Текст книги "Сергей Фудель"
Автор книги: Людмила Сараскина
Соавторы: Николай Балашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
С. И. Фудель об искусстве и литературе
В 1963 году, сразу по окончании книги «Наследство Достоевского», С. И. Фудель пишет по просьбе своего друга, искусствоведа H. H. Третьякова, большую статью в форме письма о своем понимании искусства [370]370
Письмо С.И. Фуделя H.H. Третьякову, 1963 г. // СС. I, 480–487.
[Закрыть].
Фундаментальное убеждение, сформировавшееся у Фуделя в процессе работы над книгой о Достоевском, сложилось в целостную концепцию роли литературы и искусства. Искусство решило заменить христианство,полагает С. И. Фудель. Люди, потерявшие христианство (или его еще не знающие), приняли искусство как новую религию. Три стороны христианства – догматическая, нравственная и обрядовая – в новой религии, то есть в искусстве, получили новые же значения. Убеждение, что абсолютной Истины нет, стало догматом; вывод, что в искусстве все более или менее позволено, воспринимается как новая нравственность, а художественное мастерство – как обряд.
Фудель вспоминает феномен Гоголя, осознавшего под конец жизни факт своей беспомощности как художника. «Он, возможно, был и не прав, так как, перестав быть литератором, он еще не сделался христианским учителем, но его осознание бесплодности глубоко показательно» [371]371
Там же. С. 486.
[Закрыть]. В чем же дело? – задается вопросом автор письма. Проблема в высокомерной претензии искусства «совершать добро»,«сеять разумное, доброе,вечное». Чем больше дискуссий о «добром» влиянии искусства, тем меньше в нем обретается людей духовной силы и власти. Даже и великие писатели, несмотря на всю их пользу, всегда бывают недостаточно духовно сильны (к тому же всегда духовно одиноки) для прочного доброго влияния на человечество. «Христианство победило кровью Голгофы и кровью мучеников. А много ли писателей хотя бы писало кровью сердца?» [372]372
Письмо С.И. Фуделя H.H. Третьякову, 1963 г. // СС. 1, 487.
[Закрыть]
Достоевский для Фуделя именно такой писатель. Художник, отыскивая красоту в мире, совершает познание Бога, ее создавшего. Утверждая красоту строя и Строй красоты, он способствует сохранению мира, его спасению. Недаром Достоевский, поняв спасительность божественной гармонии, сказал: «Красота спасет мир». «Я знаю в наше время молодых, которые молятся за Диккенса и Достоевского, давших им какой‑то свет жизни» [373]373
Там же. С. 482.
[Закрыть]. Великое оскудение религиозной жизни побуждало писателей – Тютчева, Лескова, Лермонтова, Пастернака, Экзюпери – к служению. «Один том Достоевского или та страница у Диккенса, где маленький Джо умирает, силясь понять “Отче наш”, дают больше для доказательства силы христианства, чем иногда целая духовная семинария. Ведь доказывать надо не “вообще” христианство, а именно силу его в современной душе.<… >Нам сказано: “Дух дышит, где хочет”. Духовное оскудение христианства есть исторический факт, предуказанный в Евангелии. Когда начали оскудевать священники Божии, Он стал иногда говорить через людей, носящих пиджаки» [374]374
Там же.
[Закрыть].
Здесь, считает Фудель, и находится узел проблемы, здесь сосредоточены парадоксы о ценностях в искусстве и вере. Христианское чувство в искусстве может быть не только у людей исключительных, вроде Достоевского, но и у таких «средних», как Пушкин, – средних в том смысле, что даже такой гений, как Пушкин, не смог удержаться на достигнутой высоте и спустился «вниз». «Пушкин написал не только свои “ночные стихи” или “Бориса Годунова”, но и “Гаврилиаду”, а Золя, кроме “Грез”, написал целую кучу романов типа “Жерминаль” или “Нана”, прибавившую грязи в человечестве. Даже у Достоевского есть вещи, которые так же нужны человеку, как совершенно здоровому желудку касторка» [375]375
Там же.
[Закрыть]. (Таким произведением Фудель считал повесть «Записки из подполья».) «Лесков, кроме “Соборян” и “Запечатленного Ангела”, написал еще и целый ряд вещей, в которых обнаружил толстовскую злость и неверие» [376]376
Там же.
[Закрыть]. И Фудель формулирует свой основополагающий вывод: искусство может быть закономерно и полезно, но оно ненадежно.Христианин должен помнить о границах возможностей искусства. «Искусство мира может быть в лучшем случае только папертью Храма, в котором полнота познания и радости» [377]377
Письмо С.И. Фуделя H.H. Третьякову, 1963 г. // СС. 1, 483.
[Закрыть].
Талант, считает С. И. Фудель, категория неоднозначная. Разве вред делается менее вредным оттого, что он талантлив? – восклицает он. Поэтому «с точки зрения сохранения современного человечества гораздо лучше быть слесарем, чем филигранным мастером описания расстегивания дамских кофточек. Отошедшим от магистрали Диккенс – Достоевский это будет опять непонятно» [378]378
Там же. С. 484.
[Закрыть].
Не время выкликать теней:
И так уж этот мрачен час, —
цитирует он Тютчева. Но многие писатели, – утверждает Фудель, – как раз и заняты тем, что «выкликают тени», и вместо самоограничения вовлекаются в безграничность. На самую паршивую нечистую силу они надевают врубелевский маскарад и называют ее уже не нечистой силой, а байроновским демоном. «Навозная идея» сверхчеловека, как и древняя богоборческая идея, часто питают писательское сознание: недаром Раскольников появился до Ницше.
С горьким чувством Фудель цитирует брюсовское стихотворение «3. Гиппиус»:
Хочу, чтоб всюду плавала Свободная ладья,
И Господа и Дьявола Хочу прославить я, —
и, вспоминая лермонтовские стихи:
И тайный яд страницы знойной
Смутил ребенка сон покойный
И сердце слабое увлек, —
говорит: «За этого ребенка христианину не плохо и возненавидеть литературу со всем ее мастерством» [379]379
зев Письмо С.И. Фуделя H.H. Третьякову, 1963 г. // СС. 1, 485.
[Закрыть]. Ведь «кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» [380]380
Мф. 18,6.
[Закрыть], – сказал Христос.
Стихия нравственного безразличия, которая наполняет современное искусство, – наиболее уязвимая материя «доброго искусства». «Законом безразличного мастерства» называет С. И. Фудель вседозволенность искусства и безответственность его мастеров, которые своим безграничным произволом посягают на десять заповедей – каменные скрижали человечества. В великой лаборатории литературы изготовляются многоразличные и обворожительные по вкусу яды. Мастера искусства ведут себя как жрецы, а мастерство их – метод жертвоприношения.
И вновь Фудель прибегает к примерам из русской классики с мучительной для него задачей – честно увидеть беспомощность искусства. «Разве мы не видим, что, несмотря на все старания Гоголя, Собакевичи и Хлестаковы не только не уменьшились, но еще больше расплодились после “Мертвых душ” и “Ревизора”? И разве Россия не видела множества Смердяковых уже после того, как Достоевский его повесил?<…>Все остается как было. Меняются классы, но не нравственные типы общества. Вот почему Гоголь, догадавшись под конец жизни об этой бесплодности искусства, заметался в предсмертном ужасе и начал проповедь вне искусства» [381]381
Письмо С.И. Фуделя H.H. Третьякову, 1963 г. // СС. I, 486.
[Закрыть].
С. И. Фудель, пройдя через опыт работы над книгой о Достоевском, настоятельно призывает всякого христианина учиться распознавать добро и зло, под какими бы одеждами последнее ни таилось. Войдя даже в самый великолепный храм, нельзя расставаться с чувством трезвенности, бдительности, духовной зоркости. И напротив – следует всегда помнить апостольское предупреждение: «Сам сатана принимает вид ангела света» [382]382
2 Кор. 11, 14.
[Закрыть]. «Всякое живое существо хочет жить, и христианин, желая жить вечно, зорко смотрит на таящуюся опасность» [383]383
Письмо С. И. Фуделя H. H. Третьякову, 1963 г. // СС. 1, 487.
[Закрыть].
Таковы ценностные ориентиры, к которым пришел С. И. Фудель в своем постижении искусства, и прежде всего русской классики. Разумеется, поставленные им проблемы были частью более глубокого конфликта – между западноевропейской культурой и русской православной традицией. В допетровские времена, когда все русское искусство существовало в рамках православия, эта проблема не могла возникнуть. Она возникла вместе с петровскими реформами – и стала звучать так: насколько православная культура может сосуществовать с западным вариантом христианской культуры и со светскими вариантами своей собственной культуры; насколько она может усвоить их.
Стремление Фуделя посмотреть на современные формы искусства с точки зрения Евангелия было стремлением православного человека, любящего искусство и светскую культуру, и сознающего, насколько он обязан им в своем духовном развитии. Им двигало благородное намерение выстроить и сохранить в своем сознании иерархию ценностей, в которой ценности духовные занимают, бесспорно, высшее место, а светское искусство не отвергается, но получает свое достойное, однако не завышенное и тем более не абсолютное место. Мирские ценности, даже если это ценности высокого искусства, не должны, считал Фудель, выдаваться за абсолютные святыни. Поэтому почти кощунственно звучат для него столь привычные словосочетания: «святое искусство», «искусство требует жертв», «положить жизнь на алтарь искусства». Такая подмена, как и всякая подмена в христианской традиции, есть соблазн антихриста, полагает он.
С. И. Фудель – явление свободного, без тени ханжества, православного мышления, не боящегося самых острых, порой безнадежных проблем. Показательно, что для него самого Достоевский – спасительный образец духовной свободы и духовной отваги. А главное – пример воплощенной возможности успешного сочетания высокого искусства и истинного православия.
«Всякий автор ищет одобрения, – писал он вскоре после окончания работы над книгой. – И я огорчаюсь, когда не понимают моего Достоевского. Но я же знаю по опыту, что иногда после огорчения и даже после долгой борьбы и отпора чужому (якобы) “непониманию” потом вдруг что‑то внутри смиряется и тогда тотчас же светлеет и начинается благодарное понимание правды» [384]384
351 Письмо С.И. Фуделя Н.С. Фуделю, около 1963 г. // СС. 1, 489.
[Закрыть].
После выхода книги «Наследство Достоевского» сын Сергея Фуделя Николай написал: «Появление этой книги было для меня радостью не только как для сына автора, но и как для человека, который хотя и любил великого писателя, но трудной любовью. Я часто блуждал по вскрытым им подпольям, едва улавливая отсвет Истины. Книга моего отца помогла мне определить тот источник Света, который и раньше я ощущал скорее интуитивно, подсознательно. Что произошло бы с наследством Достоевского, если бы был изъят из него лик Христа? Может быть, тогда его романы стали бы самыми мрачными и безнадежными во всей мировой литературе» [385]385
Письмо Н.С. Фуделя Л.И. Сараскиной от 17 января 1998 г. Архив Н.С. Фуделя.
[Закрыть]. Именно эту роль призвана была играть книга о пути великого русского писателя к Христовой вере и к Церкви, прошедшем к осанне через великое горнило сомнений.
«Любить искусство, – писал сыну С. И. Фудель, – надо так же, как любишь людей, то есть, любя, не воспринимать их недостатки, не мараться их грязью и в то же время быть всегда готовым преклониться святости» [386]386
Письмо С.И. Фуделя Н.С. Фуделю от 30 марта 1947 г. // СС. 1, 267.
[Закрыть]. И еще одно важнейшее свидетельство: «Культура есть воплощение в земной среде божественного начала. Если нечеговоплощать или если негдевоплощать, то есть если нет Бога или среды для Него, то культура умирает. Мало признать Бога – надо еще создать почву, жаждущую Его воплощения, надо иметь Сионскую горницу, куда снова может прийти Христос. В этом утверждении “святой земли”, или духовной почвы для воплощения, Флоренский продолжает мысли Достоевского, которого он часто с любовью вспоминает в “Столпе”» [387]387
Фудель С.И.Начало познания Церкви // СС. III, 324.
[Закрыть].
Книга о Флоренском: «Начало познания Церкви»
Закончив свой труд о Достоевском, Фудель тогда же, весной 1963 года, начал новую работу о большом русском мыслителе, когда‑то бывшем для него учителем жизни и старшим другом, – об отце Павле Флоренском. Девять лет спустя эта книга вышла в Париже под псевдонимом Ф. Уделов [388]388
Под этим же псевдонимом были напечатаны в парижском «Вестнике Русского христианского движения» несколько глав из «Воспоминаний» С.И. Фуделя, а также глава об Оптиной пустыни из «Наследства Достоевского».
[Закрыть]; авторский подзаголовок стал ее заглавием: «Об о. Павле Флоренском». Фудель же озаглавил свою работу «Начало познания Церкви».
Это было еще одно мысленное возвращение в минувшие времена. Началом познания Церквипослужила когда‑то для юного Сергея Фуделя книга Флоренского «Столп и утверждение истины». Вместе с тем опыт личного общения с отцом Павлом, сохранившаяся в сердце память о нем подсказывали Сергею Иосифовичу, что и в духовном пути священника – философа написанная еще в молодые годы работа была лишь «началом Флоренского»: «Все, что он говорил (именно больше говорил, а не писал) после этого, то есть в первые годы революции, когда он вел свои беседы по московским церквам с амвона и в аудиториях, – все это носило более глубокий смысл» [389]389
Фудель С.И.У стен Церкви // СС. 1, 142.
[Закрыть]. Именно тогда, после написания знаменитой книги, которая, по свидетельству Фуделя, уже не удовлетворяла ее автора, он «начал подходить совсем близко к настоящим откровениям о Церкви и мире, иногда, как зарницы, освещавшим тогда наше сознание». Впрочем, с годами в памяти остались даже не лекции, которые когда‑то помогал организовывать Сережа Фудель, а глубина молчания: «Скорее в молчании была его сила» [390]390
Фудель С.И.Воспоминания // СС. 1, 42.
[Закрыть].
Благодарность за пережитое благодаря Флоренскому полвека назад – вместе с радостным удивлением перед непостижимыми путями, которыми «Бог приводит к Себе в наше время людей из самой гущи неверия, этих взрослых некрещеных, некнижных» [391]391
Фудель С.И.Начало познания Церкви // СС. III, 283.
[Закрыть], – побудили Сергея Фуделя предпринять попытку донести многосложную мысль отца Павла до неискушенных читателей эпохи ускоренного «строительства коммунизма», не ведающих ни Канта, ни Соловьева. Ради этого Фудель бережно высвобождает из «колючей проволоки» научной терминологии то, что он воспринял как главное в облике Флоренского: живую устремленность к духовной достоверности подлинного богообщения. «Я писал, стараясь<…>дать больше его образ, а не учение. Его личный облик гораздо важнее и “вернее” его учения, – он только иногдав своем переусложненном и переобремененном учении давал то, что почти всегда давал в личном общении» [392]392
Письмо С.И. Фуделя М.Ф. Мансуровой от 26 декабря [1960-е гг.] (Письма С.И. Фуделя к М.Ф. Мансуровой (1960-е – 1970-е гг.). Из архива священника Сергия и М.Ф. Мансуровых / Публ. прот. В.Н. Воробьева, Н.Ф. Тягуновой // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. М., 2009. Сер. II: История. История Православной Церкви. Вып. 3 (32). С. 154).
[Закрыть]– так формулировал автор свою задачу в письме к близкому человеку.
Композиция книги бесхитростна и, может быть, менее проработана, чем в труде о Достоевском: это пересказ, а местами конспект «Столпа…», перемежаемый мозаикой пояснений витиеватой мысли его автора и яркими искорками личных воспоминаний о нем.
Сегодняшним читателям, быть может, непонятно, зачем страница за страницей пересказывать адаптированного Флоренского, вместо того чтобы давать критический анализ его творчества. Однако дорог же был и этот пересказ в пору, когда Флоренского, конечно, не печатали, единственное издание его книги было крайней редкостью, а устройства для ксерокопирования были еще совершенно недоступны! Многие – в том числе и один из авторов этой книги – прочли бледную копию работы Фуделя на тонкой, папиросной бумаге много раньше, чем в нетерпеливые руки на краткий срок попало антикварное издание «Столпа…» объемом больше восьмисот страниц или его репринт, изготовленный на Западе и неведомыми путями перевезенный через границу СССР.
А кроме того, в невеликой по объему книжке присутствовал и вдумчивый разбор головокружительных построений Флоренского, в котором раскрывались святоотеческие их корни, приводились поясняющие дело отрывки из других работ отца Павла, писаний его современников или оказавших на него влияние богословов прошлого. Но, пожалуй, всего дороже – вкрапленные здесь и там живые воспоминания о личном облике Флоренского и биографические свидетельства, собранные с великим трудом и любовью. Из черновых записок видно, что С. И. Фудель, готовя книгу, собирал все доступные ему материалы об отце Павле, записывал мемуары дочери В. В. Розанова Татьяны, вдовы Флоренского Анны Михайловны, вдовы друга Флоренского отца Сергия Мансурова Марии Федоровны.
Все они ушли из жизни раньше Сергея Фуделя. И даже ощущая некоторую незавершенность написанной им книги, Сергей Иосифович был рад, что успел сохранить для читателей ускользающий в потоке времени неотмирный лик учителя своих молодых лет, поделиться впечатлением от главных его мыслей – с тем, чтобы потом уж «не писать, а поджидать личной встречи и с ним, и со всеми, от кого сердце получало тепло, свет и радость» [393]393
Фудель С.И.Начало познания Церкви // СС. III, 281.
[Закрыть].
Фудель умело раскрывает перед читателем притягательную силу и обаяние духовной личности отца Павла, которого «трудно передать, пока человек не догадается, о чем его главная боль» [394]394
Там же. С. 311.
[Закрыть].
На помощь приходит короткая зарисовка: на тюремных нарах в 1946 году, после вечерней баланды, когда камера немного утихает, арестант Фудель пытается, преодолевая трудность темы и незнание языка, рассказать о Флоренском молодому профессору иностранного университета. Тот вполне понимает лишь всплывший в памяти собеседника латинских эпиграф книги: «Finis amoris, ut duo unum fiant. Предел любви – да двое едино будут». Но и этого оказалось довольно; на опустошенном, сером лице изголодавшегося и одинокого человека появляются слезы. «Мне удалось передать Флоренского», – думает заключенный.
Через два десятилетия автор первой в России монографии о Флоренском бережно и терпеливо извлекает из «непроходимых зарослей» теорем и метафизических построений «Столпа…» то, что было ему всего дороже в этом сложном мыслителе: трепетное, написанное страданием и любовью свидетельство о уже состоявшейся жизни в Боге, причем, что так близко самому Фуделю, высказанное тоном человека, который «явно не уверен в своем праве о Нем говорить» [395]395
Фудель С.И.Начало познания Церкви // СС.III, 284.
[Закрыть]. И в облике философа, который людям, пережившим катастрофы XX века, порою представляется чересчур многословным и вычурным, убедительнее всех слов оказывается сбереженная в памяти лучшего его биографа тишина цельности и скромности, как бы вопреки всей необъятности познаний и неуемности интересов.
Образ Флоренского выписан с любовью, но и глубокой правдивостью. «Я не знаю, как он молился вне храма, – жила ли в нем всегда молитва», – признается Фудель, но добавляет: в отце Павле ощущалась духовная собранность, особенно проявлявшаяся в том, как он служил литургию – очень просто, тихо и сосредоточенно. И в этой теплой серьезности был «точно дом для молитвы» [396]396
Там же. С. 329.
[Закрыть]. Еще одно признание: «Я не знаю о нем и как о духовнике». Друживший с ним Розанов, который однажды написал об отце Павле: «Мне порою кажется, что он – святой» [397]397
Цит. по: Андроник (Трубачев), игумен.Священник Павел Флоренский – профессор Московской духовной академии и редактор «Богословского вестника» // Богословские труды. М., 1987. Сб. 28. С. 304.
[Закрыть], – когда умирал неподалеку в Сергиевом Посаде, позвал для исповеди не его, а другого священника. Иные находили, что Флоренский вообще не любил людей. «Я не знаю, так ли это», – целомудренно пишет Фудель, но считает нужным не исключить из своего портрета и эту черту духовного облика отца Павла, как и его способность иногда дразнить людей или
Евангелие С. И. Фуделя, пронесенное им через все лагеря и ссылки. Собрание А. М. Копировского
Помянник протоиерея Иосифа Фуделя, позднее перешедший к сыну. Собрание А. М. Копировского
в полемическом увлечении противоречить самому себе. «Жило ли в нем прочно сердечное смирение?» – спрашивает себя Сергей Фудель, прошедший после дружбы с Флоренским долгую школу не только вдумчивого чтения святых отцов, но и общения с людьми, достигшими святости. И вновь отвечает предельно честно: «Знаю только то, что в нем не было и тени этого ужасающего внешнего смиреннословия».
Признавая иногда свойственную отцу Павлу «давящую ученость», порой увлекавшую его то в филологические изыски, то в споры с Шопенгауэром о бритье бороды или с Белинским и мадам де Сталь насчет природы ревности, – словом, в области, ненужные для его главных и «святейших тем», Фудель смущенно делится – «даже как‑то неловко выговорить» – парадоксальным образом, возникшим в связи с его недавним погружением в творчество Достоевского: «Мне кажется, что в его духовном облике как‑то не хватало Сони Мармеладовой» [398]398
Фудель С.И.Начало познания Церкви // СС. III, 339.
[Закрыть]. «Сила его не в учености, а в преодолении ее» [399]399
Письмо С.И. Фуделя М.Ф. Мансуровой от 8 мая [1960-е гг.] (Письма С.И. Фуделя к М.Ф. Мансуровой (1960-е – 1970-е гг.). Из архива священника Сергия и М.Ф. Мансуровых / Публ. прот. B.H. Воробьева, Н.Ф. Тягуновой // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. М., 2009. Сер. И: История. История Православной Церкви. Вып. 3 (32). С. 145).
[Закрыть]– с этими словами близко знавшей Флоренского М. Ф. Мансуровой Фудель с готовностью соглашался.
Фудель критически относится и к некоторым особенностям богословских построений Флоренского. В числе их недостатков он отмечает то, что воспринимает как некий «римско – магический» уклон, мистически окрашенный рационализм, из‑за которого, в частности, отец Павел одно время подозревал в неправославии труды Хомякова. Влияние «головной мистики» Фудель видит и в вовлеченности отца Павла в «имяславские» богословские споры накануне революции [400]400
Имяславие– учение о том, что имя Иисусесть словесное действие Бога и Сам Бог. В начале XX в. это богословское мнение дало повод к острой полемике, развернувшейся в монастырской среде, особенно на Афоне, и в религиозной печати. В послании Святейшего Синода (1913) новое учение было осуждено: «Имя Божие есть только имя, а не Сам Бог». Последователи имяславия были выдворены с Афона и расселены по разным обителям России. Сторонниками имяславия из людей, близких С.И. Фуделю, были о. П. Флоренский и М. Новоселов. Сам Фудель дал такую краткую характеристику диспута: «В этом споре обе стороны были не правы, то есть обе стояли на позициях рационализма – тайного у “имяславцев” и явного, грубого у представителей “имяборствующей” синодальной власти» (Фудель С.И.Начало познания Церкви // СС.III, 337).
[Закрыть], и в еще непреодоленной в пору написания «Столпа…» оглядке на «новое религиозное сознание» круга Д. С. Мережковского, и в некотором увлечении идеями Оригена. Впрочем, в последнем случае Фудель берет Флоренского под защиту, напоминая, что под влиянием этого основателя христианской науки находились и многие великие Отцы Церкви. Читателей из числа слишком ему уже известной породы молодых и самоуверенных неофитов Сергей Иосифович предупреждает: надо быть очень осторожными с обвинениями в ереси, «мы совсем не знаем церковной истории» [401]401
Фудель С.И.Начало познания Церкви // СС. III, 341.
[Закрыть].
Так же бережно говорит он и о том таинственном предчувствии, не выросшем в меру ясного церковного сознания, которое Флоренский и отец Сергий Булгаков пытались выразить в своем учении о Софии. С осторожностью относясь к присущей обоим богословам рационализации мистического опыта, к возможной преждевременности «метафизических домыслов», Фудель восстает против высокомерного нечувствия, «тяжелого и безнадежного семинаризма мышления» [402]402
Там же. С. 360.
[Закрыть]критиков «софианства». В одной из поздних глав своих «Воспоминаний», появившейся в начале 70–х годов, он так напишет о тех, кому «доставляет удовольствие производить суд» над старшими друзьями его юности: «Не будем участвовать в этом. Богословие должно быть смиренно, как молитва, но и судить еще не смиренных мы не решаемся» [403]403
Фудель С.И.Воспоминания // СС. I, 68. Примечательна оценка, прозвучавшая в день тридцатилетия кончины автора: «Если определять наследие С.И. Фуделя как наследие богословское, хотя в нем нет и намека на построение каких-либо оригинальных богословских схем, то определить его можно лишь одним термином – смиренное богословие.В нем все от слова Божия, от Предания Церкви – и ничего своего» (Горбачук Г., прот.Церковь Невидимого града: Экклезиологические воззрения С.И. Фуделя // Новая Европа. М., 2007. № 19. С. 129).
[Закрыть].
И вот, несмотря на все ошибки или недостатки Флоренского, Сергей Фудель справедливо оценивает его не по этим ошибкам, а по духовному итогу его творчества, который можно передать так: воцерковление научного разума, «и этогодетища Божия», а с ним и всех сфер человеческого знания, всего достояния мировой культуры. Флоренский властно обращал сознание его читателей, а особенно – знавших его, «в реальность духовной жизни, в действительность общения с Божественным миром» [404]404
Фудель С.И.Начало познания Церкви // СС. III, 330.
[Закрыть]. Он «открыл какое‑то окно, и на наше религиозное мышление повеяло воздухом горнего мира. Живая вера живой души толкнула нас на путь опытного богопознания» [405]405
Там же. С. 368.
[Закрыть]. Отец Павел открыл Церковь многим, в том числе некогда и Сергею Фуделю. Ученые же критики Флоренского – едва ли. И этот критерий является для Фуделя вернейшим, как и при сопоставлении Достоевского с Леонтьевым.
Лишь год проучившийся в университете счетовод, живущий в глухой русской провинции, в глубине души считал литературоведение не особо ценным занятием с точки зрения достижения Вечности. Но написанная им книга о Достоевском внесла серьезный вклад в осмысление наследия великого русского писателя. Это с готовностью признали профессиональные филологи, прочитавшие «Наследство Достоевского» много лет спустя. Нечто похожее получилось и с работой о Флоренском, которая выявила в Сергее Фуделе созревшего исследователя религиозной и богословской мысли. Конечно, его становлению послужили и многие тома творений святых отцов, академических богословов и философов, поглощенные Фуделем в его утлом доме, в квартирах друзей, в читальных залах московских библиотек, куда он время от времени выбирался. Полный чемодан выписок остался после его смерти. Так что невеждой и в школьном богословии он не был. Однако зоркость и проницательность его видению более всего придавала воспитанная долгим аскетическим опытом трезвенная целомудренность ума, устремленного к единому на потребу [406]406
Лк. 10,42.
[Закрыть].
