Текст книги "От пращуров моих (Часть 1)"

Автор книги: М. Лебединский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 49 страниц)

тверд, но плотью немощен – сказываются года – думаю все же

десяток потянуть, если что не случится. Ну, а если судьба,то

уж не поминайте лихом, и нет, нет – рюмочкой с огурчиком.

Беспокоит меня Ляля по ее здоровью – ей нужно отдохнуть

в глуши от шума городского. Пиши, как у вас жизнь? Что поде

лываете? Что за город и каковы обитатели?Пиши закрытое пись

мо – в нем можно больше написать. Ну пока – пишу на дежурст

ве в амбулатории – 12 час.ночи – пора спать. Желаю вам всего

хорошего. Здоровья, бодрости. Пожелайте и мне того же.

Целую вас и в ожидании

ответа остаюсь ваш

Ф.Б."

Несмотря на условия блокады Федор Христофорович иногда

навещает дочь. Так где-то в конце ноября 1941 года она запи

сывает в дневнике, что был отец и оставил банку тушенки

свой гонорар за работу в призывной комиссии.

1942 г.

В конце января 1942 г. у Ольги Берггольц умирает в гос

питале муж – Николай Молчанов и она в тоске идет 1 февраля

1942 г.через полгорода к отцу в заводскую амбулаторию.

"СТУПЕНЬКИ ВО ЛЬДУ....

...., у меня тогда почти не было чувств, не было человеческ

их реакций. Вернее, были одни суженные, первичные реакции.

Я только замерла, когда дошла до Невы,до перехода к па

пиной фабрике, потому что уже смеркалось и первые,нежнейшие,

чуть сиреневые сумерки спускались на землю.Сиренево-розовой,

дымчатой была засугробленная Нева и казалась необозримой,

свирепой снежной пустыней. Отсюда до отца было дальше всего,

хотя я видела через Неву его фабрику и знала, что влево от

главных корпусов стоит старенькая бревенчатая амбулатория...

и я пошла через Неву.

Очень узенькая тропинка через Неву была твердой, утопт

анной, но какими-то неверными, чересчур легкими шагами: она

была ребристой, спотыкающейся. Правый берег высился неприст

упной ледяной горой, теряясь вверху в сизо-розовых сумерках.

У подножия горы закутанные в платки, не похожие на людей же

нщины брали воду из проруби.

"Мне не взобраться на гору",– вяло подумала я, чувствуя,

что весь мой страшный путь был напрасен.

Я все же подошла к горе вплотную и вдруг увидела, что

257

вверх идут еле высеченные во льду ступеньки.

Женщина, немыслимо похожая на ту, что тащила гроб,в та

ких же платках, с таким же коричневым пергаментным лицом,по

дошла ко мне. В правой руке она держала бидон с водой литра

на два, не больше, но и то клонилась направо.

– Поползем, подруга? – спросила она.

– Поползем!...

И мы на четвереньках, рядышком, тесно прижавшись друг к

другу, поддерживая друг друга плечами, поползли вверх, цепл

яясь руками за верхние вырубки во льду, с трудом подтягивая

ноги, со ступеньки на ступеньку, останавливаясь через каждые

два-три шага.

– Доктор ступеньки вырубил, – задыхаясь, сказала на четв

ертой остановке женщина. – Дай ему бог... все легче...за во

дичкой ходить...

Но я не подумала, что это она говорит о моем папе. Ей

было труднее, чем мне,потому что я цеплялась за верхние сту

пеньки двумя руками, а она одной – другой рукой она переста

вляла со ступеньки на ступеньку бидон с водой. Вторую полов

ину пути мы переставляли бидон по очереди, то я, то она, и

так доползли до верха и дошли до ворот фабрики.

Фабричный двор, и бревенчатая амбулатория, и палисадник

около нее из резных балясинок, где уже много лет каждый год

хлопотал над розами папа – я совершенно ничего, решительно

ничего не узнала и долго стояла перед крылечком амбулатории,

туго соображая: куда же это я пришла? Может, я зашла на сос

еднюю фабрику Варгунина или вообще .... совсем не туда? Что

за странная деревянная избушка, полуразобранный заборчик из

балясинок? Я никогда в жизни их не видела... А я тут бывала

с детства и почти в такой же, только ярко-розовый день, исс

тупленно морозный, искрящийся, пришла сюда много лет назад,

чтобы взглянуть на первое свое напечатанное стихотворение в

стенной газете папиной фабрики, посвященное смерти Ленина.

Я не вспомнила об этом тогда.

Приглядевшись, я все же убедилась, что это папина боль

ница, и равнодушно отметила, что вот и все неживое – то есть

здания, заборчик, сугробы – тоже может умирать....

СЕКРЕТ ЗЕМЛИ.В маленькой передней амбулатории, еле-еле осв

ещаемой из соседней комнаты, на деревянной скамейке с высо

кой спинкой, на скамейке, похожей на вокзальную, лежала жен

щина. Она была в ватнике, старательно укутана платком и леж

ала на боку, подложив сложенные ладони под щеку. Так спят на

вокзалах транзитники в ожидании поезда дальнего следвания.Но

она не спала. Она была мертвая. Я увидела это сразу, как во

шла.

"Наверное их у папы много",– подумала я, шагнула в сосе

днюю комнату, и там, за деревянной загородочкой из пузатых

столбиков, за столом сидел мой папа.

258

Низенькая толстенькая свеча башенкой ("ишь какие у него

свечи!..") снизу освещала его лицо. Он очень отек, даже при

свече видно было,что лицо его приняло зеленовато-голубой от

тенок... Но волосы на висках и затылке, легкие полуседые во

лосы блондина, еще топорщились и кудрявились, и глаза его,

большие, выпуклые, голубые, в мерцании свечи казались особе

нно большими и голубыми.

Я молча стояла перед загородочкой, перед папой. Он под

нял отекшее свое лицо, взглянул на меня снизу вверх очень

пристально и вежливо спросил:

– Вам кого, гражданочка?

И я почему-то ответила деревянным голосом, слышным са

мой себе:

– Мне нужно доктора Берггольц.

– Я вас слушаю. Что вас беспокоит?

Я смотрела на него и молчала. Не рыдание, не страх, не

что неведомое– что-то, что я не могу определить даже теперь,

– охватило меня, но тоже что-то мертвое, бесчувственное. Он

участливо повторил:

– На что жалуетесь?

– Папа, – выговорила я,– да ведь это я– Ляля!...

Он молчал, как мне показалось, очень долго, а вероятно

всего несколько секунд. Он понял, почему я пришла к нему. Он

знал, что Николай был в госпитале. И папа молча вышел из-за

барьерчика, встал против меня и, низко склонив голову, молча

поцеловал мне руку. Потом, рывком подняв лицо, твердым и как

бы слегка отстраняющим взором взглянул мне в глаза и негром

ко сказал:

– Ну, пойдем, девчонка, кипяточком напою.Может поесть что

–нибудь соорудим!...– И добавил, чуть усмехнувшись: – "Щи-то

ведь посоленные..."

Я поняла его цитату и услышала всю горечь,с которой он

сказал ее. Он очень любил Николая. Но ни о нем, ни о смерти

его мы не говорили больше ни слова.

Мы вошли в маленькую, слабо освященную каганцом кухню

амбулатории. Свечку папа принес с собой и тут же потушил ее.

Это была государственная драгоценность, ею папа пользовался

только на приемах.

Две женщины в халатах поверх ватников– одна низенькая и

черноглазая, другая очень высокая, с резко подчеркнутыми ис

тощенными чертами лица – всплеснули руками, увидя меня.

– Лялечка, – почти пропела низенькая, черноглазая,– как...

как вы выросли!...

– Это Матреша, – сказал папа, – не узнаешь? Матреша, луч

шая санитарка. А это – Александра Ивановна...Тоже не узнала?

– Папа, да ведь я у тебя последний раз лет пять назад бы

ла...

– Возможно, – бросил он и тихонько захлопал в ладоши. – А

ну-ка, бабоньки, чем богаты? Кипяточку нам с дочкой!

259

Матреша стала хлопотать у маленькой плиты,что-то жарить

на сковордке. Отвратительная вонь распространилась по мале

нькой кухоньке. Я догодалась, что это какой-нибудь техничес

кий жир. Пахло омерзительно, но – о, как здесь было тепло!...

Я сняла платок, пальто, вязаную шапку, косынку, надетую

под шапку. Я осталась в одном лыжном костюме с непокрытой

головой.

– Как у тебя тепло, папа!

Матреша подхватила:

– Тепло! Палисадничек понмножку разбираем. Доктор горюет,

да ведь что ж, надо греться-то, правда?

– Правда....

Я вытащила остаток своего пайка и "гвоздик"– папироску.

Отец захлебнулся от счастья.

– Вот это да!– сказал он, благоговейно беря "гвоздик"сво

ими большими, умными руками хирурга.– Богато живете, мужики!

Нечто вонючее и странное на сковородке было подано на

стол. Мой ломтик хлеба мы по-аптекарски аккуратно поделили

на всех четверых, разлили по кружкам кипяток – тоже ровнехо

нько-ровнехонько, сели у столика, и было так тесно, что мы

невольно прижимались друг к другу, как в битком набитом ваг

оне....Маленькое пламечко каганца металось из стороны в сто

рону, тени наши уродливые и страшные, качались на стенах ко

мнатки, и от этого еще больше казалось, что мы все куда-то

едем – далеко-далеко, на поезде дальнего следования. А та, в

передней, просто ждет своего...

Скрипнула дверь, и в щель просунулось чье-то коричнево

пергаментное лицо, непонятно – мужчины или женщины, чем-то

закутанное и обмотанное, в огромной ушанке,напяленной поверх

женского платка.

Ярко светящиеся темно-желтые глаза глянули из-под ушан

ки.

– Доктор, мы вот...

– Не студить комнату! – крикнул отец. – Залезай весь.

В дверь протиснулся человек (это все-таки был мужчина);

он протянул отцу на ладони что-то в бумажке.

Папа раздул ноздри и зашевелил бровями.

– Ну-ну, не валяйте дурака! Опять?...

– Доктор, – протянул дрожащим голосом человек, – не обиж

айте!

Сердито фыркнув, отец взял маленький сверточек.

– Ну ладно, спасибо, но чтоб в последний раз!...Как там у

вас, все в форме?

– Пока все, – прохрипел человек.– Сегодня, слава тебе го

споди, тихо, вчера зажигалками замучил....

– Я к вам через часок загляну, – сказал отец, – Ступай.Да

не рыпайся, иди тихо. Если что, сразу ко мне!

Пятясь задом, человек чуть-чуть приоткрыл дверь и прот

иснулся в эту щель, без улыбки, но приветливо кивая нам.

260

– Пожарная охрана, – сказал папа и, высоко подняв указат

ельный палец, строго взглянул на меня, точно ждал возражения.

– Герои! Львы! Люди! Еле дышат, а большого пожара ни разу не

допустили. Любят наш объект, комбинат имени Тельмана.

– Чего он принес тебе? Съедобное?

– Деликатес! Около завода "Вена" – пивоваренный, помнишь?

– у нас теперь раскопки вовсю идут, барду раскапываем много

летней давности. Раскапывают это все с трудом египетским,ра

зогревают, лепешки пекут. Стоматит чудовищный от этого "дел

икатеса". Столько народу со стоматитом в день на прием прих

одит! Ну, а как уговорить, чтоб не жрали этого? Матреша, ра

зогрей-ка нам лепешечку!...

Лепешка показалась мне очень вкусной.

– А у нас на Кузнечном бадаевскую землю продают,– сказала

я.– Когда бадаевские склады горели, оказывается, масса саха

ра расплавленного в землю ушло. Первый метр– сто рублей ста

кан, второй – пятьдесят. Разводят водой, процеживают и пьют....

Когда мы поели, Александра Ивановна куда-то ушла, а Ма

треша опять предложила мне помыться, и я опять отказалась,

вспомнив Неву и лестницу, а вспомнив ее, не по необходимос

ти, а движимая чем-то умственным и полузабытым, сказала:

– Отец, ты совсем не бережешь себя...

– То есть? – спросил он удивленно.

– Ну вот....ступеньки во льду вырубаешь....

Он взглянул на меня почти с состраданием.

– Дура ты, дочь моя и знаменитая поэтесса города Ленина,

беззлобно сказал он.– Ибо произносишь все это всуе, без веры...

Мы помолчали, и, словно продолжая не обрывавшийся разго

вор, он негромко, задумчиво стал говорить:

– А у нас за Невской, мне рассказывали, на одном заводе,

кажется Александровском, в литейной старик один был – формо

вщик. Ну, из тех старых колдунов, которые грамоты не знали,

а дело свое знали так, что и заграничные инженеры руки разв

одили.На Обуховском, например, был в свое время такой литей

щик...Отольют, скажем, ствол для пушки – ну, надо его дальше

обрабатывать: сверлить там и все такое, – я не понимаю.В об

щем, массу труда человеческого класть. А вдруг отливка-то

бракованная, с этими, как их – ну да – раковинами? Тогда эт

ого деда и зовут: "Дед, послушай, есть в стволе раковины или

нет?" Он молоточком постучит, ухо к металлу приложит и гово

рит: "Раковин нет, можно обрабатывать". Или наоборот. И что

ты думаешь – хоть бы раз ошибся! Пробовали ему не верить,ра

зными тогдашними научными методами проверять,а выходило все,

как дед говорил. Ну, вот и формовщик у нас такой же был.Знал

он особый секрет земли. Особый состав ее, такой, чтобы отли

вка никогда не имела браку, по вине формовщиков, конечно. И

никогда, ни разу у него браку не было. Его спрашивают: "Дед,

почему у тебя браку не бывает?"А он только посмеивается:"Пе

тушиное слово знаю". И молчит. Ну, в ноябре прошлого года

261

завод, разумеется, встал. Народ разбрелся, только охрана

как вот у нас. А старик чувствует, что помирает: эвакуирова

ться в свое время отказался. Он тогда своей старухе и говор

ит: "Сквалыжник я, говорит, и скряга, и грешник великий, го

ворит, хоть в бога и не верю. До сих пор свой секрет земли

никому не передал. А теперь – некому. Кроме тебя. Да ты жен

щина, притом немолодая, к литейному делу никакого отношения

не имеешь. Ну, делать нечего – край. Я не помру, пока ты мой

секрет не усвоишь. Пойдем". Та: "Куда?" – "На завод, в лите

йную". Повела она его под ручку в литейную, довела – и стал

он ее обучать своему секрету земли. Составу, пропорциям.....

Представляешь – двое голодных, полуумирающих стариков одни в

холоднющей литейной...Но ведь каждый божий день, оба истоще

нные, тащились они в литейную – и трудились, копались в хол

одной земле. Да еще старик старуху заставлял съедать полови

ну его вечернего супа, говорил: "Я так и так помру, а ты до

лжна выжить, чтоб потом, когда завод заработает, секрет зем

ли всем формовщикам открыть". И ведь выучил ее! И когда она

при нем несколько раз состав этот, с его секретом, воспроиз

вела, лег старик и говорит: "Слава тебе господи,с чистой со

вестью на тот свет ухожу".И на другой день помер. Вечная ему

память – имя его я обязательно узнаю. А старуха,говорят, жи

ва, даже, говорят, эвакуировали ее, заботятся: ну как же,та

кой секрет – это ж важно...

Он помолчал и сказал еще задумчивей, точно говорил то

лько с самим собою:

– А может, к тому времени, когда завод заработает, и не

нужен будет стариковский секрет. Изобретут нечто более точ

ное, научное. Неважно. Не в этом дело...– Он помолчал, пожал

плечами. – А может и не изобретут. Выше любви человеческой

разной...к родной земле, к человеку, к женщине или женщины к

мужчине,– выше этого ничего, Лялька, изобрести нельзя...Нет,

не изобретут..."Ибо тайна сия велика есть": секрет земли....

И ему, наверное, хотелось поговорить, пофилософствовать

даже, с близким человеком, и он много говорил в тот вечер, а

мы ведь тогда совсем мало говорили– инстинктивно берегли си

лы.

Папа рассказывал, как организует стационар на своей фа

брике.

– Вот хожу по Невской заставе с нашими фабричными властя

ми и привожу в стационар кадровых наших ткачей и ткачих. Я

ведь их всех знаю– слава богу, двадцать лет на фабрике...Эти

у меня не умрут! Ну, черт же побери, ведь когда-нибудь фабр

ика-то заработает! И сукно нужно будет людям, одежонка-то за

войну пообтреплется, а?

– Наверное, – сказала я.

Мне было почему-то противно думать о сукне, даже затош

нило, когда я его себе представила– серое, жесткое, и почему

–то его еще надо разжевать...

262

Я совершенно опьянела от вонючей еды, от кипятка,от те

пла, меня клонило куда-то в сторону, я стала не то засыпать,

не то умирать. Черноглазая Матреша первая заметила мое сост

ояние.

– Доктор, – сказала она, – а дочке-то спать пора.

И уж тоном приказа добавила:

– Снимайте валенки, я вам ноги вымыть помогу. Я все ж та

ки тут снежку натаяла, согрела.

– Мне не снять валенки, Матреша.

– Ну-ка, выпей, – сказал отец и дал чего-то горького.

А Матреша ловко, хотя и с трудом, стянула валенки с

распухших ног моих и погрузила их в ведерко с теплой водой.

О, какое это было блаженство, ясное, младенческое блаженст

во! Теплая вода и чьи-то ласковые, родные и властные руки,

расторопно скользящие по ноющим ступням, – то санитарка Мат

реша, стоя на коленях, мыла и растирала мне ноги, и мне поч

ему-то не было стыдно, что мне, взрослому человеку, моют но

ги, а она поглядывала на меня снизу вверх милыми своими кру

глыми глазами и приговаривала чуть нараспев, точно рассказы

вала сказку про кого-то другого, и я сквозь сон слушала ее.

– ...А шла-то издалека, из города, да все по снегу да по

льду... Умница, к папочке шла, правильно надумала... А ведь

как на папочку похожа, до чего ж похожа, до чего ж похожа,

портрет вылитый...

Я вздрогнула, как вздрагивают просыпаясь, и взглянула

прямо в глаза Матреши: санитарка смотрела на меня с такой

любовью, что мне стало ясно: эта женщина тоже любит моего

отца...

КНЯЖНА ВАРВАРА. – Ну а теперь я тебя уложу, – сказал папа и

повел меня по своей маленькой бревенчатой амбулатории в ка

кую-то комнатушку. Я легла на койку, а он сел рядом на низе

нькую табуретку и даже зажег ту свечку, башенкой,– с ней бы

ло светлее, чем с каганцом, и казалось теплее.

– Отец, чего ты казенный свет палишь? – пробормотала я,

кивнув на свечу.

– Ничего, я на минутку. Ты сейчас уснешь,а я зайду к сво

им пожарникам и к дистрофикам в стационар.... Хочу все-таки

образцово-показательно наш стационар поставить...Как думаешь,

девчонка, поставлю?

– Конечно. У тебя персонал хороший.

– Ах, хороший! – самозабвенно, упоенно почти пропел отец

и, смутясь, добавил:– Не воруют!

Он так любил людей – и не человечество вообще, что лег

че всего, а именно людей, обычных, грешных, – что стеснялся

говорить о своей любви к ним, как о чем-то самом интимном.

Поэтому он иногда – от ревнивейшей любви – людей обругивал,

сердился на них, как Антон Иванович, или говорил о них наро

чно грубовато, как сейчас. Он не понимал,что виден людям на

263

сквозь со своим страстным и чистым сердцем мудреца и всегда

большого ребенка...Он считал себя...циником.

– Нет, верно, хорошие бабенки,– поправился он.-Люди! Ведь

Матреша-то каждого так моет, кого приводим, как тебя сейчас...

Нет, работать с ними можно...но...но...эх, девчонка!..Княжну

Варвару мне бы сюда!"

("Дневные звезды",стр.306-318)

(воспоминания Ольги о княжне Варваре – см.выше – в 1918

–1921 гг.,а также в биографии ее матери Марии Тимофеевны под

теми же годами)

"...И вот отец первый раз в жизни заговорил со мной о княжне

Варваре в тот день, когда я, овдовев,пришла к нему из города.

– А где она сейчас, папа? – спросила я.

– Не знаю, – помолчав, ответил он, – я почти не встречал

ся с нею с тех пор, как привез вас из Углича.

И я поняла, что он расстался с ней из-за нас,с тех пор,

когда после гражданской войны собрал семью и вернулся в нее,

главным образом к нам – ко мне и Муське... Я ничего больше

не стала спрашивать у него о княжне Варваре, но облик неста

реющей, стройной, пленительной женщины на мгновение мелькнул

передо мною в холодных потемках блокадного жилища..."

(там же, стр.321)

(в действительности, как следует из довоенной записной

книжки Ф.Х., где был ленинградский адрес княжны Варвары,он об

щался с ней тем или иным способом и после 1921 г. и, наверное,

знал, что она была тогда в эвакуации....

........эпизод о встрече княжны Варвары с отцом перед концом

его жизни – см.ниже под 7 ноября 1948 г.)

СЛАВА МИРА. А в тот вечер, когда я лежала у папы в амбулато

рии, он сидел рядом, поглаживая мне то руку, то голову, как

иногда делал в раннем моем детстве,когда у нас была корь или

ангина.

И оттого, что он вот так поглаживал мне руку и лоб, отт

ого, что возник у нас разговор о княжне Варваре и сказочный

облик ее на мгновение засветился в холодном полумраке блокад

ного жилища,– в лицо мне дохнуло детство, и я вспомнила о Па

левском.

– Папа, а что на Палевском? Как тетя Варя? Дуня?

Он долго молчал, неподвижно глядя на свечку.

– Они умерли от голода. Тетка Варя – по дороге в госпит

аль. Авдотья – на своей фабрике, на дежурстве. А дом прошило

снарядом.

– Значит... там никто не живет?

– Нет. Никто. Там теперь одни сугробы...

Он вновь замолчал, замолчала и я.....

....дом наш занесло снегом, снег стелется по всей России

264

только снег, снег и снег и такое же нескончаемое, безмолвное

горе, как у меня. Медленно-медленно просыпалась в душе боль,

а значит– и жизнь, но я тогда еще не понимала этого.

– Папа,– сказала я вслух, – по-моему, я уже не живу...

– Вранье,– сердито возразил отец.– Живешь. Если б не жила

– легла бы и сюда не пошла бы.

– Нет, правда. Мне совсем не хочется жить.Верней– все ра

вно...

Он ответил печально и ласково:

– Дуреха! А я, например, очень хочу жить...Знаешь, я даже

коллекционером стал.

– Что же ты... коллекционируешь?

Он засмущался.

– Да всякую ерунду... Это, быть может, тоже какой-то пси

хоз. Все коллекционирую, что могу: открытки, пуговицы, семе

на роз.

– Пуговицы? Зачем?

Из-за свечи, из сумерек, не знаю, из какого времени, из

каких столетий, прошлых или будущих, он взглянул на меня не

вероятно чистыми голубыми глазами и сокрушенно признался:

– Знаешь, может быть это некрасиво, особенно у нас, в Ле

нинграде, но у меня такая жажда жизни появилась! Немыслимая

– как первая любовь – жажда. Нет, даже не жажда, а жадность...

Вот-вот-вот...И до того хочется все сберечь, сохранить, про

сто вот...к самому сердцу прижать! Ну все,что на свете есть:

и пуговицы, и открытки, и семена роз. Прижать все к сердцу,

до последней пуговицы, чтоб не исчезло...

Как доверчиво смотрел он на меня, поверяя всю эту несу

светность, эту "великую дичь" нашего времени, как увлеченно,

верней – заговорщицки добавил:

– Знаешь, мне обещали прислать семена особых роз. Называ

ются они "слава мира". Это такие, знаешь, большущие, медлен

но распускающиеся розы золотистого цвета с чуть-чуть оранже

вым ободком по краям. Они вообще-то на юге растут,да и то не

везде, но я их здесь разведу, вот около своей амбулатории.

Жалко, конечно, что Матреша за зиму палисадник сожжет, ну

ничего, другой соорудим. Весной я эти розы в грунт посажу.

Ну, года через два-три они должны расцвести.....Придешь взг

лянуть, а? Как думаешь– хорошо будет?

– Хорошо,– ответила я, с удивлением прислушиваясь к тому,

как рядом с нарастающей болью в сердце возникает еще какое

то чувство.

Быть может, то, что Матреша вымыла мне ноги, как мать

или старшая сестра, и то, что пожарник принес лепешку из зе

мли – щедрый дар голодного голодному, и оттого, что папа ра

ссказал о старом формовщике, а теперь говорил о розах, имен

уемых "слава мира", о том, как я приеду к нему,– "значит бу

дут ходить даже трамваи?" – от всего этого и многого еще не

осознанного– да, рядом с болью встало в моей душе некое спо

265

койное и стойкое чувство. Оно, пожалуй, было похоже на горд

ость, но не было ею. Повторяю, теперь-то я понимаю, что все

это было возвращением к жизни. "Конечно, отец прав,– подума

ла я, – я жива, я хожу, я дошла до него...К черту, не присл

ушиваться к себе, делать все, что можешь! Господи! Да ведь у

меня еще две передачи впереди – и на город и на эфир, – надо

их сделать как следует.... Сейчас посплю, а завтра – крайний

срок послезавтра – пойду в Радиокомитет и буду работать. Лу

чше умереть на ходу и в работе. Но я не умру. Я выживу назло

всему, что сделано со мною и с нею... с родимой сторонушкой.

Она жива, и она тоже выживет...А сейчас мы с ней будем спать.

...Она и я. Мы устали. Сейчас ночь. Мы будем спать".

– Папа, кажется, я буду сегодня спать, – сказала я, – по

туши наконец государственную свечку...

Он положил мне на лицо большую свою докторскую ладонь,

и я поцеловала ее, как в детстве...

– Ну, спи, спи, это лучше всего... А потом ты увидишь у

меня в палисаднике розы "слава мира"...

Он встал и, прежде чем затушить свечу, окружил ее жел

тый огонек ладонями и показал округлым движением, какие розы

будут большущие и как будут распускаться.

– Вот так, понимаешь, вот так – огро-омные, золотые,– го

ворил он, пошевеливая пальцами, – вот такой величины могут

быть! А? Здорово?!

А я смотрела на его руки: освещенные изнутри, просвечи

вающие по краям розовым, они как бы сами источали почти осл

епляющий золотсто-розовый свет – руки русского доктора, хир

урга, спасшие тысячи и тысячи солдатских и иных жизней, выр

убившие во льду ступеньки к проруби,сейчас действительно по

хожие на огромный невиданный цветок;

такие же прекрасные, как руки бабушки моей, чугунные на

вид, перевитые темными венами, узлами и мозолями, руки, кот

орыми благословила она в дни штурма города меня и всю страну

нашу;

такие же властные и добрые, как руки Матреши;

такие же большие, и умелые, и бесстрашные,как руки ста

рого заставского формовщика;

руки, источающие свет и силу, знающие и передающие друг

другу и будущему секрет земли, трудовые руки – высшая, подл

инная, вечная слава мира.

"Да, я увижу папины розы летом", – подумала я твердо и

просто, как о чем то обчном и само собой разумеющемся,– так,

как говорил об этом отец...

С тем же чувством спокойной твердости пошла я на второе

утро обратно в город, все по тому же пути, по которому почти

мертвая, шла сюда позавчера". (там же, стр.326-330)

Как будет видно из дальнейшего дом на Палевском тогда

еще стоял и в нем жили тетя Варя и тетя Тася. Вместе с ними

266

там же жил их племянник – сын брата их отца Ильи Львовича.И

весьма возможно, что вместе с ними жил сын их сестры Аппол

инарии – Юрий Горбачев – мальчик 11 лет, пришедший сюда не

задолго до смерти родителей по строгому наущению его матери.

Из дневника Ольги Берггольц

"7/11-42

...А между тем, может быть меня ждет новое горе. Собирался

часам к 7 прийти батька, но перед этим должен был зайти в

НКВД насчет паспорта – и вот уже скоро 10, а его все нет.Ум

ер по дороге? Задержали в НКВД? Одиннадцатый час, а его нет.

М.б., сидит там и ждет, когда выправят паспорт? Может, у ме

ня в Ленинграде уже нет папы?....

Пол-одиннадцатого – папы нет. О, Господи.... Папа так и

не пришел. Просто не знаю в чем дело. Он очень хотел прийти

я приготовила ему 2 плитки столярного клея,кулек месятки,бу

тылку политуры, даже настоящего мяса. Что с папой?.

"8/11-42

Папу держали вчера в НКВД до 12 ч.,а потом он просто не

попал к нам потому, что дверь в Дом радио была уже закрыта.

Его, кажется, высылают все-таки. В чем дело, он не объяснил,

но говорит какие-то новые мотивы, и просил "приготовить рюк

зачок". Расстроен страшно. Должен завтра прийти. В чем дело

ума не приложу, чувствую только, что какая-то очередная под

лая и бессмысленная обида. В мертвом городе вертится мертвая

машина и когтит и без того измученных и несчастных людей.

Я ходила к отцу несколько дней тому назад...

Он организовал лазарет для дистрофиков – изобретает для

них разные кисельки, возится с больными сиделками, хлопочет

уже старый, но бодрый, деятельный, веселый.

Естественно, мужественно, без подчеркивания своего гер

оизма, человек выдержал 5 месяцев дикой блокады, лечил людей

и пекся о них неустанно, несмотря на горчайшую обиду, нанес

енную ему властью в октябре, когда его ни за что собирались

выслать, жил общей жизнью с народом – сам народ и костяк жи

зни города – и вот!

Что-то все-таки откопали и допекают человека."

Правда, надо сказать, что попытка высылки Федора Христ

офоровича была предпринята не в октябре, а в начале сентября

1941 г. И в этот раз Ольге удалось отстоять папу,

"Едва ли возможно, чтоб папа так долго не рассказывал

Ольге о сути дела (хотя мы так боялись ей навредить, зная ее

характер!) Ведь отказ "помочь" НКВД, отказ шпионить и донос

ить был криминалом. Похоже,что они искали для заявлений дру

гую "причину" – в том, например, чем его пугали: вот ходил к

знакомому священнику играть в карты...А тот, бедный, очевид

но, уже был арестован (это был отец Вячеслав,отец нашего уч

267

ителя математики...)"(Из комментариев М.Ф.Берггольц к публи

кации дневников О.Берггольц в журн."Апрель", N4, 1991 г.)

19 февраля 1942 г. дед пишет письмо дочери Марии в Мос

кву,пользуясь случайной оказией, где сообщает о смерти Коли,

Жоржа– мужа тетки Полины "и из знакомых моих Конопницкий Ва

ся, Смолины". Делится своими тревогами по поводу здоровья

Ольги."Сам я жив и здоров, но ввиду черезвычайных обстояте

льств прошу прислать посылку с продовольствием и надеюсь по

править здоровье где-нибудь на даче под Москвой"

24 февраля 1942 г. – письмо дочери Ольге– на гладком листе с

2 сторон фиолетовыми чернилами неразборчивым почерком. Поже

лания о действиях в Москве связаны, очевидно,с тем, что Оль

ге после гибели мужа многие советовали уехать в Москву, тем

более, что она подозревала, что беременна от умершего мужа.

Наверное этими мыслями она поделилась с отцом.

"24/11 42 Милая Ляля!

Посылаю тебе мыльный спирт.Смочить голову теплой водой и по

сле этого взять немного мыл.спирта (он очень пенится) Не за

будь относительно семян. Напиши Зощенко-Ахматовой в Батум,

Сочи, Туапсе, Сухум, Кубань.С твоим знакомым, позабыл, Влад

икавказа. Ну и вот куда – могут прислать семян табаку (может

есть и в Москве – Ботанич.сад и т.д.) Семена могут быть при

сланы в письме – между листами бумаги – они очень мелкие. В

Москве поищи _кремней_ для зажигалок! У нас обещали достать

мне по 50 руб за штуку– да еще нет! Ну, пока. Целую тебя.Же

лаю тебе всего хорошего. Поцелуй от меня Мусю и пожелай от

меня ей добра и счастья. Не забывай обещанного (дача!) При

сем прилагается письмо Г.И. Хорошо бы прислать табачку и са

хара (песок), но это от лукавого. Привет Юрию. Скажи что-бы

он мне позванивал.

Твой папа.

Ф.Б."

"Когда я приехала в Ленинград по Дороге жизни (25/11-42

г.), папа сразу рассказал мне все дословно.... Я предложила

папе: дай вывезу тебя вместе с другими "эваками"! Куда там:

"Отсюда только на фронт". Ох, наивные мы были люди!"(М.Ф.Бе

рггольц, оттуда же)

В это время Федор Христофорович встречается с младшей

дочерью и рассказывает ей о судьбе родственников, оставшихся

в блокадном Ленинграде.

1 марта 1942 г. полумертвую от голода Ольгу мать моя на само

лете отправляет в Москву.

2 марта – М.Ф.Берггольц посещает родственников на Палевском.

268

Застает там умершую тетю Варю, сошедшую с ума тетю Тасю и их

племянника.

3 марта – М.Ф.Берггольц посещает родственницу Горбачевых и

предлагает сыну тети Апполинарии Юре Горбачеву придти к ней

в радиокомитет.

4 марта Юра приходит в Радиокомитет и его по просьбе моей ма

тери устраивают в ремесленное училище Г.Макогоненко и Яша Ба

бушкин.

7 марта – М.Ф.Берггольц вылетает в Москву.

17 марта 1942 г.органы НКВД высылают по 39 статье Федора Хри

стофоровича по этапу из г.Ленинграда и он в теплушке пересек

ает всю страну вплоть до Минусинска. Причем потом это почему

то официально называлось эвакуацией и никакого дела на него в

НКВД заведено не было.

С дороги из Череповца он посылает крик о помощи дочерям

в Москву и те начинают хлопотать через Фадеева о вызволении

отца из ссылки.

Записка на куске оберточной бумаги карандашом.

"22.111.42.-г.Череповец,эшелон 83, вагон 5. Милые Муся и Ля

ля! 17/111 42 эвакуирован по паспорт. статье 39 неизвестно

куда. Просите хоть разрешить Чистополь. В дороге заболел(по