Текст книги "Скажите Жофике"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– А вы приезжайте к нам в воскресенье, мы будем дома. Я вам еще раз все как следует покажу, все разглядите хорошенько. Ну как, приедете?

– Могу.

Ревес опять пощупал свою челюсть.

– Пошли, выпьем еще по ершику, – предложил он. – Иначе не выдержу. Веришь ли, только от зелья легче становится.

Не-е-е-т, брат, шалишь, ты у меня и маковой росинки в рот не возьмешь! Так вот как он это делает! Начинает эдак около трех, потом добирает потихоньку, а к вечеру – готов. Наконец ему, Андрашу Кишу, все понятно. Ох и немного же остается от его получки.

– Нельзя, – покачал головой Куль-шапка. – Толстяк, что стоит в дверях, говорил, проверка будет.

Лицо Ревеса помрачнело. Вот ведь зловредный старый пузан. Один Папик для него хорош, Папика он, видите ли, любит. Папик юлит вокруг него, привозит гостинцы из своего сада. И теперь он его абрикосы уплетает. Все, что Папик ни делай, мило и любо. Только Ревесу вздохнуть, окаянный, не дает. Услыхал, что он хочет опрокинуть стопочку, и давай бурчать про осторожность. Спрашивается, что тут такого? Пивной бар в двух шагах отсюда, можно сказать, ближе, чем аптека, а в аптеку никому ходить не возбраняется! Что до порошков там разных, то он их не употребляет, после них два дня еда в рот нейдет. Спиртное, конечно, тоже яд для желудка, но, пожалуй, менее сильный, чем все эти аптечные снадобья. И главное – чужому парню мог шепнуть про инспекцию, а ему ни-ни. Наверное, еще радовался бы, если бы Ревесу нагорело. Так и бывает: не подмажешь – не поедешь. Но он не Папик и не собирается заискивать перед Рацем. Лучше он свои абрикосы, даром что ветки гнутся под ними, свиньям отдаст, чем этому толстопузому.

– Видать, вы с ним близко сошлись, ежели он так разоткровенничался с вами, – проворчал Ревес.

– А то как же, – ответил Куль-шапка. – Он еще кое-что сказал. Говорил, что начальство тут у вас не больно любит пьяниц.

Чтоб тому Рацу пусто было вместе со всем начальством. Такие штучки отпускать по адресу человека, который ненавидит спиртное! Мало того, что из-за проклятого зуба приходится глотать эту погибель, так еще и оговорят человека. Для него, вот уже десять лет страдающего язвой желудка, всякое спиртное – могила. Рац отлично знает об этом. Так нет, надо оклеветать тебя обязательно. Пусть лучше на себя поглядит! Если хорошенько поискать, всегда можно найти у него в швейцарской какую-нибудь фляжечку. Интересно, кто же из них двоих алкоголик: Ревес, который пьет молоко, или этот разжиревший Рац? Вдобавок – еще через людей передавать такие вещи. Как низко! Тоже пьяницу нашел! Если он осмелится и директору такое болтать, тогда уж и он, Ревес, найдет что сказать. "Начальство не больно любит пьяниц". Каково, а? Как будто сюда, в охрану, брали кого попало! Кто бы посмел доверить музейные ценности любому проходимцу? Его, Ревеса, жизнь – это открытая книга, ему нечего скрывать. "Погоди, старый Рац, столкнемся мы еще с тобой, и тогда увидим, чья возьмет!"

– Пусть бы Рац занимался лучше своими делами, – сказал он сдержанно.

"Ишь какой наглец! – вскипел Куль-шапка. – Еще и ругает ни в чем не повинного толстяка! Э-хе-хе, и паразит же ты, как я посмотрю: сам тиранит, обирает свою жену и сам же обижается. Суду все ясно, голубчик; у тебя есть кухня, комната и летняя кухня, а ванной вот нет. А без ванной мне твоего дома и даром не надо. Ты, дуралей, сидишь в этом дворце, где даже огнетушитель хранится под стеклом, а я к вечеру весь в мелу да извести, но мне наплевать на твой дом! Пошел ты со своей летней кухней ко всем чертям. Если я когда-нибудь вздумаю купить себе домишко, то уж не твой, во всяком случае".

Инспекция! Ишь, инспекцией надумал его, Ревеса, пугать! Какая может быть инспекция, если тут болгары. Когда разболелся зуб, он позвонил Папику: чего, мол, надо этим приезжим, и не говорил ли Халлер, какой отдел будут им показывать? Папик четко сказал, что гостей интересует только коллекция и что он, Ревес, не должен беспокоиться, потому что к нему не заглянут. И правильно, все уже закрыто, даже полы мастикой намазали. Да не сам ли Рац, этот лицемер, посоветовал ему сбегать на угол, пока Халлер показывает монеты? Не он ли подтвердил, что гостей интересует только хранилище да еще, в крайнем случае, залы Папика? И потом, сколько времени он провел за стойкой? Сколько? Вот живой свидетель, – ведь половины вонючего рома не выпил и помчался назад, хоть, конечно, не поверил в сказку об инспекторах. Но ему все равно придется еще раз спуститься, даже если сюда явятся святые апостолы: ведь искры из глаз сыплются от боли… Пусть только Рац попробует распускать свой язык. Он, Ревес, как-нибудь доложит тогда Халлеру, что в дни, когда посторонним вход в музей запрещен, Рац впускает сюда всех, кто подмажет его. Инспекция, подумаешь!

Он подошел к окну коридора. Так, так. Болгары уезжают. Вон покатил и черный автомобиль директора. Взять, что ли, трубку да сказать Рацу пару теплых слов? Пусть леший с ним объясняется! Ишь, инспекция! Рацу нравится, когда человек переживает. Инспекция, сейчас! Чепуха! Ревес прошелся по коридору до самого его конца. Вдруг он услышал шаги по лестнице, кто-то поднимался. Но это оказалась не инспекция, а какая-то девочка. Но что ей надо тут наверху? Почему она кружит возле двери Халлера? Заглянула к нему и зашла в комнату. Конечно, это его дочка. Он, Ревес, ее помнит. Она еще зимой приходила сюда со своей противной мамашей, которая ноги не умеет вытирать – наследила всюду – и едва ответила на его поклон. Но с тех пор мордашка у девчонки изменилась. Тогда ему показалось, что дочка Халлера белобрысая, а теперь вроде как темная. Ну нет! Инспекция? Нет! Можно будет преспокойно спуститься в пивной бар.

И что этот Киш без конца пристает к нему? Не заговаривай он все время о доме, Ревес давно выпроводил бы его отсюда. Тоже проповедник нашелся. Доказывает, что алкоголь – зло. Какое он, Ревес, имеет отношение к алкоголю? Да по нем, пропади пропадом вся виноградная лоза, он и тогда тосковать не будет. Скажите на милость, он много запрашивает за дом! Ну, коли его, голубчика, не устраивает, зачем тратить понапрасну время? Шел бы своей дорогой. Ему, видите ли, ванную комнату подавай! Как будто Ревес сам не знает, как приятно иметь ванную! Когда этот молокосос проживет и проработает столько же, сколько он, старый Ревес, тогда пусть читает лекции о пользе воды. Вроде Ревес сам не знает, что в ванне купаться лучше, чем в лохани! Ух, как рвет зуб, прямо челюсти разламывает. Да тут еще этот болтает без передышки. Но как тут выйдешь, когда тебя точно нарочно задерживают?

Теперь еще выть кто-то начал. Прямо коридор весь гудит. Даже слушать боязно. Конечно, Ревесу объясняли, что входит в его обязанности. Но как поступать, если в музее кто-то орет благим матом, не говорили. Нужно пойти и узнать, откуда эти вопли, а то, случись что-нибудь – в особенности же там, где хранится коллекция, – никому несдобровать.

Оказывается, нет никакой беды, просто ребенок надрывается. Все же надо подойти, чтобы этот Рац не рассказывал потом, что он, Ревес, не бдительный. Зал закрыт. Этого балбеса можно оставить здесь, пока он обежит все коридоры. Не иначе, как у Халлера приключилось что-то. Наверное, дочку свою дубасит. Ну чего этот Киш лезет за ним, посидел бы тут, ведь не уходит же он, Ревес, никуда. Уж не воображает ли Андраш Киш, что он оставит в здании постороннего человека? Разве может такое быть?

Ревес побежал на крик и остановился перед кабинетом Халлера. Ну конечно же, отсюда вой. Это девочка кричит. И как кричит! Словно резаная. Кто бы подумал, что Халлер может так избивать свою дочь! Интересно, за что он ее? Очень уж не по вкусу Халлеру пришлось, что к нему заглянули. Но что поделаешь, он должен быть в курсе всех дел. Бдительный человек – плохо, небдительный – тоже плохо. В этом музее все не слава богу, попробуй разберись, что хорошо и что плохо.

С зубом вроде как легче стало. Видно, ему, шельме, нравится, чтобы с ним носились. Ром, конечно, напиток довольно мерзкий, а все же помогает. Без четверти пять. Пора бы и этому, как его, Андрашу Кишу, идти восвояси, нечего тут рассиживаться и зевать. Ему, ясное дело, неплохо живется, он вообще, наверное, не имеет определенного занятия, знай себе ходит и высматривает все. Откуда только денежки на дом скопил? И столяр до сих пор не ушел. Даже здесь слышно, как он орудует молотком. Скоро разнесет всю мастерскую.

"Не идут что-то его приятели", – думал Куль-шапка. Если еще малость тут посидеть, с тоски помрешь. В полдень на лесах такая жарища, что дышать нечем. Зато сохнет хорошо. Может, этот Ревес и не такой плохой, может, во всем жена виновата? Трудно разобраться, не зная человека. Он уж его и так и этак испытывал – ничего вроде человек: сидит себе рядом да носом клюет или о продаже дома болтает, а о выпивке – ни слова. Да и физиономия у него, кажись, не такая теперь, как была. Если хорошенько приглядеться, одну половину действительно слегка раздуло. Очень странное лицо: посмотреть на него с правого боку, так чистейший хомяк. Дом-то свой он все же напрасно решил пустить под откос. Что деньги? Ничего.

В спорте, конечно, он ни черта не смыслит, хоть и трясет у него перед носом спортивной газетой. Такое нести! Удар у Кепе плох! Просто с Дуци трудно справиться. Много ли получают футболисты? Конечно, немало, что, его зависть берет? Пусть научится бить по воротам так, как они! Пусть он ему не заливает, будто Дуци плохой игрок. Так говорят только невежды. Он-то, Андраш Киш, знает, каков Дуци на поле.

Ну, уже больше пяти, скоро начнется: явятся его дружки, и пойдет дело. Радуйся, старый Понграц, будет по-твоему, он, Киш, отсюда не сделает ни шагу. Гляди-ка, щека все больше пухнет. А вдруг у него и в самом деле зуб болит? Теперь достает свою сумку, вынимает оттуда бутылочку и давай тянуть из горлышка. Жаль, что соски на бутылке нет, а то мог бы сосать, как младенец. Никак, молоко пьет? Тьфу!

– Я должен питаться через каждые три часа, – пояснил Ревес. – Потому как у меня была язва желудка, и я берегусь с тех пор.

– Ну, тогда вам в самый раз лечиться ромом.

– Кто это ромом лечится? Зуб мой, а не я! Видите, молоко пью, я даже мясо не всякое могу есть, одну лишь телятину.

– Вы можете есть сколько угодно телятины, если потом ромом запиваете…

Уронили этого Киша что ли, когда грудным младенцем был? Прямо помешался на выпивке! Видно, не прочь приложиться к шкалику, даже говорить об этом ему приятно.

– Да ведь я не пью! – вспылил Ревес, отставив бутылку из-под молока.

– Видел я, – ответил Андраш Киш. – То была вода, водичка, да?

Что с дураком спорить! Ревес махнул рукой и стал тут же, в коридоре, полоскать под краном бутылку. Ну нет покоя от этого столяра – бухает и бухает. Может, за новый шкаф взялся? Уже четверть шестого. Кончится когда-нибудь это дежурство?!

Андраш Киш расправил под столом затекшие ноги. Сколько еще сидеть? Ревес, видно, не очень тоскует по дому. Все-таки собутыльников своих дожидается.

– И до какого часа вы должны тут сидеть?..

– Сегодня до полшестого, а вообще когда как: иногда до шести, иногда до четырех. Все зависит от того, когда заступаю.

– Ну, а в полшестого куда?

Тьфу, что за болван этот каменщик: ведь сам же побывал у него, Ревеса, дома. Куда же ему деться, если не в Зугло?

– Прямо туда? – не унимался Андраш Киш.

Нет, не прямо. Сначала он поедет в Хидегкут или Бекашмедьер, плюнет в Дунай, потом уже домой. И чего глупости спрашивает?

Ну, раз он прямо домой надумал, значит, выпивки сегодня не будет. Он, Киш, проводит его немного, проверит, в самом ли деле тот поедет в сторону Зугло, – и кончено. Обещание выполнено.

Аккуратная, видно, женщина Жофина мать, ишь как хорошо упаковала обед Ревесу, все плотно пригнано, ничего не прольется. Ну, наконец собрался. Нет, опять что-то вынюхивает. Вот подозрительный человек, где-то заплакал ребенок – так он ушам своим не верит, ему обязательно надо посмотреть. И сейчас к чему-то прислушивается. Подумаешь, молотком стукнули! Может, ковер выколачивают. Или тут мастерская какая-нибудь, ножки к стульям прибивают.

Опять остановился, заглянул в приоткрытую дверь – и бежать. Господи, что ему лицо от страха перекосило? Будто кто стрелять там в него собрался. К телефону помчался. Истошным голосом зовет швейцара. Сам ненавидит толстяка Раца, готов его в ложке воды утопить, а все же звонит. Что? Что он говорит? Зовет на помощь: бегите, мол, скорее, кто-то стучит. Ведь и вправду стучат! Теперь, когда дверь вон того кабинета открыта, слышно.

Ну, хватит сторожить этого Ревеса. Компания не явилась, так что одна стопка рому не в счет. Да и стук, видно, не на шутку испугал его. Может, сегодня не будет бродяжничать, прямо домой поедет. Но скорее всего он хитрит. Вся беда в том, что он лгун, это ясно. Но где все-таки стучат? Кажется, будто кто-то бьет руками и ногами о стену. Ух как они все перепугались. Нет, лучше быть в каменщиках. Ни за какие коврижки не пошел бы он музей сторожить. Велика радость – дрожать из-за каждого шороха.

Вот и Рац. У него даже шея побагровела.

– Ступайте отсюда, мил человек, – сказал он Андрашу Кишу. – Думаю, вы уже вдоволь наговорились со своим приятелем. Здесь с этой минуты могут находиться только официальные лица.

– А сколько времени вы тут еще пробудете? – поинтересовался Куль-шапка.

– Черт его знает, ступайте себе! Внизу, у парадной, Папик, он вас выпустит.

Ну вот, они тут теперь надолго застрянут, так что ему беспокоиться нечего. Там, глядишь, и шесть пробьет.

Инспекции не было, он, Андраш Киш, может спокойно идти домой. Пусть этот разиня подождет его в воскресенье, так он и купил его дом! Держи карман шире.

Швейцар прикрыл за собой дверь кабинета Халлера. Сомнений нет, стучат из хранилища, кого-то там захлопнули. Ключ – в замке, снаружи, но что толку? Открывать дверь умеют только директор музея и Халлер. Халлер здесь, в здании, но где его искать? Надо позвонить директору и достать его хоть из-под земли. Все выходы следует немедленно закрыть. Шутка ли – речь идет о большой коллекции!

Ревес помчался к телефону. Теперь уже отчетливо был виден его флюс. Перед глазами Раца вдруг сверкнуло золото. Он схватился за сердце. На столе, в бронзовой пепельнице, взятой напрокат так же как и гобеленовый стул, лежала золотая монета. Рацу еще никогда не приходилось сравнивать оригиналы с копиями, но он сразу понял, что перед ним подлинник.

18

Когда Жофи вернулась, мама уже была дома и варила кофе. Свою записку Жофика увидела в корзине для бумаг: мама прочла ее – значит, все в порядке. Пока ничего не расспрашивает.

Мама подала кофе, но вместо того, чтобы выпить его, Жофика незаметно вылила всю чашку в раковину. Она не могла сделать ни одного глотка. Что ответить маме, если мама все-таки спросит, где она была. Некоторое время Жофика кружилась около маминого письменного стола, стараясь привлечь к себе ее внимание. Мама открывала и закрывала ящики: наводила порядок в столе. Ее портфель был набит разными бумагами, книгами, и она теперь разгружала его.

"Мама переселяется из института", – заключила Жофика. Хоть бы она перестала возиться с портфелем и спросила Жофику, что она делала после обеда. Жофика могла бы кое-что рассказать – конечно, не все, а только то, что можно. Ведь мама скоро сама обо всем узнает, и это будет ужасно.

Жофика пошла в кухню, уселась на крышку мусорного ящика и стала прислушиваться. Где раздастся звонок раньше – из маминой комнаты, там стоит телефон, или у парадной двери? Должны прийти от дяди Калмана. Может, все же надо держаться поближе к маме? Жофика снова подошла к письменному столу. Мамины руки проворно и быстро находили место каждой книге, каждому листочку бумаги. Между делом мама заметила, что не любит, когда на нее таращат глаза, и посоветовала Жофике найти себе какое-нибудь занятие. Тогда Жофи ушла в свою комнату и села на ковер. На нем были вышиты цветы и какие-то зверюшки. А у дяди Калмана на спинке стула был нарисован гриф.

Она ни за что не скажет, почему так поступила. Мама подумает, что она сошла с ума. Знать бы, как ее, Жофику, накажут. В передней позвонили. Мама крикнула, чтобы Жофи посмотрела, кто пришел, но она легла на живот и зажала уши. Мама крикнула еще раз, затем выбежала сама. Это искали квартиру соседей: у них на дверях не было таблички. Мама хотела отругать Жофику, открыла дверь в ее комнату и молча остановилась на пороге. Все же как влияет на нервную систему ребенка переходный возраст! Лежит на полу и уши зажала.

– Ну встань же, Жофика, не устраивай комедии!

Мама нашла для нее книжку, потом вернулась к своему столу. Нет, она не может остаться с Жофикой, зря девочка просит ее об этом. Сейчас нельзя попусту тратить ни минуты. С пятнадцатого августа она переходит на новую работу. Уже и приказ есть. До чего горько на душе! С одной Жофикой трудно справиться, девочка со странностями. А там, в школе, ее, Юдит, ждет сорок детей, чужих, непонятных, незнакомых. Никогда в жизни не простит она Добаи, что он вынудил ее работать в школе.

Весть пришла по телефону. Жофи сразу поняла, что это именно то: тетя Като, которая всегда отличалась визгливым голосом, теперь так кричала, что даже в Жофиной комнате было слышно. В трубке что-то трещало и булькало: наверное, тетя Като плакала прямо в телефон. Жофи прильнула к двери и затаив дыхание слушала. Мама ничего не говорила, только в конце разговора сказала, что примет меры.

Вот идет, приближается… Сейчас произойдет что-то страшное. Все равно, она должна молчать: ведь нельзя выдавать Дору и дядю Калмана. Тетя Като еще не так плакала бы, узнай она правду. Если бы Жофика не захлопнула дверь, где бы уже был дядя Калман! Сейчас мама начнет расспрашивать, а она не может, не должна отвечать. Мама и этого не поймет, как не понимает многого другого.

Но мама впервые в жизни не стала у нее допытываться и требовать объяснений. Когда она вошла, губы ее дрожали от волнения. Жофи встала перед мамой навытяжку; так она делала в школе, когда случалась какая-нибудь беда. Нельзя маме ничего говорить, она не имеет права… Но мама ни о чем и не стала спрашивать. Она просто побила ее.

Жофи инстинктивно заслонила руками лицо. Обычно таким жестом человек защищает свои глаза от неожиданно яркого света. Мама сначала надавала ей пощечин, потом стала бить куда попало. У Жофи с утра не прошли следы от шлепков дяди Пишты, а теперь еще мама! Когда она с силой рванула руку, которой Жофи защищала лицо (а рука и без того болела), Жофика не выдержала и заплакала. Мама перестала ее бить и тоже разрыдалась. Жофи побежала в угол, села на пол и, прижавшись лбом к печной дверце, стала причитать: "Папочка, папочка мой!"

Мама зарыдала еще сильнее и выбежала за дверь. Жофика слышала, как она сначала ходила по своей комнате, потом по кухне, потом стукнули дверцы шкафа – мама одевалась. К Жофике она больше не зашла, только через дверь сказала, что едет к дяде Балажу, так как не в состоянии сегодня даже взглянуть на дочь. Пусть Жофика сама поужинает и ложится спать, не дожидаясь ее возвращения. Она вернется поздно.

Хлопнула дверь. Жофика продолжала сидеть на полу, прижимая ладонь к холодной печке. На внутренней решетчатой дверце была белочка, держащая в лапках орешек, и надпись: "CALOR".

Юдит бежала вниз по лестнице. Двое соседей поздоровались с ней, но она продолжала мчаться по ступенькам, не обратив на них никакого внимания. Уйти бы куда глаза глядят! От Жофи, от Като, от ее сумасшедшего завывания и визга! Крик этой истерички все еще стоит в ушах: она убьет Жофи, если когда-нибудь увидит ее. Пусть Юдит не посылает к ней свое отродье, иначе она даст девчонке чем попало по голове. Оказывается, у Калмана нервный припадок, и она вызвала скорую помощь. Мало того, что он чуть не задохнулся из-за этой юродивой в железной конуре, еще и директора пришлось вызвать. Это он открыл дверь, и тогда выяснилось, что Калман дал Жофи монету, а она, эта идиотка, бросила ее в пепельницу, как простой форинт. Директор сказал, что напишет в совет и будет требовать, чтобы эту отъявленную злодейку призвали к порядку. Калман был доведен до такого состояния, что не мог сообразить даже, где его дом, и пошел бродить по городу. В довершение всего Жофи унесла портфель Калмана, и Като требовала немедленно вернуть его. Она сказала, что Калман теперь дома, но после пережитого потрясения лежит на диване и плачет, как дитя.

Но что привело ее в музей? – думала Юдит, поднимаясь по лестнице к Балажу. – Как ей в голову взбрело идти туда? Калман, конечно, тоже виноват: зачем он дал ребенку монету? Жофи, наверное, не просила его об этом, она бы никогда не отважилась на такое. Может быть, он дал ей монету поиграть, а она случайно захлопнула дверь и так испугалась, что бросила монету и убежала домой. Жофи, по-видимому, собиралась что-то объяснить, все время топталась рядом, когда она перебирала бумаги.

Нет, эта девочка приносит ей одни разочарования. Кто бы знал, как она ждала ребенка! Ей казалось, что родится нечто необыкновенное, что вырастет смелый и честный человек. И вот пожалуйста: неловкое, беспомощное существо, трусливее которого нет на свете. Она побила Жофи. И все из-за Добаи. Юдит остановилась на лестничной площадке и высморкалась. Никогда она не простит Добаи. Этого нельзя простить. Если бы он не терзал ее последние недели, она, безусловно, могла бы совладать с собой и на этот раз. Не в одной – в трех ее книгах черным по белому написано, что ни при каких обстоятельствах не позволительно бить ребенка. Подумать только – сорвать обиду на девочке! До сих пор ноют руки. Теперь весь совет будет восстановлен против ребенка, назначат разбор дела, могут вызвать Жофи, и это окончательно сломит девочку. Воображаю, как будет торжествовать Марта Сабо. Еще бы! Ведь Юдит-мать не умеет воспитывать даже своего ребенка.

И Жофи тоже хороша! Почему она все покорно сносила, почему стояла, разинув рот, почему не бросилась вон, не убежала, когда ее били? Еще вдобавок, когда ее больно ударили, стала звать отца. Нет, о Габоре лучше не думать; что бы сказал он, если бы вдруг вернулся? "Папочка мой!" Жофи глядела на дверь так, словно он должен был войти и выручить свою дочь из беды.

Балажи очень обрадовались Юдит. Жена Балажа, Мати, как раз готовила ужин. Теперь она отрезала еще одну отбивную и бросила на сковородку. Как славно ужинать вместе! О, сегодня они ее не скоро отпустят! Столько недель не видеться! Юдит ела без аппетита и молча слушала хозяев. Мати немного пересолила мясо. К Като уже не придется посылать эту несчастную.

Жофи ничего не ела. Она знала, что в доме есть яйца, хлеб, молоко, но кушать не хотелось. Тишина. От этой тишины квартира впервые показалась очень большой! Жофи стала бродить по комнате. Потом достала из-под своей кровати портфель дяди Калмана, но тут же толкнула его назад. Нет, она не посмеет открыть его, она не хочет смотреть, что там есть. Страшно.

А кто же отнесет портфель? Только не она, ей туда больше нельзя. Сейчас восемь часов. Вики и Дора выехали в пять. Она забыла спросить у Доры, на чем они поедут до границы. Если на легковой машине, то они уже на границе. Жофи знает те края. Как-то она проводила лето в Шопроне, там граница проходит очень близко. Они ехали тогда на машине дяди Балажа – в то время у него еще не было жены – и добрались даже не за четыре, а за три с половиной часа! Они перейдут границу сегодня ночью или будут ждать до утра?

Дора уже никогда не узнает, что было после ее отъезда. Зато Марианне она раскажет обо всем, когда та вернется. А может быть, и не расскажет. Наверное, Марианне будет больно услышать, что дядя Калман хотел уехать, не простившись с ней.

Полдевятого. Бедная мама, какая она была грустная! Вероятно, потому, что избила ее. Сегодня Жофи все бьют, одной рукой она даже шевелить не может. Но дядя Пишта сильней, чем мама. Бедная мама, ну какую радость видит она от Жофи? Одни огорчения. А если Жофи и делает что-нибудь хорошее, об этом рассказывать нельзя. Это тайна. Теперь-то жизнь у Жофики будет совсем скучная: Марианне не разрешат с ней играть, дяде Калману будет противно смотреть на нее, Доры вовсе нету. Дядя Пишта выздоровеет, и ей, Жофике, уже не для чего жить на свете. Не зажигая света, Жофи лежала на ковре. На улице вспыхнули фонари. Город за окном постепенно успокаивался и затихал. Если бы она не была такой бестолковой, то после школы смогла бы поступить на медицинский факультет. Хорошо, когда ты кому-нибудь нужна. А врачей всегда ищут, всегда зовут. Только она не нужна никому. Дядя Пишта вот выздоровеет и тоже перестанет ее замечать. И Куль-шапка, оказывается, обманывает, как и дядя Калман.

Одно она сделала умно, что оставила золотую монету на столе. Вначале она думала взять ее с собой, чтобы возвратить вместе с портфелем, но побоялась, что случайно потеряет, – монета ведь очень ценная! – и решила положить в пепельницу: это хорошее место – там сразу увидят. Бедная мама! Что она будет делать в классе, если ученики станут шуметь? Бить их нельзя, как бы они ни шалили. Да она и сама писала, что детей бить не полагается. Во втором классе отец Ацел даже подал на одну учительницу жалобу из-за того, что она ударила по лицу его дочку, – Ацел плевалась на уроке. Как будет ужасно, если когда-нибудь и на маму подадут такую жалобу!

Жофика постелила себе и маме. Сейчас она помоется и ляжет спать. Даже читать сегодня не станет, сразу погасит свет. Лежать в темноте хорошо. В темноте совсем не страшно. Папа объяснил, что темнота зависит от вращения Земли, поэтому ее нечего бояться.

Жофика легла и повернулась на живот. Нет, плохо. Она никак не могла устроиться. Лицо у нее опухло, рука ныла. Она попробовала лечь на спину, тоже неудобно. Легче всего было лежать, опираясь на правую руку, но тогда приходилось подтыкать под затылок подушку. Свежий вечерний ветер, отгибая край легкой занавески, заползал в комнату. Бедная мама! Бедная, родная, дорогая мама! Как ужасно, что Жофика ничем не может быть ей полезной! Интересно, дядя Калман сразу пошел домой, когда его выпустили из камеры, или нет? Наверное, он сначала сбегал к Вики? Но Вики была уже далеко. В столовой раздался бой часов. Жофике нисколько не хотелось спать. Когда пробило девять, у парадной двери позвонили. Звонок был короткий и слабый. Жофика подумала, что ей просто послышалось. Она села на кровати. Может быть, почта? Но кто станет посылать им с мамой срочную телеграмму? Звонок повторился. Жофи поспешно влезла в халатик и вышла. Может, мама так была расстроена, что не взяла ключа? Но нет, у нее был ключ. Жофика слышала, как она запирала наружную дверь. Мама, бедная мама! Что сделать, чтобы она простила ее? Мама не терпит, когда ей говорят: "Прости, я больше не буду!" В одной из своих книг она даже написала, почему считает это выражение ошибочным. Нужно, говорит мама, чтобы ребенок осознал свою вину, понял, что поступил неправильно, и этого уже достаточно. Нет, Жофика не знает, что делать. Как ей осознать, что она поступила неправильно? Ведь она вынуждена была запереть дядю Калмана. Вот у папы разрешалось просить прощенья. Как было хорошо, когда он просто говорил: "Я уже не сержусь!" – и, дернув ее за косу, целовал в кончик носа.

Снова звонок. Чужим открывать дверь нельзя, в особенности вечером. Можно лишь посмотреть в окошко, кто там. Она выглянула, но за дверями никого не оказалось. Лестничная площадка была пуста.

Значит, она все-таки ошиблась. Жофика снова затворила окно, но тут же опять раздалось: дзинь… И опять никого. Наверное, кто-то ее разыгрывает или просто хочет, чтоб она выглянула из квартиры. Нужно наконец открыть дверь и узнать, кто это шалит на лестнице. Путаясь в полах длинного халата, Жофи вышла на площадку. И здесь никого. Жофи стало чуточку не по себе, хотя папа предупреждал, что каждое явление естественно и объяснимо. Слева виднелась лестничная клетка и дверь Кираев, на которой не было таблички. Справа – вход на галерею. Створки двери чуть-чуть дрожали, как будто их только что открывали. Значит, тот, кто сейчас звонил, находится за этими дверями и почему-то не желает показываться. Посмотреть, кто это?

Заходить в учреждение, обращаться к постороннему человеку или просить взвесить что-нибудь в продуктовом магазине – страшно. Но посмотреть, кто прячется за дверями, – это совсем другое дело. К тому же во всех квартирах, выходящих на галерею, живут люди, а тетя Нанаши в такое время всегда отдыхает у своей двери на низенькой скамеечке. Вечерами она выходит подышать свежим воздухом, Жофика часто видит ее из окна кухни. Она открыла дверь и тут же отступила назад: тети Нанаши на галерее не оказалось, видно, она недавно вернулась в дом, так как ее скамеечка еще была на месте. Зато в тускло освещенном коридоре стояла Дора с рюкзаком за плечами.

Значит, все труды и старания напрасны! Значит, напрасно она терпела побои, напрасно заперла дядю Калмана. Вики не уехала. Все начинается снова.

Конечно, Дора не отважилась позвонить как следует: ведь дверь могла открыть мама. Теперь-то, в сущности, им уже можно видеться, но мама правды не знает – значит, еще нельзя.

Дора села на скамеечку тети Нанаши, а рюкзак опустила к ногам. Она была вся в пыли, колени и юбка лоснились от масла.

– Я вернулась, – сказала она, потрогав ободранную руку.

Жофика сжала на груди бант халата.

– Около Тахи я сползла с машины. Дорога была совсем свободная. Мы одни ехали. Вики спала – она уснула сразу же, как только мы выехали из Пешта, а дядя Шереш сидел за баранкой. В машине везли картошку. Знаешь, как на картошке сидеть? Потом я встретила туристов, с ними дошла до Сентэндре.

– Почему ты вернулась? – прошептала Жофика.

Дора посмотрела на нее, потом уставилась в стену. Стена была совсем белая. Дом только что отремонтировали.

Вики уехала одна. Дора тут! Дора с ней! Теперь Жофика уже не будет такой одинокой.

– В кармане у меня было два форинта, и я села в пригородный поезд.

Дора всегда умела ориентироваться в незнакомых местах лучше своих подруг. Тахи. Где может быть этот Тахи, Сентэндре?

– Можно мне у вас переспать?

– Здесь? – Жофика тяжело вздохнула. Нет, мама, наверное, и так не пустила бы, а после сегодняшнего происшествия мама тем более не разрешит. Если бы Дора знала, сколько тут неприятностей! Но почему она хочет спать у них?

– Домой мне нельзя, в нашем доме все думают, что мы уехали в деревню. Соседи видели даже, как мы сели в машину. И потом, ключ остался у Вики, так что мне не попасть в квартиру. Нельзя же взломать дверь без Вики.