Текст книги "Фреска"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

За все годы, что он знает ее, Янка ни разу не подсаживалась так вот запросто к его столу. Убирала кабинет она обычно в его отсутствие, если же он был дома, Янка и порог переступить не смела; старик вышколил дочерей, раз и навсегда внушив им, что в служебных помещениях им не место. Если требовалось что-либо передать мужу, Янка обычно посылала с поручением Жужанну или же подходила к открытому окну кабинета. Комната капеллана вот уже много лет безраздельно принадлежала ему, Ласло Куну: ему и его воспоминаниям. Если его здесь заставали сумерки, он подолгу всматривался в лунные блики, которые ложились на полу точно так же, как в ту давнюю ночь, и он точно знал: вот место, где Аннушка сбросила с ног шлепанцы. Даже тени сейчас, в эту осеннюю пору, казались такими же вытянутыми, как тогда. Янка прихватила с собой работу и продолжала вязать свитер для Сусу.

Оба хранили молчание. Поначалу Ласло Кун ощутил нечто вроде жалости к ней: сидя рядом с ним, жена молча вяжет, хотя душа ее полна невысказанных вопросов. Но скоро Ласло Кун почувствовал, как его захлестывают все более жаркие волны гнева. Что это еще за новшества? Как это понимать? По какому праву она здесь расселась? Не из-за того ли, что он был на винограднике? Так что из этого следует? Или ему нельзя бывать на винограднике, когда он того пожелает? А кто, позволено напомнить, платит налог за этот злосчастный виноградник, кто выкладывает денежки, чтобы подрезали лозу и опрыскивали? И если у человека до того истрепались нервы, что ежечасно приходится глотать таблетки, так неужели он не имеет права хоть какие-то минуты побыть в одиночестве, посидеть в тишине и покое, отдохнуть от городской суеты на Кунхаломе! И что, собственно, в его поступках предосудительного, чтобы теперь ему отчитываться перед Янкой? Да ведь она ничего определенного и знать-то не знает, она может только догадываться, а явилась сюда разыграть перед ним мелодраму в духе старых фильмов. Нечего сказать, подходящий момент выбрала, хуже, чем сейчас, у него, пожалуй, и не бывало настроения. Ну что же, пусть начинает! И Ласло Кун, распечатав письмо, погрузился в чтение; он пробегал глазами строки епископского послания, но никак не мог уловить смысла слов, настолько раздражало его тихое пощелкивание вязальных спиц. Он снова поднял глаза на Янку, их взгляды встретились. Янка привыкла вязать, не глядя на спицы, ее проворные, уверенные пальцы не нуждались в проверке. Ласло Кун вновь ощутил приступ удушья, на какое утром жаловался врачу. Чего доброго, она вознамерилась засесть тут на весь вечер, лишь бы помешать ему поговорить с Аннушкой! Внезапно мысли его приняли совсем иное направление: сейчас четверть восьмого. В восемь отходит пештский скорый. И если Аннушка не пришла до сих пор, то, по всей вероятности, теперь уже и не придет. Значит, ему самому необходимо идти на вокзал. Он встал и резким движением нечаянно смахнул клубок, который Янка положила на письменный стол. Клубом покатился по полу, оба они одновременно нагнулись, чтобы поднять его, но Янка дотянулась первой. Ни он, ни Янка после того не сели, оба молча стояли друг против друга. Затем Ласло Кун снял с вешалки шляпу.

Тогда Янка сделала несколько шагов и заступила ему путь к двери. Ласло Кун почувствовал, как немеют у него руки. В кухне напротив, на расстоянии какого-нибудь десятка метров, хлопотала Кати; она по-прежнему толкла что-то, но теперь уже в фарфоровой ступке, поэтому стук был более приглушенный. Рози сидела рядом на табуретке и сморкалась в платок. Взошла луна, неяркий луч ее дрожал на листьях сирени. Сусу стояла спиной к свету, лица ее не было видно, но угадывалось, что и она тоже не спускает глаз с окна кабинета. Ласло Кун испытывал непреодолимое желание закричать или ударить Янку. Янка же только молча смотрела на него тем незрячим, обращенным в себя взглядом, какой он сегодня впервые подметил у нее. Ласло Кун оттолкнул ее в сторону, еще ни разу не обходился он с ней так грубо. Янка покорно отступила от двери, как неживой предмет, как кукла, набитая тряпьем. Теперь она стояла там же, на том же самом месте, что и ее сестра в ту памятную ночь. Ласло Кун выбежал из дома, оставив дверь распахнутой настежь.

«Ишь, носится как угорелый, – неприязненно подумал священник. – Эдит несвойственны были резкие жесты, ее помешательство выражалось в другом; движения у нее были скорее замедленные, речь застопоренная, отрывистая я немногословная. И шляпу нахлобучил криво, точно пьяный. Черт его несет в Совет, должно быть; наверняка у них в обычае собираться там и по ночам; ночью, в потемках, легче сговариваться и строить козни. Глаза – это светоч души. Потребен ли светоч, возженный Всевышним на лице сего отступника? Интересно, добралась ли до вокзала эта убогая? Однако же Аннушка не пришла, не дерзнула переступить порог отчего дома. Схоронила мать, а после вновь исчезла в поспешестве, как девять лет назад. И то правда, разве снести блудной дщери слова упрека, разве выдержать ей отцовский взгляд? Дурная, дурная кровь». – Священник вновь вспомнил тещу. – Что сказал бы Шобар, будь он в живых и узнай сейчас, что он лишил старуху вспомоществования? Конечно, одобрил бы, разве мыслим иной исход! Ведь ему, священнику, приходится жить на мизерную пенсию, лишь бы не сдаться всецело на милость Ласло Куна, чтобы хоть его почтовые расходы не оплачивал богохульник сей и коварный слуга отечества. А какой совет подал бы ему Бонифаций? Помнится, Бонифаций на скудную свою стипендию содержал какую-то родственницу, дряхлую развалину, к тому же старую деву с пренеприятным характером, но все же та старуха была совсем иной: кроткая, благонравная, она всегда ходила в скромном черном платье и попечительствовала над воскресной школой для прислуги. Вне сомнения, Бонифаций одобрил бы его. Ну, а Эдит? Пожалуй, и она тоже, ведь она никогда не любила мать.

Дечи доковыляла до низенькой скамейки, какие, по заведенному в Тарбе обычаю, ставили перед домом. Скамью когда-то сколотил Анжу в тени двух чахлых акаций. Рядом крутилась какая-то собака, но и та сбежала, когда старуха села передохнуть. Мысленно Дечи перебрала все, что было у нее при себе и на себе, прикинула, что и кому она могла бы продать, чтобы собрать деньги, необходимые на обратную дорогу. Если пойти на вокзал и прямо там предложить что из вещей на продажу, то еще, чего доброго, нарвешься на какую-нибудь неприятность. Она порылась в сумочке, но там не было почти ничего ценного: гребенка с серебряной ручкой, но у гребенки многие зубья были поломаны, и старуха поспешно сунула ее обратно; под руку ей попался флакончик в серебряной оправе, последний подарок Оскара. Дечи больше не плакала; то, что с ней случилось, было слишком ужасно, чтобы попусту тратить время и силы на слезы. Какое-то время она прислушивалась, ждала, не выбежит ли кто вслед за нею; хотя бы дали ей денег на обратную дорогу, не ночевать же ей на скамейке. Старуха почувствовала холод и натянула пальто. Снова так и этак повертела в руках флакончик. Вздумай она кого окликнуть на улице, это могут дурно истолковать, Тарба ведь не Пешт. Где-то пробили часы, пробили один раз, – отсчитывая четверть часа. Дечи мучил голод, и такой острый, что сейчас, пожалуй, она не отказалась бы даже от молока. Что, бишь, заявил ей зять? Старики-де, могут прожить на одном молоке. На какой-то миг она позабыла даже, что у нее нет ни гроша на дорогу, – так глубоко и внезапно было ее удивление, что она по сей день жива. Вот уже пятьдесят три года, как умер Оскар, и с тех пор все в мире стало таким неправдоподобным…

На улице все еще было оживленно, по мостовой проносились велосипеды, изредка мелькали машины, тянулись подводы; откуда-то со двора послышалось мычание, и Дечи вздрогнула, потому что всегда боялась коров. Время от времени мимо громыхал трамвай. На скамье у соседнего дома сидели какая-то девушка и солдат; оба с любопытства вом поглядывали в ее сторону, явно теряясь в догадках, откуда взялась здесь эта старуха. Обедать она тоже, почитай что, не обедала: кусок нейдет в горло, стоит увидеть, как жареный лук плавает в растопленном жиру. И ко всему прочему выставили перед нею тот сервиз с розами, любимый сервиз Оскара… Оскар поспешно пересекает улицу, насвистывая какую-то итальянскую песенку, подхваченную им во время странствий по заграницам, а в кармане у него позвякивают деньги. Куда же он запрятал духи, которые ей привез? «Экономь! – повторял Оскар. – Не транжирь без толку, на тебя не напастись и самому господу богу…» Тут старая Дечи не выдержала и расплакалась снова; одну руку она прижала к глазам, другою же стискивала ручку ридикюля. Шитая бисером сумочка раскрылась и опрокинулась, на пыльную землю выпал флакончик в серебре и гребенка. Дечи не стала их подбирать, она плакала и плакала, и слезы катились по прижатой к лицу иссохшей, морщинистой руке. Сзади послышались шаги, но Дечи даже не оглянулась; если Девушка и солдат подойдут к ней и спросят, чего она плачет, она откроет им всю правду, без утайки, и тогда поп вовек стыда не оберется. Все здесь знают друг друга, назавтра слух разнесется по городу из конца в конец. Подошли двое. Мужская поступь, широкая, тяжелая, и девичьи шаги, легкие, быстрые. Кто-то присел на скамейку рядом с нею; даже не глядя, Дечи догадалась, что соседка подбирает выпавшие из сумочки мелочи. Дечи почуяла табачный дух, значит, мужчина остановился позади скамейки. В воротах дома звякнул колокольчик, на улицу выскочил Ласло Кун, но так и замер у калитки, увидев под акацией на скамейке Анжу и Аннушку. Заслыша колокольчик, Аннушка повернула голову.

– Сейчас, сейчас иду, куда тебя несет! – отрывисто бросила она через плечо. У Ласло Куна ноги точно приросли к земле. Аннушка мягко тронула руку старухи и отвела ее от лица. На нее глянули широко раскрытые заплаканные глаза. – Ну, чего ты плачешь? – долетел откуда-то из дальней дали неправдоподобно знакомый голос – голос Оскара. – Кто-нибудь обидел тебя, Бабушка?

13

Колокол пробил восемь. Кати собрала со стола все пять нетронутых тарелок и унесла тушеную морковь, к еде так никто и не прикоснулся. Чашка из-под чая, которым поили старуху, осталась в спальне, и Кати прошла за ней. В это время со шлепанцами в руках из ванной появилась Жужанна. На дне чашки еще плавала бурая жижа, Кати брезгливо выплеснула остатки чая на клумбу с астрами. Потом подсела к корзине и переложила себе в передник несколько початков кукурузы. Розика до сих пор еще не ушла; она упала грудью на кухонный стол, плечи ее подрагивали, нетрудно было догадаться, что она плачет.

– Реви теперь сколько влезет, – в сердцах обрушилась на нее Кати. – Кой черт тебя дернул совать ей ложку, если она даже и не вспомнила о ней?!

Рози не ответила, не подняла головы от стола. При чем тут ложка… До ложки ли ей было! Из кухни еще не выветрился табачный дым, а вот тут он сидел, почти рядом с нею, на скамеечке и невозмутимо попыхивал трубкой, покамест в столовой почтенные родственнички сводили счеты друг с другом, он не сказал ей ни слова, только смотрел на Розику, а той казалось, что в кармане у нее раскаленные угли, и, не выложи она присвоенную ложку, маленький сверточек прожжет ее насквозь. Огонь в печи запалил тоже Михай, вот потому, должно, и занялся он гулко и весело, и все долгие минуты, пока он ждал Аннушку, Михай лущил кукурузу, выбирая початки из корзины у печки. Сейчас ту же работу продолжила Кати; слышно, как початки с сухим треском трутся один о другой, как выскакивают зерна и сыплются в плетенку. Если не оборачиваться назад, то можно себя убедить, что это Михай.

– Чтоб у нее руки отсохли! – ворчала Кати. – Не хватило ума закрыть жестянку из-под чая крышкой, убирай тут за всякой! Э-э, да тут и убирать-то нечего, вычистила все до остатней чаинки. Знать, крепкие чаи распивает эта барыня у себя в Пеште, на одну-то чашку вывалить все, что было, чуть не с пригоршню. У нас этакого запаса хватило бы на полгода, чай пьют, только когда у кого живот заболит.

«А все нет худа без добра, хоть не придется сегодня вечером посуду мыть, – думала Кати, – к еде так никто и не притронулся. Только и заботы, что на ночь выставить морковь в погреб, а к завтрему подогреть к обеду, глядишь, одним делом меньше. Бедный Арпадик, проголодался, должно!» Кати отрезала ломоть хлеба, достала из кладовки кусок сала, выбрала яблоко показистее. Но поднос с едой пришлось обратно уносить из гостиной: Приемыша и след простыл.

Приемыш улизнул из дому, когда все родственнички наконец повалили в комнаты, а Папочка взвинтил себя до того, что от возбуждения и сам не способен был сообразить, кто рядом с ним, а кого и вовсе нет. Приемыш открыл калитку, впустил во двор Аннушку, старую Дечи и Анжу, а когда увидел, что и остальные члены семейства в сборе, то преспокойно затворил за собой калитку, и был таков. Янка по укоренившейся привычке ввинчивает в гостиной лампочку не ярче двадцати пяти свечей, и вздумай почитать, так глаза сломаешь. Зато как приятно в кои-то веки посидеть в ресторане, когда все вокруг залито светом. После перестройки гостиницу и ресторан не узнать, они стали вполне современными и красивыми; стены выкрашены в светлые, приятные для глаза тона. Приемыш родился в селе на берегу Тисы и о самого детства любил рыбу, но Янка никогда не готовила рыбных блюд, потому что Папа терпеть их не мог, рыба – «пища католиков», говорил он пренебрежительно. Приемыш заказал себе жареного судака и бутылку легкого белого вина. От голода у него подвело желудок, а если вспомнить, какая милая обстановка сейчас дома, то ясно как дважды два: к тому времени, когда он вернется, еды либо вообще никакой не будет, либо останется овощное рагу, приправленное поучениями из книги Иова. Интересно, хватилась ли Аннушка пропажи? Хотя в общей суматохе дело вряд ли дойдет до книг.

За соседним столиком ужинал доктор Немет с женой и дочерью. Приемыш раскланялся с ними. Настоящая красавица дочь у этого Немета, блондиночка и притом молоденькая! Заказанное блюдо предстояло ждать, но вино подали сразу; Приемыш отпил из бокала, и настроение у него улучшилось. Нет, дочка у доктора определенно смазливая; неплохо было бы перебраться к ним за столик. Но он понятия не имел, каковы ресторанные правила этикета, прилично ли присоединиться к компании, если тебя не приглашали. И он не отважился пересесть.

Принесли судака, и у Приемыша слюнки потекли: на редкость соблазнительно выглядела рыба – хорошо прожаренная, покрытая румяной корочкой, аппетитно пахнущая, а вокруг нее на блюде были выложены тонкие ломтики жареной картошки. Наконец-то хоть раз в жизни поесть как полагается! Приемыш переложил себе на тарелку половину порции, опять покосился на соседний столик, но тотчас же отвел глаза, потому что ему вспомнилась Жофи, и с этого момента рыба показалась ему не такой вкусной, как вначале, когда он проглотил первый кусок. Он потянулся за остатками судака и переложил к себе на тарелку рыбью голову. «Вылитая Бабушка!» – подумал Приемыш, ковыряя еду вилкой, и на какое-то время к нему опять вернулось веселое настроение: как бы там ни было, а сегодняшний день богат событиями. Чего стоит одна только живая картина – Дечи у скамейки, или вспомнить семейный хор у ворот. Он снова отпил вина. К завтрему, может, Рози подкинет деньжонок. На радостях, что его примут в партию, придется выставить коллегам из школы хотя бы по кружке пива.

«А у Прабабушки грудь ненастоящая», – думала Сусу, лежа в постели. Старушку уложили здесь же, в спальне как только Аннушка привела ее; Дечи была очень плоха, тогда Аннушка расстегнула ей платье, и тут Сусу увидела что на том месте, где у всех людей груди, у Прабабушки к, телу привязаны два тюлевых шарика, набитые ватой. Мамуся, заливаясь слезами, стояла возле Прабабушки на коленях и умоляла простить ее, что она недосмотрела и позволила Прабабушке уйти из дому, она, Мамуся, и ведать не ведала о том, что произошло; Мамуся плакала и плакала, а Аннушка утешала ее. Бьет церковный колокол. Где же Мамуся? Сусу всегда в это время, под колокольный звон, начинает свою вечернюю молитву. Девочка соскользнула с постели и выглянула в окно. В папином кабинета темно, зато в канцелярии горит свет. Дедушка еще не ложился, а Папа, наверное, где-то здесь, в доме. Из столовое не доносилось ни звука, значит, взрослые могут быть толь? ко в гостиной. Жужанна сунула ноги в шлепанцы и пробежала через темную столовую, но в гостиную войти не осмелилась и в нерешительности застыла перед плотна закрытой дверью.

«Глас мой к Богу, и я буду взывать; глас мой к Богу, и Он услышит меня.

В день скорби моей ищу Господа; рука моя простерта ночью и не опускается; душа моя отказывается от утешения.

Воспоминаю о Боге и трепещу; помышляю, и изнемогает дух мой».

У этого тарбайского колокола самый благостный звон из всех колоколов в городе. Хоть бы Арпад вернулся скорее, Арпад найдет слова утешения, он умеет сказать возвышенное, применительно к обстоятельствам. Горемычный и незлобивый сын мой, он бежал из дому, не устрашась ночи, не вкусив пищи и не испив глотка. Ему не уснуть, он дождется Арпада, как бы поздно тот ни пришел домой. Трудно постичь и поверить, но чувства его не обманывают: оказывается, он, священник, способен расстаться с Тарбой. Только бы Арпад скорее был рядом! Как видно, он не в силах был даже дышать одним воздухом с этими нечестивцами, и неведомо где скитается теперь, бездомный и сирый. Имущества он, священник, не копил, личных вещей у него немного, так что собраться ему не составит труда, а книги можно перенести впоследствии, постепенно. «Арпад поможет», – с надеждой подумал он, и нежность затопила старое сердце. Конечно, Арпад не оставит его в беде, как только узнает, что произошло.

Снимут где-нибудь комнату на двоих. Антихрист выхлопочет, и то будет последнее одолжение, которое он позволит себе принять от зятя. А затем они с Арпадом навеки покинут Тарбу, пусть Ласло Кун остается здесь безраздельным владетелем, тогда-то он сможет поселить в доме капеллана.

Когда священник выбежал за калитку, и увидел старуху, первым его побуждением было отступить немедля, задвинуть засов и увести с собой в дом эту неприкаянную девчонку, которая околачивается среди взрослых, слушая, как плачет Янка и причитает Кати. Но, прежде чем он успел осуществить свое намерение, зять широко распахнул калитку и втащил во двор всю компанию. Еще бы, оно и попятно: Ласло Кун боится соседей, всех обывателей, боится суда добрых людей. Лично ему, священнику, бояться некого и нечего, он с легкой душой захлопнул бы калитку и задвинул засов, и пусть бы они там на улице голосили, а они с Арпадом, люди праведные, стояли бы у окна и смотрели, как стекается толпа и всяк добрый человек славит Господа: Бог, правду видящий, судит грешников по всей строгости… Господь отделяет праведников от нечестивых, – нет, не надо было впускать их в дом.

Засов они все-таки задвинули, но сделал это Ласло Кун, чтобы во двор не проникли посторонние. Аннушка ни с кем не поздоровалась, потащила эту размалеванную мумию прямо в спальню. И старый прощелыга Анжу тоже вторгся в благочестивый дом, он нес чемоданы; но у того, по крайней мере, хватило ума забиться в кухню, Аннушка же носилась по всему дому, на ходу отдавала распоряжения, и все беспрекословно подчинялись ей, все двери распахивались или закрывались по одному ее слову, и, конечно же, все в доме пошло кувырком, даже постель разобрали не ко времени. Понаблюдав, как она бегает из комнаты в комнату, оглашая стены суетным криком, священник все-таки вошел следом за нею в дом.

Аннушка направилась было на кухню, чтобы заварить чаю старухе, священник заступил ей дорогу. Аннушка на мгновение остановилась, улыбнулась отцу и попыталась его обнять, священник едва успел уклониться. «Кто дозволил тебе переступить порог дома сего?» – вопросил он, «Я, – тотчас вмешался Ласло Кун, густо побагровев. – Я здесь хозяин. Или вы по сей день воображаете, что можете распоряжаться в этом доме?» Тогда священник отступил от двери, Аннушка юркнула в кухню, оттуда послышался звон тарелок и недовольное ворчание Кати. Именно в этот момент священник принял решение навеки покинуть Тарбу. Если бы благородное возмущение, обуявшее Арпада, не заставило юношу уйти из дому, тогда и его, священника, не посмели бы так унизить. А недостойная дщерь не постыдилась ввалиться к нему в кабинет, куда он бежал от людского содома. В черном плаще, уста же ее ярки и смеются – сущая дьяволица! Он запамятовал повернуть ключ в замке, и Аннушка свободно вошла, он лишь попятился, когда увидел ее на пороге. Священник повернулся к ней спиной и потому не сумел оборониться, не сумел отвести ее руки, и Аннушке удалось погладить его по спине; она и в детстве всегда так ласкалась к нему: касалась рукою отцовской спины. «Сервус, Папочка!» – прощебетала сия недостойная и выбежала вон. Священник без сил опустился в кресло: он чувствовал себя предельно измученный после стремительного налета Аннушки. Хорошо все-таки, что ему удалось окончательно избавиться от старухи! Если к заработку Арпада да прибавить его пенсию, то как раз хватит, чтобы им вдвоем прожить безбедно. Вот обрадуется Арпадик! Уж хоть бы он поскорей вернулся домой!

Когда Янка вошла в спальню, Сусу опять сидела в кровати. В тот самый момент, как матери переступить порог комнаты, в кабинете напротив вспыхнул свет, и Сусу увидела отца; он подсел к рабочему столу и принялся что-то писать. Янка занялась обычными ежевечерними хлопотами: взбила подушки, налила воды в стаканы, которые каждый вечер ставились на комод, – на тот случай, если кому-то из них ночью захочется пить. Жужанна настороженно следила за руками матери: наполнит ли она все три стакана. Нет, она налила только два.

На ночь Мамуся всегда распускала волосы и после заплетала их в косы; к их малым, повторяющимся из вечера в вечер тайным забавам относилась и эта: Сусу от начала до конца следит за тем, как Мамуся на ночь расчесывает волосы. Как обычно, Янка повернулась к ней лицом, вот она распустила свои волосы. Мать и дочь молча смотрели друг на друга, и обе думали об одном и том же: каким незнакомым и даже таинственным может порою казаться родное лицо. В серьезном личике Сусу сейчас было что-то от взрослой, а Янка напоминала несправедливо обиженного ребенка. Кончив заплетать косы, Янка выключила свет и присела на постель возле дочери. По установившейся привычке они сплели пальцы рук. И обе почувствовали, что руки у них холодны, как лед. Янка выпустила пальцы дочери, сунула руку под одеяло, пощупала ноги Сусу; и ноги тоже были холодные. Девочку бил озноб. Некоторое время Янка растирала ноги дочери, потом поплотнее подоткнула одеяло и опять взяла руки Сусу в свои. Сусу начала читать молитву. Аннушка каждый раз заново сочиняла молитву, и, как бы Янка ни вдалбливала ей заученный текст, она знай твердила свое: перечисляла богу все свои желания, а по вечерам, когда была маленькая, со слезами и возмущением укоряла всевышнего, если что-то выходило не так, как она хотела. Однажды, после жестокой отцовской порки, Аннушка наотрез отказалась молиться, – погрозила боженьке крохотным кулачком и отвернулась к стене. Сусу в раннем детстве тоже читала какую-то свою молитву в стихах, и только два года, как она засыпает под «Отче наш». Текст молитвы мать и дочь, как правило, читали вместе, вот и сейчас они начали в два голоса: «Отче наш, иже ecu на небесех, да святится имя твое…»

«Голос у нее совсем не сонный», – подумала Янка, а впрочем, мудрено тут уснуть. Иной раз, когда Жужанне не спалось и если Папы не было поблизости, Янка рассказывала дочери сказку; сказки у нее выходили нескладные, путаные, потому что Янка давно перезабыла все, что когда-то слыхала от Кати и от Анжу, а книги со сказками были под запретом, стоило Папочке их увидеть в доме, и книжки тут же полетели бы на помойку. Сейчас ни одна из волшебных историй не приходила ей на память. Сусу прижалась к матери, и обе они молча следили за освещенными окнами напротив: через занавеску в окне канцелярии было отчетливо видно, как Папочка расхаживает взад-вперед по комнате, берет в руки и кладет обратно на стол Библию. В соседней комнате, в капелланской, было спокойно, Ласло Кун сидел за столом и писал что-то. Теперь, когда решающий разговор между ними состоялся, Янке все же стало на душе полегче. Бабушка лежала здесь, в постели Сусу, лицо и фигура ее, казалось, истаяли еще больше. Как могла она, Янка, поступить столь бессердечно, как могла она не заметить бабушкиных страданий? Собственные беды настолько поглотили все ее мысли, что для других забот не осталось места.

С появлением Аннушки весь дом ожил, наполнился шумом, суматохой, беспрестанным хлопаньем дверей, «Мне надо поговорить с тобой», – заявил Ласло Аннушке. Янка в это время поила Бабушку чаем, она подняла взгляд на мужа; Ласло почувствовал, что Янка смотрит на него, но сам он не сводил глаз с Аннушки. «Ну что ж, говори, за чем дело стало, – бросила Аннушка. – Время есть. Пока мы напоим Бабушку»… «Разговор будет там!» – И Ласло кивком указал на комнату капеллана. Аннушка повернула голову, на мгновение перехватила взгляд Ласло, но ничего не ответила. Она извлекла расческу и попыталась привести в порядок бабушкины волосы. «Ты что, не слышала?» – спросил Ласло. «Да слышала я, слышала!» – отозвалась Аннушка и встала с колен; она зевнула, потянулась так, что хрустнули позвонки, – все мышцы у нее свело от неудачной позы. Она подхватила и Подняла на ноги Янку, обняла ее. «Давай сыграем в лошадок!» – затормошила она сестру и тотчас же изготовилась к игре. В детстве, когда у нее бывало особенно хорошее настроение, «лошадки» были любимой игрой Аннушки: она становилась вплотную к Янке, прижималась лицом к лицу сестры и подражала приветливому лошадиному ржанию. Янка на мгновение подставила было ей лицо, но тотчас и отстранилась, опасливо покосившись на Бабушку: как та истолкует их дурачество, – но Бабушка по-прежнему лежала с закрытыми глазами, и тогда для Янки самым важным стало, чтобы Сусу не услышала ничего лишнего, не предназначенного для ее^: ушей. А Сусу стояла тут же, напротив них, в противоположном углу комнаты, она не поздоровалась с Аннушкой и не подала ей руки и даже изловчилась увернуться от ее поцелуя; Сусу прижимала к себе куклу и в упор смотрела на них холодным, немигающим взглядом. Когда Янка сама попросила Аннушку пройти с Ласло в комнату капеллана и выслушать то, что он хочет ей сказать, Аннушка и Ласло одновременно взглянули на нее, и тогда Янка окончательно убедилась, что не ошиблась в своих догадках, все обстоит именно так, как она предположила утром.

«…Твое есть царство и сила и слава… ныне и присно и во веки веков». За словом «аминь» обычно следовал материнский поцелуй. Может, теперь она уснет. Янка плотнее подоткнула края одеяла. Сусу лежала притихнув и больше не ворочалась; Янка облокотилась о подоконник и взглянула на башенные часы. Теперь Аннушка уже в пути. Прощай, сестра моя любимая! Завтра я обо всем напишу тебе. Улица Кёлтэ, 97. Хоть бы малышка уснула наконец. Завтра все гнетущее покажется легче, завтра она попробует все объяснить Сусу. Услышав за спиной какой-то шорох, Янка обернулась. Сусу стояла на ковре, слабый свет из окна напротив освещал лицо девочки.

– Когда мы уйдем от Папы? – спросила Сусу.

«…Ваше преподобие, господин епископ! В постигшем нас тяжком несчастии глубочайшим утешением послужили Ваши пасторские слова соболезнования. Упование наше на власть Всемогущего есть верный залог тому, что за могильным сном воспоследует дарованное Господом воскресение, однако же…»

Здесь, на этом месте, она стояла и слушала его. Когда она затворила за собою дверь, он едва поборол желание схватить ее руки в свои, привлечь к себе, но затем, по мере того как он развивал свою речь и видел ее отстраняющую усмешку, тело его каменело, а под конец ему более всего хотелось ударить ее. Аннушка!

«Нет», – отвечала она на все его предложения и смеялась при этом, – без раздражения, но заливисто, от души, точно над веселой шуткой. Нет, она не намерена переселяться ни в какой другой город, не хочет она жить ни в одном другом месте, нет, нет! Если ему это не нравится, пусть себе остается в Тарбе. «Она удивительно красива, наша Тарба» – добавила Аннушка без тени насмешки и взглянула при этом на колокольню: там, над старой башенкой без шпиля плыла луна – такая же луна, как в ту давнюю ночь! «Разве тебе не нравится Тарба?»

«Нет!» – еще раз весело повторила она, – она не выйдет за него замуж, еще чего не хватало! Нет и нет! Сама эта мысль рассмешила ее до того, что она закашлялась И даже слова произнести не могла, только махнула рукой и выбежала из комнаты; и на бегу она все еще кашляла и смеялась. Она влетела в кухню, Янка тоже была там, через окно Ласло Куну хорошо было видно их обеих; Аннушка, должно быть, опять захотела «поиграть в лошадки», потому что Янка прижалась к ней щекой, и на мгновение ему показалось, будто лица сестер слились воедино. В этот момент он понял, что ненавидит Аннушку, но и Янку он тоже ненавидит и жить с ней бок о бок – сверх его сил.

Рози попрощалась с Ласло Куном, в сумке она уносила хлебные корки. Кати, брюзжа, проводила ее до ворот. Захлопнув за ней калитку, она выключила свет в подворотне. Как-то еще отнесется епископ к его сообщению о том, что он намерен переселиться в Пешт, оставив семью? Легко ли ему будет жить в Пеште? Улица Кёлтэ, 97. Может ли быть сносной жизнь в городе, где рядом Аннушка? И Аннушка – жена Адама Шомоди… «Господи, дай мне силы», – думал Ласло Кун. «Арпадик», – столь же молитвенно повторял про себя старый священник, уединившись в канцелярии.

Ветер, что утром дул со стороны Тисы, теперь переменился. С юга потянуло, – определил Анжу, – оттого и доносит сюда колокольный звон. И в самом деле, перекрывая вокзальные шумы, треск, лязганье и шипенье пара, в воздухе плыл колокольный звон: пробило восемь часов. Скорый поезд на Будапешт прибудет с опозданием на четырнадцать минут, – только что объявили по репродуктору, Ну и хорошо, что опаздывает. Анжу попробовал сесть на скамейке таким манером, чтобы видеть Аннушку, которая стояла у билетной кассы, и одновременно не терять из вида старуху, что сидела возле него, закрыв глаза. Аннушкину лаковую сумку и картонный чемодан Дечи он поставил у ног и придерживал их, чтобы кому не вздумалось унести.

Скажи ему кто об этом раньше, никогда бы он не поверил, что еще хоть раз переступит порог дома, откуда изгнал его священник. И что же, не успел он опомниться, как очутился за калиткой во дворе. Как же там все обветшало, все запущено, скамеечка бедняги Язона, можно сказать, прямо плачет по его рукам, хозяевам и горя мало, что скамеечка на трех ногах, будто хромой кутенок. И у Кати тоже, видно, ни стыда ни совести. Двор подметен из рук вон худо. На что уж темно, а и то видно, что не метут метлой, а приглаживают. Марча Шоваго, канторская дочка, теперь уж небось пошла трепать языком, даром что прикидывалась, будто не видит она ничего и не слышит, а сама аж замерла вся, прислушиваясь, как бы не упустить чего; а Шандор Чонтош – того и не сразу признаешь в солдатской форме, этот даже развернулся на скамейке, лишь бы ему лучше видеть. А по правде сказать, так и было на что поглядеть! Сперва выскочил красный олух, за ним – девчушка, и загалдели во все горло, принялись старуху со скамейки поднимать; вскорости прибежала Янка, потом Кати высунула нос из калитки, – эта уж с кружкой воды наготове, – а под конец примчались Приемыш и старый священник. К тому часу вокруг них целая толпа зевак собралась, даже трамвай и тот притормозил. А потом не успел он Анжу, опомниться, как уже сидел в доме священника. Конечно, если бы он знал, что Рози тоже там, его бы нипочем не затащить в дом, но Рози не вышла за калитку, и он столкнулся с. ней лицом к лицу, лишь когда зашел на кухню. Аннушка вздумала поить старуху чаем, ну и пришлось ему снимать разные кастрюли с огня; Аннушка побежала за чайником, потому что Кати ворчала да причитала, а Розика стояла что соляной столб и все за карман хваталась. Черт ее знает, куда он сунул впопыхах эту кастрюлю с тушеной морковью? Наверное, на пол составил. Хорошо, если нет в доме кошки, а то, глядишь, еще залезет в кастрюлю с едой. Что передала Рози Аннушке в том сверточке, завернутом в газету?