые ученицы должны сидеть дома и готовить уроки. До чего безобразно это сердце, как можно держать в квартире подобные вещи! Марте тридцать семь лет, она одних лет со мной, но выглядит значительно старше. И не хочет перейти работать в институт. Ведь мы же отбираем педагогов-практиков. В Марте тоже нет ни капли гордости, как и в Жофике".

"Ни одной твоей черточки нет в Жофи, – думала Марта Сабо. – Внешне она похожа на тебя – тот же цвет волос, тот же взгляд. Только это ничего не значит. Нет тебя в ее словах, делах, мыслях. Не ты задумчиво смотришь в окно на уроке, не ты встрепенешься, когда я вдруг сделаю замечание. Тебя бы не пришлось одергивать, о нет, ты бы следила за каждым словом учителя – и еще как следила! – лишь бы выдвинуться, лишь бы обратить на себя внимание! Ты всю жизнь отличалась прилежностью, готова была всех смести со своего пути, лишь бы быть первой. А твои книжки! Да издай ты семьдесят семь томов, все равно останешься тем, чем была, все той же Юдит Папп, знавшей наизусть все уроки, Юдит Папп, написавшей лучшее сочинение о весне. Тогда ты не поленилась перечитать все, что сказано о весне у Гёте и Гейне, изучила целый том по метеорологии и "Капитальную ботанику". Правда, в лесу забыла побывать да, наверное, так и не узнала, как пахнет живой ландыш. Юдит Папп, ты всегда видишь лишь то, что у тебя под самым носом, – например посредственные отметки в табеле Жофи. Разве тебе дано понять, что девочка полна порывов и стремлений? Только ее привлекает то, что никогда не привлекало тебя. Она как шар, который никак не ухватишь. Вот он и катится из одной стороны в другую. В девочке есть секрет, в ней спрятана пружинка; отыщешь ее – и Жофика твоя. Рано или поздно я найду эту пружинку, а как мне удалось это, вряд ли будет описано в книге. Писать книги я предоставляю тебе. Впрочем, найдется когда-нибудь человек, который скажет тебе в глаза, какого мы мнения о твоих писаниях. Ты нисколько не изменилась, выглядишь моложе своего возраста лет на десять. Конечно, применяешь отличную косметику "Лентериц". Вон. в самой середине этого сердца, – вкладыш от твоей губной помады, он первым отлетел, потому что твоя дочь плохо приклеила его, и мне с трудом удалось водворить эту безделушку с незабудкой на место. Тебе не нравится в моем доме. Но если бы ты соизволила подойти поближе к сердцу, на которое косишься с таким презрением, то под цветком незабудки смогла бы прочесть: "Любимой учительнице от Жофи Надь". Понимаешь ли ты, как нелегко было Жофи сказать о своей привязанности. Понимаешь ли ты, что заключено в этом сердце, которое для тебя только безвкусица".

"Что за ужасная квартира, – думала Юдит Надь. – Я просто не знаю, куда девать глаза. Для чего она только хранит это ужасное сердце? А салфетка под телефоном! А эти вышитые крестиком красные зайчики! Бррр! Как она может жить среди подобных украшений!"

В это время в квартире Юдит Надь зазвонил телефон. Валика сообщила Жофи, что настоящая фамилия Радикулитного Понграц, зовут его Иштваном и что работает он швейцаром при Совете 1-го района.

3

Телефонная книга ничем не помогла. В ней оказалось девять Иштванов Понграцев, но ни один из них не был швейцаром. Потом Жофи сообразила, что швейцару домашний телефон ни к чему: ведь он целый день сидит в своей дежурке и может звонить оттуда сколько угодно. А дома, наверное, ему вообще не хочется слышать эти вечные звонки. Но как в таком случае узнать его адрес? Единственный человек, который мог бы дать ей совет, – это папа. Но папы нет. С тех пор как Жофи помнит себя, она всегда боялась спрашивать что-нибудь у взрослых, а тем более просить их о чем-нибудь. В магазине, например, она до тех пор переминалась с ноги на ногу, пропуская вперед покупателей, пока продавец сам не обращался к ней. И в прошлом году, когда они со школой выезжали за город, она опоздала на линейку вовсе не потому, что была недисциплинированной. Просто у колонки стояли двое семиклассников. Один из них зажал кран рукой, а Жофи нужно было набрать воды в фляжку. Вот она и стояла, дожидаясь, когда они сами уйдут. Но мальчики все не уходили. Поэтому и цветы, которые она собрала, завяли, и юбка совсем промокла. А ей записали в дневник, будто она недисциплинированная.

Сегодня она даже за продуктами не ходила. Если бы Валика снова позвонила, она попросила бы ее узнать, где живет Радикулитный. Но бывает, что они по целым неделям не встречаются с Валикой. Надо бы придумать что-нибудь другое. Раз Иштван Понграц работает при Совете 1-го района, это недалеко от их прежней квартиры. Значит, там и нужно искать. Швейцар обычно сидит при входе в своей застекленной будочке. Нужно только подойти к нему, постучаться и объяснить, чего ей надо… Только надо очень хорошо подумать, что она скажет ему, когда постучится. Она поздоровается, представится. Нет, лучше фамилию не говорить. Ну, значит, просто подойдет и спросит… Но не может же она так, с бухты-барахты спросить его об этом. Сначала нужно с ним немножко поговорить. Но о чем в таких случаях полагается разговаривать? Она еще никогда в жизни сама не обращалась к постороннему человеку.

Половина первого. Теперь она пойдет на рынок, закупит все, что нужно, а на обратном пути, возможно, забежит на старую квартиру, разыщет Тэри и попросит, чтобы ее проводили. Но Тэри обычно в это время занята, и потом она может спросить, в чем дело. Нет, Тэри она ничего не скажет. И Валике тоже. Последние слова папы были обращены к ней, Жофи. И это ее, только ее тайна.

Помидоры подешевели еще на двадцать филлеров. Картошку она достала отличную. Потом купила арбуз. Хотя в списке стояли абрикосы, но они ей показались слишком зелеными. Теперь оставалось самое трудное – мясо. Она не любила заходить в мясные лавки. Там было скользко и всюду лежали красные туши. В рыбном отделе ей тоже не нравилось: там пахло болотом, а цинковые прилавки были облеплены чешуей. Мама записала на бумажке "цветы". Жофи решила взять львиный зев: эти цветы долго стоят.

Если она пойдет налево, то по улице Варна за пять минут доберется до дому. Мама оставила в холодильнике вкусную тушеную капусту. Но разогревать капусту она не станет, а съест прямо со льда, тогда капуста будет как мороженое. Очень хочется есть. Конечно, надо идти по улице Варна. Правда, если свернуть вправо, можно пройти мимо здания райсовета. Это большой крюк, а сумка очень тяжелая – одной картошки три килограмма. Ведь нельзя со всем этим гулять. Мама предупреждала, чтобы раз-два – и домой. Ручки сумки впиваются в пальцы. Ах, как хорошо пахнет лесом и дождем от прилавка с грибами! А ведь грибы – это плесень. В грибах нет хлорофилла. Дома она непременно обмотает чем-нибудь ручки этой сумки. Арбуз надо будет положить в холодильник. Жофи вышла с рынка через южные ворота, со стороны улицы Варна, переложила сумку в другую руку и направилась в противоположную от дома сторону. Сумка оттягивала руку, и Жофи сгибалась под ее тяжестью. Три килограмма картошки, мясо, арбуз. Теперь тень Жофики походила на маленькую горбунью.

Райсовет помещался в четырехэтажном доме. Окна первого этажа были забраны решетками. По обе стороны больших стеклянных дверей стояли скульптуры. Справа – каменная женщина. Она держала ребенка и серп, а каждый палец ее босых ног был величиной с пенал. Слева – мужчина; на голове кепка, в руках молоток, но ноги у него были обуты. К дверям райсовета вела лестница, возле которой оказалась скамейка. Жофика положила на скамейку свои покупки, села и стала наблюдать. В дверях, не переставая, толпились люди – одни заходили, другие выходили. Наконец Жофи с грустью отметила, что ребята сюда не ходят. Солнце сильно припекало, даже волосы у Жофики нагрелись, пока она тут сидела. Вот когда выйдет пятьдесят пятый человек, она возьмет свою сумку и войдет. Да, войдет, почему бы и нет? Сюда может войти каждый, кто хочет. Вон и вывеска: «По средам прием посетителей весь день».

Пятьдесят пятым посетителем оказалась улыбающаяся сквозь слезы старушка. Проходя мимо Жофики, она обронила платок. Жофи подняла его и подала старушке. Старушка прижала платок к глазам и даже не поблагодарила.

Из стеклянной двери повеяло вдруг прохладой, как из музея. Каменный пол из красных и черных квадратных плит был похож на шахматную доску. Широкая лестница вела в просторный вестибюль: справа, как в кинотеатре, находился гардероб, слева на стене виднелись крупные коричневые буквы из дерева: ШВЕЙЦАРСКАЯ.

За окошком швейцарской сидел Иштван Понграц и обедал. Перед ним стоял поднос, на нем кастрюлька, из которой он черпал что-то ложкой. На голове у Понграца была надета форменная фуражка. Если бы Жофи захватила свой кошелек, она тоже могла бы купить сдобную булку. Можно было бы есть и думать. Тогда она наверняка додумалась бы до чего-нибудь. Но свои деньги Жофи не захватила, а те, что оставила мама для рынка, потратила. Собственно говоря, пора и домой. Главное, что Иштвана Понграца она видела: голова у него круглая, глаза черные и одежда синяя форменная. В следующий раз уже будет легче, она непременно заговорит с ним, объяснит, что и как. Жофи опять переложила сумку из одной руки в другую.

Швейцар покончил с обедом и положил вилку. Вот если бы он сам догадался, кто она такая и зачем пришла, если бы опустил окошечко и сказал: "Отец твой велел тебе передать, Жофика…" Как взрослые недогадливы.

"Почему ты так боишься всех? – спросил однажды папа, когда они гуляли в Варошмайоре. – Если ты будешь вежлива с людьми, то и они будут вежливы с тобой". Она тогда молчала и только подталкивала ногой камешек, а папа следил за птицами. Папе она могла не отвечать. Жофи просто вспоминала, как однажды мама послала ее за сметаной к дяде Бушу, а она ошиблась дверьми и стала стучаться к Дэметерам. Кринка для сметаны была большая, ее пришлось держать обеими руками, и поэтому позвонить Жофика не могла. Оставалось только стучать ногой. Она стучала долго и сильно. Наконец дверь открылась, но из нее выглянула не тетя Буш, а тетя Дэметер. Жофи поняла, что не туда попала, и с опаской покосилась на дверь, где была отбита зеленая краска. Тетушка Дэметер была в капоте, а под капотом – ничего: она, наверное, только что встала с постели. Тетя Дэметер увидела Жофи и ударила ее по лицу, да так сильно, что Жофи выронила кринку. Дома она ничего не рассказала. Ей было так стыдно, что она могла только плакать. Вдобавок ко всему и мама наказала. С тех пор как разбилась кринка, она не любит стучаться ни в какие двери. Конечно, глупо, но это так.

Вдруг окошко опустилось и швейцар спросил:

– Чего тебе, девочка? Кого ты ищешь?

"Надо отвечать, – подумала Жофика, – толково и четко отвечать, чтобы он сразу же понял, о чем идет речь, и не рассердился за то, что ему мешают". Хоть бы сам догадался! Может быть, он ее узнает по сходству с папой? Она резко повернулась вправо, лицом к Иштвану Понграцу, и снова приуныла. Она ведь похожа на маму. Показать разве ему руки? Но они были заняты.

Обеденное время, публика немного схлынула. Буфетчица облокотилась на прилавок, положила в рот конфету и, подмигнув швейцару, сказала:

– Она, видно, язык проглотила.

Иштван Понграц вышел из-за своей загородки. Жофика глотнула воздух и отступила. Понграц оказался низеньким полным человеком с веселыми глазами. Все-таки замечательным врачом был папа, если швейцар ходит так, будто никогда и не болел радикулитом. Ну, хватит на сегодня, говорить она все же не станет, лучше позвонит ему сюда, в Совет, из дому. Пожалуй, если сейчас броситься к двери, то можно еще успеть уйти раньше, чем швейцар подойдет к ней. Только выход как раз загородили грузчики, они несли через вестибюль письменный стол. Жофика не двигалась.

– Седьмая комната налево! – крикнул Понграц грузчикам.

Все. Поздно. Теперь он уже стоял возле Жофики. Швейцар совсем не казался сердитым, наоборот, он весело улыбался.

– Ну, так чья же ты будешь? – спросил он, закуривая папиросу. – Отца ждешь или мать?

– Я пришла насчет радикулита, – прошептала Жофика.

Швейцар рассмеялся. Вслед за столом теперь пронесли три стула; потом Понграц растолковал какой-то девушке, как пройти в жилищный отдел.

– А ты, – обратился он снова к Жофике, – ступай на четвертый этаж, в комнату номер три. Там отдел здравоохранения. Если тебе именно сюда нужно. Но я думаю, что тебе следовало бы обратиться в поликлинику. У кого радикулит-то?

– У вас, дядя Понграц, – ответила Жофика. Теперь она была почти веселая: ведь самое трудное осталось позади. Скоро можно будет идти домой. И вовсе не было страшно, только взрослым все надо растолковывать.

– Какой же я тебе Понграц, – сказал Иштван Понграц.

Жофика обомлела.

– Слушай, – перегнулась через стойку буфетчица, – ей, наверно, нужен Янчи Понграц из техбюро.

– Не Янчи, – поправила ее Жофика, – а Иштван.

– Такого у нас нету, – покачал головой швейцар. – Да еще с радикулитом. У нас в понграцевском издании есть только Янош, и то в самом что ни на есть здоровом виде. Тебя он не устраивает?

Взрослые, к сожалению, говорят неправду. Вот тетя Като, например. Даже волосы ее – и то обман: ведь она брюнетка, а покрасилась и стала белой. И насчет зубного врача неправда. Уж Жофи-то знает – из окон их прежней квартиры все видно. Вовсе тетя Като ходит не к врачу, а в закусочную "Канкалин" и оттуда часами выслеживает, с какой стороны подойдет к дому дядя Калман. И дядя Калман тоже обманывает, потому что он идет не из музея, а от Дориной сестры. И Марианна тоже… Но Марианна еще маленькая. Вот мама всегда говорит правду, только есть такие вопросы, на которые она отвечает так: "Об этом не следует говорить!", "Это неприятная тема". Один папа никогда не обманывал и отвечал на все вопросы, какие приходили в голову Жофике. Перед тем как у Жофики удалили гланды, папа сказал ей еще у входа в больницу: "Это будет препротивное дело, старина, но, к счастью, оно долго не тянется. Больше всего больно при уколах, но, когда они сделаны, уже легче. Но все же будет препротивно. Не сердись, мы должны удалить твои гланды!" А зачем Иштван Понграц говорит, что он не Иштван Понграц? И как ей быть, если человек утверждает, что он – это не он.

Мороженое мясо, что лежало в сумке, начало оттаивать, и капли из плетеной нейлоновой сумки стали падать прямо на ноги Жофике.

– Ну, – заговорил снова швейцар, – так как же будем? Тебя устроит Янчи Понграц? Или ты уйдешь восвояси?

Что ж, как видно, он не собирается сознаваться! Жофика пошла к выходу. В это время кто-то вышел из лифта и крикнул швейцару:

– Скажите, товарищ Ковач, моя жена не оставляла у вас билеты в кино?

Швейцар ответил, что оставила, зашел за перегородку и вынес два билета. Жофика остановилась. Ковач… Буфетчица снова засунула в рот конфету. У нее такие же соломенные брови, как у Тэри. Раз этот человек Ковач, а не Понграц, значит, она может идти домой. Но если она уйдет, ничего не узнав, то заветные слова, которые ей хотел сказать папа, исчезнут навсегда. Придется заговорить! Придется высказать все так, чтобы было понятно. Нужно! Нужно!

– Я ищу швейцара Иштвана Понграца, – произнесла Жофика громко и отчетливо, как еще ни разу не отвечала ни на одном уроке. – Того самого швейцара, который служит при Совете 1-го района.

Швейцар внимательно посмотрел на нее.

– Это другое дело! Что же ты сразу не сказала? – Он потянулся так, что у него кости затрещали. – Твой швейцар может служить в нашем ведомстве, а работать в другом месте, например в клинике или в нумизматическом музее. Это все то же хозяйство Совета. Просто он здесь получает жалованье. Поняла? Тут такого нет, тут швейцаров только двое – Лукович и я. Лукович теперь в отпуску, а я, как видишь, не Понграц, а Ковач.

– Как же мне быть?

– Ступай в отдел кадров. Если у них не очень много работы, они отыщут тебе его по картотеке и скажут, где он работает. Второй этаж, семь, на дверях написана фамилия: Фехервари. Хочешь на лифте?

Нет, лифт слишком быстро идет, не успеешь ни о чем подумать. Лучше она подымется пешком. Раз… Два… Сумка бьет по ногам. Сок от мяса перепачкал все носки. Жофи так проголодалась, что ей даже расхотелось есть. Надо собраться с мыслями, но времени почти нет. Скоро три часа. С часу до полтретьего она просидела у входа, отсчитывая посетителей. Жофи уже давно должна была пообедать, помыть посуду и быть у тети Като. Второй этаж, семь. Фехервари. Теперь-то спрашивать гораздо легче. Если хорошенько поупражняться, то, пожалуй, можно даже привыкнуть разговаривать со взрослыми.

– Швейцар Иштван Понграц, говоришь? – переспросил мужчина за столом. – Я отыщу его, но ты сначала объясни, для чего тебе это нужно.

Жофи сама не понимала, как вышло, что она вдруг все рассказала этому чужому человеку. То ли потому, что они были здесь вдвоем, то ли из-за полумрака в кабинете – спущенные шторы не пропускали жаркого солнца, – но ей говорилось легко-легко. Человек слушал молча и все время курил. Жофи еще ни разу не приходилось сталкиваться с посторонними. Все было так необычно. Ее очень удивило, что дядя Райсовет не проронил ни слова. Лишь один раз он взглянул на нее, с трудом глотнул и тут же опустил глаза. Жофи почувствовала, что он жалеет ее. И вдруг она сделала то, чего никогда не сделала бы при Гэри или Валике, даже при Доре: подошла к письменному столу, склонила голову рядом с пресс-папье и всплакнула: было что-то приятное в том, что он глотнул. До сих пор так глотали только родственники или знакомые. И Жофи находила, что это в порядке вещей. Но дядя Райсовет ведь совсем-совсем чужой, он никогда не видел папу, никогда не бывал у них дома. Ей вдруг показалось, что она очень давно знает его.

Человек не утешал Жофи, даже не погладил ее по голове. Он долго рылся в каком-то ящичке с наклейкой "П". Потом достал оттуда карточку, некоторое время разглядывал ее, и наконец адрес Иштвана Понграца, аккуратно записанный на бумажке, оказался в руках Жофики. Сказав дважды "спасибо", она стала спускаться вниз, волоча правой рукой сумку, а в левой сжимая адрес. Было четверть четвертого. На улице палило солнце, асфальт плавился под каблуками. Шаг за шагом, внимательно оглядываясь на перекрестках, как учили в школе, Жофика приближалась к дому. Перед дверями квартиры ей пришлось надолго остановиться: выходя из дому, она положила ключ на самое дно сумки, и теперь на него были навалены арбуз, картошка, цветы и мясо, на котором бумага совсем промокла и разлезлась.

Наконец дверь открыта. Жофика опустила свою ношу на кухонный стол, но раскладывать покупки не стала, даже цветы не поставила в воду. Ноги она тоже не будет мыть, хотя к ним присохла кровь от мяса. Жофи вошла в мамину комнату и легла на диван. Она полежит ровно пять минут, пока придумает, что делать дальше. Только пять минут. Она так устала, и ей так грустно. Нет, придется прикрыть глаза, всего на одну минутку…

Когда Жофика проснулась, рядом с ней, подперев рукой голову, сидела мама. В глазах у нее были слезы. Стрелки часов показывали половину шестого. Мама разжала Жофикину левую ладонь – в ней лежала скомканная и перепачканная мясной сукровицей бумажка. "Нет, она нехорошая девочка", – шепотом причитала мама. Первый день Жофи оставили дома одну, и она уже не обедает, неизвестно где бродяжничает. Не пошла к тете Като. Перед квартирой на половике рассыпана картошка, в кухне на столе портится мясо и арбуз лопнул. И за что только ей выпало на долю такое наказание, как Жофи?