Текст книги "Чемодан чепухи"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Человек

Жил-был один человек, и все над ним смеялись.

Идет он по улице, а на него показывают пальцами и хохочут.

Войдет в магазин – продавщицы от смеха путают гири, а кассиры слабеют, надрывая животики, и забывают давать сдачу.

И грузчики перестают носить товары, а с хохотом отдают их с черного хода своим родственникам.

Войдет человек в столовую – у поваров начинается веселье, пригорает каша, и в компот забывают класть сахар, а в котлеты мясо!

Не говоря о том, что кухню тут же закрывают на обед и смеются в свое удовольствие за закрытыми дверями.

Короче, наш человек все время оставался голодным.

Тогда он решил, что переоденется, и в новом виде его никто не узнает.

Сказано – сделано: он тут же снял с правой ноги ведро, а с левой консервную банку из-под селедки атлантической.

Затем он стащил с головы калошу, потом вынул изо рта шарф (которым был обмотан у него больной зуб), после чего из одной ноздри достал ключ от входной двери, а из другой запасную зубную щетку, с правой руки этот человек стащил велосипедное колесо, а с левой – валенок, из валенка достал чулок, из чулка шляпу, из шляпы спичечный коробок, из коробка выгреб все деньги, которые он там хранил, и тут же, не откладывая дела в долгий ящик, этот человек надел свой лучший костюм, пошел в магазин, купил себе картошки и наконец пообедал как человек, только картошку не догадался сварить.

Старая дружба

На одной полке стояли радио и глобус.

Глобус молчал, а радио говорило не умолкая, и рассказывало про погоду, про уличное движение, про политику, и как солить грибы и сохранять рябину, и пело, шептало, выло и грохотало – и страшно надоело глобусу.

Глобус говорил:

– Как же ты мне надоела, болтливая коробка, старая трещотка, у меня гудит голова от тебя, пустая башка без мозгов, дудка, в которую все дудят кому не лень, а своего мнения нет и ума ни на грош!

И он крутил головой от возмущения.

А как раз напротив полки, на комоде, стояли часы и молча тикали, изображая на своем круглом лице усиленный труд.

Иногда часы возражали глобусу, что ведь радио на работе, понял или нет? Оно пропадает буквально на службе, некогда слово лишнее произнести, мы с ним – тут часы делали оп-ля! и переходили на следующую цифру – мы с ним все время в труде, в напряжении, не то что некоторые (часы имели в виду глобус, разумеется). Глобус возражал:

– Мне и не надо напрягаться и трудиться, меня просто надо уметь читать, поняли вы?

– Ну что там написано мелкими буквами, – тикали часы, – кто это будет копаться! Вот мы, я и радио, мы сразу понятны всем! Трик-тряк, трик-тряк.

Глобус иногда даже пытался спорить с радио.

Радио скажет: такое-то время столько-то минут.

А глобус:

– Сами не слепые, будильник вон он.

Радио объявляет:

– Час музыки!

А глобус:

– Ой, бедные мои ушки!

Причем радио никогда не спорило с глобусом и не возражало ему: было некогда.

И глобус возмущался: подумаешь, какие мы гордые!

А вот часы возражали:

– Глобус, ты круглый дурак, у радио нет ни секунды тебе отвечать! Если бы мы разговаривали со всеми нашими клиентами, работать было бы некогда!

– А оно как неживое, это радио, – кипятился глобус, крутя башкой, – пустое место, даже сказать ничего не может, механизм!

– Ну и что, ну и механизм, да, мы такие, – спорили часы, – это ты пустое место, а мы полные!

Кончилось дело на том, что глобус, рассерженный сверх меры, так стал крутить своей круглой башкой, что раскачался, стукнул радиоприемник, потерял равновесие, и они вместе, как два брата, свалились с полки.

И глобус раскололся ровно напополам, на восточное и западное полушария, и Америка укатилась под диван, а Азия с Африкой и Европой остались посреди комнаты на подставке с торчащим гвоздем…

Что касается радиоприемника, то он больше не говорил ничего.

Часы тикали – трик-трюк, вечная память, нет слов, мысли о вас долго сохранятся в наших сердцах, кто упал, тот пропал.

И радио с глобусом вынесли на помойку.

Азия с Африкой и Европой лежали в тесной компании с банкой из-под краски, группой картофельных очистков и старым букетом.

Американское же полушарие накрыло собой две куриных головки и патриотический журнал.

Что же касается радиоприемника, то на нем лежал драный резиновый сапог только что из лужи, а вокруг красовалась целая россыпь яичных скорлуп.

Азия с Европой и Австралией кричали в сторону радио, что сожалеют, так все нелепо получилось, Америка же твердила, задыхаясь от запаха куриных головок, что надо было терпеть и терпеть, а радиоприемник мужественно молчал в своем окружении из яичной скорлупы и под грязным сапогом.

Что делать, пришли такие времена!

– Как вы там? – спрашивали Африка с Австралией. – Как, держитесь?

– Спасибо, – хрипло шептало радио из одной только вежливости (сапог давил на темечко), – спасибо.

Конечно, какое там спасибо, но что еще можно было сказать!

Вот тут-то мимо и прошел старичок-помоишник, бедный человек, который заглядывал в мусорные баки и выуживал оттуда полезные вещи: мало ли что выбрасывают добрые люди!

В конце концов все окажется на помойке. Тем он и промышлял.

Старичок увидел половинку глобуса с Европой и Азией на подставке и с торчащим гвоздем и пожалел себя: у него никогда не было глобуса, начиная со времен детского садика.

Старичок не поленился, потеснил старый букет и добыл из картофельных очистков эти полглобуса, а потом порылся и нашел вторую половинку, ура!

Затем старик обнаружил абсолютно целенький радиоприемничек, которого у него тоже на данный момент не было.

Старичок принес помойных жителей домой, сначала красиво заклеил глобус, незаметно, изнутри, чтобы все острова и океаны сошлись между собой.

Потом он потряс радиоприемник, приложил его к уху, и вдруг радио заговорило!

Запело, заскрежетало, задудело!

Вот была радость!

Старичок поставил обе свои находки рядом на стол, тоже недавно принесенный и совсем целый, если не считать одной ноги; ну да стол прекрасно опирался и на подоконник.

Старичок выслушал известия по радио и тут же покрутил глобус и нашел все названные диктором города!

То есть это было полное счастье для всех.

Глобус говорил, что он страшно рад, что много вертится по работе, что сотрудничает теперь с радио.

Радиоприемник в ответ в двадцать первый раз предсказывал погоду.

– Да что вы, – вежливо удивлялся глобус снова и снова. – Надо же!

Он всячески старался лишний раз похвалить радио.

Не потому что понял, как опасно ругаться и тем более драться головой: разобьешь ту же голову.

А потому, что ему очень понравилось, как разбитое радио ни словечком не упрекнуло его, лежа на помойке.

Оно тогда тихо и вежливо сказало «спасибо».

И вот в этот момент глобус понял, какого друга он потерял!

Но все кончилось прекрасно, как вы поняли.

Гирлянда птичек

У одной девочки не было новогодней елки. А она так мечтала о елке и гирлянде птичек на ней!

Она жила совсем одна, отец и мать ее сидели в тюрьме, а дедушка с бабушкой были заняты только тем, что писали жалобы в газеты. Отца с матерью у девочки посадили за то, что они подрались в своей машине и на ходу задавили очень дорогого лося со студии «Союзмультфильм». Отец с матерью работали мясниками: он – в магазине «Подарки», она – в магазине «Овощи-фрукты». И еще их посадили за то, что мама папе повредила череп, а папа маме сделал дырку пониже глаза, и они друг друга не простили, и каждый подал на другого в суд.

Таким образом, девочка осталась одна и пошла за елкой в городской парк. Там она выворотила с корнем елку и понесла домой, а когда милиционер засвистел, елка случайно задела его корнем, и милиционер долго утирался платком, потому что его засыпало землей.

Дома девочка принесла в комнату ванну с водой, поставила туда елку, а вот игрушек в доме не было ни одной, потому что на прошлый Новый год папа с мамой во время драки перебили все стеклянные игрушки, а бумажные сгорели сами собой.

Тогда девочка достала из холодильника пятнадцать кур, прошила их крепкой веревкой и повесила эту гирлянду птичек на елку. В курах у них в доме недостатка не было, потому что девочка ночью воровала свиней по огородам, бывало, схватит свинью и протащит ее под забором. Бабушка продавала свиней на рынке, а на вырученные деньги покупала что душе угодно.

Таким образом у девочки оказалась елка с гирляндой птичек, а тут и папа с мамой вернулись домой. Там, в тюрьме, они простили друг друга, и под Новый год в доме было все: и пожар, и драка, и битая посуда. Только гирлянда птичек держалась и колыхалась в воздухе как живая, как будто битые куры собрались в перелет.

Паровоз и лопата

Однажды Паровоз очнулся посреди пути.

Рядом тек ручей, шумели деревья, все двигалось, а Паровоз стоял как вкопанный.

В чем было дело, он не знал.

Вообще его разбудила Лопата Для Угля, которая громко сказала, что ржавеет, к сожалению.

Что угля достаточно, вода есть, а толку никакого, стоп машина.

Паровоз промолчал, возразить было нечего, он стоял, а Лопата все возражала, все постукивала, шебаршилась в куче угля, но сдвинуть Паровоз она была не в силах.

Собственно говоря, до станции было совсем недалеко, минут пять, а там имелось все необходимое – машинисты, смазчики, обходчики, кочегары и помощники машинистов.

Паровоз даже знал куда ехать: вперед.

Но он вяло стоял, такие дела.

И тут вдруг Паровоз захватил какой-то посторонний пассажир с двумя чемоданами и рюкзаком.

Он прямо-таки взял Паровоз на абордаж, догнал, так ему, пассажиру, показалось.

Пассажир закинул вещи в кабину машиниста на бегу (так ему показалось) и впрыгнул сам на ходу (ничего не понял в спешке).

Он сел в углу и долго приходил в себя, обтирался платком.

Потом он посмотрел в окно.

Потом на часы.

Потом пассажир высунулся в дверь, подумал, сошел с Паровоза, погулял, оценил обстановку, плюнул на Паровоз (Лопата ахнула).

Потом он пнул ногой по колесу (Лопата сильно звякнула).

Потом пассажир выругался и полез обратно на Паровоз.

Там он снял пальто, пиджак и шарф, аккуратно снял шляпу и развесил все по гвоздям.

Потом пассажир поплевал на руки, схватил Лопату (Лопата чуть не упала в обморок) и стал бросать уголь в топку.

Видимо, попался знающий пассажир.

Потому что паровозы уже давно не ходят по путям, и про наш Паровоз никто и не вспоминал.

И угольку у него осталось мало, и воды не хватало.

Пассажир рассмотрел всю механику, что надо повернул, открыл, закрыл, нажал все по очереди, дернул, двинул, потом чиркнул спичкой, затем осмотрел циферблат – а Паровоз уже почувствовал огонь в груди, задышал, крикнул во все горло. Лопата задребезжала, все поехало.

Однако Паровоз чувствовал, что дело нечисто, он едет неправильно.

Надо было ехать вперед, на станцию, к смазчикам и обходчикам, там и уголь и вода, еще пять минут – и мы дома, а пассажир тянул куда-то не туда, а именно назад, и Лопата задребезжала, что пассажир ведет себя нечестно, тащит Паровоз куда ему самому выгодно, а о будущем не думает.

«Назад – это куда же? – растерянно думал Паровоз, – это совсем не к станции, это дорога на долгий-долгий перегон, и угля добраться до следующей остановки не хватит, опять стоп машина, теперь уже навеки».

Тем не менее Паровоз как честный труженик не сопротивлялся, благодарный пассажиру хотя бы за то, что тот вообще обратил на него внимание.

И Паровоз велел молчать старой Лопате.

А бойкий пассажир перетрогал все рычаги, добиваясь именно заднего хода, ему надо было в другую сторону – и баста.

– Но ведь мне на станцию, на станцию, – гудел Паровоз, – чтобы ехать далеко, надо запастись водой и углем!

Тем более что задним ходом Паровоз никогда еще не ездил – сто метров, не больше.

Но пассажир уже тронул Паровоз и вел его на попятную, назад.

Паровоз скрипел, шатался, но ехал: он привык доверять руке машиниста, хотя на сей раз это был явно не машинист.

Паровоз пятился, пассажир хлопотал, а Лопата взяла и пожертвовала собой: сбросилась с кучи угля, звякнула на прощанье и завалилась через порог открытой двери – на рельсы.

Паровоз загудел о Лопате прощальную песню, это была его Лопата с пеленок, с первого гудка.

А дело повернулось так, как Лопата и рассчитывала – то есть пассажир, услышавши звяк, кинулся узнать в чем дело и, как дошлый человек, высунулся в дверь поглядеть: Лопата как раз валялась на рельсах и с каждым мгновением удалялась.

А без Лопаты и думать нечего управлять Паровозом, не пятью же пальчиками загребать уголек!

Тогда пассажир, делать нечего, остановил могучую машину и тихо-тихо тронул ее обратно, то есть, по разумению Паровоза, поехал в правильную сторону.

Паровоз радостно пошел вперед, развел пары и так увлекся, что промчался мимо Лопаты, Паровоз понял, что она только этого и добивалась, – и он вихрем рванул туда, вперед, где на станции его ждали смазчики, водолеи, углепогрузчики, ремонтники, обходчики и дежурный по вокзалу.

Пассажир хватался за рычаги, тянул, поворачивал, но Паровоз, наплевав на все, шел к своей цели!

И он доехал до станции, победил.

А пассажир смирился со своей судьбой, сошел на перрон, посмотрел расписание в обратную сторону и отправился в буфет пить пиво.

(Надо сказать, что Паровоза на месте прибытия никто не ждал и угля уже давно не было в тех краях, но об этом после.)

Что касается Лопаты, то она говорила себе: «Я победила».

Лопата лежала на рельсах довольная, она помогла своему Паровозу бежать!

Ну и разумеется само собой, что лопаты на дороге не валяются, вещь нужная, и ее подобрал обходчик, и она теперь состоит у него в хлеву при корове и в саду на свежем воздухе, сладкая черная работа, земля даже кажется Лопате пухом (по сравнению с углем), и появились новые друзья – вилы, грабли, ведра, тяпки-лейки, занятой народ.

Они с недоверием слушают Лопатины рассказы о дальних дорогах, отдыхая ночью в сарае, и говорят все больше о погоде и здоровье, что ломит кости перед дождем или что у лейки прохудилось под носиком.

А Лопата, копаясь в огороде, смотрит по сторонам – как хорошо, кругом просторы, поля, небеса, рядом железная дорога, видать родные места, все хорошо, вдруг да и покажется Паровоз…

Что касается Паровоза, то он долго стоял неподвижно на запасном пути, никому не нужный, спал, плакал – а дежурный по станции все сообщал руководству в город: так и так, прибыл старый паровоз и как с ним прикажете поступать.

Паровоз думал, что нет единственной родной души – Лопаты, и что напрасно она ушла, стояли бы вместе где-нибудь в чистом поле, беседовали бы…

Тем не менее судьба его решилась в один прекрасный момент – вокруг него вдруг забегали, налили ему воды, начинили углем, принесли новую лопату – и он поехал ни много ни мало как на съемки фильма о старых временах!

У него началась увлекательная жизнь совершенно в других местах, у него теперь даже две лопаты, его гоняют по путям, и он пускает роскошные пары.

Вот что значит, думает он, что я вовремя проявил упорство и умчался к новой судьбе!

Остановился бы около своей старой Лопаты – и так и застрял бы на веки вечные, а меня ждала совершенно другая жизнь.

Правильно сделал, думает Паровоз, а то бы вообще заржавел там.

И нечего жалеть о Лопате.

И еще он все время думает, что старая Лопата, ржавая и грязная, была бы тут совершенно не к месту, и балованные актеры, которые играют кочегаров, так и так бы потребовали ее заменить, и лучше уж пусть она думает, что сама покинула его, так ей будет легче.

Он все время думает, что правильно поступил, промчавшись мимо нее, спасая свое дело, свою работу и искусство кино.

И она о нем думает, стоя в темном углу коровника, ржавая и некрасивая.

Она вспоминает о Паровозе с любовью, и эти мысли согревают ее.

– Ему там, на станции, наверно, хорошо, – размышляет она.

Она воображает Паровоз ярким, начищенным, с полным брюхом угля, «мой красавец» – думает Лопата.

И она стоит радостная и не подозревает, что где-то вдали о ней грустно гудит Паровоз:

– Люблю-ууу! Никогда не забу-дууу!

Самовар

Один самовар буквально бросили и забыли, так получилось.

Все лето этот самовар провел как гордость и украшение стола, слушал со всех сторон хвалебные речи и гордо пел свои песни каждый вечер в окружении чашек и блюдец, варенья и печенья.

Говорили, что чай из самовара пахнет как-то по-особому, не то что из чайника, и дети специально ходили с корзиночками в лес за шишками, чтобы топить самовар, и это была целая история, раскочегарить самовар, целая наука, так просто к самовару было не подойти – иногда даже требовался старый сапог, до того доходило дело.

А самовар был сверкающий, его нашли на чердаке и так начистили, что он выглядел как зеркало, причем кривое зеркало, перед которым хотелось корчить рожи, и все вокруг самовара весело смеялись, пели, пили чай и рассказывали смешные истории, а дети устраивали целые спектакли вечерами, под звездным небом, и никто не боялся комаров, поскольку дым самовара их отпугивал.

Вот такой был этот самовар, гордость семьи, и внезапно его бросили и забыли.

Вдруг все вокруг опустело, щелкнул замок, заревел мотор – а самовар остался стоять на полке вместе с убогим старым чайником, мало того, с самовара впопыхах уронили крышечку, и он стоял без своей шапки, растерянный и обиженный.

Он бы заплакал, но перед отъездом его насухо вытерли полотенцем, и слез не было, да и краник ему крепко завернули, неоткуда было капать этим слезам.

Он, самое главное, не мог понять, за что с ним так обошлись, почему его так жестоко покинули.

Он бормотал:

– Это я сам виноват, я никуда не гожусь. Но дети тоже хороши! Якобы они меня любили! Якобы носили мне воду из родника в ведерочках и шишки из лесу! Они это исключительно делали для себя, вот что. Чтобы себе было лучше, а я дурак верил!

– Дурак, – соглашался старый чайник. – Ты дурак.

– Конечно, – бубнил самовар, – они обо мне заботились, чистили меня речным песком. Может, они не такие и плохие, это я, наверно, плохой. Может быть, я надоел им со своими песнями, пел как дурак.

– Дурак, – соглашался чайник. – Просто дурак ненормальный, что ты ноешь тут. Нашел о чем ныть. А я вот отдыхаю в кои-то веки, я радуюсь, что меня оставили в покое.

– Но какая-то ведь должна быть причина, что они меня разлюбили!

– Я думаю, ты не электрический, и все, – важно говорил чайник. – Был бы ты электрический, тогда другое дело. Тебя бы взяли в город. Но ты не электрический…

– За это не бросают. – отвечал самовар, – они, наоборот, меня хвалили, что я кипячу чаек с дымком, отпугиваю комаров.

– Ты, медный лоб, чегой-то не дотумкиваешь! – говорил чайник. – В городской квартире ты бы своим дымком всех придушил, как тех комаров.

– Да, в городе бы я не пригодился, – горевал самовар, – я простой, поэтому они меня бросили.

– Ты шишкоед деревенский, – твердил чайник, – был бы ты электрический, как я, а ты простой шишкоглот.

– Что мне делать, что мне делать, – стонал самовар. – Слез нет, броситься мне, что ли, с полки вниз головой? Это будет мой ответ им.

– Ага, – говорил чайник, – кто один раз упал, тот будет падать все ниже и ниже, как мой дядя чайник. Он упал со стола, и тогда его бросили еще ниже, в поганое ведро, а потом ведро унесли и принесли уже пустое, и где теперь мой дядя чайник находится, неизвестно, да и никому не интересно. Ведро такое поганое, говорит: «Со временем узнаете, а пока что не ваше дело». Так что вот такой путь, опасная дорога.

– Но что-то ведь надо делать в ответ на это, – бормотал самовар, – ведь я не могу сидеть сложа руки, если меня обидели! Я же не безответная тля, которую можно обидеть когда кто захочет!

– А тля вовсе не так плоха, – отвечал на это чайник, – Попробуй обидь тлю. Да она тебя не заметит и будет жить дальше. Тля ни на кого не смотрит. Тля себя уважает!

У чайника на все был готов ответ.

– Стою такой блестящий, никому не нужный, – горько шутил самовар на следующий день.

– Ну и что, что ты блестящий, – восклицал чайник. – А я вот не блестящий, а все равно я себя уважаю. Ты давал концерты в хорошую погоду, а я работал как медный котелок у солдата, с утра до вечера. И даже ночью, если кто-нибудь заболевал. А когда шел дождь и ты прекращал свои выступления, я вообще вкалывал один. И учти, меня никто не хвалил, мною просто обогревались, без меня была бы не жизнь. А ты стоял и красовался.

– Да нет, я не красовался, это все они меня сами начищали и баловали, – стонал самовар.

– Вот-вот, – отвечал чайник, – тебя баловали, а меня нет. Теперь ты потерял все, а я как жил так и живу небалованый, и даже отдыхаю. Брюхо не давит, нутро не кипит, легко, просторно, тихо! Как хорошо!

– А во мне сидят неспетые песни, – тихо признавался самовар, – я бы мог принести много радости. Но я оказался никому не нужен. И потом, моя шапочка валяется на полу. Вот это меня просто убивает, как они жестоко со мной поступили. Специально унизили мою шапочку! И это при том что я все им отдавал, я буквально жил для них!

– Нужна им твоя шапочка, дурак. Они просто торопились, – говорил чайник.

– Вот был бы я как ты электрический, – вздыхал самовар. – Они бы меня тогда не бросили.

Чайник смеялся:

– Дурак опять. Меня-то они как раз оставили здесь!

– Действительно, – удивлялся простодушный самовар. – Я как-то об этом не подумал: ты ведь скромный, работящий, безотказный, причем ведь электрический, ты бы мог им служить и в городе! Почему они и тебя покинули? Какие жестокие они, какие бессердечные.

– Да ты что, – возражал чайник (у него на все был ответ). – Ты что, я ведь рабочая косточка, куда меня поставят, там я и работаю. Кто-то должен тянуть свою лямку здесь. В городе работает мой брат, а в деревню поехал я. Зато у меня зимой отпуск, я отсыпаюсь, у меня будет долгая здоровая жизнь, а моему братану в городе тяжело, я ему не завидую: шум, вонь, суета.

– Нет, твоему братану не тяжело, – восклицал самовар. – Это такое счастье, петь и дарить людям чай, стоять посреди стола и слушать похвалы.

– Нас, чайников, никто не хвалит, дурак ты, что ли, – раздалось в ответ. – Нас не ставят на стол, нас держат в сторонке на подставке. И мы никому ничего не дарим, мы на работе, врубись своим умишком.

Так толковал чайник и потихоньку засыпал.

А самовар все никак не мог успокоиться.

Тем временем настала глубокая осень, пошли проливные дожди, и оставленный дом плакал всеми своими окнами.

Крыша не выдержала и тоже потекла.

Короче, влага начала просачиваться сквозь потолок, и одна капля упала прямо в самовар (крышки-то не было).

– Ну вот, – сказал самовар, – наберу побольше воды, до самого носика, и наконец смогу поплакать.

– Опять-таки, – не согласился чайник, – если твой носик заплачет, значит, он прохудился, и тебя выкинут туда же, куда выкинули дядю чайника!

– Кто меня выкинет! – воскликнул самовар. – Нас бросили, оставили навеки!

– Дурак ты пузатый, – сказал чайник. – Они же вернутся в мае! А ты будешь с дыркой в носу! Ты понимаешь меня?

– Как, как это они вернутся в мае? – заволновался самовар. – Не понял. Они что, приедут?

– Да, – ответил чайник.

– Они что, принесут нам воды?

– Да, – ответил чайник.

– Мы что, опять запоем?

– Ну да, – ответил чайник.

– Так, – сказал самовар. – Так, так, – сказал он. – Внимание, я на работе.

Он сказал это недаром, потому что дожди все шли, и с крыши все капала и капала вода, и он добросовестно ее собирал.

Прошли снега, прошли весенние талые воды, самовар наполнился до краев, позеленел, покрылся от сырости пятнами, но не сдался, не продырявился, и вот время пришло, заревел, приближаясь, мотор машины, загремел ключ в замке – и в дом первыми ворвались дети.

Полы и окна были мгновенно вымыты, солнышко сияло в чистых стеклах, чайник работал на полную катушку, самоварную крышку водрузили на место, но в самовар никто не заглянул, а он скромно стоял и хранил в своем сердце ржавую, тухлую воду с крыши.

Иногда кто-то говорил, что надо бы почистить самовар, но на этом дело и кончалось.

Однако самовар не жаловался даже когда ехидный чайник говорил ему:

– Ну что, красавец, спой нам песенку.

Так продолжалось до тех пор, пока не пошел дождь.

Тут уж самовар не выдержал и заплакал (ведь он теперь был в шапочке, и вода лилась по самовару, струилась по его щекам, брюху, ножкам прямо на пол).

Плача, он восклицал:

– Почему никто не догадался, что в крыше дыра? Почему никому не пришло в голову снять меня с полки? Теперь я, видимо, дырявый, как крыша, я плачу, теперь я ухожу к дяде чайнику навсегда, но я себя уважаю и не жалуюсь, прощайте, прощайте, мне пора.

И он безудержно плакал.

Тут все заметили, что случилось, забегали, закричали, кто-то полез на чердак, подставлять под дырку ведро, а потом только стали снимать самовар с полки, и, когда воду пролили, тут только выяснилось, что он был полный.

Сначала стали кричать друг на друга – кто такой раззява, что оставил самовар, полный воды, на всю зиму, и самовар теперь пришел в полную негодность, осталось его только выкинуть.

Потом стали гадать, кто мог налить в самовар тухлой воды и опять-таки испортить его до такой степени, что остается только отнести его на помойку.

Самовар стоял в большой луже на полу, грязноватый, пятнистый, пузатый, с прозеленью, маленький и неказистый, и думал про себя: «Они меня не поняли! Они не сообразили, почему я стоял с водой! Они не знают, что я спас дом от сырости! Ну и неважно, пусть меня отнесут на помойку, это не страшно. Там. дядя чайник, он ведь как-то существует, ну и мы будем. Главное, что я ведь уважаю себя! Мне везде будет хорошо, если я себя уважаю».

Так что он спокойно стоял и ничего не ждал.

А вот чайник – тот кипятился и вовсю свистел, что самовар работал как медный котелок для вас же, для вас, дотумкайтесь, всю зиму спасал дом – но чайник просто выключили.

Однако потом кто-то самый умный догадался вылить из самовара оставшуюся воду и почистить его песочком, после чего самовар просиял, после чего дождь кончился, после чего дети побежали за шишками, за родниковой водой, и в саду, при ясном закате, самовар запел свою скромную песенку, и он был счастлив.

Самое интересное, что в доме тихо стоял всеми покинутый теплый чайник и тоже был счастлив, неизвестно почему.