Текст книги "Истории господина Майонезова (СИ)"

Автор книги: Людмила Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Ей помогал мальчик в тулупчике с красным кушачком и в больших валенках. На сугробе замерли от удивления две чёрные собаки, едва помахивая хвостами. В морозном небе сияла полная луна, и летели меленькие, как белая пыль, снежинки, отчего весь воздух искрился.

– Красотища! – воскликнул по – юношески профессор, – «То Варвара, то Никола кинут снег календарю, запахну покрепче полы, на щеках – по снегирю!»

Мужик добродушно скалился.

– Это я сочинил, будучи ещё гимназистом! – сказал возбуждённо Войшило.

– Охотно верю, барин, – сказал сипловато бородач, – на Варвару была оттепель, ажно все дрова отсырели, а на Николу как стал мороз, так и до ноне! И слава Богу, до Рождества дожили!

– А когда же Рождество, братец? – осведомился профессор.

– Завтре, как есть, завтре! – широко улыбаясь, радостно ответил мужик, – А я – Василий, моё почтение!

– Отлично! – воскликнул Войшило, – Но я здесь уже был! Эх, вылетело из головы французское словечко! Я здесь, определённо, был!

Впереди блестели кресты и купола над храмом, слева белел заснеженный сад за плотным, заметённым сугробами забором. За садом виднелся белый двухэтажный дом, с высокими освещёнными окнами в верхнем этаже и с маленьким, едва теплящемся оконцем – в нижнем. Из всех труб над крышей валил дым, и профессор радостно вдыхал широкими ноздрями уже забытый запах древесного печного дыма. Сзади за домом темнели длинные хозяйственные постройки с толстым слоем снега на крыше. А за этими постройками, похожими на барак, высилось белое, освещённое луной, здание храма с шестигранной колокольней с маленькой главкой.

– Кому принадлежит этот дом, любезный? – энергично спросил Войшило, дуя на озябшие пальцы.

– Как кому, барин? И погреб, и дом, и сад, и весь двор – ихние, господина нашего Коровина Вениамина Артемьича! – с гордостью сообщил Василий.

– Ни-че-го не понимаю! – воскликнул профессор, осматривая широкий двор, заваленный снегом, – Венькин?! Коровина?!

Мужик только скалился в ответ, блестя глазами да смахивая иней с усов.

– Здесь летом, наверное, много одуванчиков, на этом широком дворе, – сказал Пыш, застёгивая тулуп.

На утоптанной площадке возле погребного сруба уже столпилась вся «обряженная» компания. От погреба к дому вёл расчищенный в сугробе коридор, по этой узкой снежной траншее путешественники и направились следом за Василием.

– Не складный у Вас, барышня, сундучок, какой дурень такие маленькие колёсики приклепал, – сказал он, подхватив на широкое плечо забуксовавший в снегу Берёзин чемодан, а в правую ручищу сгрёб половину остального багажа и двинулся с развальцем бочком, бочком вперёд.

Другие вещи понесли, замыкавшие процессию, женщина и мальчик. Собаки бежали по гребню сугроба, принюхиваясь к незнакомым запахам и вглядываясь в лица гостей.

От траншеи влево уходил ещё более узкий рукав – проход в сугробе через калитку в заснеженный сад. Перед самым домом была расчищена большая площадка, на которой и собрались путешественники, разглядывая старинный фасад дома с четырьмя колоннами и высокой лестницей с выщербленными ступенями, переходящей в открытую терассу. По обеим сторонам лестницы на ступенях стояли горшки с запорошенной снегом землёй и замёрзшими растениями. На фронтоне, некогда нарядного дома, виднелись остатки лепнины. Оконца в нижнем этаже плотно, почти до верха, были завалены снегом, в одном из них через приоткрытую маленькую форточку светил слабый огонёк, и слышались детские голоса: смех, крики и младенческий плач.

– Мои соколики воюют! – с улыбкой сообщил Василий, указывая на форточку.

На высоком расчищенном крыльце гостей встречала темноволосая дама, с не задуваемым фонарём в руке, в большой красивой шали на плечах.

Гости прибежали в кроссовках и туфельках и стремились поскорее попасть в тёплое помещение, скользя, а Паралличини даже со смехом упал, на обледеневших ступенях.

Через входную двустворчатую дверь с белыми от инея стёклами все прошли мимо деревянных бочек в сенях в просторную прихожую. Здесь, в переднем левом углу, темнел стол с резными дверцами, на котором стояли зажжённые свечи и фонари с оплавленными стеориновыми огарками. Над столом в дубовой раме, украшенной резными виноградными гроздьями, блестело таинственно мутно-тёмное зеркало. Из прихожей, помимо входной, было ещё три высоких стеклянных двустворчатых двери: прямо, налево и направо. В одном правом углу стоял старинный, тоже «с виноградом», шкаф, в другом – окованный железом сундук, а над ним – вешалка для одежды, на шпеньках которой, кое-где, висели пучки сухой травы от моли. В левом углу, возле уличной стены, была открыта большая чёрная духовка, полная обуви, из которой шло тепло и запах подпалённой шерсти.

– Оставляю вас, господа, на Аннушку, а через десять минут с радостью жду в своей комнате, – сказала темноволосая дама, исчезая в двери направо.

– А и знакомы вы уже с Аннушкой, – напевно заговорила женщина в цветастом платке, блестя белозубой улыбкой, – одеваться будете туточки, в духовке внизу – чёрные валенки для молодых господ, а на решётке – белые катанки для барыни и барышень, а для барина – белые «царские» бурки!

И она торжественно продемонстрировала их растроганному профессору.

– В этом сундуке полным – полно добра: муфты да рукавички, сама вязала и вышивала: снегирики да сенички; платки из камки и камлота, и с цветами шали, и тёплые пуховые, всем дам новенькие из барашка носочки, сама чесала да пряла, и в обувь их надевайте, и по дому шагайте! В этом шкапе и кацавеички, и душегреечки, кому надо – знай, бери! – словно на ярмарке расхваливала товар, присказывала Аннушка, – сейчас поведу вас по спаленкам, апосля пойдёте к барыньке, а я вам стол накрою! В каждой спаленке умывальничек, а уборная – это домик за сараем, там фонарь на гвоздочке, а спички в сенях на бочке!

Гости развесили шубы, шапки и платки и последовали за Аннушкой в ту дверь, что прямо. За ней лежал узкий коридор, а из него пять дверей: центральная – в кухню, остальные в спальни, в каждой из которых только и помещались, что две узкие кровати, маленький столик возле широкого подоконника, возле двери – умывальник, стул и вешалка над ним. Все окна спален и кухни выходили во двор – на заснеженный сарай и блистающий куполами храм за ним.

Через десять минут гости собрались в хозяйской комнате: молодые мужчины в каракулевых душегрейках, профессор в потёртом, но эффектном, казакине, на котором не хватало нескольких крючков, дамы в красивых, из старинного шкафа, шалях, накинутых на летние шёлковые блузки. Присели на кресла и на диванчик. Ждали Берёзу.

– Мороз спадает, окна заплакали, и диковинные листья на узорах тают, у нас так же было в детстве, – со счастливой улыбкой проговорил профессор.

– Или Василий нашуровал в печках, – сказала хозяйка, тоже с улыбкой.

И, действительно, под окнами заскрипел снег, Василий поднялся по лестнице с большой охапкой дров, обстукал снег с валенок о колонну и протопал, покрякивая с мороза, мимо их двери в коридорчик, откуда топились печи для обогрева спален.

Появилась Берёза в белой длинной юбке с чёрной вышивкой по подолу и в чёрном приталенном коротком бархатном пиджаке с белыми пышными кружевными манжетами и с хрустальными пуговицами.

– А вот и наша чёрно-белая сорока в маскарадном домино! – воскликнула с восхищением Варвара Никифоровна, – Но я у тебя, дорогая, никогда не видела этого наряда!

– Я это нашла в сундуке, не в шортах же ходить! – весело откликнулась девушка.

– Эта амазонка для верховой езды осталась от молодой барышни, – пояснила хозяйка.

– Она умерла? – спросила, округлив глаза, Берёза.

– Нет, она повзрослела, немного располнела и предпочитает другие фасоны, – объяснила темноволосая дама, – моя бабушка в молодые годы тоже любила скакать верхом, великолепно танцевала вальс, изящно вышивала, песенная и сказочная душа, больше всего ей нравилось петь: «Ой, мороз, мороз!»

– Расскажите ещё что-нибудь о своих предках, я очень люблю слушать «о корнях»! – попросил профессор.

– Дед любил с шутками да прибаутками калякать по-украински, неизменной поговоркой его была: «Как в лес идти – так собак кормить!» Вторая моя бабушка была очень религиозной, любила фарфор и земляничное варенье, нюхала табак с мятой и читала газеты, присказывая: «А Никитка-то разводит всё тары – бары» Её муж, мой второй дед, любил читать «Ветхий завет» и приключенческие романы, вообщем, все – «служащие» «из крестьян», – охотно сообщила хозяйка, – а теперь приступим к важному занятию, Василий уже установил ёлку в гостиной, а вещей для украшения её не хватает, прошу к столу! Мастерите, что хотите!

Все задвигались порывисто, усаживаясь за большим столом, отчего ожили огоньки на свечах. За окнами блестел сад, в углу весело горел камин, в прихожей разговаривала с забежавшими собаками Аннушка, и топал, пыхтя, Василий.

Дубовый стол был заставлен цветной бумагой, шишками, красками, ножницами, клеем, золотыми нитками и другими вещами для изготовления ёлочных украшений.

– Меня зовут Мария, для близких – Маша или Маруся, как угодно, – словно спохватившись, представилась хозяйка, – а о вас мне подробно рассказал господин Фемистоклюс, он же попросил меня приютить вас в этом доме.

– Машенька, душенька, я хочу повесить на ёлку хрустальный башмачок, – со смехом сказала Варвара Никифоровна, – однажды я пела арию Золушки, там были такие слова: «Ваше платьице жёлтое, слишком скромно, из золота я мечтаю надеть туалет». Но «туалетами» уже стали называть не только наряды и украшения, но и уборные, поэтому, чтобы не искушать смешливого зрителя, я заменила эту строчку своею, и получилось недурно, по-моему!

И она запела своим чудным голосом, не прекращая рисовать на картоне туфельку с бантом:

«Ах, сестрица Жавотта,

Надоела работа,

В крысоловке мой кучер устал,

То котлы, то горшки, то иная забота,

А мне хочется снова на бал!

Ваше платьице жёлтое,

Слишком скромно, из золота

О наряде мечтаю сто лет!

Ах, сестрица Жавотта,

Ну какая работа,

Коли слышу я скрипы карет?!

Вы лететь не привыкли

В позолоченной тыкве

За шестёркой проворных мышат,

Ах, сестрица Жавотта,

Как мне плакать охота,

Почему же за мной не спешат?!

Я стою у порога,

Не пылится дорога,

Где же принц, где герольд короля?

Все, как будто, уснули,

Я склоняюсь над кастрюлей,

А в переднике – звон хрусталя!»

Мария легко зааплодировала, следом – остальные, влюблённый профессор – звонче всех. Исполнительница была тронута до слёз.

– Кстати сказать, – сообщила Маша, – у меня есть текст «Рождественской песни», если господин Паралличини положит стихи на ноты, завтра можно будет вместе спеть.

И она достала исписанный листок с подоконника и подала его весёлому композитору.

Пыш сразу обратил внимание на старинный письменный прибор на подоконнике, таких ему ещё не доводилось видеть. На подставке, с углублением для ручки, стояла квадратная чернильница, рядом стакан с несколькими перьевыми ручками, и полукруглое пресс-папье. Все вещи были изготовлены из бурого камня с прослойками, похожего на гранит, и отделаны серебром. На чернильнице возвышалась откидная блестящая крышечка с головой собаки. Такая же серебряная собачья головка была сверху на бурой плитке пресс-папье, а на стакане для ручек искусно сделанные из серебра две собаки догоняли зайца по кругу, получалось, что за последней собакой гнался по пятам сам заяц.

Кро толкнув Пышку в бок, подал ему золотистые ниточки и придвинул шишки, которые уже были покрыты бронзовой краской.

– Люблю запах свежей краски! – воскликнул Рыжик.

– И моим ноздрям он доставляет не малую радость! – сказал Войшило.

Мушка закончила дюжину тончайших ажурных снежинок из голубой папиросной бумаги, и Берёза принялась собирать из них гирлянду.

Мария клеила цепи из цветных полосочек, нарезанных Варварой Никифоровной, скинувшей от тепла шаль долой.

– Так, что же мне повесить на ёлку? – задался вопросом профессор и сразу же нашёл ответ: «Ага! Однажды я спросил у своих студентов: «Какие два слова правят миром?» Они, почти, хором ответили: «Деньги и любовь!» и были очень удивлены, когда я сказал: «Нет, «надо» и «нельзя»!» Я повешу, пожалуй, на ёлку мешок с деньгами и сердце!»

И он старательно начал изображать «правителей мира» на листе картона.

Паралличини штамповал, как конвейер: птичка – рыбка – птичка – рыбка, ножницы так и мелькали в его толстеньких ручках.

Малышка Рокки покрывала заготовки серебряной и бронзовой красками, а Кот прорисовывал на них чёрной тушью детали: носики, глазки, пёрышки, хвостики и чешуйки, называя их «шмыгалками», «моргателями» и «ковырялками».

Фигурка старательно клеил объёмные фонарики, какие его ещё в детском саду учила делать воспитательница.

– Машенька, дорогая моя, как я счастлива, что у нас есть этот вечерочек, – воскликнула с чувством Варвара Никифоровна, – Я, словно нахожусь в моём детстве, мы так же рисовали, вышивали, музицировали, сочиняли по вечерам у камина!

– Да – да, – присоединился профессор, – вся семья зимние вечерочки коротала у камелька!

– Ох, дорогие мои, завтра уже Рождество! Какие трогательные праздники устраивались в этот день в родительском доме! – заговорила, блестя счастливыми глазами, Варвара Никифоровна, – хорошо помню песенку, которую мы пели вдвоём с братцем, он был одет в дырявый армячишко, старый картуз и накладную бороду из мочала, изображая старичка. Я, наряженная в бабушкин солопчик и её же фланельный чепец с лентами, изображала старушку. Снегурочкой была моя большая кукла, обложенная ватой, мы с братом аккуратно снимали с неё слой за слоем с протяжным пением на радость родителям, гостям, няне и другим детям. Учитель музыки, подпевая, аккомпанировал нам на рояле, а мы пели следующие куплеты:

«Зимняя сказка у зимней реки,

Лепят Снегурушку вновь старички, -

Снежные глазки, снежный роток,

И повязали с каймою платок!

То-то, на Святки всегда чудеса,

Не потому ль так светлы небеса?!

Дедка на бабку, потом на луну

Глянул, раскланялся, как в старину,

С валенок снег у крылечка обмёл,

Внучку Снегурушку в избу повёл!»

Все улыбались, слушая великолепную Варвару Никифоровну, помахивающую в такт пения хорошенькой ручкой.

– Да, да! – оживлённо заговорил профессор, – На Святки были весёлые колядки! Рядом с нами жил купец Битюгов, его дети всегда брали меня с собой колядовать, причём, за то, что я сам мог сочинить свежую колядку! Вывернем тулупчики мехом наверх, накрасим сажей кошачьи усы, залезем по сугробу к окну, за которым сидит возле самовара семейство и поём, что есть мочи:

«Ой, коляда – коляда,

До снегу борода!

Розовый, как снегири,

Кисель, бабка, завари!

Да с брусницею осилим,

Идёт Божий раб Василий!

А с клюквой – не хотим,

Идёт Божий Серафим!

Оставим и вам,

Идёт Божий Иван!

Хороша ваша еда,

Ой, коляда – коляда!»

Замороженная дверь заскрипит, и выносят нам на крыльцо пироги да калачи! А то, бывало, и изюм, и, даже, финики!

Кот закончил вырезать красавца гусара с усами и палашом, глянул в корзинку с украшениями и воскликнул: «Фантастика! Кто сделал эту жуткую медузу?!»

Профессор крякнул, а Рокки обиженно сказала: «Вообще-то, это мешок с деньгами». И как-то особенно порывисто воткнула иголку в голову гусара, привязывая к нему серебряную ниточку.

– Друзья, полным – полна наша коробушка, берите свечи, идём в гостиную! – позвала Маша, – Не поскользнитесь в прихожей, наверняка, Василий нанёс снега целый воз и маленькую тележку!

В ярко – освещённой гостиной уже был накрыт большой стол, вокруг которого заканчивала хлопотать Аннушка. На окнах и на двери висели синие бархатные портьеры с красивыми складками и бронзовыми зажимами в виде рычащих львиных головок. Сразу от двери, вдоль правой стены, стояла допотопная лежанка, покрытая ковром времён царя Гороха, а за ней, в переднем углу – большая пушистая ель, свежий лесной аромат которой, наполнял всю просторную жарко – натопленную комнату.

Мужчины заняли места за столом, а дамы, при их активных советах, принялись украшать ёлку, на которой уже висело несколько шаров и три ватных собачки.

– Кому-то сегодня придётся спать на полатях, а кому-то – на русской печке, – сказала напевно Аннушка, поглядывая на молодых господ.

– Я – на печке, ни разу не спал, пора попробовать, а господину Фигурке постелите, пожалуйста, на … на этом самом, вышеуказанном предмете; мой друг давно хотел на нём вздремнуть! – с широкой улыбкой отозвался сразу же Кот, явно симпатизируя бойкой молодице.

– Ёлку после праздника, голубушка, не выбрасывайте, – сказал профессор пунцовой Аннушке, – это отличная витаминная добавка в корм скоту!

– Как Вы всё знаете, барин! – удивилась белозубая служанка.

– Между «знать» и «быть» расстояние, как от Земли до Сириуса, но чтобы «быть», надо «понимать», а чтобы «понимать», надо «знать», – отвечал с умным видом профессор.

Не все всё поняли, уж слишком отвлекали от умственной деятельности ароматы со стола. Наконец, Мушка повесила последнюю птичку, Ро разложила по веточкам, пахнувшим хвоей, клочки блестящей ваты, и все уселись за стол. И чего на нём только не было! В тарелочках из тонкого фарфора блестели мелкие «архиерейские» груздочки, помидорки и огурчики в зёрнах укропа, дымилась рассыпчатая картошечка, рядом стояли пышные калачи и кисель из брусники, котлетки из чечевицы с жаренной капусткой и много других постных блюд.

– Сегодня сочельник, сейчас принесу сочиво, – сияя глазами, словно пропела Аннушка.

– Я это очень люблю! – воскликнул рыжий «чаровник».

Аннушка исчезла за высокой стеклянной дверью, через минуту появилась с дымящейся кастрюлькой, из которой принялась раскладывать по тарелкам.

– Но я ждал лепёшку с творогом, а это овсянка с фруктами, – разочарованно протянул Кот.

– Да, барин, – отвечала певуче служанка, – это распаренный овёс с фруктами и ягодами, а лепёшка с творогом называется «сочник» или «сочень», но уж никак ни «сочиво»!

– То есть, у лепёшки двойное название, и кто бы мог подумать? – сказал хитровато Кот, поспешно делая в своём планшете наброски с Аннушки.

– Что же тут, барин, дивного? – нараспев приговаривала молодица, – называют же «жмышки» – «дурандой»!

– Дурандой? Не имечко, а супер, – сказал Кот, заговаривая зубы модели, пристально вглядываясь в её черты.

– Ох, какое желе из ягод делали в доме моего детства! – воскликнула Варвара Никифоровна, – Но это не уступает по вкусу, молодец Аннушка!

– А у нас на праздник подавали кровяную колбасу с чесноком и гречкой и наивкуснейший холодец из свиных ножек с горчицей! – воскликнул профессор, доев свою порцию сочива, – И курятинку, тушённую с капустой!

Аннушка загадочно улыбнулась и вышла затворив дверные створки. Гости приступили к чаю с подушечками «Дунькина радость», шоколад в сочельник не полагался, и принялись тщательно осматривать комнату.

Стол располагался в простенке между окон, над ним висели массивные часы с боем, маятник которых поблёскивал в застеклённом футляре. Слева от двери стоял шёлковый диванчик с потёртыми подлокотниками, за ним, в углу – полукруглая голландка, обложенная цветными изразцами, она и сушила многочисленную обувь в прихожей, обогревая и её саму. На левой стене тоже было два окна с широкими мраморными подоконниками, на которых лежали старые ноты, рукоделие и трубка с затейливым чубуком, а в переднем углу стоял столик с зелёно – красной бархатной скатертью с кистями, поверх неё лежала большая, вязанная крючком салфетка с узором в виде ангелочков, возжигающих светильники. На столике прочно покоился трельяж, в котором отражались тут же стоящие фарфоровые статуэтки разнопородных собак, в количестве пяти штук.

– Это гостиная из моего детства! – заявила с чувством Варвара Никифоровна, – Только слева у нас стоял рояль! Не удивлюсь, если за трельяжем окажется колода карт!

Рокки проворно вскочила и пошарила за зеркалом, на пол посыпались новенькие игральные карты.

– Да – да, – отозвался радостно профессор, – и у нас слева стоял матушкин рояль, а в углу, вместо зеркала, большой фикус в кадке! И наши резались по вечерам в преферанс за вот таким же столом!

– Такая же гостиная была и в доме моего детства! – сказала с улыбкой Маша, – только на левой стене была дверь в спальню.

Войшило взял подсвечник и направился с ним к лежанке, чтобы разглядеть картину над ней.

– Силы небесные! – воскликнул он в глубоком изумлении, – Такая же картина висела и в нашей гостиной! «Московский дворик» Поленова! А над роялем висел «Иван царевич» Васнецова!

Профессор невольно обернулся к стене напротив, но там, между окон красовалась вышитая бисером борзая.

– И в доме моего детства была такая же картина Поленова, я любила «жить» в белом домике в угловой спальне, – сказала Маша, – не всем известно, что в этом же, 1878 году, Поленов написал тот же самый дом, но с другого ракурса, из сада, и назвал полотно «Бабушкин сад».

– А дом, в котором мы находимся, действительно принадлежит Коровину? – спросил профессор, хитро прищурившись.

– Да, Вениамину Артемьичу Коровину, – сказала с почтением Маша, – его прабабушка была знатной боярыней и имела выезд в Москве, пышнее царского. А он здесь имеет несколько домов, в том числе и этот, деревянный, построенный после пожара 1812 года для не богатой дворянской семьи. Внизу – комнаты для прислуги, наверху – родительская спальня, гостиная, она же – столовая, спаленки для детей, няни и гувернантки, одним словом, типичный дом старого Замоскворечья.

– И Коровин богат действительно, или только в анекдотах? – поинтересовался Войшило и добавил, – Я всегда считал его вымышленным персонажем, как барона Мюнхгаузена!

– Господин Коровин имеет много фабрик и в Орехово – Зуеве, и в Богородске, выписывает оборудование для них из Манчестера, рабочих не обижает, строит для них общежития в русском стиле, много денег тратит на развитие русской культуры, – охотно рассказывала Маша, наливая гостям чай из кипящего самовара. Пыш слушал, словно что-то не понимая.

– Посмотрите, какая красота за окнами! – воскликнул он, – И сколько проносится троек за садом, несмотря на поздний час!

– Действительно, зрелище располагает к творчеству, может посочиняем? – предложил Рыжик, – Например, короткий рассказец, я начинаю: «Астронавт Котс подкрутил седые усы, устало расстегнул костюм, защищающий от радиации, и сказал в чёрный иллюминатор, за которым расстилался пейзаж, не привычный для глаза землянина: «Опять есть галатуса!»

Все заулыбались, желающих продолжить не нашлось.

– Тогда – в «звучные словечки»! – не унимался Кот, – Начинай, Кро!

– «Взвилина», – отозвался тот.

– Что-то, не припомню такого слова, – заявил Рыжик.

_ Тогда – «вихор», – сказал без энтузиазма Кро.

– «Раджа», – вяло присоединилась Ро.

– «Амстердам», – ещё более вяло сказал Фигурка, добавив, – города – можно, об этом все знают, товарищи.

– «Марципан», – предложил своё любимое «звучное словечко» профессор.

– «Нашатырь», – сказала засыпающая Мушка.

На этом игра и остановилась.

– Снег пошёл, господа! Да какими хлопьями! – воскликнула Варвара Никифоровна, – Я вернулась в моё детство! Меня снова любят и за всё прощают!

– Давайте сочиним песню «Рождественский снегопад», – предложила Маша, – первые четыре строки за господином Пышем, последние три – за господином профессором, и все мы – по строчке!

Пыш встрепенулся и медленно, проговаривая каждый звук, задавая живой ритм для песни, начал:

«На старенькой чернильнице откину колпачок,

На пере от свечки вспыхнет огонёк,

Посмотрю на ёлку да на белый сад,

Опишу рождественский снегопад.»

А следом за ним, один за другим, заговорили остальные по кругу:

«Тройки бубенцами за окном звенят,

Лёгкие снежинки меж ветвей блестят,

Ветви, словно сахар, небо, как смола,

А за снежным садом – храмов купола!

И в морозном небе нежный перезвон:

Дили – дили – дили, дили – дили – дон!

Сто церквей играют, вся Москва звенит,

И над каждой крышей дым столбом стоит!

И над нашим садом дым летит, как тень;»

Профессор, глядя напряжённо в одну точку, закончил песню:

«Словно между яблонь, мечется олень,

Или это ангел украшает сад,

Иль окно завесил нам синий снегопад!»

Паралличини пообещал подумать над музыкой и для этой песни.

– Пойдёмте, послушаем, как вся Москва поёт! – воскликнула Маша и, не одеваясь, выбежала на крыльцо. Остальные – следом за ней.

– На том берегу начали звонить в Зачатьевском монастыре, всё Остожье, Зубово и Чертолье звонит! – сказала радостно Маша, – А вот и наши откликаются: Воскресенская в Монетчиках поёт мелодично, а Троицкая в Вишняках – гулко, басисто, там колокол, аж, 153 пуда! А Спасопреображенская – дробно, часто, мелко!

– О, я знаю эту голосистую церковь! – воскликнула Варвара Никифоровна, кутаясь зябко в кружевную шаль, – Там, недалеко вкусная «Фабрика шоколада, карамели и конфет»!

– А вот, слышите, как ладно звонят в Никитской в Старых Толмачах, а ей отвечает раскатисто Иверская! И в нашей Никольской, за сараем начали звонить, её столько раз перестраивали: то трапезную, то колокольню! Вся Москва поёт! – восторженно говорила Маша.

Решили идти всем скопом на ночную Рождественскую службу через мост в храм Ильи Пророка, потому что туда любила ездить покойная матушка Варвары Никифоровны. Поспешили в прихожую одеваться. Профессор наставлял молодых: «Главное, в темноте не попасть под конягу! Лошадь понимает в сложной ситуации возглас: «Тпру!»

– Ах, друг мой, тут с носками ноги в валенки входят с трудом: ни тпру ни ну! Хоть конягу вызывай! – шутила возбуждённая Варвара Никифоровна. И сразу десять заботливых рук протянулось из полумрака прихожей к её белому катанку.

Назад вернулись только в три часа ночи, довольные, со счастливыми глазами, обметали снег с обуви берёзовыми веничками на крыльце, желая друг другу «спокойной ночки и сладких снов». В прихожей господ встречала Аннушка, только что вернувшаяся из Никольской церкви, она сказала певуче Мушке: «Барынька, я в Вашей спальне на подоконничек положила кусочек яблочка, там всю зимушку живут божьи коровки, мы их подкармливаем!»

– Ой, я что-то такое видела давно во сне! – воскликнула румяная с мороза Мушка.

Маша, не разуваясь, прошла в свою комнату, взяла с подоконника свёрток, вышла на опустевшее крыльцо и спустилась в тихий сад. Из-за крыльца выбежали две чёрные собачонки Шарик и Жучка, зевая и потягиваясь.

– Партизаните? – спросила строго Маша. – И со словами: «Все партизаны должны быть заснеженными, чтобы их не обнаружил противник!» – она дёрнула белую ветку. Собак накрыло снежной лавиной.

– Так, у Шарика лучше получается махать ушами, ему – «пять», Жучке – «три»! – сказала Маша, – А теперь пойдём кормить нашего бедного гипопо – из – лимпопо, ему сегодня задала жара брюшная килиманджара! Нашу ротную запевай! «Шарик Жучку да взял под ручку, и пошли они гулять, да вдоль по улочке, да вдоль по улочке!» Держим шаг! Ровнее! «А им навстречу вышел Бобик, да с ним двенадцать важных псов, да с ним двенадцать важных псов!»

Собаки, наскакивая друг на друга, едва поспевали в узкой снежной траншее за мелькавшими перед ними валенками.

Маша отворила настежь дверь сарая, почти у входа, словно дожидаясь, стояла старая понурая вислозадая лошадёнка каурой масти. Она покосилась большим блестящим глазом на собак и задвигала тёмными влажными ноздрями, вытягивая вперёд мягкие губы.

– На, губошлёпый, – сказала ласково Маша, аккуратно подавая лошади ржаную горбушку и, повернувшись к собакам, добавила: «Так, так, не следите, что там происходит в этих пяти освещённых окнах?! »

Собаки уставились на дом. В дальнем окне застыли рядом две фигуры.

– Жемчужная моя, – сказал хрипло профессор, прищурив глаз, как цыганский конокрад, – яхонтовая моя, я прошу Вас только об одном!

– Да – да, друг мой? – спросила с готовностью Варвара Никифоровна, подняв на него фиалковые глаза, полные слёз.

– Только не придавайте особого значения моему храпу, – попросил профессор.

– Хорошо, что Вы сказали об этом, друг мой, – со счастливой улыбкой отвечала Варвара Никифоровна, – иначе, я бы придала, обязательно бы придала, особое значение!

И она припала к его груди, к самому горячему и молодому сердцу на всём белом свете!

Первое окно погасло. Во втором окне стояли рядом две фигуры.

– Ты, знаешь, я нисколько не удивился, что есть такое место – Память Мира, то есть, я даже был уверен, что оно есть, – рассказывал Мушке Пыш, – я однажды постоянно думал о Моцарте, о его бедности, о том, что он был похоронен в не строганном гробу в братской могиле, а в последствии этот бренд «Моцарт» кормил многих, помогая создать целые состояния на печенье, вине, тортах, салатах, научных изысканиях и так далее. И вот однажды, я «вышел» на него, я, как наяву, увидел в лёгком сне Моцарта, усталого и больного после концерта. Наутро я написал стихотворение «Моцарту».

– Прочти его, Пыш, я так люблю твой голос! Когда я его слышу, мне становится спокойно и радостно, но ты любишь молчать!

– Надо отдыхать, моя воплощённая Вселенная, уж очень поздно! – сказал ласково Пыш.

– Тогда и я тебе не открою большую тайну! – заявила с улыбкой Мушка.

– Хорошо, разве я могу отказать моей маленькой таинственной секретнице! – сказал Пыш и начал читать особо старательно:

О днях печали, днях тревоги

Ты забывал, смешной чудак,

В тазу дымящем греешь ноги,

И вкривь и вкось застёгнут фрак,

В его карманах только ноты,

Давно твой галстук полинял,

На горький чад своей работы

Легко ты счастье променял!

Как одинок. Кому ты нужен?

А ведь ещё ты не старик,

Полуслепой, седой, простужен,

И набекрень надет парик.

А эта женщина, в вуали,

Что поднесла тебе букет,

Зачем искал её ты в зале,

Роняя старенький лорнет?

Она твоей в мечтах лишь будет,

Там нет кухарок и детей,

Там не мешает скрипка людям,

Там нет докучливых гостей.

Что можешь дать ей, повелитель

Смычка и хора вольных птах,

Жизнь познающий по наитию,

Полудитя, полумонах?

Чего ж ты плачешь, метр известный?

О, даже так – не хочешь жить?!

Ты приглашён на пир небесный,

За вход положено платить!

Когда же в путь отправишь душу,

Не перепутай адреса,

Гони подальше и не слушай

Сирен искусных голоса!

Душа летит всё выше, выше,

Всё ближе огненный приют,

И ты, измученный, напишешь

О том, как ангелы поют!

Что ждёт тебя? Грязь кривотолков,

Бессмертье, зависть, медь в суме,

А душу не пускай надолго,

Вдруг, не воротится к тюрьме!

– Спасибо, любимый! – сказала счастливо Мушка, – У нас будет ещё один малыш!

– Не может быть! Ты не ошиблась?! Я просто счастлив! Где оно это пузко, это моё любимое пузко, где сидит мой прекрасный малыш?!

Пышка принялся целовать всю Мушку, опускаясь до «пузка», и, как поцеловал десять раз малыша и в головку, и в спинку, и в ножки, и в ручки, счастливые родители обнялись, пожелали спокойной ночи ужинающему семейству божьих коровок и улеглись спать.