Текст книги "Фреска"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Как же ему поступить? Он бы уехал отсюда немедля, но до разговора с Аннушкой он не может дать епископу окончательный ответ. Можно было бы застать Аннушку сегодня утром в гостинице, но старик портье знает его в лицо, да, пожалуй, и Аннушку видел когда-то. Нет, нельзя ему встречаться с Аннушкой на людях, нельзя, чтобы посторонние прознали об этом. Если раньше никак не удастся, то после погребения он пригласит Аннушку в кабинет капеллана, там можно будет спокойно поговорить с глазу на глаз. А уж для тестя он сумеет придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение, скажет, что желает, мол, потребовать отчета за прожитые вне дома годы и наставить ее на путь истинный. Впрочем, старик и без того не решится перечить ему. Нет, и в комнате капеллана им, пожалуй, не удастся поговорить, это невозможно. Что же делать? Если Аннушка приехала, то сейчас находится на улице Гонвед, у старого Анжу. Он, Ласло Кун, не может запросто появиться в Смоковой роще: его знает весь город. А что, если Аннушка вообще не приехала, даже получив его телеграмму? Как ему быть, если они вообще не встретятся?

Если поговорить с ней не удастся, придется ответить епископу отказом. До тех пор, пока ему не удастся убедить Аннушку переехать в другой город, нечего и мечтать о том, чтобы обосноваться в Пеште. Конечно, Пешт не мал, но и не настолько велик, чтобы исключилась возможность даже случайной встречи с ней. Господь уготовил Аннушке муки вечные, его же, Ласло Куна, ждет светлый рай, он уповает сподобиться благодати, если сумеет обуздать свои дурные страсти. Хвала Господу, что и после смерти они будут порознь: одному из них суждено вечно каяться, другого же осияет благодать; ибо даже райское блаженство, разделенное с Аннушкой, ему было бы мукой.

Срочное письмо он отправил Аннушке сразу же вслед за телеграммой на другой день, она, должно быть, получила письмо. На дверной табличке пештской квартиры Аннушки стояло два имени: ее и какого-то мужчины. Хорошо бы узнать у привратника, кем приходится ей этот мужчина. А что, как он вовсе и не муж ей! Уж хоть бы то был законный муж. Или нет, лучше бы не было у нее никакого мужа. Все-таки и Аннушка должна тоже чувствовать, что им необходимо поговорить наедине, прежде чем они встретятся на глазах у всей семьи.

Но такие вопросы не принято задавать привратнику.

Анонимные письма… Глупые люди, неужели не ясно им, что коммунисты не хотят войны! Старик Матэ, который от корки до корки прочитал всего Ленина, обычно принимается кричать, что это не принцип, а всего лишь уловка, что такова, особенность тактики коммунистов: каждому сулить то, чего ему больше всего хочется, ну а заграница далеко, где им разгадать столь хитроумные ходы, и, помимо того, разве сыщется где на свете безумец, который желал бы войны, если можно жить мирно! «Мир без войны – это ловкая приманка», – упорствует Папа, но времена меняются, и если интересы коммунистов того потребуют, они станут утверждать прямо противоположное, да еще и подкрепят свою позицию какой-нибудь цитатой из Ленина. «Это у них называется диалектикой», – иронизирует Папа. Глупый и зловредный человек. Нет, коммунисты – не обманщики. Они действительно хотят мира, им больно видеть смерть. Нет и нет, война никому не нужна!

Всякий раз его мутит со стыда, когда он вспоминает ту давнюю ночь, последнюю ночь осады и утро. Приемыш тогда намалевал крест на воротах, а Папа, как подгулявший актер, вырядился в шуршащее шелком облачение и с дароносицей в руках торжественно ждал русских. Кати в истерике билась о пол, а Янка – тогда уже его невеста – сажей намазала себе лицо и повязала голову черным платком, чтобы походить на старуху. Как они все боялись, боже милосердный! А Приемыш, мерзкий, разнузданный мальчишка, насвистывал от радости: этот наконец-то попал в родную стихию, можно тащить и грабить, сколько душе угодно. Допустимо ли, чтобы вновь возвратились те времена и опять пришли ночи ужаса? Да, и ему тоже было страшно, как неприкаянный, слонялся он тогда из комнаты в комнату, а в небе стояло багровое зарево от пожаров. Анжу, этот злосчастный старик, несколькими днями раньше ушел из дому и застрял в Смоковой роще; если бы Анжу сумел вернуться домой к вечеру того же дня, а не через несколько суток вместе с русскими, кто знает, может, все и обернулось бы по-другому. Однако Анжу покинул дом священника в самый разгар канонады и не спеша, как будто просто шел на базар, через весь город поплелся к себе в Смоковую рощу, потому что Аннушка оплакивала свои картины, оставшиеся в халупе у Анжу. У себя в доме священник терпеть не мог ее пачкотни. «Принесу я ваши картинки, не убивайтесь!» – сказал Анжу, как будто несколько жалких эскизов представляли какую-то ценность. Аннушка поначалу обрадовалась, даже запела от радости, и невыносимо было слышать ее беззаботное пение, когда рядом не смолкая грохотали орудия. Но Анжу не вернулся домой и к вечеру, прошло еще несколько суток, а о нем по-прежнему не было ни слуху ни духу, и от аннушкиного веселья не осталось и следа. Недвижно сидела она в бомбоубежище в подвале их дома, заткнув уши, чтобы не слышать канонады. Теперь к разрывам снарядов прибавились близкие автоматные очереди, а Приемыш запугивал Янку страшными историями, которые он якобы разузнал у соседей. Янка, повязавшись черным платком, сидела бледная – ни кровинки в лице. «Чего трепещете, вы, маловерные! – негодовал священник. – Господь защитит избранников своих!» Папа готов был наброситься с кулаками на обеих дочерей и Кати, настолько его, священника, возмущало то, что кто-то смеет бояться в его присутствии, а стало быть, не восчувствует близости Господа и дерзает усомниться во всемогуществе Его.

Здесь, на этом самом месте, прежде росла вишня, любимое деревце Аннушки, она когда-то и посадила эту вишню с помощью Анжу. В позапрошлую зиму вишню прихватило морозом. Будто въявь видит он деревце перед собою, хотя даже пень выкорчеван Гергеем. Аннушка любила стоя ять под деревцем, обнимала ствол, прижималась щекой к гладкой, красноватой коре, обнюхивала ее и уверяла всех, что ее вишенка очень приятно пахнет. Да, во всем виноват Анжу: зачем он ушел тогда в Смоковую рощу! И Приемыш тоже виноват, к чему было трепать языком, распускать чудовищные слухи. Да и Кати не лучше: кликушествовала целый день, причитала, а потом додумалась: принесла сажи и вымазала Янке все лицо, так что на нее и смотреть-то было тошно. Тогда Аннушка вышибла из рук у Кати миску с сажей.

В последнюю ночь боев артиллерийская канонада стихла, и наступившая тишина была куда страшнее, чем грохот взрывов, треск пулемётов, перестрелка. «Русские лошадей не подковывают», – рассказывал как-то Анжу. Аннушка взобралась на чердак и через слуховое оконце оглядела улицу из конца в конец, но ничего примечательного не увидела, только у северной окраины города догорала старая мельница. Шла третья ночь без сна. Янка дремала в подвале, прикорнув к плечу Кати, Арпад и старик устроились в канцелярий друг подле друга. «Всем ложиться спать! – приказал Папа. – Господь охранит нас! Молитесь и уповайте!» Он, Ласло Кун, заглянул было в комнату капеллана, раздумывая, уж не надеть ли и ему облачение по примеру Папы, который как был при полном параде, так и улегся на диван, но потом он устыдился и не стал надевать облачение. Нет, никогда пусть не будет войны! Который же час тогда шел? Было далеко за полночь, свечи сгорели до половины, электричества не было уже вторую неделю, со дня последней бомбежки. Ласло Кун присел на край постели, расшнуровал ботинки и почувствовал приступ тошноты: с ним всегда так бывало от волнения перед какими-либо предстоящими событиями. Неожиданно вдруг свеча погасла, ее задуло сквозняком. В дверях комнаты стояла Аннушка; она шагнула через порог и повернула ключ в замке.

Нет, нет, только бы не война! Не хочет он, чтобы Жужанна так же испытывала страх и лишения, чтобы она с тревогой выглядывала из чердачного оконца, не покажутся ли на улице чужие, неподкованные кони! «Научитесь, неразумные, благоразумию, а глупые – разуму». «Мудрый сердцем принимает заповеди, а глупый устами преткнется». Нет, он, Ласло Кун, не оставит Жужанну, и дом свой, и край родной, и храмы его. Людям нужен мир, и, если необходимо платить за мир отречением и одиночеством, он, Ласло Кун, готов платить эту цену. Господь читает в сердцах людских. Почему умерла теща – существо, пусть лишенное разума, но безобидное? Почему не тесть, этот злобствующий безумец?

Улица Кёлтэ, 97. Давно следовало отправить то письмо, что он написал весною. Теперь же передавать ей письмо из рук в руки просто смешно. Но он должен каким-то образом открыться ей, если она сама не догадывается о его тайне. В тот раз, когда он понес письмо на почту, на углу улицы Чидер он столкнулся с Арпадом и не решился опустить письмо в почтовый ящик на глазах у Приемыша; на. следующий же день он пожалел о собственной нерешительности. Сегодня он захватил с собой это письмо, возможно, то, второе, отправленное срочной почтой, покажется ей слишком сумбурным без первого. Интересно, что думает Янка, куда ушли те тысяча двести форинтов сбережений, которые он вдруг, сразу, без каких-либо объяснений снял со счета? Что, если бы выложить ей начистоту: в эту сумму обошлись ему попытки узнать аннушкин адрес. Что, если рассказать, как в позапрошлом году он наведался на улицу Кёлтэ, побывал и в самом доме, где она живет, видел на двери табличку с именем Аннушки и поспешно скрылся в табачной лавке, когда заметил, что Аннушка выходит из подъезда. У ног ее вертелась какая-то беспородная собачонка; платье у Аннушки было без рукавов, на обнаженной руке болталась корзиночка, а на ногах были зеленые босоножки и ногти накрашены красным лаком.

Здесь, в саду, она любила бывать, здесь росла ее вишня, и она подолгу могла стоять, прижавшись щекой к стволу деревца. Как он ненавидел ее тогда: как боялся – ее слов, ее взгляда, ее острого ума, этой ее способности всегда подмечать уязвимое место в любых его рассуждениях и одним лишь коротким отрывистым смешком вмиг превращать в пустую болтовню все, что секундой назад казалось ему неопровержимым и мудрым. Как ненавидел он ее буйную черную гриву, эти своенравные пряди, разлетающиеся в стороны и самую привычку Аннушки никогда не подбирать их и не приглаживать, как аккуратно делала это Янка; Ласло Кун ненавидел ее картины, ее голос, ее маленькую: крепкую кисть, что сжала его руку один-единственный раз – в день его помолвки с Янкой, – в тот суматошный летний день, когда объявили воздушную тревогу и тетя Францишка в панике сбежала при первых звуках сирены, а на столе осталось недопитым какао со сливками. «Желаю большого счастья», – сказала Аннушка. Он готов был ударить ее. Если бы не было той ночи, той последней ночи, когда в городе шли бои, он бы, пожалуй, и поныне жил, не ведая, что Аннушка – единственная женщина на земле, которую он любил.

Где же искать ее? Почему она не пришла сюда на Кунхалом, ведь она наверняка успела получить его письмо. Он добьется, чтобы она уехала из Пешта, ей совершенно безразлично, где плести шлепанцы и циновки и раскрашивать абажуры. В любом более или менее крупном городе есть магазины, торгующие изделиями народных ремесел, она может сбывать свои поделки где угодно. Неужели она не поймет, что обязана уехать из Пешта; в интересах Янки и Жужанны, да и ради Адама Шомоди, с которым она живет в доме на улице Кёлтэ. Кем ей приходится этот Адама Любовник он, муж? Ужасно было бы встретить их где-либо в городе прогуливающимися рука об руку, столкнуться с ними на улице или в театре…

Ласло Кун почувствовал, как на глазах его накипают слезы. Он вернулся к колодцу, зачерпнул воды в деревянный ковш и торопливо проглотил еще одну таблетку. Отсюда до города пешком путь неблизкий, дай бог если к обеду он доберется домой. Поначалу, когда он только пришел на Кунхалом, у него не было и тени сомнения, что Аннушка тоже вскоре будет здесь. Теперь уверенность его ослабла. А что, если Аннушка вовсе не придет?

Янка понесла какую-то несусветную чепуху, едва он обмолвился о возможном переезде в Пешт: ей, мол, было бы нелегко расстаться с Тарбой, да и в столице все чужое, незнакомое… Он даже не дал себе труда вникнуть в этот сбивчивый лепет. Как будто бы это имеет какое-то значение, хочется Янке жить в Пеште или нет. Там при доме имеется и гараж. А уж какая, должно быть, ванная у столичного священника, не то что их жалкая клетушка: старая прачечная, с грехом пополам переоборудованная для мытья.

…Свеча погасла, тут и там проступили лунные блики. Аннушка застыла в дверях; потом она повернула ключ в замке. При лунном свете кожа ее отливала голубоватым, а волосы разметались в беспорядке так же, как в тот раз, когда он впервые увидел ее и снова, казалось, ей тринадцать, точно бы и не взрослая, девятнадцатилетняя девушка стояла перед ним. На ногах у нее были шлепанцы, и голые щиколотки ее тоже отсвечивали голубым. «Страшно тебе?» – спросил он, и сердце его сладко дрогнуло, оттого что Аннушке страшно, а он почему-то сейчас совершенно спокоен; сладостно было сознавать, что боится Аннушка, которую он еще ни разу не видел испуганной. «Смерти боишься?» – шепотом спросил он; Аннушка отрицательно покачала головой и сделала еще один шаг к нему. Он встал, совершенно уверенный, что она тотчас же отступит назад, как было всегда, если ему случалось подойти к ней чуть ближе, ждал, что она отступит, подчиняясь инстинктивному импульсу: Аннушка не могла ездить в трамвае, она плакала, если ее со всех сторон обступали люди, ей была отвратительна близость чужого тела. «Солдат я боюсь…» – сказала Аннушка и, глядя ему прямо в глаза, начала расстегивать платье. Платье на ней было красное, на пуговицах сверху донизу, она высвободилась из платья. Все походило на сон. Ему хотелось закричать, прогнать видение, он на ощупь отыскал спички, но Аннушка вышибла коробок у него из рук. Губы Аннушки оказались сухими и не отвечали на его поцелуи, а руки, обхватившие его спину, были холодны, как лед.

Как только он остался один, его охватила нервная дрожь, и он катался по подушкам, которые вдруг сразу оказались пропитанными аннушкиными запахами; он строил планы и подыскивал слова, составлял фразы, в каких сообщить священнику, что просит Янку вернуть данное им слово, ему рисовалось в мечтах, как он увезет Аннушку куда-нибудь в деревню, отучит ее от ужасных привычек, укротит ее необузданный нрав… На рассвете раздался громкий стук в ворота, тотчас же в подвале истерично заголосила Кати; Папа, белый как полотно, вышел на веранду, прижимая к себе дароносицу; Арпад, в злорадном восторге от происходящего, цеплялся за папино облачение, Янка… Можно было только догадываться, что она вместе с Кати забилась в подвал и от страха, должно быть, даже голоса лишилась. Он, Ласло Кун, выскочил во двор, чтобы защитить Аннушку или погибнуть, защищая ее, и тут он почувствовал, что приступ тошноты сию минуту одолеет его, что он не может не в состоянии открыть ворота, просто сил у него не хватит, чтобы отодвинуть засов.

И в этот момент из дома показалась Аннушка, она была в том же самом красном платье, что и ночью, с ним она даже не поздоровалась. Напевая какую-то песенку, Аннушка подошла к воротам и отворила их. Влетели четверо русских, уставились на Аннушку, потом один солдат бросился к дому, все четверо держали наготове оружие. «Немцы есть?» – прокричал первый. «Не ори! – осадила его Аннушка. – У нас глухих нету». Пытаясь ее понять, солдаты снова уставились на Аннушку, но тут один из них заметил Папу, подошел к нему, оглядел со всех сторон и захохотал. Третий солдат подошел к Ласло Куну и похлопал его по карманам, но там ничего не было, кроме Нового завета, четвертый солдат все еще смотрел на Аннушку, потом взял ее за руку. Аннушка выдернула руку и оттолкнула солдата. «Катись ты ко всем чертям!» – крикнула она ему в лицо, повернулась и ушла в кухню. Солдат усмехнулся, что-то сказал своим товарищам, на что те тоже рассмеялись; а первый солдат тем временем уже выводил из подвала Янку и Кати и, покатываясь со смеху, хлопал себя по коленям: при свете зари было видно, что Янку разукрасили под бабу-ягу. Затем второй солдат подошел к Папе, схватил его за руку и расцеловал в обе щеки. Папа, окрыленный, воздел над головой дароносицу. «Да пребудет с вами мир и благодать!» – возгласил он звучным голосом. Русские присели на ступеньки крыльца и угостили Приемыша сахаром.

Анжу заявился домой после обеда, он как ни в чем не бывало шагнул в ворота, будто отлучался всего на минутку по соседству, к Шоваго; на лбу у него темнела царапина. Анжу и караульный долго препирались и кричали друг на друга, пока не подоспела Аннушка; она оттолкнула часового и втащила Анжу вместе со злополучными картинами во двор. Анжу устал и изголодался. Аннушка бросилась варить ему мучную похлебку, а он, Ласло Кун, прошел следом за нею. В кухне он молча встал за ее спиной: с ночи им еще ни минуты не удалось побыть наедине. Он коснулся плеча Аннушки, та обернулась. Ласло Кун увидел, что она плачет; слезы градом катились по ее щекам. Он уже открыл было рот, порываясь что-то сказать, но тут Аннушка резко повернулась к нему спиной и с той же самой интонацией, что давеча солдату, бросила: «Катись ты ко всем чертям!»

Внезапно его охватила сонливость; он готов был опуститься на землю и уснуть прямо тут, на борозде. Нагретый песок манил прилечь. Если он останется сидеть и не поднимется походить, то и вправду задремлет. Ласло Кун сполоснул лицо водой из ведра, это немного освежило его. Он решил выждать еще час. Если же и это время он прождет впустую, то придется возвращаться в город, иначе он опоздает к обеду. Должно быть, сильное средство прописал ему врач, Ласло Кун чувствовал себя приятно одурманенным. Мысли его продолжали течь в том же русле, но прошлое вспоминалось как-то притупленно, словно все это случилось тысячу лет назад и не с ним, а с кем-то другим, и, стало быть, нет в этом прошлом ничего постыдного и мучительного. «Шлюха», – сказал внутри него холодный, трезвый голос, и в то же время, непонятно почему, губы сами сложились, чтобы произнести совсем иное – ласковое слово. Ласло Кун лег грудью на калитку, не сводя взгляда со Смоковой рощи у подножия холма. Если Аннушка все же придет, она должна появиться с той стороны.

9

Анжу был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в семье священника. Аннушка догадывалась, откуда: от тетушки Кати. Девчонкой она не раз задумывалась над тем, почему это Анжу водит дружбу именно с Кати, хотя Розика и симпатичнее и поумнее; но так и не могла доискаться причины. Сейчас она впервые за девять лет услышала, как жила все эти годы ее семья. Правда, однажды у нее побывала Эва, когда Аннушка жила еще на улице Дерковича, но тогда о Тарбе даже и не заходила речь; они говорили о мастерской Цукера, о родителях Эвы, жалели, что не уцелело ни одной их фотографии: Эва не рискнула прихватить с собой семейный альбом, когда бежала с подложными документами в Пешт. Подруги пили чай и, обнявшись, оплакивали Енё и тетушку Цукер, тогда Аннушка нарисовала для Эвы по памяти мастерскую и Енё за работой и тетушку Цукер в гостиной. Аннушка не расспрашивала о тарбайской родне, а Эва не заводила о них разговора; Аннушка чувствовала, что должна быть какая-то причина – помимо врожденного такта Эвы, – почему та не упомянула. о семье священника.

Единственный родственничек, о ком Аннушке хоть что-то стало известно, был Ласло Кун: время от времени его имя мелькало в газетах, однажды, в день святого Иштвана, ей довелось услышать его выступление по радио, а как-то раз этим летом, купив в зеленной лавке помидоров, на кулечке, свернутом из страницы иллюстрированного журнала, Аннушка вдруг увидела фотографию Ласло Куна. Она собиралась было приготовить салат из помидоров, но так и не стала, хотя это было любимое блюдо Адама и этот салат он первым делом принимался разыскивать в холодильнике, как только приходил домой. В тот раз Аннушка швырнула кулек с помидорами на стол и отправилась гулять с Густавом. Пес был вне себя от радости, что его вывели в неурочное время: Аннушка в эту пору обычно занималась стряпней, а Густаву велено было лежать в саду – отнюдь не веселое времяпрепровождение, разве что до того момента, как Адам сворачивал на их улицу с проспекта Дианы. Густав вполне сознавал своим собачьим умом, как это здорово, что он чует хозяина раньше, чем Аннушка успевает его заметить, и тогда пес принимался скулить так громко, что все соседи сразу смекали, в чем дело: идет Шомоди, появится с минуты на минуту; его еще и не видно, но пес почуял хозяина.

Часа полтора – не меньше кружили они тогда по Швабской горе; Густав сперва носился взад-вперед, убегал от Аннушки, гонялся за птицами и вынюхивал кротов, но затем угомонился, шел возле нее и лишь время от времени вскидывал на нее преданный взгляд: пес почуял, что дело неладно, и не отходил от хозяйки ни на шаг. Домой они вернулись, когда время обеда давно миновало. Аннушка с порога унюхала запах тминного супа: для нее, как и для Анжу, не было ничего вкуснее тминного супа – и только тут она поняла, до чего проголодалась, желудок ее подводило. Густав рванул вперед, она устремилась за ним, Адам в эту минуту выключил газ, румяная картошка шкварчала на сковородке, а из-под жареной картошки выглядывала аппетитная гусиная нога. Адам процеживал суп, а на столе стоял салат из помидоров.

Аннушке невтерпеж было ждать, пока они усядутся за стол, она схватила картофелину и, обжигаясь, запихала ее в рот. Адам весело насвистывал, ни тот, ни другой не проронили ни слова. Управившись с картофелиной, она невзначай подняла взгляд на стену: на большущем листе картона были наклеены вырезки из журнала. На фотографии был изображен двор их дома, скамеечка Язона, на ней – Ласло Кун с книгой в руках, рядом – Янка, низко склонившаяся над рукоделием, так что даже лица ее не различишь, а между ними – длинноногая девочка с прищуренными глазами. В глубине двора виднелся сарай Анжу, а в верхнем углу фотографии маячила колокольня тарбайской церкви и на колокольне та самая площадка, откуда в детстве Аннушка обстреливала прохожих косточками от черешен.

По верхнему краю картона красной темперой было выведено: «Стенгазета». Вырезанные фотографии были наклеены слева – в высоко поднятой чаше весов, другая их чаша опустилась к самому низу картона, и в этой чаше, явно более тяжелой, чем двор и дом священника, «служил» Густав с кистью в зубах. Адам оставил нетронутой подпись под газетным фотоснимком «Ласло Кун – тарбайский проповедник и убежденный сторонник мира», – зато ниже весов огромными неровными буквами было выведено: «Я тебя люблю». Пес поскуливал, Адам, не глядя в аннушкину сторону, сосредоточенно накрывал на стол в мастерской. По-ребячьи подпрыгнув, Аннушка повисла у него на шее, и Адам так и шел вместе с нею, таща ее на спине, точно рюкзак. Пес лаял и скакал вокруг них. Адам, по-прежнему не говоря ни слова, поставил на стол миску с тминным супом. Аннушка разжала руки и плюхнулась на скамеечку. Оба принялись за еду. Адам говорил о своей новой картине, о красках, Аннушка рассказывала о Густаве, и о том, что помидоры подорожали, и чувствовала при этом: Тарба канула в прошлое, ушла, и память о ней не вызывает боли.

Первое, чем она поинтересовалась, жив ли Язон. «Как там наш лохматка?» – спросила она, и едва сумела выговорить эти слова: так бешено заколотилось сердце. Анжу только взглянул на нее, затем так же молча кивком головы указал в сторону куста сирени, и тогда Аннушка заметила холмик, обложенный по кругу крупными белыми камнями, маленькую круглую могилку с крохотным деревянным надгробьем. Аннушка отвела взгляд в сторону, посмотрела наверх, на Кунхалом. Там, на вершине холма, их виноградник, где сейчас поджидает ее Ласло Кун, Пусть ждет, хоть до второго пришествия. Письмо от Ласло Куна вскрыл Адам, ей самой не хотелось даже прикасаться к конверту, она знает лишь содержание письма; когда Адам пересказал ей, о чем там речь, она не прореагировала ни словом.

Анжу затянул какую-то незатейливую песенку о ветре, Аннушка попробовала было подпевать ему, но безуспешно: из глаз катились тяжелые, крупные слезы и капали на колени, на разложенное лыко. Язон! Анжу тянул все тот же мотив и косился на сидящую у его ног Аннушку. Счастье еще, что ей сейчас и слова не вымолвить, а то, чего доброго, принялась бы допытываться, что, мол, приключилось с собакой; вот ведь от горя не сообразит даже полюбопытствовать, как очутился здесь Язон, который жил при доме священника. У Анжу вырвалось забористое словцо, и довольно громко; Аннушка рассмеялась: только что напевал и вдруг завернул такое, что дальше некуда. Сама небось тоже нашла бы ругательство какое покрепче, узнай она, что ее косматого любимца выбросили, точно крысу дохлую, поверх мусора – в бачок перед домом; окажись мусорщик по своей порядочности ровней красному олуху – даже могилки, и той не было бы у несчастного пса, а уж он ли не заслужил, чтоб его похоронили честь по чести. Но аннушкина Язона знала вся Тарба, и мусорщик Андраш Шимон по дороге на свалку окликнул Анжу и тут же, прямо через забор передал ему мертвого Язона; пес был завернут в газетную бумагу. Слезы у Аннушки катились не переставая, понапрасну старался он развеселить ее песней. «Ну, хватит реветь! – цыкнул на нее Анжу. – Зато прибудет скоро нашего семейства: Приемыш женится!» Аннушка, пораженная, уставилась на него, и даже слезы замерли в уголках глаз. Ну как же, она прекрасно помнит Эржи Фитори, та в свое время торговала хлебными корками на толкучке, возле колодца, и если им с Анжу не удавалось скоро распродать свой товар и Аннушке хотелось пить, Анжу водил ее на другой конец барахолки, к колодцу. Эржи Фитори всегда, бывало, сунет ей яблоко, ласково шлепнет и поцелует. Родом Эржи была не из Смоковой рощи, а из поселка Лайоша Надя; поселок этот находился у черта на куличках, в противоположной стороне города; Смоковая роща считалась аристократическим кварталом в сравнении с выселками; там, в землянках и лачугах, до войны ютились безработные. И Эржи Фитори, и учительница Жофи Береш родились и выросли в этом поселке, а Жофи даже приходилась какой-то дальней родственницей Эржи Фитори.

– Первейшая коммунистка! – продолжал рассказывать Анжу; с дальнего конца двора он принес новую охапку лыка. Как выяснилось, Эржи Фитори распустила слух, будто Приемыш собирается жениться на Жофи. Самого Береша давно уже нет в живых, – он не вернулся с войны, – по жена его, старая Береш, жива-здорова; в поселке открыли мебельную мастерскую, там-то и работает старуха Береш, привинчивает ножки к стульям, и рада она до беспамяти, что вроде бы удастся пристроить дочку замуж, а то ведь, – плакалась она Эржи, – боялась, что никто и не позарится на дочку, уж больно нескладна собой девка да и характером неуживчива. Анжу покатывался со смеху, пересказывая, как убивалась Кати, сраженная этой новостью. Горестно ей, вишь ли, что ее ненаглядный Арпадушка вздумал уйти из дому; да и невесту себе подобрал из последних, из самой что ни есть голытьбы. «Уж хоть бы из Смоковой рощи присмотрел какую, – потешался Анжу, – все бы Кати ровня, а то ведь на тебе: с дальних выселок Лайоша Надя!» После войны, когда Аннушки уже не было в городе, окраину эту перекрестили в Поселок имени Белы Яноша, но кто такой Бела Янош, известно разве одному Господу богу.

Очень хорошо, что Приемыш уйдет из дому, думала Аннушка. Оказывается, он стал учителем, – вот уж поистине неожиданно. Но она никак не предполагала, что Папочка еле сводит концы с концами. Конечно, если он каждый месяц помогает Бабушке, много ли там остается от его пенсии? Хороши, однако, Янка и ее благоверный: брать со старика деньги за прокорм… Папа и есть-то почти не ест ничего, разве что пьет, но ведь и виноградник – его собственность. Интересно, кто же теперь ухаживает за садом и виноградником? Аннушка не решалась спросить у Анжу, цела ли посаженная ею вишня. Ну, а что Мамочку не навещал никто, кроме Кати, она так и предполагала. Керекеш, лечащий врач, по словам Анжу, прямо-таки диву давался: за всю практику не было у него больного, которым бы родственники так мало интересовались. Анжу наведывался к Мамочке, хоть и не особо часто. Больная не узнавала его, но неизменно радовалась его приходу. «Я каждый раз приносил ей постный сахар», – рассказывал Анжу, и Аннушку поражала эта подробность, как и многое другое, что она узнавала о матери: ни от кого и никогда не слыхала она, что Мамочка была сластеной. Потом Анжу удивил ее сообщением, что Янка пыталась писать ей, Аннушке; вот уж на такой отчаянный поступок она никак не считала способной свою трусиху-сестру. Вскоре после того, как Аннушка бежала из города, в доме священника состоялась скромная свадьба; «Янке даже и подвенечного платья не справили, – презрительно фыркнул Анжу, – потому как священник не позволил ей наряжаться да форсить в доме божьем»; Аннушке казалось, будто она слышит голос отца: не время предаваться утехам и празднествам, когда отечество в скорби из-за проигранной войны. Вот тогда-то, дня за два, за три до свадьбы Янка и написала ей. Да только Папочка застиг Янку, когда она собралась на почту, выхватил у нее из рук письмо, изорвал в клочки и растоптал его ногами, после чего тут же во дворе, на глазах у Кати, священник поколотил Янку. Письмо свое Янка собиралась отослать на адрес Академии художеств; и Аннушке вспомнилось, как вечером, накануне побега, она перед сном поцеловала сестру и шепнула ей: если в один прекрасный день обнаружится, что она, Аннушка, исчезла из дому, и если Янке вдруг понадобится сообщить ей что-либо важное, то пусть сестра ищет ее в Пеште, в Высшей художественной школе. Янка что-то пробормотала ей в ответ, по-видимому в полусне, и Аннушка решила, что до сестры так и не дошел смысл ее слов. А выходит, Янка тогда все поняла… Папочка набросился на Янку с кулаками, та рыдала, из комнаты капеллана выбежал Ласло Кун, но не вступился ни словом, ни делом, и Папа избил Янку, как, бывало, колотил ее, Аннушку. Должно быть, тогда случилось что-то очень и очень важное, если уж Янка решилась в письме поделиться с нею.

Анжу разлил суп по тарелкам. Аннушка два раза подливала себе, такой вкусной показалась ей стряпня Анжу. Но сам Анжу только возил ложкой по дну тарелки. Кусок вставал поперек горла, хотя он с незапамятных времен не пробовал курятины. Петушок, которого пришлось прирезать, был его единственной живностью, и у Анжу с трудом поднялась рука тронуть курчонка: они свыклись друг с другом, петушок ходил за ним по пятам, как собачонкам и даже есть не просил, копался в земле да клевал разные букашек. Но чем бы тогда кормить Аннушку, не зарежь он этого петушка? А уж до чего ласковая да доверчивая была животинка; и ждать не ждал от хозяина никакого себе зла, послушно этак сам же и подставил шею под нож. И наваристый, ароматный бульон не лез Анжу в глотку. Он попробовал было отщипнуть кусочек мяса от ножки, но аппетита не прибавилось.